Текст книги "Если б мы не любили так нежно"

Автор книги: Овидий Горчаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 37 страниц)

Крис считал, что живет двойной жизнью и никто, положительно никто, об этом не догадывается. А между тем его непотребства стали притчей во языцех. Дело в том, что сей ученый шкот почти все ночи проводил не в своей каморке, а в злачных местах Третьего Рима. А какой, спрашивается, Рим без злачных мест! Хотя в местах вел себя Галловей тихо и скрытно, слух о его похождениях дошел даже до духовного Государя всея Руси.

– Мастер Галловей, – изрек Святейший Филарет, – муж высокого разума, редкого таланта в делах каменных, але низких, плотских вкусов.

Однако, быть может, ошибся патриарх всея Руси, этот хитроумный святоша и ханжа, и был Кристофор Галловей лишь более человеком Возрождения, нежели пуританином, да простит ему всемилостивейший Государь! И то правда, каково было одинокому холостяку-чужеземцу в Москве первой половины XVII века! С ума сойдешь от скуки да и только! Кабаков не меньше, чем церквей, – это верно, и почти в каждом побывал каменных дел мастер, смакуя пиво. А ночная жизнь какая? Только вертепы разврата, смрадные притоны на Неглинной и еще кое-где. Но и в них при желании – а желания у зодчего всегда было хоть отбавляй – можно было найти и бутоны, и розаны, и свежее чувство, и трогательные судьбы падших, но изумительно милых созданий. Их покровителем и ценителем был всем известный в сих злачных местах «папаша Головей-головушко». Девы любили и лелеяли его. Другого по древнему своему «звычаю» с помощью своих дружков-головорезов давным-давно швырнули бы они в мешке с перерезанной глоткой в Неглинку – кого угодно, но не «папашу Головея».

И не потому, верно, что этот смешной и добрый шкот влюблялся подряд в лучших из них, самых юных и несчастных, и читал им наизусть, дуя пиво, бесподобные любовные вирши Анакреона, Аристофана, Марциала, Люциана и Овидия Назона Публия. «Ars Amatoria» – «Искусство любви» он читал своим московским подружкам по-латыни, а затем переводил на русский, и надо было послушать этот перевод на смеси из церковнославянского, обиходного русского со шкотско-аглицкими оборотами и выговором! Слушая эти первые смелые переводческие опыты, девки животики надрывали и только пуще любили «папашку Головея», платя ему так, как уж никто не платил за вольный перевод в последующие времена.

Всего доходчивей из древних греков оказался «Золотой осел» Люция Апулея. Когда папашка рассказывал девкам, что все это написал некий римлянин полторы тысячи лет тому назад, полтораста лет после Рождества Спасителя нашего, девки даже изумлялись, но не очень верили.

Тайна двойной жизни иноземного зодчего вся всплыла наружу. Говорят, об этом позаботился один итальянский соперник Галловея. Мастера вызвал сам патриарх, первое лицо в государстве. На Москве тогда говорили, что у русского двуглавого орла первую голову зовут Феодором, что означает «Божий дар», или Филаретом («Любитель добродетели»), а вторую – Михаилом («Кто как Бог»), но нельзя, дескать, путать Божий дар с яичницей.

Большой греховодник в молодые годы, пока не постриг его самосилом Царь Борис, «Любитель добродетели», став немощным старцем, полагал, что воздержание хорошо и для молодых, и пожилых. Он строго отчитал чужеземцев за разгул по-аглицки.

– Ваше Святейшество! – смиренно, но с достоинством произнес Галловей краткую оправдательную речь. – Что мои прегрешения по сравнению, скажем, с греховодником бенедиктинским монахом Франсуа Рабле из Турени, а ведь ему лет сто назад отпустил грехи Папа Римский, первосвященник и пастырь куда менее милостивый, чем Ваше православное Святейшество.

И отделался Крис Галловей легким репримандом.

Бедный патриарх Филарет! Ему недоступны были радости жизни. Он не мог по достоинству оценить то, что нутром с восхищением понимали девки Неглинной: из папашки Галловея безудержно бил буйный фонтан жизнерадостности и раблезианского смеха. И не его вина, что свой праздник плоти он праздновал не с гигантами Возрождения в своей любимой Италии, не с поклонниками Дионисия и Вакха в Древнем мире, не с любострастными героями Боккаччо, Чосера, Франсуа Вийона и его тезки Рабле, а в придавленном митрой Филарета и скипетром его золотушного чада Михаила святом граде Москве, веровавшем в исконную греховность рода человеческого и заведанную Евангелием необходимость отказа от радостей жизни ради вечного блаженства по ту сторону смерти. Кроме того, папашка Галловей разорился, одаряя, пристраивая, спасая блудниц на полученные за постройку храмов Божиих у Царя и церкви деньги.

