Текст книги "Если б мы не любили так нежно"

Автор книги: Овидий Горчаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц)

– Михаил – Царь, а ты его псарь!

– В землю вобью!.. – проревел Трубецкой.

С этими словами он вцепился в бороду Шеина. Тот огрел его кулаком по скуле. Бояре, предводительствуемые исполински могучим курским воеводой Петром Ромодановским, кое-как разняли сиятельных драчунов.

Шеин обдал Трубецкого взглядом, полным жгучего презрения, и, заглушая бешеный рык подгулявшего князя, спокойно проговорил:

– Как сказал некий лакедемонянин, «клянусь богами, не будь я взбешен, я бы тебя прикончил!».

Но Трубецкой не привык, чтобы последнее слово оставалось не за ним. И он надрывно прокричал Шеину:

– Век не забуду!.. Ужо я тебя!.. Почему ты не взорвался в Смоленском соборе? Почему тебе дали бежать из плена? Не потому ли, что ты такой же перевертыш!.. – И они снова кинулись друг на друга.

– Это я перевертыш?!. А не ты?!.

Хватали за грудки, рвали бороды.

– Разнимите этих псов! – раздался из дверей сердитый тонкий голос.

Этот голос знали все в Кремле – голос боярина Феодора Ивановича Шереметева. Хотя в Боярской думе первенствовал боярин князь Иван Феодорович Мстиславский, истинным правителем Московского государства при кротком Царе в отсутствие Филарета был Феодор Иванович Шереметев. Видимо, он не узнал со спины Шеина, а то бы и он остерегся задеть грозного воеводу.

Расходившийся Шеин оттолкнул Трубецкого, резко повернулся к Шереметеву и гневно бросил:

– Ты кого псом обозвал? Меня, Шеина?!. Шелудивый пес тот, кто изменил Царю Борису под Кромами! Пес тот, кто присягал Владиславу Жигимонтовичу яко Царю всея Руси на Девичьем поле, когда я в Смоленском кремле сидел! Пес тот, кто гетману Жолкевскому дуну лизал, кто за ляхов супротив ополчения Прокопия Ляпунова пошел! Пес тот, кто с ляхами в Кремле тут сидел, пока его Пожарский не вызволил!..

– Полно, полно тебе! – побелев, замахал на него руками Шереметев. – Ну, охолони, обознался я, не признал тебя, с кем не бывает… Да нетто мы не знаем твои многие службы отечеству!..

Шеин плюнул и пошел, отряхивая ручища от клочков бороды Трубецкого, с крыльца валкой медвежьей походкой, задевая дюжими плечами притихших бояр.

Из дверей вышел князь Мстиславский:

– Что тут за шум? Кто кричал?

– Да Шеин вон лаялся спьяну, – негромко объяснил ему Шереметев. – На князя Трубецкого наорал, на меня. Чушь всякую во хмелю нес…

– Зато на войне он нас всех стоит, – неожиданно рек Мстиславский. – Так намедни сказал мне патриарх наш и Государь святейший Филарет Никитич. И я должен с ним согласиться.

Позднее Лермонт убедился, что Трубецкой принадлежал к «боярской крамоле», которую подрубил, но не вырвал с корнем Иван Грозный, что он и близкие к нему князья и бояре и в 1612 году, при возведении на престол Тишайщего Михаила, уповали на молодость и недалекость нового Царя. Князь спал и во сне видел, как бы снова разбить Русь на уделы и поделить их между князьями.

Зная о мстительности, злонравии и коварстве его высококняжеского сиятельства, столь дерзкого на слово и на руку, Лермонт долго опасался князя и его поплечников, но дороги их как будто больше не перекрещивались, хотя под конец сошлись весьма близко, что возымело роковые последствия.

Они перекрестились, как перекрещиваются молнии, через два с лишним столетия, в жизни потомков Трубецких и Лермонтов.

