Текст книги " Без черемухи"

Автор книги: Пантелеймон Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

   Истопник хотел что-то возразить, но дворник перебил его:

   – Намедни еще горе: труба у них в железной печке развалилась. Опять прибежала. Подмазывай им трубу. Вот то-то, говорю, кабы муж работать умел, тогда бы лучше было, а то и себе плохо и людям вы в тягость. Так что ж ты думаешь,– разобиделась. Он, говорит, всю жизнь работает, его вся Европа знает. Затряслась вся, да и в слезы.

   – А сама, сердешная, все на мясо смотрит, обедали мы, муж из деревни свинины привез. Я говорю: – что это вы смотрите? Она покраснела вся, завернулась и ушла.

   – Уж очень их трогает, что прежде на них чуть не молились, а теперь дрова заставляют колоть,– заметил дворник.– Кто работает, тот и сейчас сыт и тепел. Возьми хоть прачку, какие деньги зарабатывает.

   – Потому дело нужное.

   – Вот то-то и оно-то...

   – Вот у нас тоже в нашем доме актриса...– сказал истопник, улыбнувшись и покачав головой,– забыл, как ее... Тоже, говорят, в свое время на всю Европу была. Так бывало, господи... Иностранцы к ней приезжают, цветов одних сколько... В газетах печатали, как пошла, как села...

   – Теперь, брат, цветы отменили...

   – Под категорию не подходят?

   – Вот, вот...

   – Они осенью добивались в одну категорию с рабочими попасть. Чтобы хлеба больше выдавали.

   – Работа трудная?..

   – Это-то они знают...– сказал дворник,– нет, ты сначала пойди поработай, а то все в нахлебники норовят.

   – Господи, да ведь есть-то хочется,– сказала старушка.

   – Ежели теперь без работы всех кормить, так и дельные которые все с голоду подохнут.

   – Вон, опять сюда идет,– сказала старушка, посмотрев в окно.

   – Э, черт, полезут теперь. Не пускай, скажи, что дома нету.

   Жена дворника, растерявшись, вышла в переднюю.

   Из передней послышался женский голос, взволнованно говоривший: – ради бога, хоть немного, а то мужу нельзя колоть, у него сегодня вечером концерт. Замерзаем положительно.

   – По музыкам бы не ездили, вот бы не замерзали,– проворчал дворник.

   – Да ведь для вас же, дикари, звери, о боже мой,– крикнул из передней женский голос, и наружная дверь хлопнула.

   Старушка, расстроенная до слез, вошла в комнату.

   – Говорил, не пускай,– крикнул сердито дворник.

   – Да она только в переднюю и вошла-то...

   – И в переднюю пускать не надо. "Для вас же"...– сами навязываются, а потом попрекают.

   – Вон, вон, сам вышел с топором. Все подошли к окну и стали смотреть.

   Из подъезда вышел с топором седой господин с длинными волосами, в шляпе. В руках у него был топор и толстое березовое полено.

   – Ну-ка, господи благослови, в первый раз за дело взяться,– сказал дворник.

   Седой господин поставил полено около порога и, зачем-то посмотрев на свои руки, стал колоть. Дворничиха вздохнула и сказала:

   – Ну, беда тому чистая, кто с малых лет к настоящему делу не приучен.

ПРОБКИ

   В комнату, занимаемую водопроводным слесарем, постучали. Вошла полная дама в накинутой на плечи шубе и, очевидно, не зная, кто здесь хозяин, обратилась к сидевшим за столом монтеру и истопнику:

   – Пожалуйста, будьте добры придти, у нас вода течет из крана. Там, вероятно, пустяки, только винтик какой-нибудь подвинтить.

   – Вон хозяин.

   Слесарь, рывшийся в стенном шкапчике, сначала ничего не ответил, потом недовольно сказал:

   – Некогда сейчас.

   – Пожалуйста, будьте добры... может быть, потом, когда освободитесь.

   – Ладно, там посмотрим.

   – Ну, так я буду ждать вас. А вы уж, пожалуйста, сегодня...

   Когда полная дама ушла, монтер подмигнул ей вслед и сказал:

   – Обращение какое: "Вы, пожалуйста". Вот и мы в господа попали.

   – Нужда всему научит,– сказал хозяин.

   – Зарабатываешь-то хорошо?

