Текст книги " Без черемухи"

Автор книги: Пантелеймон Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

   – Что ж ты, сторожем был, а у тебя только кирпичи остались?

   – Одна проформа,– сказал мужичок, махнув рукой и посмотрев в окно.– Им говоришь, а они: "Мы, говорят, тебя поставили, значит, мы хозяева. А то, говорят, вовсе прогоним, если воровать мешать будешь". Ну, недели две всего и посторожил.

   – А от кого сторожил-то? – спросил кто-то.

   – ...От кого... А кто ее знает, от кого. Для порядка,– сказал мужичок.– Да мне и не платили ничего, только что сам утащишь, то и есть.

   В это время вошел новый пассажир, малый в картузе с острыми краями и с причудливой тросточкой, так что все сначала посмотрели на тросточку, а потом уже на него.

   – Можно сказать, в наследство богатство досталось,– сказал рабочий, бросив взгляд на тросточку,– и ежели бы люди с разумом да с образованием, так тут бы каких делов наделать можно. Небось, сами в свиных закутках живете, а какой домино своротили ни за что.

   – Я тут ни при чем,– сказал мужичок,– я брал, что без лому. И другие бы ничего. А тут в соседней деревне, как стали тащить, поневоле себе... Там целыми возами возили.

   – Целыми возами!– сказал старичок из мещан в пиджаке и с толстым шарфом на шее, придвинувшись поближе к говорившим.

   – Умные головы...– сказал опять рабочий, угрюмо глядя в окно,– заместо того, чтобы с пользой употребить, они его по бревну...

   – Покамест ты их с пользой-то будешь употреблять, от них щепки не останется,– сказало дружно несколько голосов.

   – Нешто можно, время горячее,– отозвался старичок с шарфом.

   – Сначала захвати, а потом будет что с пользой употребить,– сказал еще голос невидимого пассажира откуда-то сверху. Очевидно, он лежал на самой верхней полке и, свесив оттуда голову вниз, слушал, что говорят.

   – У нас тоже иные умники так-то вот говорили, все ждали, не трогали, а на поверку остались без всего,– сказал мужичок в полушубке.

   – Это что там говорить. Бобы-то разводить всякий...

   Рабочий, на которого напали со всех сторон, казалось, был сконфужен и некоторое время не находил, что сказать. Потом вдруг обернулся к мужичку, который в это время свертывал папироску, положив на колени кисет с махорчиками по углам, и спросил его в упор:

   – К какой партии принадлежите?..

   Все замерли, повернувшись к мужичку и ожидая, что он скажет.

   – Социалисты мы... ну? – ответил мужичок, глядя прямо в глаза рабочему, как будто он был готов сколько угодно выдержать вопросов.

   – Социалисты... Нешто социалисты так должны поступать?

   – А как же еще?

   – Как...– угрюмо отозвался рабочий,– чтобы всем досталось, вот как.

   – Кто не зевал, тем и досталось. Нешто мы запрещали. Я вон сторожем был и то ни слова никому. Вот кабы мы сами воровали, а другим не давали, вот бы тогда другое дело.

   – Тогда б вы вовсе жулики были.

   – А теперь кто?

   – А черт вас знает.

   – То-то вот и оно-то.

   – Без обозначенья остались...– заметил старичок с шарфом, с улыбкой слушавший разговор.

   – Без обозначенья, зато с добром,– сказал сторож, сматывая кисет и держа свернутую папироску в зубах.

   – С каким добром?

   – С хлебом, с каким же больше... А вон у нашего барина в саду куклы белые какие-то были, так их, конечно...

   – Толку мало...

   – Мы тоже так-то,– сказал парень с тросточкой,– когда своего разбирали, так думали – конца добру не будет: и хлеба, и всего, а как пошли, так, окромя цветочков, да картинок, да финтифлюшек разных, ни черта и нету.

   – Не понимаешь ни черта,– вот и нету,– сказал рабочий.

   – Да чего ж тут понимать,– сказал парень,– кабы люди делом занимались, а то он все баб срисовывал.

   – А куклы белые были? – спросил сторож.

   – Были.

   – Ну, вот, до старости дожили, а на уме все куклы.

   – Вот так наследство досталось! – сказал старичок с шарфом, засмеявшись.

   – Кто век свой не работает, от того много не останется.

