Текст книги "Если б мы не любили так нежно"

Автор книги: Овидий Горчаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 37 страниц)

– Что, уже соскучился по родине? Да ты не смущайся. Здешние волки, и те стремятся вернуться в свое логово. И я, старый волк, еще в Лондоне добрался до карт в книжной лавке и бегло подсчитал, приблизительно, конечно. Потом в Варшаве зашел в книжную лавку. Наизусть помню: от Эдинбурга до Лондона – около четырехсот миль. От Лондона до Скагеракка – 550 миль. От Скагеракка до Данцига – 400 миль. От Данцига до Варшавы – 200 миль. От Варшавы до Смоленска – 500 миль. Итого? Сколько, школяр-недоучка?

– Боже мой! Две тысячи пятьдесят миль! – сдавленным голосом ответил недавний абердинский школяр.

В эту минуту он вдруг понял, что обратного пути в Абердин, к матери, к Шарон, к Шотландии, у него практически нет!..

Дуглас похлопал его по плечу и сказал сочувственно:

– Не горюй, парень. Все в руках Божиих. Не горюй, племяш…

– А я и не горюю, – борясь с отчаянием, бодрился наш герой. – Выходит, я ушел из нашего домика в Абердине дальше, чем Томас Лермонт, когда он вторично отправился на волшебный остров Авалон, дальше, чем мой дядя Питер в Данциге. Я всегда мечтал о путешествиях, завидовал Ролли, Дрэйку, отцу…

– Отец твой, – улыбнулся дядя Дуглас, – совершал путешествия вдвое дальше, чем мы с тобой, – из дома в Америку. Но ничего, у тебя все еще впереди.

Джордж бродил по левому, нагорному берегу, где стояла крепость Белая, и по правому, северному берегу реки Общи, где стоял, строился посад на широком лугу, осматривал старые и новые укрепления, но мало что мог понять из истории города, в который забросила его на заре юности судьба, хотя с самого начала он сердцем почувствовал, что Белая и есть город его судьбы, ворота в незнаемое. Только одно было ясно – что этот пограничный город имел, как и шотландские пограничные города, долгую и кровавую историю. Но молчали затравеневшие большаки на Ржев, на Псков, на грозную Москву. Пустовал, увы, и смоленский шлях, словно забыли их и там, и в Варшаве.

Только через годы, когда спалил он не одну свечу с Пименом в тайном книгохранилище под Кремлем, узнал Джордж историю крепости Белой. В древности, возможно, еще до того, как рыцарь Лермонт переплыл в XI веке Ла-Манш, построили русичи на берегу реки Общи город по названию Богородицы, увидев Божие знамение в том, что лес, заготовленный ими для постройки города на реке Белой, в вешнее половодье весь снесло вниз по течению в заводь на реке Общи, и вот там-то порешил народ городить город Белый, ставший потом крепостью Белою. Принадлежал город смоленским князьям, но после смерти князя Ивана Александровича Литва во главе с Ольгердом нахлынула, захватила Белую вместе со столь же древним Ржевом и Мстиславлем, и только в конце XV века взвился над крепостью стяг Великого князя Ивана III, первого самодержца Московской Руси, покончившего с владычеством Золотой Орды, покорившего господина Великого Новгорода и в походе к заветным балтийским берегам бросившего дерзкий неслыханный прежде вызов Литве и Ливонии.

Продолжая дело его, Василий III, отец Ивана Грозного, на следующий год после кончины Ивана Калиты послал в 1505 году князя Лобана-Ряполовского укрепить Белую, захватил Псков. Но в 1508 году поляки взяли Белую и сожгли ее – это было при короле Сигизмунде II.

Жгучее любопытство двигало Джорджем, когда он стремился узнать в Белой ее историю от ее жителей. Его, школяра и потомка рыцарей, наизусть знавших всю историю не только своего рода, города, замка, своего народа, поражало, что среди бельчан, несомненно, любивших свою русскую родину и готовых, пожалуй, на смертный бой за нее против ее врагов (ненависть к ляхам сочилась из них, подобно поту, из всех пор). Конечно, все они были почти поголовно неграмотными, но ведь были уже у них песни, баллады, сказания, заменявшие им грамоту, с коей приходит национальное самосознание, столь развитое у шотландцев. Он пошел в Троицкую церковь к попу – поп был круглосуточно пьян не первый год, и ничего вразумительного Джордж от него не добился, хотя заросший бородищей попище вдруг тонким голоском пропищал:

– Одно ведаю, немчик, что была крепость Белая русской и быть ей русской!