В полку Лермонту сказали, что Трубецкой – один из самых влиятельных молодых еще князей-бояр, искусный царедворец, человек коварный и опасный, лютый зверюга. В Кремле знали, что Трубецкой не гнушался наглым подлогом выборов Царей. О таких в Библии, у Иова, сказано: «Сердце его твердо, как камень, и жестко, как нижний жернов». Далее разузнал в Кремле Лермонт, что Алексей Никитич Трубецкой, или Трубчевский, вел свое начало от великого князя Гедимина Литовского, соперника московских князей, правившего не только Литвой, но и русскими княжествами вплоть до Смоленска, Чернигова и Киева и покушавшегося на Новгород и Псков. Другой его предок в том же столетии, Димитрий Ольгердович, володел Брянском, Черниговом и Трубчевском. Близкий родич его князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой до избрания на царство Михаила Романова был правителем Москвы и даже всего Московского государства. И гнев такого вельможи, стоявшего у самого трона, навлек на себя несчастный Лермонт!

Вся Москва знала, что князь Трубецкой любил давать излишний простор языку и рукам. Он вполне мог бы попытаться прибить Лермонта, как холопа, и тогда дело неминуемо кончилось бы смертоубийством одного (Трубецкого, конечно) и казнью другого (увы, бельского немчины).

При дворе старая знать во главе с князем Трубецким открыто ополчилась на новую, служилую, предводителем или, вернее, символом коей считали Шеина, хотя он и отмахивался от такой чести.

– Мы, Рюриковичи, – гудел в боярских теремах бас Трубецкого, труба его иерихонская, – знать первой руки, а Шеин и его свора – наглые новопришельцы, воры, но заслужившие княжеское титло, расхитившие имения боярского цвета Руси, погубленного Иваном Грозным. Последним Рюриковичем на престоле был Царь Феодор, но вернется наше времечко, сполна отомстим мы Шеину, взашей погоним всю его братию, по шеям их звонкими топориками пройдемся!..

– Не Рюрикович ты, – крикнул ему однажды Шеин, – а Гедимин литовский.

Уверяли, что никто не пролил столько крови, сколько пролили ее князья Алексей и Юрий Никитич Трубецкой, враль и лжерюрикович, причем не польской, свейской или татарской к вящей славе Господа, а русской кровушки. Болотниковым князь был бит, да не добит под Москвой в 1606 году, но после освобождения Москвы от поляков в 1612 году, стремясь выслужиться у нового Царя Михаила Романова, отличился он в борьбе с воровскими шайками под Москвой, а было в этих шайках множество прежних ополченцев, кои дрались с ляхами, когда Трубецкой якшался с панами, а затем, не получив никакой награды от нового Царя, не вернулись на родное пепелище, а ушли с оружием в леса. Вот этих-то бедолаг и громил Трубецкой, казня толпами пленных на Болотной площади в Москве. Зато и назвал его Шеин «палачом с Болотной». Даже равнодушные к запутанным русским делам иноземные рейтары и те, неся охрану во время этих казней египетских на Болотной, набрякшей от крови бесчисленных жертв, не могли не сочувствовать в душе ополченцам, обманутым и преданным теми самыми князьями-боярами, кого поставили они у власти. Это было хуже поголовного уничтожения римлянами мятежного Фиванского легиона.

– Не попадайся этому принцу на глаза! – советовал Лермонту его полковник Дуглас. – И прибегни к военной хитрости – отпусти усы!

Усы выросли темные, пышные и зело шли прапорщику. Трубецкой проходил мимо, не узнавая его.

Натура у Лермонта была достаточно тонкой, чтобы почувствовать себя благодарным окольничему Шеину. Вскоре после описанного случая он встретил его в Кремле, путая заученную фразу, выпалил сразу на двух языках:

– Сэр! Милорд! Спасибо! Я ваш вечный должник!.. – Шеин широко улыбнулся, потрепал его по плечу.

– Ладно, ладно! Полноте! Пустяки, право!.. Может, когда и отплатишь за мое заступление…

Это были вещие слова.

Лермонт пытался, пожав плечами, стряхнуть с себя глубокую тревогу. А ему какое дело! Нет, не здесь, в этом варварском Московском царстве, земля его отич и дедич!..

И вдруг полней блеснуло: а как же разноокий шкот русский Вилим, сын?..