   – Цветочки да картинки получай. А тут хлеба нету.

   – Мы этими картинками и так уж горшки, накрываем.

   – Больше их и некуда.

   – Опять же цветы эти... Вот себе только тросточку и сделал,– сказал парень.

   Все посмотрели на тросточку.

   – Из какого дерева? – спросил сторож, взяв в руки тросточку и осматривая ее.

   – А чума ее знает. Высоченное какое-то стояло, листья в целый пирог... Это уж я из сучка сделал.

   – Только всего и наследства получил? – спросил веселый старичок с шарфом.

   – Наследство хорошее...– отозвалось несколько насмешливых голосов.

   – Пойди поищи охотника, может, и тросточку твою купит. У них есть такие. Они всякую чепуховину покупают, ездят тут.

   – Есть, есть,– сказал парень,– к нам приезжали, все кукол этих спрашивали, а мы им всем почесть носы поотбивали.

   – И без носу возьмут.

   – Что трудовому народу даром не нужно, они еще деньги хорошие заплатят.

   – Очень просто. К нам все приезжали уж от начальства из Москвы, картины искали. А у нас только от них одни рамы остались, хорошие рамы были.

   – Со стеклами?

   – Стекла-то мы раньше выбили.

   – Да... наследство...

   Поезд остановился. Вошел еще пассажир, высокий худой мужик в старом оборванном лохматом полушубке с мешком на спине, под тяжестью которого он сгибался.

   Все молча посмотрели на него.

   Он, ни на кого не глядя, искал глазами по полкам места, чтобы положить мешок, который, видимо, оттянул ему все плечи.

   – Тяжелый мешок-то? – ласково сказал старичок с шарфом.

   – Тяжелый, чума его задави,– сказал мужик и с досадой ткнул мешок на лавку, в угол, придавив его руками, чтобы он не валился.

   Он ответил с такой досадой, с какой отвечает мачеха, у которой спрашивают про мальчика, думая, что это ее сын.

   – Что в мешке-то? – спросил старичок.

   – Книги...– неохотно ответил мужик. Он снял лохматую баранью шапку и почесал спутанные волосы, оглядывая вагон, как бы не зная, стоять ему тут или идти дальше искать места, где можно сесть.

   Рабочий быстро взглянул на мешок. Сторож заметил его взгляд и, подмигнув соседу, спросил у мужика:

   – Всем достались?

   – Кто дурак был, тем и достались,– раздраженно ответил владелец мешка.

   – Тоже наследство, значит? – спросил парень с тросточкой.

   – Чего?

   – Откедова, говорю, везешь?

   – Вон, с экономии,– сказал недовольно мужик, ткнув корявым пальцем куда-то в угол через плечо.

   Все помолчали.

   – Что ж так плохо? Ничего не было больше-то?

   – Быть-то было... Да мы схватились, когда умные люди все путное уж разобрали. Нам только одни книжки достались, отобрал какие потолще, да и сам не рад.

   – А вам что надо-то было? – сказал парень с тросточкой.

   – Хлеба искали...

   – А куклы белые были? – спросил сторож.

   – Были...– ответил угрюмо мужик.

   – Значит, все, как полагается.

   – Как человек умный, так он из всего пользу сделает, а как дурак – ему ни от чего проку не будет,– сказал долго молчавший рабочий, уже покинутый всеми.

   – Пойди-ка вот, из этого пользу сделай,– сказал парень с тросточкой. Он достал из мешка самую толстую книгу, подержал ее на руке, как бы пробуя вес, покачал с усмешкой головой и развернул.

   Все притихли и смотрели то на книгу, то на парня.

   – Словарь ан...ан...глийский,– прочел он,– а дальше крючки какие-то. Тащи, брат, штука хорошая попалась.

   – Горшки накрывать годится,– сказал с полки невидимый пассажир.– Это еще способней картинок.

   – Куда,– тяжельше. Гнет тоже на творог хороший.

   Мужик молча взял книгу, сунул ее в мешок и, наступая лаптями на ноги сидевших в проходе, пошел в своем прорванном кафтанишке обиженно искать другого места.

   – Ай да наследник! – сказал ему парень вслед.

   – Да, жили, жили целый век на трудовой шее, а пришел народ наследство получать – и нету ничего.