Пошел к купцам русским, отчаявшись найти грамотея средь духовенства, но и купчины, обиженные игом ляшским, только кряхтели, глазами бегали, самогон подносили зело вонючий.

– Да нешто мы ученый народ! – каялись. – Дело наше купецкое. Слыхивали токмо, что отродясь была Белая надежной крепостью великих князей московских!

А литовцы и поляки твердили вслед за своим комендантом:

– Как белеет ожел бялый на красном нашем прапоре, так и крепость Белая белела и будет белеть на границе нашей, пока течет в жилах польских алая кровь!

Лет сто реял флаг московских великих князей над Белой, пока в 1608 году не признала крепость Тушинского вора, поверив его прелестным письмам. Но тут же передал Лжедмитрий Белую вельможному пану Олесницкому. Так бельчане оказались на стороне врагов в тот страшный для Московской Руси и для будущей России смутный год, когда Михайло Шеин поди один твердо стоял против ляхов за Москву и за Россию, тогдашнюю и грядущую…

В середине лета 1609 года воеводы Царя Василия Шуйского князья Барятинский и Ададуров с боем взяли Белую, и город сколотил и выслал дружину на помощь тогдашнему народному любимцу, надежде Руси, молодому и удалому князю Скопину-Шуйскому. Но ляхи, узнав о слабой обороне Белой, захватили с налета и крепость и посад и смогли удержаться в нем под началом велижского старосты против Скопина-Шуйского с русским войском и немецкими наемниками.

Вскоре Скопин-Шуйский погиб, пал Царь Василий Иванович Шуйский, а братья его князья Дмитрий и Иван были отправлены из Москвы в Белую, а оттуда в Варшаву с бывшим Царем Московии, постриженным в монахи.

Можно сказать, что в те времена крепость Белая была воротами поляков и литовцев в Московию и воротами русских в Польшу и Литву.

И в жизни Джорджа Лермонта Белой суждено было стать воротами. Воротами в обе стороны.

В тот мирный день какой-то особенный, коварный, обманчивый покой разлилися по всему Пограничью с чуткой тишиной и ясной прозрачностью в воздухе. Лермонт точил клеймор своего рыцаря, когда Огилви подошел к нему вместе с Дугласом.

– Точи! Точи! – улыбнулся Огилви. – Завтра у нас будет баталия с местным Робин-Гудом, хитрым и сильным врагом.

– А кто этот Робин-Гуд? – спросил Джордж, услышав имя своего любимого героя, которого бедняки чтили пуще всякого святого не только в Англии, но и в Шотландии.

– Белаш! – ответил Дуглас. – Русский разбойник. Много крови попортил он и русским, и польским воеводам. Он в великую Смуту у русских вместе с казаком по имени Болотников ходил на Москву, воевод бил, а после гибели этого Болотникова и его первого соратника, самозванца, выдававшего себя за князя Горчакова, в осажденном Смоленске главному воеводе Шеину помогал, но московские бояре не помиловали его, не простили ему прежние дела и казнить хотели, но он убежал в смоленские леса и с той поры ворует и озорует в Пограничье вроде нашего Армстронга, но трогает только богатых. У него в ватаге и русские, и поляки…

– А разве мы подряжались польскому королю его же подданных убивать?

– А как же?! – расхохотался Огилви. – Святой долг солдат удачи – за королевские деньги защищать Его Величество от соседних монархов и от своего собственного народа!

– Разве так? – растерянно спросил Джордж Дугласа.

– Молод ты еще, – вздохнул Дуглас. – Всегда было и будет так.

Рыцари пошли дальше, а Джордж с отвращением и ужасом поглядел на меч и оселок и в сердцах швырнул их на траву, уже покрывшуюся матовым налетом вечерней росы.

Стоя на стене с заряженным мушкетом, Лермонт наблюдал за заходом солнца, опускавшегося за бесконечными лесами. Чужая, враждебная земля. За каким золотым руном приплыли в эту варварскую страну продажные аргонавты? Не ждет ли их такой же крах, какой постиг сэра Джеймса Лермонта на острове Люиса?

Прошел месяц, другой. Джордж Лермонт стоял на часах и первый заметил московитов и громким криком возвестил со сторожевой башни о подходе врага.

– К оружию! – громовым голосом скомандовал Дуглас. – Мы будем биться с русскими варварами, как великий Галкак, вождь наших предков, дрался против римлян.