   – Да зарабатываю ничего. Надоедают только очень. Сами ни черта не умеют и лезут со всякой ерундой. Работа все пустяковая.

   – Ежели у человека голова с мозгом, – пустяковой работы не будет, – сказал электрический монтер. – У меня брат тут недалече живет, так у него винтиков не бывает, он тоже водопроводчик – как позовут чинить,– а придет, посмотрит и скажет: воду запереть придется, потому что надо в котельное отделение идти. Да и то, кто ее знает. Завтра попробуйте, пустите воду. На другой день прибегают с благодарностью.

   – У, черти безголовые, прямо смотреть противно,– сказал угрюмо слесарь.

   – Вот возьми ты хоть эти пробки электрические, кажется, малый ребенок разберется, как и что; взял, проволочку вставил, и готово дело. А у них, как электричество потухнет, так за мной. Когда придешь, так всей семьей соберутся, ровно как на чудо какое смотрят, когда пробки меняешь. Сам барин тебе свечкой светит. А никогда не спросят, как это делается.

   – Совестятся, подумаешь, что хлеб у тебя отбивать хотят, – сказал, усмехнувшись, истопник.

   – Нет, это уж так... Теперь вот до чего напуганы: иной раз возьмешь для смеху, вынешь пробки и ждешь, что будет. Прежде, бывало, горничную пришлют: "приказали исправить", а теперь сами прибегают: "пожалуйста, вы"...– не хуже этой барыньки.

   – Верно, верно.

   – Да иной раз, если некогда, еще скажешь, что, мол, так скоро нельзя, тут в котельное отделение надо идти, да винты на базаре покупать.

   Истопник засмеялся.

   – Какое ж тут котельное отделение с пробками-то?

   – Все равно, им что ни скажи.

   Даже слесарь усмехнулся и еще раз повторил – котельное отделение, ведь выдумает, ей-богу.

   – Это верно,– сказал, усмехнувшись, истопник.

   – Смирные уж очень стали. Куда что делось? Бывало, раз позвали, отправляйся немедленно, а сейчас скажешь: подождите,– и ждет в коридоре. Ну-ка, постой, сейчас попробуем...

   Монтер вышел в коридор и через минуту вернулся.

   – Закинул удочку,– сказал он, подмигнув.

   – Ай вывинтил? – спросил истопник.

   Электрический монтер только молча кивнул головой и, загородившись ладонями от света, стал смотреть в окно.

   – Сейчас из 52 номера прибегут.

   – Чудак...

   Через минуту за дверью послышался шорох, потом грохот поваленной кадки.

   – И в коридоре потушил,– сказал монтер.

   Все засмеялись и стали смотреть на дверь и ждать. Вошла пожилая дама.

   – Пожалуйста, будьте добры, у нас электричество погасло.

   – Давно? – спросил, нахмурившись, монтер, как нахмуривается доктор при заявлении пациента о болезни.

   – Нет, только сейчас... мы ничего и не делали с ним, даже не дотрагивались... оно само... совершенно само.

   – Само ничего не бывает. А ручкой с пером в него не совали?

   – Какой ручкой... Что вы... нет, нет...

   – Все лампы погасли или часть?

   – Все, все, нигде не горит.

   – Это дело плохо. Придется... в котельное отделение идти,– сказал, подумав, монтер.– Завтра приходите.

   Дама ушла, поблагодарив.

   Истопник упал животом на кровать, а угрюмый слесарь сказал:

   – Смех смехом, а теперь только этим и зарабатываешь...

КУЛАКИ

   Мужики сидели на бревнах, ничего не делая и лениво разговаривая. Некоторые слонялись около задворок с таким видом, как будто томились от безделья и не знали, что придумать, чтобы занять себя.

   Крыши многих изб были раскрыты и оставались неисправленными. В стороне на бугре виднелся начатый и брошенный на половине стройки кирпичный завод: стояли поставленные стропила, зарешеченные орешником, и лежала сваленная солома для покрышки, которую уже наполовину растащили.

   К мужикам подошел приехавший из Москвы на побывку столяр и, оглянувшись по сторонам, сказал:

   – Что ж это вы так живете-то?

   – А что? – спросили мужики.