   – Дураку никакое наследство в прок не пойдет,– сказал рабочий.

   – А горшки-то накрывать зато есть чем,– сказал веселый парень.

   Все засмеялись.

САМОЗАЩИТА

   Стало ясно, что если так пойдет дело дальше, то все поплывет к богатым, а беднота как была драная, такой и останется.

   И вот в одно из воскресений был получен приказ организовывать комитеты бедноты.

   Но прошло еще пять воскресений, а комитета не организовывали. И когда кто-нибудь напоминал об этом, то лавочник и прасол кричали:

   – Не надо нам бедноты! И так уж все охолостили. Коров помещичьих пропустили, сено тоже, хлеб тоже. Да еще начнет эта голь командовать. Не надо нам бедноты.

   – Ага, не пондравилось! – говорили беднейшие.

   – Еще бы им пондравится,– нахапали у всех, а теперь, глядишь, отчет давать придется.

   Но время шло, а комитета не организовывали и только всем жаловались, что ихним богатеям, как черт наколдовал: все к ним переходит, и скотина и инвентарь помещичий.

   Однажды рано утром приехали двое каких-то из губернии, и отдан был приказ всем явиться в волостной комитет.

   Все пришли с испуганными лицами.

   Коновал как вошел, так, не посмотревши даже на сидевших за столом президиума приезжих, сел на задней лавке спиной к ним и стал набивать трубку, ни на кого не глядя.

   Старик Софрон стоял впереди, опершись грудью на палку, на которую он надел шапку, и неодобрительно посматривал из-под нависших седых бровей.

   Только Андрюшка, растолкав всех, бойко прошел вперед к самому столу и, поигрывая снятым картузом, нетерпеливо оглядывал поверх голов собирающихся, как оглядывает в зале публику один из членов суда, прежде чем доложить председателю, что все готово и можно начинать.

   Иван Никитич тоже протискивался поближе к столу, чтобы ничего не пропустить.

   Вдруг все увидели лавочника и прасола, которые пришли оба в старых пиджаках с прорванными локтями.

   – Ага, забеспокоились...– сказал кто-то.

   Один из приехавших почесал в голове, как бы соображая что-то, и встал.

   – Товарищи! – сказал он,– как у вас прошло распределение?

   Никто ничего не понял.

   – Как у вас обошлось с инвентарем, что от помещиков достался? – повторил приезжий более громко.

   – Тем же концом повернулось...– проворчал кто-то сзади.

   – Оно у бедных не держится...– сказал еще чей-то голос.

   – Оно и не будет держаться, когда вы все действуете вразброд. Вам предлагали средство самозащиты. У вас комитет бедноты организован? Почему нет? Что же вы сами о себе не можете позаботиться? Предлагаю сейчас же приступить к организации.

   Андрюшка, уже пробравшийся на возвышение и стоявший за спиной приезжего, смотрел на всех, перебегая глазами с одного лица на другое, как смотрит доказчик на обвиняемых, уличивший их в обмане и приведший их на следствие; Все молчали.

   – Чего ж они молчат!? – Сами жаловались, а теперь и хвост прижали,– говорили вполголоса в толпе. И все оглядывались друг на друга.

   – Пока не возьмете всего в свои руки, в руки бедноты, до тех пор ничего не будет,– сказал приезжий.

   – Взяли уж...– проворчал коновал, который сам был не богат, но всегда держался установленных порядков и враждебно относился ко всяким новшествам.– Он взять-то возьмет, а сам ни уха ни рыла не понимает, все и идет кверху тормашками.

   – Что?

   – Ничего.

   – Так я коротко предлагаю избрать комитет.

   Все стояли в покорном молчании. К беднейшим принадлежали: Котиха, Захар Алексеич, Афоня, длинный Сидор, Степанида.

   Все они были здесь налицо. И все молчали, как будто то, о чем говорили, их касалось меньше всего.

   – Коротко предлагаю – избрать комитет,– сказал приезжий.

   Все озадаченно молчали, не зная, что они должны делать.

   – Обдерут, сукины дети,– сказал торопливым шепотом Иван Никитич.

   К нему испуганно все повернулись.

   – Последние штаны снимут!

   Все загудели, зашевелились, повертываясь спинами и затылками к столу и возбужденно разговаривая с соседями.