По дедовскому обычаю Дуглас прочитал перед вылазкой краткую молитву, заклиная Господа непременно принять сторону короля Сигизмунда III и его верных наемников… Подскакав к противнику, рейтары по команде Дугласа резко остановили коней, выстрелили по противнику из заряженных мушкетов и пистолей, а затем выхватили свои шкотские клейморы и польские корды.

Успеху первой атаки помогла засечная линия, которой по умному приказу Дугласа защитники крепости и посада топорами и пилами оградили почти всю Белую поваленными соснами и елями. К сожалению, эту работу не удалось закончить…

Но через месяц крепость была окружена несметным русским войском воеводы Шеина. Войско русичей все подходило со стороны Твери, все густело вокруг крепости. Вечером, не начиная приступа, русичи зажгли костры в засечной линии, полукругом охватившей Белую. Костров этих становилось все больше. Они сливались в сплошное пламя. Они отражались в тихих водах речки.

В Белой принял бакалавр Лермонт боевое крещение.

Шотландцы держались до конца, стойко отражая бешеные наскоки русичей. Не раз ходил в ответные атаки шквадрон, дрался по всем правилам германского устава в сомкнутом строю. Они расстреляли весь запас пороха для мушкетов, съели не только весь запас еды, но и коней. А подмога из Смоленска все не приходила. Напрасно ждали дозорные на башнях Белой.

Дуглас советовал подтянуть пояса и ворчал:

– Увы, я не Иисус, чтобы накормить пятью хлебами и двумя рыбешками пять тысяч человек, не считая женщин и детей.

Для своих семнадцати лет Джорди Лермонт был дьявольски силен, и оружие у него – мушкет и польская корда (сабля) – были лучше, чем у русичей. Бились эти русские отчаянно, но ратное дело знали плохо, лезли под удар. Сказывались их потери лучших воинов в годы Смуты. Глядя на старших земляков – рейтаров и копейщиков, работавших словно на бойне, Лермонт заражался боевым азартом, только что огонь и дым из ноздрей не валили, а в перерывах, слушая повальное хвастовство товарищей, вспоминая, как брызгала кровь из рассеченной мечом, разъятой плоти, он с тоскливым недоумением спрашивал себя: «Зачем все это? Ради чего? Что они мне сделали?..». Хоронить своих было некогда, их клали рядком у пороховой башни, и он снова вопрошал: «За что они умерли? За шесть пенсов в день?!».

Перед вечерней молитвой Дуглас подошел к Джорджу и, озираясь на беспечно насвистывавшего Огилви, вполголоса сказал:

– Племянник! Мне не нравится вид твоего рыцаря.

– Что вы! Он здоров и весел, как всегда, – искренне возразил командиру Лермонт.

– Нет, Джордж, я знаю, что говорю. На его лице – зловещая, роковая тень. Мы, шотландцы, всегда ясно видим эти таинственные знаки близкой смерти. Ученые называют их гиппократовыми чертами, или маской смерти. Гляди в оба, береги его в завтрашней вылазке! Хотя чему быть, того не миновать…

Не поверил Джордж Дугласу. Отец учил его быть выше суеверий.

Вечером, когда шквадрон отбил очередную атаку главного воеводы Шеина, он набрался храбрости и перед сном спросил своего рыцаря, к коему его приставили оруженосцем:

– Ради Бога, скажите, сэр, за что мы бьемся и умираем? За какие грехи кромсаем этих московитов? За шесть пенсов, за полшиллинга в день?.. Южников бы я с великой радостью и бесплатно резал!..

И рыцарь – сорвиголова, пропойца и плут из клана Огилви ответил легкомысленно:

– Полшиллинга в день – это пятнадцать шиллингов в месяц, а в год, считай, сто восемьдесят! А трофеи?! В первой атаке я взял на свой клеймор, и с твоей, мальчик, помощью, турецкого коня с серебряной сбруей, вот этот шишак и кольчугу, копье, меч, щит и кинжал. Дарю тебе, Джордж, за храбрость кинжал. Ты превзошел все мои ожидания. Ты настоящий Лермонт! Во вторую атаку их воевода ударил меня шестопером по шлему так, что у меня из глаз посыпались искры и я чуть не отдал Богу свою грешную душу. За это и ты, мой оруженосец, в ответе – сцепился со стремянным этого русса. Однако я, кажется, угрохал их воеводу Шеина ударом моего клеймора… Нет, Джордж, война – это прелестная штука, лишь война достойна настоящего мужчины. Бей, пей, считай трофеи, гуляй!.. Все девки твои!.. А твои сомнения у меня и у всех вояк поначалу были. Выслужи с мое! Это пройдет, как детская хворь… Ты храбро прибыл боевое крещение в этой Белой. Теперь идет твоя воинская закалка… Эх, жаль, выпить нечего, глотка который день сохнет… Клянусь святым Андреем – заступником Шотландии, я отдал бы все трофеи за бочонок эдинбургского эля и кровавой поджарки из ангусского бычка!