В Москве и вообще на Руси развелось тогда много «шкотской земли немчин». И не только среди наемных солдат, но и купцов. У него появились знакомые купцы-шкоты в корчмах, шкоты-лавочники и разносчики на Красной площади. Шкоты-коробейники, или щепетильники, ходебщики, бродили по городам и весям государства Московского и Речи Посполитой, где всяческая галантерея, гребни, нитки, иглы, наперстки, белила и помада, бусы, и серьги, и кольца, полотенца и платки, ткани, изготовленные в Германии, Польше, Франции, Голландии и даже Венеции, именовалась «шкотскими товарами». Эти коробейники брали в уплату, кроме денег, меха, мед и всякий провиант. Они же едва ли не первыми стали продавать книги и бумагу вразнос и вразвоз. Еще их называли фенями. Лермонт с глубоким состраданием смотрел на этих своих соотечественников. Вот ведь до какой жизни довел Джеймс VI и I гордых шкотов! А ведь был он потомком стольких славных шотландских королей!..

Год 1617-й был годом великого разочарования для прапорщика Московского рейтарского полка Лермонта. Царь отправлял в Англию послом Немира Киреевского, воеводу в царской вотчине Лебедяни, и Лермонт, разумеется, все сделал, чтобы поехать ли поплыть с Киреевским переводчиком, или толмачом. Только бы еще раз в жизни повидаться с Шарон и матерью в Абердине… А как же Наташа?..

Пришлось утешиться тем, что труд толмача на Руси спокон века вознаграждался намного скромнее, чем ратная служба. В ту эпоху переводчики Священного писания получали поденного корму по четыре алтына, а также даровое помещение в монастыре со столом и добавочным питьем из царского дворца по две чарки вина да по четыре кружки меду и пива на день. При Алексее Михайловиче оклад этот был, правда, удвоен, и тогда переводчика приравняли по жалованью к иноземному офицеру в чине ротмистра, или капитана.

В одну из первых встреч с капелланом аглицкого посольства Лермонт попросил:

– Мне покоя не дают мысли о доме, о матери. Прошу вас, пошлите ради Бога с оказией в Лондон весточку матери моей, вдове капитана Лермонта в Старом Абердине – дом капитана Эндрю Лермонта знает каждый абердинец. Я ужасно, боюсь, что Польский король сообщил матери, что я перебежал к русским и приговорен к смертной казни. Это может убить маму. Пусть она знает, что ее единственный сын жив и здоров и молится за нее…

Капеллан обещал снестись через всю Европу с Абердином.

Капеллан аглицкого посольства преподобный Барнаби Блейк, доверенное лицо посла Его Величества Иакова I сэра дьякона Мерика, охотно посвящал Лермонта в тайны дипломатии.

– Might is right, – говорил он тоном проповеди. – «Право – сила». Как говорил наш посол во Франции в прошлом веке сэр Генри Уоттон, посол – это «муж честной, отправленный на чужбину. Посла называют espion honorable – почетным шпионом, дабы там лгать на пользу своей родине». А Волсингем, другой наш посол во Франции, был главой всей секретной службы королевы Елизаветы. В те времена не придавали такого сугубого внимания посольскому ритуалу и этикету. Теперь же без знания этого этикета не обойтись. На московский посольский церемониал оказали сильное влияние татары…

Тогда еще не вышло знаменитое сочинение Гуго Гроция, появившееся лишь в 1625 году: «De jure belli ac pads» – «О праве войны и мира». Лермонт взахлеб проглотил эту великолепную умную книгу позже, удивляясь, как близко походили взгляды аглицкого капеллана на воззрения голландского юриста. Оба считали войну явлением самым естественным, вытекающим из стремления народов и Государей к самосохранению, верили, что войны должны предприниматься только для восстановления попранной справедливости. («А ваши колониальные войны?» – хотел спросить того и другого Лермонт.)