   – Болотские выбрали, теперь они дерут с живого и с мертвого,– сказал негромко прасол.– Я ведь тебя не неволю корову мне продавать, а тогда насильно будут тащить.

   – Не желаем! – крикнуло сразу десяток поспешных и испуганных голосов.

   Андрюшка то взглядывал на приезжего, то на мужиков и делал какие-то неопределенные движения руками, как приехавший со становым на следствие урядник, видя нарушение порядка, только ждет знака начальника, чтобы схватить нарушителей порядка.

   – Дозвольте я их успокою. Тише!! Черти неумытые!

   – Товарищ, не выражайтесь.

   – С ними иначе нельзя.

   Приезжий вдруг решительно встал и сказал:

   – Предупреждаю, что всякие проявления контрреволюционности будут караться беспощадно. А теперь я спрошу: вы свободный теперь народ, товарищи, или нет?

   – Свободны...– сказало нерешительно несколько голосов,– а только не желаем, потому нас кто уж только не обувал...

   – Молчите, когда с вами говорят, обалдуи сиволапые! – крикнул Андрюшка.

   – Оставьте, товарищ, свои выражения.

   – С ними иначе нельзя, товарищ,– ответил Андрюшка,– ежели этих остолопов не крыть, они никакой свободы не поймут,

   – А раз свободный,– продолжал агитатор,– значит вы свободно можете организовать самозащиту против эксплоатации, а не дожидаться, когда к вам из губернии приедут и вас заставят ради вашей же пользы.

   – Чудеса!.. то никогда об нашей пользе не заботились, а тут вдруг прихватило.

   – Обдерут...– опять негромко сказал Иван Никитич.

   – Ну что же молчите?

   – Вот привязался-то, господи, батюшка,– сказал кто-то сзади.

   – Хуже барщины. Как приедет какой стрикулист, так и гонят. И правда уж не хуже собак ученых: по звонку все бегаем.

   – Известное дело хуже барщины: там хоть душу не тянули, а свою порцию по указанному месту получил и гуляй смело,– сказал кузнец,– а ведь это выматывает, выматывает,– сил никаких нет.

   И он сделал движение выйти на двор, как бы желая освежиться.

   – Выходить нельзя! – крикнул агитатор, посмотрев через головы на дверь.

   – Тьфу, чтоб тебя! – сказал вернувшись кузнец.

   – Да... уж дело до того доходит, что... не дают. Строго.

   – Кто здесь беднейшие? – спросил агитатор, встав.

   – Мы – беднейшие! – крикнул Андрюшка, схватив за рукав Котиху и Захара Алексеича, который споткнулся от неожиданности и уронил шапку.

   Степанида тоже сунулась было наперед, но Иван Никитич, дернув ее сзади за полушубок, торопливым шопотом сказал:

   – Куда тебя черти несут! Голову на плечах надоело носить?

   Та испуганно оглянулась и, боясь, как бы не заметили от стола ее движения, быстро юркнула в толпу.

   – Эти граждане заслуживают доверия? – спросил агитатор, указав на Андрюшку, Котиху и Захара Алексеича.

   Андрюшка ястребом смотрел в глаза всем, быстро иеребегая с одного на другого. Захар Алексеич, стоя с шапкой в руке и с соломой в волосах, наивно переводил взгляд с собрания на агитатора, как бы ожидая своей участи и не зная в точности, что с ним сделают.

   – Заслуживают... Ну, прямо не знаешь, куда податься.

   – Значит, против их кандидатуры ничего не имеете?

   – А черт их дери. Бери хоть себе на шею.

   – Я те поговорю! – крикнул Андрюшка,– дали хаму свободу, а он уж обрадовался.

   – Оставьте же ваши выражения, товарищ! – крикнул нетерпеливо агитатор,– вы мне работу срываете.

   – Я тебе зубы-то почищу...– сказал уже кому-то шопотом Андрюшка, показав из-под полы кулак кому-то в сторону печки.

   – Что-то, ай выбирать хотят? – спросил длинный Сидор.

   – А ты только проснулся?..

   – Требуются три лица,– сказал агитатор,– председатель, товарищ председателя и секретарь. Это будет президиум.

   – Вот эта сволочь, Андрюшка, теперь нос задерет – беда!

   – Вчера коров гонял, а нынче в председатели попал.