Он похлопал оруженосца по плечу.

– Не горюй, Джорди! На войне как на войне – то ты сыт, пьян, нос в табаке, девчонка на коленях, то живот к позвоночнику прилипает. У всего на свете есть своя дурная и хорошая сторона. Например, как это здорово, что на войне убивают! Иначе не было бы нам, бедолагам, никакого продвижения. Я вот до двадцати пяти годков оруженосцем лямку тянул, пока не получил мой рыцарь – мир праху его – шестопером по башке, а ты в оруженосцах полжизни свободно можешь протрубить, но на все воля Божия – убьют, скажем, завтра меня, все тебе завещаю, если ты сам выберешься живым из этой переделки. Русс – мужик добродушный, но уж если осерчает, кричи караул!.. А Шеина я все-таки ухлопал!.. Дуглас видел, как я свалил его с коня, и крикнул, что одарит меня хаггисом!..[51]51
  Хаггис – национальное блюдо шотландцев – пудинг из потрохов овцы или теленка с овсяной кашей, сваренный в желудке с острыми специями. Божественное блюдо, настолько старинное, что вовсе не известно, когда оно вошло в обиход. Еще в XV столетии оно считалось древним. Наилучшей вкуснятиной считались сердце и легкие. Уже в XVI веке московские шкоты объедались хаггисом вместе, само собой, с обильными возлияниями виски из ячменного зерна.


[Закрыть]

Вещие слова произнес рыцарь Огилви. Когда назавтра захлебнулась последняя вылазка и замер крик «Шотландия и святой Андрей!», в шквадроне оставалась лишь половина рыцарей – ровно шестьдесят всадников. Пал от богатырского удара шипастой булавой по затылку и храбрый рыцарь Огилви. Убил его второй воевода князь Черкасский. Шестидесятым в строй встал его оруженосец Джордж Лермонт. Мгновенно сменив рыцаря в седле, вооружившись его сокрушительным клеймором, он перекинул тяжелое тело рыцаря через луку седла и умчался в крепость.

Раненный в руку, плечо и бедро командир шквадрона, могучий и бесстрашный верзила из клана Черных Дугласов, служивший еще королю французов Генриху IV, взглянул походя на бездыханное тело Огилви и тут же выдал эпитафию:

– Это был самый отважный из сумасброднейших и самый сумасбродный из отважнейших рыцарей нашей доброй старой Шотландии!

Он глянул на Джорджа, сверкнул черными глазами и загремел голосом Стентора:

– Но рыцарство никогда не переведется и не оскудеет в стране Чертополоха! На колено, Джордж Лермонт!

Задрожав от непомерного волнения и сладостного предчувствия, Джордж рухнул на левое колено, и над головой его блеснул окровавленный клеймор его дяди.

– Именем всех королей нашей Шотландии, – прогромыхал он, – а их более ста, именем высокороднейших Дугласов, герцогов и эрлов, баронов и рыцарей, танов и лэрдов, возвожу тебя в рыцарское достоинство за доблесть в бою. Встань, сэр Джордж Лермонт!

При этом Дуглас так ударил Джорджа по обнаженной шее, что новоявленный рыцарь едва поднялся на ноги.

– Рыцарь на час, – горько пробормотал кто-то за спиной сэра Джорджа. – Русс всех нас порешит…

– Отставить заупокойную! – рявкнул Дуглас. – Хоть час, да в рыцарях!

Так по воле Господней принял в Белой Джордж Лермонт, когда еще не развеялся пороховой дым над крепостью, рыцарское посвящение в семнадцать отроческих лет. Теперь нашего героя и смерть не страшила. Он был безмерно горд и счастлив, но из прирожденной скромности не забывал, что его герой мессир Тристан надел золотые рыцарские шпоры в пятнадцать лет!