Капеллан показал Лермонту копию «обвещения», посланного по воцарении Царя Михаила Федоровича европейским монархам с мольбой о займе и о союзе против Польши и Швеции. Сигизмунд, захватив Смоленск и Чернигов-Северскую землю, зарился по-прежнему на русский престол. Густав-Адольф занимал Новгород, тоже желал сесть Царем на Москве. Шатко было положение Царя Михаила. Европа не верила в прочность романовской власти. Германский император признал Михаила только в 1616 году. Польша признает Михаила царем только по Поляновскому договору 1634 года. Англия, Голландия и Франция за признание Михаила требовали права на беспошлинный провоз своих товаров через Московию в Персию. Турция и Крым мечтали захватить Украину. При Иване III все дела внешней политики решал Великий князь совместно с Боярской думой. Московский рынок стал ареной ожесточенной борьбы между Англией и Голландией, за режим наибольшего благоприятствия. Иван Грозный отдавал предпочтение англичанам. Его фаворит Богдан Бельский за спиной Царя хапал при Грозном огромные взятки у голландцев.

Первым русским дипломатом капеллан Барнаби Блейк назвал Ивана Михайловича Висковатого, сначала подьячего, а затем дьяка. В 1594 году ему было приказано «посольское дело». Впоследствии он возглавил Посольский приказ, а в 1570 году за излишнюю самостоятельность в сношениях с султанским правительством Иван Грозный его казнил. После него Посольским приказом управлял думный дьяк Шелкалов, большой проныра и хапуга. У него был товарищ (заместитель) и семнадцать подьячих, знающих «посольский обряд», а также толмачи и писцы. Блюдя «государскую честь» и достоинство, приказ ведал сношениями с миром, делами иноземных купцов и всех чужестранцев, кроме военных, но вдобавок занимался наймом иноземных воинов, выдавал разрешение на закупку русского хлеба, собирал «полоняничные деньги» на выкуп Филарета и других пленных в обмен на знатных шляхтичей и поляков. Ему был подчинен Печатный приказ. Он облагал налогом кружечные дворы и кабаки.

Переводчики Посольского приказа знали латинский, «еллинский» (греческий), польский, белорусский, свейский (шведский), немецкий, «галанский», итальянский, татарский, армянский, ногайский, «мунгальский» (монгольский) и прочие. Был среди них переводчик, довольно слабо знавший аглицкий. Вообще говоря, почти полная изоляция от всего мира, режим осажденной крепости на протяжении всей истории России не поощряли знакомство с иностранными языками.

С 1619 года начались сношения Приказа с Китайской империей.

Посольские дьяки и подьячие – плуты отменные, пробы негде ставить. В своих «статейных списках» (отчетах) они сильно приукрашивали роль своего Государя и своей державы в европейских делах, принуждали иноземных монархов выражаться на языке «холопей» Царя всея Руси, превозносили свои подвиги в отстаивании государевой чести, изображая дело так, будто короли и императоры вскакивали, срывали с себя корону и вытягивались в струнку при упоминании о Царе Михаиле, ужас как любили «любительские поминки» – подарки не токмо для Царя, но и для себя.

Изрядно подготовился Лермонт к поездке, а она лопнула, не состоялась – видно, не понадеялись в Посольском приказе на иноземца.

Преподобный Барнаби Блейк казался очень огорченным провалом поездки Лермонта в Англию и посоветовал ему встретиться с послом сэром Джоном Мериком, как только тот сможет назначить день приема.

– Только вот какое дело, – сказал, странно озираясь, словно опасаясь, что его подслушивают, священник. – У посла вам встречаться неудобно. Вы знаете, как дьявольски подозрительны русские, особенно Шереметев, самый сильный человек в Боярской думе и правительстве, назначенный недавно еще и начальником Разбойного приказа, этой новой опричнины. Его люди засекут ваш визит и станут подозревать вас Бог знает в чем. О фантазии русских вы можете судить по Собору Василия Блаженного. Лучше встретиться как бы невзначай в кремлевском «Катке».