   – Как "а что"!.. Ровно у вас тут мор прошел: крыши раскрыты, скотины у вас, посмотрел я в поле, мало, да и та заморенная. А сами сидите и ничего не делаете. Праздник, что ли, какой?

   – Нет, праздника, кажись, никакого нет...– ответили мужики.

   – По лохмотьям вижу, что никакого праздника нет,– сказал столяр,– вишь – облачились.

   Мужики молча посмотрели на свои старые рваные кафтаны. А крайний, с широкой русой бородой, как у подрядчика,сказал:

   – Поневоле облачишься: из волости, говорят, нынче ктой-то приехал.

   – Из какой волости?

   – Из нашей. Ты что, чисто с неба свалился? Откуда сейчас-то? – спросил другой худощавый мужик, посмотрев на солнце.

   – Из Москвы.

   – А, ну тогда другое дело.

   – Да черт ее знает, до каких пор это будет,– сказал третий, черный мужик, покачав над коленями головой.

   – Покамест полоса не пройдет.

   – Ведь это черт ее что: сидишь без дела, пропади ты пропадом.

   – Что ж у вас дела, что ли, нет,– сказал столяр,– вы хоть крыши-то сначала покройте.

   Никто ничего не ответил, даже не взглянул на крыши. Только черный мужик, не поднимая головы, сказал:

   – Тут у кого покрыты,– и то хоть раскрывай.

   Из соседней избы вышел длинный, худой мужик, босиком, почесал бок, стоя на пороге, посмотрел по сторонам, потом прошел через дорогу к кирпичному заводу, там зачем-то постоял и опять пошел в избу.

   – Эй, дядя Никифор, ай не знаешь, куда деться? Иди, видно, в дурачки сыграм...

   – ...Пока полоса не пройдет...– подсказал худощавый.– К кирпичу-то дюже близко не подходи, а то, говорят, из волости приехали,– увидят, запишут...

   – Ничего чтой-то не поймешь,– сказал столяр.

   – Чтобы понимать, для всего науку надо проходить,– ответил худощавый мужик.– Мы вот прошли, теперь понимаем. И что, братец ты мой, что значит, судьба окаянная: прежде сидели, ничего не делали, потому кругом все чужое было. Теперь все кругом наше, а делать опять ничего нельзя.

   – А в чем дело-то?

   – Да борьбу эту выдумали насчет кулаков. А тут на м_е_с_т_а_х на этих так хватили здорово, что не то что – кулаков, а и мужиков скоро не останется. Приезжают – "Кто из вас кулак"? Говоришь: нету кулаков, мы их всех вывели.– "А кто самый богатый?" – Самых богатых нету.– "А кто лучше других живет"? – Такой-то...– "А говоришь,– кулаков нету"?..

   – Вздумали кирпич с кумом жечь на продажу; а они приехали – цоп!.. В кулачки, говорят, себе метите? Пчел было развели, они п_р_и_е_х_а_л_и, опять – цоп!

   – Тут лапти новые наденешь, и то они уж на тебя во все глаза смотрют, норовят в кулаки записать,– сказал худощавый.

   – А сначала было плуги завели, веялки эти, чтоб им провалиться.

   – Обрадовались?..

   – Да,– сказал черный мужик,– теперь утихомирились: веешь себе лопаточкой,– оно и тихо и без убытку.

   – И пыли меньше...– подсказал опять худощавый.

   – Вот, вот... Ах ты, мать честная... Бывало, в поле выйдешь – урожай. Слава тебе, господи!.. А намедни я поглядел – рожь хорошая. Мать твою... думаю,– вот подведет. Такая выперла, что прямо хоть скотину на нее запускай, от греха.

   К говорившим поспешно подошел мужичок с бородкой и опасливо посмотрел на столяра, потом узнал его, поздоровался и торопливо спросил у мужиков:

   – Кто нынче кулак? Чей черед? Из волости приехали.

   – Эй, Савушка! – сказал худощавый, обратившись к оборванному мужику, сидевшему босиком на бревне. Одна штанина на левой ноге у него совсем отвалилась ниже колена.– Эй, Савушка, твой черед нынче.

   – Какой к черту черед, когда я без порток сижу, а вы в кулаки назначаете. Ни самовара, ничего нету.

   Пришедший мужичок посмотрел на очередного и сказал:

   – Не подойдет... Куда ж к черту, когда у него портки все прогорели.