На клейморе Огилви, доставшемся Лермонту вместе с позолоченными шпорами, был выгравирован девиз из Горация: «Dulche et deco rum est pro patria mori» – «Сладко умереть за родину».

Лермонт прочитал этот девиз и тяжко вздохнул. Несладко умирать, пусть даже рыцарем, за чужую державу, да еще не получив и первого жалованья.

Дуглас накинул на мословатые плечища свой тартановый плед со знаменитой клеткой своего клана, поглядел на польский флаг с одноглавым орлом под короной, реявший на пороховой башне, в коей уже не осталось и щепотки пороху, перевел невеселый взгляд из-под кустистых седых бровей на оставшихся в живых земляков. Впереди стояли и ждали Дугласова слова закаленные в боях дворяне – Макбет, Дункельд, Макгрегор, Кроуфорд, Марч, Керр, Думбартон, еще один Брюс, в чьих жилах доподлинно текла королевская кровь. Все они молча и покорно ждали, что скажет сэр Барни Дуглас. Прикажет биться до последнего – так тому и быть. И самый молодой рыцарь – Джордж Лермонт – тоже ждал и был готов к смерти. Но слова старого вояки Дугласа, известнейшего рыцаря, застали всех врасплох.

– Джентльмены! – держал он речь. – Я думаю, нет нам никакого резону взрывать себя вместе с крепостью, как повелел воевода Шеин русичам в Смоленске. Русские защищали свою крепость, свою землю, а мы ради кого стараемся? Ради короля Сигизмунда Третьего – этого прохвоста и сукина сына, забывшего про нас в этой дыре, оставившего нас без обещанного пороха и провианта? Этот вероломный король обманул нас, не выполнил условий нашего договора, предал нас и тем освободил от всяких обязательств по отношению к польской короне и белому орлу, забыв, что рыцари Шотландии недешево стоят. Руки наши развязаны. Сложим наши мечи и пики. Лучше сдаться на милость победителя, чем умереть за Сигизмунда.[52]52
  Справедливости ради необходимо подчеркнуть, что король Польши, несмотря на все свои старания, не смог получить от сейма обещанные дотации на обеспечение всем необходимым стойкого шкотского гарнизона крепости Белой.


[Закрыть] Теперь не посрамим мы свою рыцарскую честь. Русские в конце концов такие же христиане, как и мы, и не признают, как поляки, пройдоху Папу Римского…

Все молчали – никто не жаждал отдать жизнь за Сигизмунда.

– Moscou vaut bien une messe, – перефразируя Генриха IV Французского, сказал с бледной улыбкой Дуглас. – Москва стоит обедни!

Генрих, которому служил Дуглас, сменил веру, став из протестанта католиком. Дуглас звал своих шотландцев сменить польское знамя на знамя Москвы. Все понимали: иначе смерть. Никто не сказал ни слова. Вздохнули с облегчением: решение за них принял командир. Под волынку спели шотландский боевой гимн. Может быть, в последний раз. Кто знает, как поступят с ними эти русские!

Когда волынка умолкла, Дуглас именем Шотландии и святого Андрея приказал спустить пробитый картечью польско-литовский флаг и открыть обитые железом дубовые ворота.

Воевода Михаиле Борисович Шеин, сокольничий Царя Михаила, сам принял огромный клеймор у командира шквадрона. Вид его был весел и вовсе не грозен.

За Шеиным перед толпой служилых дворян стояли пышно одетые, знатно вооруженные воеводы – князь Черкасский и дворянин Бутурлин.

– Иноземных наймитов, рейтаров и рейткнехтов, – гнусаво произнес гортанным басом второй воевода, князь Черкасский, – надобно казнить, а коней и оружие поделить!

Дмитрий Мамстрокович Черкасский был фигурой зело колоритной. Черен и волосат, с хищным носом, изогнутым, как рог у дикого козла. Темперамент, как видно, бешеный. Ни секунды не мог он усидеть в седле, ерзал, скрежетал зубами, черные глаза метали кинжалы-молнии в пленных и вообще во всех вокруг. И конь у него горячий, норовистый, то взвивался на дыбы, то лягал кого попало. Как видно, ни конь, ни хозяин его не успели остыть после боя. Только позднее узнал Лермонт, что князь Черкасский был вовсе не русский, а сугубо восточный человек. Род свой он вел ни больше ни меньше как от кабардинского владетеля Инала, отпрыска якобы султанов арабских. В его жилах кипела и бурлила черкесская, кабардинская, ногайская кровь, не говоря уж о турецкой и арабских. В прежние времена его род резал и чекрыжил русских, но когда пала Астрахань под напором Ивана Грозного, смирились и гордые сыны Кабарды и объявили себя союзниками Ивана Васильевича. Княжна Мария Темрюковна Черкасская, девица африканских страстей, стала женой Грозного, а братья ее – его приближенными. Князь Борис Камбуларович Черкасский[53]53
  Первый из князей этого рода – князь Кабардинский – вышел на имя государя Ивана IV после первых побед русского оружия на Северном Кавказе. Это был князь Жеженский (Чеченский). В начале XVII века князья этого рода писались Черкаскими, еще позднее Черкасскими.