Посол, увидев пробиравшегося к нему рослого рейтарского офицера с черным конским хвостом на шлеме, милостиво пригласил его сесть с ним рядом со столом, за которым он восседал со священником. Преподобный Барнаби Блейк, прервав разговор, встал и поклонился:

– Я выйду ненадолго, джентльмены, – тут ужасно душно, а у меня одышка проклятая…

– Рад познакомиться в Москве с подданным Его Величества короля нашего, – сказал сэр Джон по-английски. – Наслышаны о пламенной любви шотландцев к единокровным Стюартам. Это прекрасно, что мы, англичане и шотландцы, вот уже столько лет находимся под рукой Иакова Первого и Шестого – короля Англии и Шотландии. Вы знаете о моей миссии в Москве? Исполнить ее до конца – значит содействовать дальнейшему преуспеянию наших народов. Мы добиваемся свободной торговли в Московии, желаем плавать по Волге в Персию и другие страны Ориента и по реке Оби в Китай и Индию. Но бояре Шереметев и Шеин требуют от имени Царя и по указанию Думы, чтобы наш король заключил наступательный военный союз против короля Польши и Литвы Сигизмунда Третьего. У меня таких полномочий нет. Переговоры зашли в тупик.

Как видно, сэр Джон был человеком немногоречивым и деловым, слов на ветер не бросал, взвешивал каждое слово.

– Однако, – продолжал сэр Джон, – я заявил этой лисе Шереметеву, что если он пошлет послов в Лондон, то он, по всей вероятности, поможет ему против польского короля…

«И усилит таких опасных соперников, как шведов; и русских? – подумал Лермонт. – Как бы не так!».

– Таким образом, – подвел итоги посол, – перспектива союза Москвы с Лондоном облегчает положение в Москве наемных офицеров из числа подданных нашего короля. Это раз. И повышает ваши шансы попасть переводчиком в русское посольство, чему я готов содействовать, так как преподобный Барнаби Блейк рекомендовал вас как весьма образованного и способного молодого человека. И, разумеется, я вполне уверен в вашей лояльности нашему королю, а преданный офицер на вашем месте, здесь, в этой варварской Московии, может оказаться весьма полезным нашему делу. Вот, собственно, и все, что я вам пока собирался сказать сегодня. Если не ошибаюсь, вы принесли письмо или письма, которые хотите отправить родным в Шотландию с нашей почтой. – Лермонт протянул ему два конверта с гербом дэрсийских Лермонтов на сургучных печатях. – Прекрасно! Ваши письма будут отосланы с первой же оказией. А теперь позовите, пожалуйста, сюда нашего общего друга – нашего преподобного Блейка. Вверяю вас его заботам – он надежный слуга короля.

После аудиенции, оставившей неприятный осадок у Лермонта, преподобный Барнаби Блейк стал еще более откровенным с Лермонтом, намекая, что за некоторые услуги, оказанные Лермонтом своему королю, он, быть может, сумеет помочь ему вернуться с семьей на родину. Для этого нужно только держать глаза широко открытыми, быть полезным королю. Что происходит при дворе Царя Михаила? Каковы захватнические планы московитов и их военные силы? Как идет вооружение их армии? Где куется русское оружие и что это за оружие? Где строятся новые горные заводы? Чьи иностранные мастера учат русских? Где зреют восстания черни и каковы ее силы?.. Посольство будет весьма благодарно за подобные сведения и охотно пополнит его жалованье.

Пастор говорил с ним с глазу на глаз в своей комнате в посольстве. Сначала Лермонт отмалчивался, а затем, потеряв терпение, он вскочил, громыхнув клеймором, и заявил твердо:

– Есть вопросы, которые несовместимы с честью шотландского дворянина. Прощайте!

И он вышел, хлопнув дверью. Блейк поспешил за ним, но не догнал. Лермонт зашел к Галловею, который жил тут же, на Ильинке, в Китай-городе.

Галловей похвалил своего молодого друга.

– Молодец! Не суйся, Джорди, в эти дела. Все они, иностранные резиденты, шпионят друг за другом и за русскими, которым ты служишь. Не кусай руку кормящую… Давай-ка лучше пива выпьем!..

Через неделю-другую, встретив преподобного Блейка близ Посольского приказа, Лермонт хотел было сделать вид, что не заметил его, и проехать мимо, но тот остановил его коня и пустился в длинные объяснения:

– Джордж! Сын мой! Как я рад! Ты совсем неправильно понял меня. Приходи – мне привезли новые книги из Лондона…

И Лермонт приходил за книгами, и Блейк не задавал ему неудобных вопросов. Однако в их отношениях чувствовалось заметное охлаждение.