   Андрюшка, презрительно сощурив глаза, только посматривал.

   – А вы все грамотные? – спросил агитатор.

   Наступило молчание.

   Глаза всех жадно остановились на Андрюшке. Тот покраснел и молчал.

   – Ай дверями обознался? – послышались насмешливые голоса:

   И все вдруг почувствовали, что он сорвался. Агитатор остановился в нерешительности.

   – Безграмотных нельзя,– сказал он.

   Тогда все увидели, что лавочник протискался к столу и сказал:

   – Этот человек достоин, а в грамоте я могу заменить, помогнуть.

   – А кто он? – спросил агитатор у Андрюшки, доказав на лавочника.

   – Чужого труда не эксплоатировал!..– быстро проговорил Андрюшка, почувствовав надежду на спасение.

   – Тогда его можно секретарем,– сказал агитатор.

   Человек десять хотели было крикнуть, что он кулак, и уж подняли кверху руки, но сейчас же опустили при мысли, что не к чему соваться, когда не спрашивают, а то тот же лавочник ведь все равно не туда, так сюда пролезет и начнет гнуть потом. За лавочником вышел прасол.

   – Глянь полезли! – сказал кто-то.

   – А ты думал,– дремать будут? Не такие люди.

   – Голосую,– сказал агитатор.

   – Мать честная, сейчас пролезут, ей-богу пролезут! – говорили в толпе.

   – Кто подает голос за Андрея Кирюхина?

   Андрюшка, сжав кулак, ястребиным взглядом обежал всех, и всякий, с кем он встречался взглядом, поспешно поднимал руку.

   – Единогласно.

   – Иван Карпухин! – объявил агитатор.– Кто за него, прошу поднять руки.

   – Попали! – сказал кто-то.

   И все нехотя подняли руки.

   Когда очередь дошла до кандидатуры Захара Алексеича, то он, поднимавший оба раза перед этим руку, поднял, ее и теперь.

   – Куда ж ты, черт, тянешь! – крикнул Андрюшка, подскочив к нему и ударив его по поднятой руке,– уж сам себя выбираешь?

   – Избран единогласно.

   – Он заместо эксперта пойдет,– сказал Сенька.

   – Лавочник-то пролез, сволочь!

   – Присылают нового человека, нешто он знает. Головы...

   – Округ пальца обвели, сукины дети.

   – Вот так комитет бедноты! Чем черт не шутит.

   – Самозащиту, говорит, вам из губернии предоставим. Ну не сукины дети?!

ТЯЖЕЛЫЙ СЕДОК

   Из подъезда пятиэтажного дома вышел какой-то очень полный человек в шубе с бобровым воротником.

   Стоявшие на углу извозчики задергались и штуки три сразу подкатили к подъезду.

   Первый был на маленькой мухортой лошаденке.

   Толстый человек с сомнением посмотрел на лошадь и сказал:

   – Что же это у тебя лошадь-то такая?

   – А какой же ей еще быть?

   – Такой... ведь это кошка, а не лошадь.

   Извозчик утер нос рукавицей и сказал:

   – Ничего... Она глядеть только, что кошка, а ежели ее разогнать, в самый раз будет.

   И когда седок сел и они поехали, извозчик прибавил!

   – Вот только дворники, дурацкие головы, все снег счищают. Чуть нападет снежку, как эта саранча налетит и опять все до мостовой сдерет. Вишь, вот, заскребло. Эй, Черт Степаныч,– крикнул он дворнику, который надсаживался, скалывая лед с мостовой,– что ж ты и дерешь до живого мяса?

   – До какого это живого мяса?

   – До такого... ездить-то по чем?

   – А ты бы еще толще себе седоков-то выбирал. Вишь, черта какого отхватил. Нешто по этакой дороге можно таких возить! Ошалеть надо! Ведь это что, сукины дети, как лошадей мучают,– прибавил дворник, когда извозчик отъехал на некоторое расстояние,– мерин какой взвалился... Нет того, чтобы лошадь по себе выбрать... Сволочи!

   – Извозчик, что вы не подадите заявление, чтобы снег до камней не счищали,– сказал толстый седок, обращаясь к извозчику.