   – Мало чего,– прогорели. Все равно черед должен быть,– ответил черный,– самовар у Пузыревых возьмешь, а портки полушубком закроешь, оденешься.

   – Он и полушубок-то такой, что через него только чертям горох сеять.

   – Сойдет... Вот тоже моду завели...

   – А что? – спросил столяр.

   – Да все насчет кулаков. Уж им чтой-то представляться стало. Как приедут из волости или из города, так первое дело требуют кулаков, чтобы у них останавливаться. Ну, известное дело, и самовар, и яйца давай, и обедом корми, и на лошадях вези. Навалились на трех наших мужиков побогаче, каждую неделю раза по два с бумагами прискакивают. Мужики, конешно, волком воют. Теперь уж очередь кулацкую установили.

   – Чтоб по-божески, значит?

   – По-божески, не по-божески, а ведь они по одному так всю деревню переберут, всех с корнем выведут, а ежели по очереди,– все еще как-нибудь, бог даст, продержимся. А главное дело, работать не дают. Крышу на сарае покрыл – сейчас к тебе два архангела: "В богатеи, голубчик, пробираешься?"

   – Что ж это по декрету, что ли, так требуется?

   – Какой там – по декрету! По декрету – все правильно: и работать можешь смело и хозяйство даже улучшать.

   – А может т_а_м один декрет для нас, а другой для н_и_х пишут и инкогнито его присылают?

   – ...Навряд... А там, кто ее знает.

   Из совета вышел какой-то человек и крикнул:

   – Эй, куда провожать? Сейчас выйдет. Избу готовьте.

   – Мать честная, пойтить похуже что надеть. Спасибо, хоть по будням ездят. А то в праздник бабы разрядятся, ну беда с ними чистая. Иная на две копейки с половиной настряпает, а издали думаешь, у нее золотые прииска открылись.

   – Ну, Савушка, беги, беги. Сначала сыпь за самоваром, потом яиц и молока у моей старухи возьмешь. Да коленки-то прикрой, черт!

   – Дали бы ему хоть портки-то надеть.

   – Ничего, скорей из кулаков выпишут.

   Савушка сбегал за самоваром и яйцами. Потом пошел к совету.

   Приезжий в кожаном картузе с портфелем вышел на крыльцо и, узнав, что кулак уже дожидается его, посмотрел на него и сказал про себя:

   – Кажись, доехали сукиных детей. Дальше уж некуда.

НЕПОНЯТНОЕ ЯВЛЕНИЕ

I

   В пятницу на следующий день после пожара в кооперативе было созвано собрание по вопросу о причинах полного краха предприятия.

   Всю жизнь деревня Пронино ездила за покупками в город за двадцать верст.

   – Трубку закурить – за спичками в город скачи, ведь это никаких сил не хватит,– говорили мужики.

   Пользуясь таким положением дела, Прохор Фомичев, толстый мужик в жилетке и в ситцевой рубахе навыпуск, открыл свою торговлю и стал доставлять необходимые предметы, накидывая пятачок на фунт.

   Все были довольны.

   Но когда подсчитали, сколько они всей деревней несут этих пятачков Фомичеву, то пришли к выводу, что они круглые ослы. Если есть головы на плечах, то отчего не устроить так, чтобы пятачки были целы?

   Сорганизовались. Сложились и выписали товару, открыв потребительскую лавочку против лавки Фомичева, через дорогу.

   – Смерть кулаку и частному предпринимателю! Не брать у частного торгаша!

   Заведующим лавкой выбрали Афоньку гармониста, инвалида гражданской войны. Выбрали из тех соображений, что, во-первых, он парень на все руки – гармошки чинит, часы, керосинки; бенгальский огонь даже зажигать может. А во-вторых, у него хозяйства нет, все равно он дома сидит; ему немножко приплатить, он и будет торговать.

   – Можешь торговать? – спросили его мужики.

   – Вот г...! Что тут мудрость, что ли, какая,– сказал Афонька; – часы-то чинить позамысловатей дело, и то справляюсь.

   На другой же день после открытия около потребительской сидела на траве и на завалинке целая толпа.

   – Мать честная, народу-то собралось,– говорили проходившие.– Что это вы сидите?

   – Дожидаемся.