[Закрыть] составил выгодную Кабарде партию, взяв в жены родную сестру патриарха Филарета Марфу. Ее братья стали воеводами, окольничими, боярами. С такими родичами нетрудно было выдвинуться и Дмитрию Мамстроковичу. Впрочем, он был безумно храбр и довольно искусен в воеводстве. Пожарский посылал его в самое пекло, он освободил Антониев монастырь от казаков-черкесов и древний Углич от казаков великоросских. Перед наступлением на крепость Белую вместе с Бутурлиным выгнал он ляхов из Калуги, Вязьмы, Дорогобужа. Теперь больше всего князя раздражало, что он начальствует правой рукой у Шеина, коего считал ниже себя по породе и отечеству.

Лермонт и другие шотландцы ни бельмеса не поняли, но вид и тон князя Черкасского не предвещали им ничего хорошего. Изрядно напуганный, Лермонт не слишком удивился бы, если бы этот неизъяснимо страшный человек пыхнул огнем из вывороченных ноздрей.

– Истинно так! – подтвердил дискантом воевода Михаил Матвеевич Бутурлин. – На кол их всех! – Он был почти так же черен и свиреп с виду, как князь Черкасский, и объяснялось это также его происхождением: Бутурлины вели начало от «мужа честна» по имени Радша – выходца из угров (венгров) земли Седмиградской (Трансильвании) при святом благоверном великом князе Александре Невском. Бутурлины были знаменитыми воеводами и окольничими при Иване Грозном, дрались против крымских татар и черемисов, горцев и турок, обороняли Смоленск, потрошили польского воеводу Лисовского на Москве-реке у Медвежьего брода. (Род Бутурлиных, увы, скоро выродится: Петр Иванович приобретет печальную известность устроителя пьяных оргий при Петре Великом под именем князя Папы. Александр Борисович прославится как один из любовников Ея развратнейшего Императорского Величества Елисаветы Петровны и командир Ея Величества Кавалергардского полка. За амурные заслуги Императрица пожалует его в графское Российской империи достоинство). Сам Михайло Матвеевич был достославным царским воеводой. В прошлом, 1612 году разгромил он под Рязанью воровского казачьего атамана Заруцкого, казнил множество русских смутьянов, коих ненавидел пуще иноземных врагов.[54]54
  Как удивился бы Джордж Лермонт, узнав, что он породнится в Московии через своих потомков с семьей Бутурлиных, а через нее с Александром Сергеевичем Пушкиным, так как древние роды Пушкиных по материнской линии восходили к общему с Бутурлиными новгородскому предку по имени Радша (Радислов!). Назовем наиболее известных в России родных этих дворян: цари Романовы, Мусины и Мусины-Пушкины, Кологривы, Чортовы, Мятлевы, Булгаковы, князья Голицыны, Головины, Черкасские.
  Судя по генеалогическим документам, Бутурлин был соратником князя Пожарского, национального героя нашего, любимого и чтимого с детства. Вот что говорится в цитируемой мною «Истории родов русского дворянства»: «Окольничий Василий Бутурлин, воевода новгородский (1611 г.) в следующем году явился одним из влиятельнейших соратников Дмитрия Пожарского». Это он, Василий Иванович Бутурлин, даровал жизнь Джорджу Лермонту.


[Закрыть]

Охнув, царский окольничий привалился к стволу пушки. Тяжко раненный Огилви в плечо при штурме Белой, он жаждал крови, отнюдь не считая вслед за Евангелием, что отмщение принадлежит Господу.

Лермонт и его друзья по несчастью переглянулись. И Бутурлина они поняли без толмача. Уже двое воевод высказались за казнь!

Повесил голову Джордж Лермонт, заскучали джентльмены. Крепко подвела их госпожа удача!