Фон дер Ропп называл своих рейтаров кентаврами.

– Идеальный конник неотделим от своего коня, составляет с ним одно целое – так и мои рейтара-кентавры, эти жеребцы. Кентавры помогали троянцам против греков в Троянской войне, а мы служим русским. Недаром у рейтара конский хвост на шлеме.

Годы 1617-й и 1618-й на всю жизнь оставили шрамы на теле Джорджа Лермонта – от боев за Трубчевск, против польского королевича Владислава. И не только на теле…

Королевич Владислав, величавший себя русским Царем, еще в июле 1616 года дождался определения сейма о походе на Москву с восемью комиссарами, включая литовского канцлера Льва Сапегу и люблинского воеводу Якова Собеского. Милостиво вручая Владиславу московскую корону, шляхта и иезуиты обязали его под наблюдением комиссаров вернуть навечно Польше все княжество Смоленское, а из Северской страны: Брянск, Стародуб, Чернигов, Новгород Северский, Почеп, Путивль, Рыльск, Курск, а заодно Велиж, Себеж, Невель, Рославль.[64]64
  В важном для обороны Москвы Рославле, Шеин добился послать одного из лучших своих воевод – Тухачевского, который показал себя надежным воеводой в прежние годы войн с ляхами.


[Закрыть] Сейм был крайне разочарован отказом первого рыцаря и полководца речи Посполитой прославленного воина гетмана Станислава Жолкевского, героя Московской войны, отлично ладившего с тамошними боярами, от начальства над одиннадцатитысячным войском, собранным королевичем Владиславом и Сапегой. Сослался он на ожидаемое вторжение турок, а на самом деле Жолкевского вовсе не тянуло в Москву, тем более с таким малым войском, поскольку после отъезда оттуда его земляки сделали все, чтобы настроить против себя русских, которые восстали против захватчиков, изгнали их и избрали на царство вместо Владислава прирожденного русского. Пусть-ка лучше его соперник Карл Ходкевич, гетман Литовский, возглавит войско королевича и обломает себе зубы на очередной авантюре пылкого Владислава!

В том же 1616 году состоялась тайная встреча между Владиславом и князем Алексеем Никитичем Трубецким, начальником Разбойного приказа, который тайно прибыл с приглашением от московских бояр под Смоленск из Дорогобужа, где князья Сулешов и Прозоровский «промышляли над литовскими людьми», надеясь добыть Смоленск. К королевичу Трубецкого привел его родной брат князь Юрий Никитич Трубецкой, давно, еще в Смуту, перекинувшийся к полякам. Братья уверили Владислава, что представляют сильную кучку князей-бояр в Думе, оставшихся верными Владиславу, которому они целовали крест как русскому Царю. Князь Алексей Никитич настойчиво советовал королевичу ни в коем случае не отпускать из плена митрополита Филарета Никитича, отца Царя, не обменяв его на польского полковника пана Николая Струся, ни на кого-либо другого, а использовать его для низложения Романовых и захвата московского престола.

Владиславово войско выступило из Варшавы в апреле 1617 года. Напутствуя Его высочество в путь, архиепископ-примас Польши призывал спасти «жестоковыйный народ» русский от ереси и обратить его в римско-католическую веру для пользы и защиты христианской республики Речи Посполитой.

Отвечал королевич примасу и панскому легату:

«Я иду с тем намерением, чтоб прежде всего иметь в виду славу Господа Бога моего и святую католическую веру, в которой воспитан и утвержден. Славной республике, которая питала меня доселе и теперь отправляет для приобретения славы, расширения границ своих и завоевания северного государства, буду воздавать должную благодарность».

Огнем и мечом собирался королевич Владислав утвердить католицизм на Руси. И так угодно было истории, что потомку сэра Патрика Лермонта из Дэрси, сэру Джорджу Лермонту, через семьдесят лет после иконоборческого подвига сэра Патрика, участвовавшего в убийстве архиепископа-примаса Шотландии, суждено было пролить кровь в борьбе против папских крестоносцев.