   Все сидели с баклажками для дегтя, с бутылями для керосина, курили и водили глазами то в одну, то в другую сторону.

   – Ай, заперто?– спрашивали вновь подходившие.

   – Заперто.

   – А где ж Афонька-то?

   – Керосинку, говорят, попу понес, в починке была.

   – Да не керосинку, а заводную игрушку.

   – И игрушки чинит?

   – Чинит.

   – Ну, и голова... А когда он в лавке-то бывает?

   – Да ведь это как придется. Вчерась, говорят, прямо с утра был.

   – Когда починки нету, он, почесть, все время тут. Вчерась моя старуха хорошо попала, так в пять минут вернулась, а нынче, вот, не угадали – так третий час сидим.

   – Эй, что вы там? Идите, отпущу,– кричал с порога своей лавки Фомичев.

   – Подыхай там. На черта ты нужен,– отвечали мужики, даже не оглянувшись, и когда показался в конце деревни на своем костыле Афонька без шапки, с вихрами нечесаных волос, мокрых от пота, точно он только что купался, на него закричали в десять голосов:

   – Эй, что же ты! Не успели тебя за дело посадить, а ты уж собак гоняешь. Вот будем у частного торговца брать, тогда посвистишь.

   – А черт с вами, берите, мне-то что,– отвечал Афонька: – давно бы уж дома сидели, чего ж вы ждете-то тут?..

   – Затем тебя, осла, и посадили, чтобы у него не брать.

   – А коли затем посадили, так терпи,– отвечал Афонька.– Что ж я вас целый день должен караулить, да по одному отпускать? По крайней мере вот набралось сразу, всех гуртом и отпущу.

   – Да, черт этакий, ведь мы уж третий час тебя, лешего, дожидаем, на дворе скотина не поена стоит.

   – Потерпит...

   Афонька выше всего ставил свое мастерство механика. Когда ему приносили в починку гармонику или часы, он долго осматривал, сидя на завалинке с отставленным в сторону костылем, раздвигал и сжимал около уха мехи гармоники, как бы пробуя, не идет ли где воздух. Клал на завалинку и смотрел на нее так, как смотрит ветеринар на лежащее больное животное, потом опять брал в руки.

   И видно было, что для него самые блаженные моменты были те, когда он исследовал причину порчи, а против него стоял в молчаливом и напряженном ожидании владелец, стараясь по лицу мастера угадать, какой будет приговор.

   И самое большое удовольствие для Афоньки было сказать равнодушным и тем сильнее действующим тоном:

   – Кончилась твоя музыка, нельзя починить...

   Потом, когда обескураженный владелец робко просил, чтобы он хоть не совсем починил, а так, лишь бы как-нибудь играла, Афонька говорил:

   – Ладно, оставь, еще погляжу.

   Тут он чувствовал себя жрецом, чувствовал свою власть над людьми и свою значительность, потому что умел то, чего, кроме него, не умел никто.

   А торговлю он презирал, как свое унижение, потому что тут никакой мудрости не нужно: дурака посади – и тот торговать будет, а он, мастер, будет вкладывать в нее всю душу?! И он нарочно относился к ней так, чтобы видно было, что он выше этой торговли, что в ней не нуждается и не с его способностями тратить на нее целые дни. Да еще играть роль приказчика!

   Его свободная натура никак не ладила с бухгалтерией, с своевременной доставкой товара. Он ничего не записывал, никакой отчетности не вел.

   – Продал и продал, что ж его записывать. Когда товар в лавке, его записывать нечего, потому что он без того тут. А когда он продан, его записывать нечего, потому что его все равно нету.

   – Тогда ответишь. Взыщем.

   – Взыскивай,– говорил Афонька и, повернувшись задом к собеседнику, наклонялся, показывая ему известную часть и прихлопывал по ней ладонью.

   Собеседник взглядывал по указанному направлению и видел там одну заплату и две дыры до голого тела.

   Эти дыры могли иметь два значения: с одной стороны, они служили доказательством честности, с другой – указывали на невозможность взыскания.

   На порученное ему дело он смотрел спустя рукава и сам был полным бессребреником. Так что, когда через неделю после открытия лавки пришел один из членов правления и попросил осторожно в кредит товару, Афонька сказал:

   – А мне что?.. Бери: мое, что ли?..