Все глаза теперь были прикованы к главному воеводе. Михаиле Борисович Шеин был настоящим русским богатырем, истым великороссом: широкое, дышащее отвагой славянское лицо, смелый взор ясных голубых глаз, длинные светло-русые волосы на голове, а борода и усы темно-русые. Лермонт сразу почувствовал, что он на голову выше двух других воевод. От его слова зависела судьба пленных – как скажет, так тому и быть. Польские наемники пришли бы в ужас, знай они, что довелось претерпеть Шеину в польском плену.

Дуглас негромко сказал своим:

– Это Шеин – тот самый, что геройски оборонял от поляков Смоленск. А настоящие герои всегда великодушны!

– Мы покажем ляхам, – объявил Шеин, – как русские поступают с пленными!

Лермонт понял одно – русские не станут казнить пленных.

– Не бывать по-вашему, воеводы, – властно прогремел Шеин, – эти немчины вышли на государево имя и будут служить Царю нашему Михаилу Федоровичу, и ежели есть среди них шляхтичи, так будут взяты они шляхтичами-рейтарами в службу государеву с особым иноземческим жалованьем. А прочие будут служить с ними рейткнехтами.

Он милостиво глянул на приунывших голобородых пленников, расправил роскошную браду, закрывавшую перси, словно два крыла.

– Шкоты? – добродушно осведомился Шеин, обращаясь к пленным на ломаном польском языке, ибо шкотского на Руси никто не знал. – Вижу по крестам андреевским, что сыны вы славной Шкотии, знаменитые на весь мир рыцари великородные. Доблестные воины! Вы служили польскому Царю Жигимонту – Сигизмунду Третьему не за страх, а за совесть, верой и правдой, а он, пес смердящий, оставил вас, славных рыцарей, на погибель. Ежели бы вы не сдались, я взял бы крепость завтра, пройдя в нее по вашим трупам. Но я не Иван Грозный, кой, справляя тризну по убитому в бою Малюте Скуратову в Ливонии, сжег на кострах немцев и шведов. И зачем вам помирать за Жигимонта, переходите, рыцари, с ратниками и холопьями, всей дружиной на нашу сторону, под знамена нового Царя государства Московского Михаила Федоровича, заступника святой христианской веры, коя, как и у вас в Шкотии, а не у ляхов, знать не желает Папу Римского.

Тут выступил вперед голова шкотского шквадрона, и, скрипя ратной сбруей, так сказал великан Дуглас:

– Великородный воевода! Милостивый милорд! Дозволь один только вопрос задать. Ты сам изволил сказать, что мы, шкотские рыцари, бились славно и достойно, и ежели бы не сдались на капитуляцию по доброй воле и не вышли на государево имя, то еще долго не пустили бы вас в крепость…

– Повесить! – прорычал за Шеиным князь Черкасский.

– Четвертовать! – мрачно вторил ему дискантом Бутурлин.

– Так скажи же нам, милорд, – продолжал Дуглас, едва держась на ногах от потери крови, – получим ли мы, приняв службу твоего нового Царя, чья земля разорена войнами и Смутой, достойное и приличное для рыцарей жалованье, не меньшее, чем обещал платить нам король Сигизмунд, – десять пенсов в день!..

– На кол, на кол их всех! – встрепенулись воеводы.

А Шеин расхохотался громогласно.

– Ох, шкоты! Ох, скареды!.. Своего не упустят! Шиллинги, талеры и деньги цените вы куда дороже собственной крови!.. Ху-ху-ху!.. Обещаю и клянусь, что Царь Московский положит вам денежную дачу, жалованье государское, не меньше любезного брата своего венценосного Жигимонта, ежели присягнете вы служить честью и без отъезда матушке нашей Москве! Царю нужна управа на ляхов и на хана… Сдавайтесь под руку Царя-батюшки, и вы никогда не пожалеете о своем решении. Клянусь вам честью столбового боярина!

Эти слова великого воеводы никак не понравились смердам и страдникам, тем бельским холопам, с коих ляхи и шкоты семь шкур драли на содержание войска в Белой, тем самым угнетенным простолюдинам, коих мысленно клялся защищать, выступая в рыцарский поход, Джордж Лермонт. Они шумели, орали, добиваясь, чтобы всех этих наймитов немчин скорее кончали на месте. Но Шеин разогнал холопов.