В конце сентября 1617 года после долгих проволочек Владислав выступил из Смоленска со знаменем с московским гербом, своим царским знаменем, освященным в униатской церкви Владимир-Волынского, и присоединился к Ходкевичу, осаждавшему Дорогобуж. Узнав, что под стены его города прибыл сам Владислав, дорогобужский воевода Иванис Ададуров пришел в такой страх и трепет, что тут же побежал к королевичу с ключами от города, который, кланяясь в землю, и сдал ему, яко Царю Московскому. Вяземские воеводы так низко не пали: князья Петр Пронский и Михаила Белосельский бежали стремглав в Москву. С плачем бежал из вяземской крепости князь Никита Гагарин. Владислав отправил Ададурова и других предателей в Москву с прелестной грамотой: «От Царя всея Руси и великого князя Владислава Жигимонтовича боярам нашим, окольничим» и прочее, и прочее, в коем он напоминал, что был венчан боярами на царство в четырнадцать лет, а теперь, войдя в совершенный возраст, он и соблаговолил прибыть, дабы сесть Царем на Москве вместо Михаилы, Филаретова сына. В обозе Владислав вез архиепископа Сергия, пленного сподвижника Шеина в смоленской обороне, и добровольного изменника князя Юрия Никитича Трубецкого. Этот князь, битый Болотниковым под Кромами, рассчитывал со старшим братом своим Алексеем, который плел ковы на Москве, возглавить новое правительство под рукой Царя Владислава.

На Москве готовились к обороне, секли всенародно кнутом струсивших, спасовавших перед ворогом воевод Белосельского, Рюриковича и Пронского. Князь Димитрий Михайлович Пожарский, спаситель отечества, осенью и зимой защищал от летучих отрядов конников-лисовиков во главе с паном полковником Чаплинским. Стойко держалась крепость Белая, столь памятная Джорджу Лермонту. Волок Дамский всю зиму держал не менее памятный ему князь Димитрий Мастрюкович Черкасский с пятитысячным войском, включавшим в одно время и Московский рейтарский полк.

Лермонт знал, что в конце 1617 года поляки, у коих совершенно истощилась казна, предложили заключить трехмесячное перемирие. Московские бояре, зная, что царская казна тоже разорена непрерывной войной, охотно согласились и назначили своими послами боярина Феодора Ивановича Шереметева и окольничего Артемия Васильевича Измайлова. Шеина решили не назначать на съезд с польскими и литовскими людьми, зная его неуживчивый нрав, высокомерный взгляд на бояр, путавшихся в Смуту с Владиславом и самозванцами, его неуступчивость в переговорах с врагами Москвы и опасаясь, что поляки вовсе откажутся от всякого съезда при одном упоминании имени Шеина. Однако поляки сорвали переговоры о перемирии, как только король и королевич с восторгом узнали, что сейм наконец-то дал им деньги на продолжение войны.

Но на земском соборе 1618 года, когда Москва опасалась нападения со стороны ляхов, бояре, конечно же, вспомнили Шеина, хотя терпели его потому только, что Филарет Никитич из плена призывал их положиться на испытанного твердостоятеля Шеина, да и сами они знали о его службах государству. Однако верховная власть была отдана не Шеину, а князю Мстиславскому, слабому воеводе, за кем всем виден был Шереметев.

В июне 1618 года Владислав напрасно старался склонить на свою сторону князя Пожарского. Пожарский и не думал поддаваться. Польские воеводы требовали наступления на Москву, но король хотел, чтобы Москва сама передалась королевичу, и не торопился раскошеливаться.

Обойдя Можайск, в котором укрепился Шеин и который королевич Владислав никак не мог взять, не имея осадных орудий, поляки штурмовали Борисово Городище и раз, и два, но были отбиты с чувствительными потерями. По просьбе Шеина Москва указала Черкасскому и Пожарскому помочь ему в Можайске. Ляхи тогда уже «чинили Можайску тесноту великую». На Москве – тут и Алексей Никитич Трубецкой постарался – решили отозвать Шеина и Черкасского в столицу, оставив в Можайске осадного воеводу Феодора Волынского.