   Извозчик в своем большом, не по его росту, синем кафтане и старой меховой шапке, мех которой торчал сосульками в разные стороны, точно его иссосали котята, каждую секунду дергал локтями, приподнимался и чмокал губами. Он некоторое время молчал, потом сказал:

   – Что ж подавать, все равно ни черта не выйдет.

   – А вы пробовали?

   – Что ж пробовать-то?.. Теперь и ездить-то всего один месяц осталось.

   – И в один месяц лошадь задрать можно.

   – Когда седоки легкие, не задерешь.

   Проходившие два парня, увидев толстого, сказали:

   – Мать честная, и на каких хлебах только эти черти пухнут? Жали-жали их, а они опять, как ни в чем не бывало: то людей мучали, а теперь на лошадей навалились.

   Извозчик повернулся к седоку и сказал:

   – Все насчет вас.

   – Поезжай, поезжай. Этак на тебе в два часа не доедешь.

   – Да вы и на другом не доедете... Покамест на колесах ездил, все одни худощавые попадались, а как зима пришла, так и навалились одни туши,– проворчал он про себя.

   – Спасибо, все-таки хоть меньше таких стало,– сказал один из парней,– а что если бы перевороту не было, всех бы лошадей вдрызг порезали. Вишь, надрывается, бедная. Ведь по делу – она должна на нем ехать, а тут он на нее забрался.

   – Деньги есть, вот и забрался. Он на кого хочешь заберется.

   Лошаденка, надрываясь, скребла по камням и на горке в узком месте совсем остановилась. На рельсах стоял испортившийся вагон трамвая, и проехать можно было только в одну лошадь.

   – Ну, чего же там стал? – закричали, наехав задние.

   Извозчик, привстав, настегивал лошаденку кнутом, она дергалась во все стороны и не могла свезти саней.

   – Ах, мать честная...– сказал извозчик, поправив шапку, и, повернувшись, посмотрел с сомнением на седока, потом покачал головой и сел.

   – Что ж ты сел-то? Ну тебя, братец, я слезу лучше,– сказал толстый человек.

   – Постой, постой, сейчас сил наберется и стронется. Ведь вот племя-то проклятое. И снегу никакого нету, а он скребет. Вишь, вылизал. Чтоб у него, окаянного, все печенки перевернулись!

   – Что там стали-то? – кричали сзади, где уже набралась целая вереница саней.– Трамвай, что ли, дорогу загородил?

   – Какой там трамвай, туша какая-то едет, лошадь прямо из сил выбивается, стронуть не может.

   – Какая туша?

   – Да седок очень тяжелый.

   – Ах, сволочи!

   – Эй, дядя, что ж ты угорел? – сказал, подойдя, милиционер.

   – А что?

   – "А что?" – сажаешь-то таких по этакой дороге.

   – А что ж мне с голоду, что ли, подохнуть, когда на меня все такие наваливаются, уж другого нынче такого везу. Вот жизнь-то окаянная!..

   – Окаянная... а ты по себе бы дерево рубил. Видишь, какая дорога, а наваливаешь сверх меры. Вот штрафовать вас, сукиных детей, за истязательство животных.

   – Что ж мне весы, что ли, с собой возить? – сказал угрюмо извозчик.

   – Весы... а на глаз-то прикинуть не можешь? Ведь из него три человека выйдет. Движение-то вот остановил все. Ну? Чего моргаешь-то?

   – Я тут ни при чем, с седока спрашивайте.

   – С седока... Пешком-то не могли оба пройти?

   – А кто ж со мной поедет-то, если я буду всех пешком приглашать. Эй, мол, дядя, не хочешь за рублевку до Страстного рядом с санями пройтись? Выдумывать-то мастера. Вы б вот лучше не велели дворникам до мостовой скалывать.

   – Они поступают на основании распоряжения, а ты должен сообразоваться, таких чертей не возить.

   – Вот черт-то: сел посередке и запрудил все,– говорили сзади.

   Около саней с толстым человеком собралась толпа. Все стояли в кружок и смотрели на него, как смотрят на вагон, сошедший с рельс.

   – Где ж ему по камням ездить. Для него особую дорогу насыпать надо.

   – Ты бы снежку-то под него подсыпал,– крикнул кто-то дворнику,– ведь все равно стоишь, ничего не делаешь.

   – Тут подсыплешь, а дальше опять камни. Что ж, я за ним по всей Москве с лопаткой и буду бегать?