Джордж Лермонт и его однокашники по шквадрону, прибыв в Польшу и Московию, были поразительно плохо и скудно осведомлены по таким важным для наемных воинов, как, скажем, численность и состав московского войска, вопросам. Им казалось, что у Москвы тьма-тьмущая воинов. Смутное время, почти беспрестанные войны существенно сократили прежнюю численность войск. Вот почему воевода Шеин, князь Черкасский и Бутурлин имели указание зачислить в свое войско иностранных пленных. Только этот умный приказ и спас Джорджа Лермонта и его шквадрон от поголовного истребления!

И все же было чудо! Русские того времени были, конечно, некультурны, необразованны и невоспитанны по сравнению с западниками, даже с шотландцами и ирландцами, не дворянами, разумеется, а теми, кто стоял в шквадроне дома на нижних ступенях народа, а на военной службе были рядовыми, хотя и отличались с младых ногтей смелостью, воинственностью, сообразительностью. Мало того, русские, год за годом живя в условиях Смуты, не просто ожесточились, но и озверели, стали отчаянными и кровожадными. Даже отрок Джордж Лермонт это прекрасно понимал, и вдруг нате вам – пардон и приглашение в русское войско! Никто из шкотов не умолял о пощаде, но вот они услышали из уст Шеина, что Москва дарует им жизнь при условии поступления на московскую службу, и у многих покатились из глаз слезы…

А Дуглас, не изменившись в лице, оглядел лица недавних смертников и сказал твердо и непреклонно:

– Думаю, что говорю за всех своих людей. Мы не приняли бы ваше предложение, мы не изменили бы польскому королю, если бы он не изменил нам, бросив здесь на произвол судьбы. На том стою и стоять буду. Мы честно будем нести у вас службу? если мы, доказав вам нашу воинскую доблесть, получим от вас приличествующее нам уважение, признание и вознаграждение!..

Московские воеводы, конечно, не поняли ни слова, но все-таки поняли, что великодушное предложение Москвы принимается.

– Так да или нет?! – как всегда, кипятился кавказец князь Черкасский.

И тут умудренный многолетней жизнью Дуглас сделал международный жест: поднял на уровень носа правую пятерню и потер большим пальцем два последующих пальца.

И тогда Шеин рассмеялся и с улыбкой бросил князю Черкасскому:

– Все в порядке. Нам нужны такие витязи. Я пойду с князем дальше на Запад. Ляхи еще держат наш Витебск и Невель. Бутурлин ранен. Отвезешь на Москву пленных. Скажешь, что я им слово свое дал…

И шкоты остались с русскими. Остался и Джордж Лермонт. Собственно, у него не было иного выбора – конь его был убит, нет денег на обратную дорогу. И, честно говоря, он побаивался этих русских крестьян. Да и как он мог вернуться в Абердин, к матери, к Шарон, без славы и состояния!

Не только Джордж Лермонт, но и его потомки на протяжении двух столетий будут молиться своим ангелам-спасителям: Шеину, князю Черкасскому и Бутурлину.

И удивительно ли, что Лермонтовы породнятся с тремя этими фамилиями и их родичами!..

Но больше всего поразило Джорджа в тот незабываемый день его возрождения из мертвых, что молоденькая дочь хозяйки избы, в которой он жил на постое, красавица, скрывавшая свою красоту под грязным платьем и немытым лицом, вдруг помылась и прихорошилась, сменив одежду, и принесла своему постояльцу полную чашку золотистого меда, который ее родители куда-то прятали… Сунула в руки и убежала, зардевшись… Из каких-то схронов вытащили хозяева овес, гречиху, ячмень, горох, угощали своих освободителей… Эту банку меда и румяное личико Джордж никогда не забудет. Он хотел было побежать за ней, поймать… Но перед ним всплыл образ Шарон…

Было уже темно, когда к Дугласу прокрался один из старших ирландцев из Дублина, и Лермонт услышал его жаркий шепот:

– Мы еще можем спастись из плена. Московиты уйдут освобождать Витебск. Перебьем в два счета к дьяволу охрану – и поминай как звали! Наплевать нам на Москву. Я хочу вернуться в Дублин. Мы, ирландцы, не можем расстаться с родиной, жить на чужбине. Это не жизнь, это лютая смерть! Хуже смерти!..

Помолчав, Дуглас тяжело вздохнул и сказал строго и веско:

– Смерть предлагаешь нам ты! Москвичи предлагают нам жизнь. Знаю тебя как честного человека. Сейчас же поклянись своей честью, что ты откажешься от побега. Иначе я сейчас же сверну тебе шею…