   – Записывать-то будешь, что ли? – спросил член правления, сам насыпая себе белой муки.

   – Чего там записывать...

   – Ну, я тогда еще чайку с фунтик возьму.

   – Вали.

   На другой день пришли остальные два члена правления и довольно долго возились в лавке, насыпая и укладывая мешки.

   А потом пришел мужичок – один из пайщиков, у которого была в кармане пятерка, но жаль было менять ее.

   – В долг отпустишь?

   – А что мне, жалко, что ли: лавка-то ваша, а не моя.

   А там, узнав, что в лавке отпускают в долг, побежала и вся деревня.

   – Держись, Фомичев,– говорили мужики лавочнику, который одиноко сидел в своей лавке,– видал, обороты какие делаем!

   Главное свойство, самое ценное свойство Афоньки была его полнейшая бескорыстность. К деньгам он относился почти с презрением, и все знали, что ни одной общественной копейки у него не пристало к рукам. И когда кто-то недели через две после его определения на должность приказчика повернул его спиной к свету, заплата и дыры были на своем месте.

   Особенностью Афоньки, как заведующего лавкой, было то, что он никогда не спрашивал долгов. Возможно, что при этом он рассуждал так:

   – Они хозяева, их лавка, и ежели они берут, значит, знают, когда отдать.

   А может быть, он и вовсе не рассуждал.

   – Керосин есть? – спросил какой-то покупатель через три недели после открытия лавки.

   – Нету керосина. Деготь есть.

   – Деготь мне не нужен, я уж другую неделю за керосином хожу.

   – Ну, и третью походишь, что ж из-за одного твоего керосина в город ехать? Возьми вон напротив, через дорогу.

   На четвертую неделю после открытия лавка стояла пустая.

   – Вот это так оборот,– говорили мужики,– а боялись, что сбыту не будет. Эй, что ж ты спишь, за товарами не посылаешь? – кричали Афоньке.

   – Денег нету.

   – Целую лавку расторговал, а денег нету? Придется ревизию делать.

   Пришла ревизия. Но так как Афонька ни за кем не записывал, кто брал в долг, то ревизия не могла обнаружить тех, кто так бессовестно отнесся к общественному достоянию.

   – Кто в долг брал? – спрашивает ревизор.

   Все только стояли и оглядывались по сторонам и друг на друга, удивляясь, какой жулик народ пошел.

   – Придется взыскать с тебя,– сказал ревизор, обращаясь к Афоньке.

   И все увидели, как Афонька молча повернулся задом к ревизору и показал ему то, что обыкновенно показывал всякому, кто говорил о взыскании с него.

   Ревизор машинально посмотрел на это место и увидел то, что все и раньше видели: заплату и две дыры.

II

   Тогда решили, что уж лучше заплатить, как следует, но нанять правильного человека, который бы целый день сидел в лавке, в долг бы не отпускал и вел отчетность.

   Выбрали Кубанова, бывшего председателя, которого по приказу из города сняли с места за превышение власти. Этот человек был рожден для власти и, побыв полгода председателем, нашел свое истинное призвание. Он верил, что без строгости и порядка не может идти никакое дело. Был оскорблен, когда его сняли. А когда выбрали в заведующие, он только сказал:

   – То-то, черти, поняли теперь...

   Сделавшись заведующим, он показал во всей силе, что такое власть даже на таком посту, как заведующий потребительской лавкой. Когда покупатели подходили к лавке, у них зубы начинали стучать, как будто они шли не за товаром, а к прокурору, который вывернет им всю требуху наизнанку и вымотает кишки.

   Кубанов всегда сидел и читал газету. При входе какой-нибудь старушки, не опуская газеты и не глядя на покупательницу, кричал:

   – Что надо?

   – Ась?

   – Говори, зачем пришла?

   – Я, батюшка... мне, батюшка...

   – Что?! Говори проворней, чего мнешь! Что у тебя, язык отнялся? Ну?

   – Хунт керосину...

   – А откуда твой сын деньги берет? Я вот доберусь до вас, обнаружу. Все наружу вытяну. В церковь ходишь? Попа на дом принимаешь? Да ты, брат, не заикайся, а говори! Налог заплатила? Нет? А откуда же у тебя деньги? Я, брат, все знаю. В сберегательную кассу кто ходил? Мне отсюда все видно! Обо всем будет доложено. Вот твой хунт керосину. Получай и в другой раз не попадайся.