   – Таких на вес бы принимать. Да норму определить: как против нее пуд лишнего, так вдвое драть. А то ежели их по головке гладить, они так расплодятся, что все движение в городе остановят. Вишь, вон, сколько народу ждет, а он сидит, как будто не его дело,– говорили кругом.– У, сволочь... Прямо все сердце переворачивается.

   – Э, ну тебя к свиньям,– сказал толстый человек, вылез из саней и, сунув извозчику рублевку, пошел пешком.

   Лошадь сразу тронулась. Движение возобновилось.

   – Вот все дело и было в нем, а дворники тут ни при чем,– сказал милиционер.

   – Что это тут было-то,– спрашивали задние, поравнявшись с толпой, которая все еще стояла и смотрела вслед толстому человеку.

   – Что было... вон черт пошел! Как сел поперек дороги, так и запрудил все.

   – По такой дороге всех людей на зиму взвешивать бы надо. Как больше, скажем, пяти пудов, так из Москвы к чертовой матери.

ЗАГАДКА

   В пригородной слободе был праздник, и народ толпился на улице.

   Вдруг кто-то закричал:

   – Глядите, что делается-то!

   Все бросились к крайнему сараю и увидели, что на лугу, около лесочка, с остервенением возятся два человека. Они то падали, то вскакивали на ноги и били друг друга, причем один кричал, а другой бил молча. Видимо, один нападал на другого.

   – Что за притча? – сказал кто-то,– кто бы это мог быть?

   – Один, кажись, наш, Андрон Евстигнеев как будто.

   – Да, похоже. Он, он, так и есть. Его шапка. Вон сшиб и шапку,– крикнула молодка в розовой кофте.

   – Подрались, знать, за что-то.

   – Пойтить разнять, что ли?

   – Сами справятся, что ж лезть-то, может, он его за дело учит.

   – Ежели это Андрон, то должно за дело, он чтой-то вчерась свеклу продавал, да, кажись, гнилой навалил.

   – Вот народ-то пошел,– сказала старушка в беленьком платочке, тоже смотревшая на дерущихся,– из-за свеклы грех на душу берет да еще по горбу попало, а там, глядишь, морду раскровянит.

   – Морду-то ничего, а вот как двух ребер недосчитаешься, это дело хуже. Погляди, пожалуйста, как лупит! – отозвался пожилой мужичок, присаживаясь на бревно и закуривая папироску.

   – У нас в прошлом годе так-то подрались двое на кулачки, так у одного все передние зубы и вылетели, у другого почки отбиты. Так до сих пор согнувшись ходит. Семена Стрежнего сын.

   – Знаем, рыженький такой.

   – А то иной раз без глаза остаются, тоже хорошего мало.

   – Ребятишки уж полетели.

   – Это им первое удовольствие.

   – Ведь убьет мужика, посмотри, пожалуйста, к березе его прижал!

   – А что ж, и убьет. Нешто долго до греха? Человек же, когда озвереет, так себя не помнит,– сказал пожилой мужик, сидевший на бревне,– в прошедшем году как-то у нас двое в Семеновке подрались; ну, их розняли, когда уж увидели, что у одного глаз выбит. Так он с выбитым глазом еще догонять бросился того, да в обиде потом на всех, что розняли их. Он бы, видишь ли, ему показал, как глаз выбивать. А сам же кричал, народ созвал, вот не хуже этого... Вишь орет... словно поросенка режут.

   – Кажись, это Андрон. Ну, значит, за дело учит.

   Побежавшие на место происшествия ребятишки пробежали уже половину расстояния; один из них споткнулся на кочку и растянулся во весь рост, потом вскочил и опять побежал.

   – Вот кто любит на драку-то смотреть, морду кровь себе разобьет, и уж добежит посмотреть!

   – Сам, небось, сидишь, смотришь. А если б ноги были молодые, еще, глядишь, тоже побежал бы.

   – Мне и отседова хорошо видно.

   – Теперь чтой-то стало выводиться, а прежде, бывало, как масленица, так все идут на бой. Бывало, как зареченские с нашими сойдутся стенка на стенку, так сколько морд раскровянят – ужасти! Ноги ломали. Иной звереет, кол из горожи выдернет и пойдет крошить.

   – Любили.