Девятого сентября Шереметев именем Царя созвал собор, и Царь, волнуясь и утирая нос, зачитал написанную «серым преосвященством» речь:

– Мы, прося у Бога милости, за православную веру против недруга нашего Владислава обещаемся стоять, на Москве в осаде сидеть, с королевичем и с польскими и литовскими людьми биться, сколько милосердный Бог помочи подаст, а вы бы, митрополиты, бояре и всяких чинов люди, за православную веру, за меня, Государя, и за себя со мной, Государем, в осаде сидели, а на королевичеву и ни на какую прелесть не покушались.

Шереметев велел рейтарам, вернувшимся в Москву, глядеть, чтобы насмерть перепугавшаяся царица, великая Царица инокиня Марфа Ивановна не увезла не менее напуганного Царя из Москвы в свою Кострому. Мало было Владислава, так всколыхнула столицу весть, что на помощь королевичу идет с 20000 казаками верный ему малороссийский гетман Петр Конашевич-Сагайдачный, глава войска Запорожского! О запорожских казаках шла такая слава, что у москвичей волосы на голове вставали дыбом.

Князь Трубецкой и князь Белосельский вышли с войском к Донскому монастырю, чтобы «помешать» королевичу, дошедшему до Тушина, соединиться с гетманом Сагайдачным. Но, как скорбно писал русский летописец, «на московских людей напал ужас великий, и они без бою пропустили гетмана мимо Москвы в таборы к Владиславу». Казаки валом валили в Тушино. Ужас, этот пожар, зажженный Трубецким, перекинулся и в столицу. Марфа Ивановна, обнимая сына, ждала неминучей погибели. Царь не сводил остановившихся глаз с косматой огненной кометы, стоявшей прямо над Кремлем.

Шереметев, с трудом сохраняя присутствие духа среди всеобщего перепугу, затеял под Москвой переговоры с королевичем, чтобы выиграть время: авось придут скоро на помощь русским их испытанные союзники – воеводы Голод и Холод!

Знал об этих союзниках Владислав. В ночь на первое октября пошло войско Польши, Литвы и казаков на штурм.

Прапорщик Лермонт был ранен свинцовой пулькой из пистоли в грудь и чудом вытащен из пекла.

Лермонта вынесли из боя двое рейтаров на «королевской подушке», как шотландцы называют две пары сплетенных рук. Надо признать, что шотландские воины всегда славились безотказной выручкой в бою, а воюя в далеких чужих странах, они становились побратимами, всегда готовыми рискнуть головой друг ради друга, следуя девизу: один за всех и все за одного.

Положив прапорщика поперек коня, стремянный доставил его в ближайший храм – церковь Николы Богоявленного, что у колымажного двора, где стояли царские возки, сани и кареты. В храме было полным-полно раненых. Лекарь вырезал свинцовую пулю, обмыл ему рану, наложил повязку с освежительными примочками. Расплющенную пульку он передал прапорщику на память.

Пулька пробила ему грудь «над правой сиськой» в трех пальцах от талисмана. Не спас талисман от пули, но ведь не убил его этот свинец.

Лежа в церкви Николы Явленного, вспоминая последний свой бой за Арбатскими воротами, вспомнил Лермонт и то, что в бою этом впервые обожгла его сердце настоящая ненависть к врагу, к тем, кто стремился не только убить его, чтобы прорваться в Москву, но сжечь и разграбить его и Наташин дом, а Наташа уже затяжелела… Эта ненависть и это сознание придали ему небывалую силу, и вражья кровь уже не стала ему противна, когда он защищал порог своего собственного дома, свою семью. И с того дня начала непрерывно расти сила притяжения этого дома и этой семьи.

Приступ к Москве плохо кончился для королевича Владислава. Собрав свои расстроенные полки, он отступал к Троице-Сергиеву монастырю. Вдогон за ним потекли русские войска под предводительством князя Федора Шереметева, но князь не решился напасть на все еще сильного Владислава.