   Старуха выкатывалась без памяти из лавки и всю дорогу крестилась и оглядывалась.

   Кубанов смотрел на свое назначение, как на право вникать во все области жизни граждан, и относился к покупателям, как начальник к подчиненным, от которых требовал прежде всего проявления страха.

   Самое большое удовольствие для него было видеть, как они трепещут от страха и как язык у них сразу делается суконным от одного его окрика.

   Дело свое он тоже презирал, как и Афонька, ставил его на последнее место. А на первом у него была строгость и порядок. К потребностям покупателей относился тоже с презрением и на их требования смотрел, как на блажь.

   – Что ж ты мне даешь, я чаю просила,– говорила какая-нибудь молодка.

   – Бери, что дают. Нету чаю. Не ройся. Принудительно бери, а то плохо идет! Не разговаривать, а то будет доложено. А тебе чего?

   – Керосину,

   – Напротив, через дорогу.

   У этого заведующего ревизия нашла полный порядок в отчетности, но и полный застой в торговле. Товару никто не брал, несмотря на то, что правление снизило цены на 20% против Фомичева.

   – Фомичев, а ты жив еще? – спрашивал кто-нибудь.

   – Живы-с,– отвечал Фомичев, стоя на пороге и снимая картуз.

   – А как же ты торгуешь-то? Там на 20% сбавили.

   – Бог помогает.

   – Ну, что за черти окаянные, это кулачье! Прямо черная магия какая-то,– говорил, покачав головой, спрашивающий.– Чем же тебя доконать, Фомичев?

   – Вам видней,– отвечал Фомичев.

   И когда официально, в ударном порядке, была объявлена война частной торговле, стало очевидно, что Фомичеву приходит конец.

   На него наложили такой налог, что все ходили и говорили:

   – Теперь крышка. Вот это борьба, так борьба. Теперь подрывать не будет. Если это заплатит, тогда еще столько же наложить надо.

   – Что, не выдержишь, Фомичев? Конец, брат, тебе?

   – Что ж сделаешь-то,– отвечал Фомичев.

   А так как денег у него не хватало, то отобрали весь товар.

   – Вот теперь поторгуем. Кого бы это в заведующие угадать, получше выбрать? Надо такого, чтобы операции мог производить.

III

   Третьим заведующим выбрали Зубарева, бывшего заведующего волостным финотделом, который до того был доверенным какого-то магазина в Москве, но получил расчет за широту кругозора, по его объяснению.

   Зубарев – человек с сильно зализанным бобриком и всегда тревожно-возбужденным лицом, которое он постоянно вытирал комочком платка, как будто пробежал без передышки верст десять, и поминутно задирал вверх бобрик маленькой щеточкой.

   Войдя первый раз в лавку, он окинул полки глазами и бросил:

   – Операций не вел. Это сиделец, а не заведующий был. Все дело в операциях. Помещение ни к черту! Строиться надо.

   Строиться ему не дали, но отвели под лавку народный дом. Зубарев выломал стены, вставил цельные окна, завел стулья для посетителей, устроил несколько отделений и накупил таких товаров, каких прежде не видывали: шляп, картин в рамах, зонтиков. И даже зачем-то один цилиндр.

   Когда у него спрашивали, зачем это, он отвечал:

   – Вы бы посмотрели у Мюр и Мерилиза, там еще не то есть. А то вы сидите на одном керосине, больше ни черта не знаете. Вас обламывать надо.

   – А что ж ты так размахался, откуда денег будешь брать?

   – А операция на что? У вас операций не делали, вот товар и дорог был, да заваль целыми месяцами лежала.

   Для операций потребовалась лошадь с экипажем на рессорах.

   Часто на этом экипаже приезжали какие-то люди. Зубарев показывал им, сколько у него товара, а потом подписывал какие-то бумаги. Это был первый заведующий, который со страстью был предан самому делу. Но предан был не как делец, а как художник.

   А когда пошли покупать, то увидели, что товар дороже, чем в городе.

   – Что же это вы дерете-то так? – спрашивали мужики.