   – Зато судов этих не знали! Посчитают друг другу ребра – и ладно. А теперь как чуть что – суд, милиционер...

   – Да, теперь выводиться стало.

   – Народ стал очень образованный; вишь, как праздник, так молодые все в город уехали – мячики там гоняют.

   – Матушки, матушки, погляди, что делается!..

   Вдруг все замерли: один из дравшихся упал на траву, а другой – что-то пошарив по его одежде и оглянувшись на подбегавших ребятишек, бросился в лес.

   – Кажись, камнем по голове хватил...

   Мальчишки, через минуту добежавшие до упавшего, окружили его и стали что-то кричать и махать руками; часть глядевших на драку бросили грызть подсолнухи и со всех ног кинулись на место происшествия, остальные же – тревожно переглянувшись, тоже пошли поспешным шагом.

   – Долго ли до греха... хорошо, если без памяти лежит, а как, если вовсе мертвый? – говорили разные голоса шедших торопливым шагом людей.

   – Убили! Человека убили! – кричали ребятишки испуганными голосами.

   Убитый лежал, раскинув широко руки, с проломленной головой.

   Он оказался ограбленным, так как у него был выворочен карман и сорваны часы, от цепочки которых осталось в петле пиджака только колечко.

   И кстати тут увидели, что это совсем не Андрон, а неизвестный мужчина, очевидно, шедший к перевозу на реку. Убийство было, несомненно, совершено с целью грабежа.

   Около убитого уже толпился сбежавшийся со всех концов народ. От слободы бежали еще и еще, как бегут при звуке набата на пожар.

   – Ясное дело, что бандит,– говорили в толпе,– подкараулил в лесу и наскочил.

   – Когда ж он убил-то? – спрашивали вновь подбегавшие со стороны другой деревни.

   – Да вот сейчас только, при нас,– сказала молодка в розовой кофте.– Мы вон там на горочке все сидели.

   – И мужики были?

   – А как же, и мужики все были. Долго справиться не мог, мужик-то здоровый, должно, был. Уж потом, знать, камнем пригадал ему голову разворотить.

   – Что ж на помощь-то не побегли? – спросила старушка, запыхавшаяся от бега.

   – Да ведь кто ж его знал-то... Мы думали, что драка какая, или за дело учит. Нешто угадаешь! А мы долго смотрели, мужик-то здоровый был, долго не сдавался.

   – Ах, ты господи, ну, как тут жить, когда людей прямо на глазах убивают.

   – Ни закона не боятся,– ничего.

   – Небось, дети остались...

   – А главное дело – не боялся, на глазах у всех бил,– сказала опять молодка в розовой кофте: – мы всей деревней почесть стояли, он и внимания не обратил.

   – Да... это уж последнее дело,– сказал, покачав головой, мужичок в поддевке.– Ну я понимаю – ночью, уж если, скажем, такой отъявленный человек, что ему ничего не стоит душу загубить, а то ведь днем, на виду у всех не побоялся!

   – Вон милиционер идет.

   – Когда совершено убийство? – спросил милиционер, оглядывая собравшуюся вокруг трупа толпу.

   – Да вот сейчас только,– сказало несколько голосов.

   – А кто-нибудь видел?

   – Да все видели,– отозвалось опять несколько голосов,– при нас же и дело было.

   – А почему не воспрепятствовали?

   – А кто ж его знал, что он убить хочет. Мы думали, он просто бьет его. Может, за дело учит.

   – Мы думали это насчет свеклы,– сказал чей-то голос.

   – А он просил помощи?

   – Как же, кричал здорово.

   – Ну, и что же вы?

   – А какая драка без крику бывает?

   Милиционер некоторое время о чем-то думал.

   – А вы где же были-то? – спросил он наконец.

   – Да вон на горочке все сидели,– сказала молодка в розовой кофте.

   – Упокой, господи, душу его,– сказала старушка, перекрестившись.

   Милиционер вынул книгу и карандаш, потом присел на корточки и стал писать протокол.

   – Убийство с целью грабежа? – спросил он, не поднимая головы.

   – С целью,– сказало несколько голосов.

   – При свидетелях?

   – При свидетелях.

   – Кто именно? – спрашивал милиционер, глядя вниз и держа карандаш наготове.

   – Почесть вся деревня была,– отозвалось несколько голосов.

   – Убийца скрылся?