   – Операция и накладные расходы,– отвечал Зубарев, задирая вверх свой бобрик щеточкой.– Ведь ваши, прежние-то, что селедками да керосином торговали, в городе все брали, а я за зонтиками нарочного в Москву гонял.

   – Черт бы их побрал, эти зонтики,– говорили мужики,– брать их никто не берет, а денег на них уйма идет.

   – Уж очень оборот мал,– говорил Зубарев,– нешто это оборот? Вот у моего хозяина в Москве, вот это было дело. А тут и мараться не из-за чего. Охоты работать нету никакой. Тут бы трест запустить. Вообще оживить надо.

   И когда Зубарев начал оживлять, то оживлял он в одном месте, а результаты сказывались в другом.

   Проходившие через неделю после этого мимо лавки Фомичева мужики разинули рты от удивления: лавка была полна товара. А сам Фомичев сидел на табуретке около порога и поглядывал по сторонам.

   – Ай, опять воскрес?! – восклицали проходившие.

   – Извиняюсь, опять.

   – Как же это ты?!

   – Помощью божиею и нашего начальства.

   – Откуда же товару столько взял? Из города?

   – Нет, в городе дюже дорого, нам не по карману. В своем кооперативе по операциям пустили для оживления обороту.

   – А почем торгуешь?

   – На пять процентов дешевле, чем у них.

   – Как так? Себе в убыток?

   – Нет, убытку нету. У них очень накладные расходы велики и опять же операции эти. Они за зонтиками-то в Москву нарочного посылали, а мне к ним только через дорогу перейтить. Вот окрепну, тогда оптом у них и закуплю все. Всего-то мне, пожалуй, и не купить, зонтики-то пущай при них остаются, нешто только в бесплатное приложение пустят, а вот насчет бы керосину и мануфактуры.

   – Как дела идут? – спрашивали у Зубарева.

   – Дела – ничего. Совсем с пустяковым дефицитом кончаю.

   – Как с дефицитом? Ведь товар-то продал весь?

   – Весь дочиста. У меня не залежится. Только зонтики и задержались.

   – Так где ж прибыль-то?

   – Прибыли и не должно быть. Я на показательное веду,– отвечал Зубарев.

   – Что на показательное?

   – Да вот, чтобы другие пример брали,– отвечал Зубарев.– А что дефицит, так нешто без субсидии можно! Вот отпусти мне казна тысяч пятьдесят, вот я бы разделал! А то нешто можно с такими накладными расходами и без субсидии.

   А через день он уже кричал на собрании:

   – Граждане, поспешите с дополнительными взносами на предмет покрытия дефицита.

   – О, чтоб тебя черти взяли!.. Ревизию надо! Взносы делаем, а керосину другую неделю нету.

   – А, черти, об ревизии заговорили? – сказал тогда Зубарев, пряча в карман щеточку с зеркальцем:– я вам покажу ревизию. Не сумели оценить человека, а! Я бы вам горизонты открыл, а вы, сиволапые, только об керосине думаете. Что вам дался этот керосин! Хамы! Керосин да керосин, прямо работать противно. И... подите к черту! Оборвали крылья, с самого начала оборвали! Все ночи не спал, думал горизонты открыть, а вы... Что ж, вам лучше Афонька-то был? Он об деле на грош не думал, только гармошки свои чинил. Или Кубанов?.. Он одной антирелигиозной пропагандой вам все кишки наизнанку выворачивал. А я молчу. Нешто не вижу я, что вы все в церковь ходите и опять же иконы у вас висят? Ведь ничего не говорю. Как будто и не мое дело. А дело возьми! Где такие окна найдешь? В губернском городе, болван,– больше нигде. А я вам в деревенской лавке устроил. Цилиндр вам, ослам, выписал. Вы, небось, его сроду не видали. Так бы и подохли, не видамши.

   В лавку вошел обтерханный мужичонко, с кнутовищем в руках, утер нос, осмотрел и оказал:

   – Керосинцу так-то не будет?

   Зубарев только молча плюнул и ничего сначала не ответил. Потом ткнул пальцем в дверь и сказал:

   – Напротив керосин... через дорогу. А ревизией меня, брат, не запугаешь. Ежели вы самое святое у человека не могли оценить, тогда мне на все наплевать. Вам Деньги дороже человека. Ну, и черт с вами. Когда ревизия?