Храня железное молчание, Лермонт прекрасно знал о двойной жизни мэтра Галловея. У него достало ума смотреть сквозь пальцы на ночные проделки двойника своего друга. Сам он любил читать и древних сладострастников, и сладких певцов любви эпохи Ренессанса. Охотно читал он те волюмы елизаветинцев, что лукаво одалживал ему друг Галловей, – вовсе не затем, чтобы бросить бомбу в домашний очаг, а для всестороннего просвещения пуританина Лермонта. Хорошо знал он «Песнь Офелии», «Весеннюю песню», «Страстного пилигрима», «Венеру и Адониса» и другие исполненные изящнейшей эротики творения Шекспира. Никогда не брезговал он элегантными стансами таких своих современников, как Томас Кампион (1567–1620) или Роберт Геррик, – этот безвестный при жизни аглицкий поэт жил в 1561–1674 годах, служил викарием в Девоншире, писал, но не издавал прекрасные вещицы вроде «К купанию Юлии в реке», «О сосцах Юлии» и «Ко всем моим любовницам». Даже мэтры Бен Джонсон (1573–1637) и Джон Донн (1573–1631)[99]99
  Оба были современниками Джорджа Лермонта.


[Закрыть] пели гимны во славу Эроса.

Насколько беднее был бы несчастный Лермонт, не ознакомь его вольнодумец Галловей со всеми этими шаловливыми шедеврами! Однако до поры до времени Лермонт, блюдя свой пуританизм, завещанный ему отцом, отнюдь не бывшим столь воздержанным, говоря по чести, во время своих скитаний по дальним странам, не тянулся к заповедным злакам, лишь жарче приступал к законной своей супруге, а та, пугаясь его страсти, вновь и вновь отстраняла его и ссылалась, глупая, в страхе Божием, на церковные установления о днях, в кои воспрещается совершение таинства брака.

Бедная Наташа! Несчастная церковь! Именно в эти дни (и ночи) никогда не было на Неглинной свободных лежачих мест! Но так уж заведено в этом лучшем из миров, что глупость одних оказывается прибылью других.

Только рыцарственный Лермонт, подобно Лоту, оставался, любя Наташу, незапятнанным праведником в Содоме и Гоморре.

До поры до времени.

Если потомка Томаса Лермонта больше привлекала изящная словесность, то архитектор Галловей, отдавая дань литературе, тяготел к науке.

Время было захватывающее. Мир был еще мал, но он рос с каждым годом. Уже прибавили к двум «старейшим» континентам – Евразии и Африке еще два материка – Северную и Южную Америку. Еще не были открыты Австралия и Антарктида. Но Гутенберг и его последователи в Италии, Франции, Норвегии, Испании, Англии, Польше уже открыли континент печатных книг. С 1438 года по 1501 год они напечатали почти сорок тысяч названий инкунабул. В XVI веке было издано без малого триста тысяч книг, в XVII – почти миллион названий. В 1564 году появилась и первая русская книга, напечатанная Иваном Федоровым. Еще в ходу были ручные станки сначала с деревянными, затем с медными литерами. Средние тиражи книг не превышали трехсот экземпляров. Самая ходовая книга была, разумеется, Библия, с которой и начал Гутенберг. Великая таилась в этом ирония, ибо книгопечатание, усердно распространяя Библию, одновременно расшатывало христианство, и в первую очередь власть Папы Римского, способствуя победному шествию Реформизма.

Федоров положил начало русскому книгопечатанию оттисками «Деяний апостольских». До конца XVII века на Руси печатались лишь книги на церковнославянском языке. Лермонт и Галловей собирали русские книги. Поспевать за новинками было нетрудно, – выходило в среднем девять названий в год. Волей-неволей приходилось читать иностранные книги.

Европейская наука шла вперед семимильными шагами. Особо выделял Галловей громадные успехи астрономии. Вслед за великим Коперником архитектоникой и зодчеством Вселенной занялись такие мудрецы-звездочеты, как датчанин Тихо де Браге, немец Иоганн Кеплер и итальянец Галилее Галилей. Немногие жители XVII века, знавшие наперечет королей, полководцев, знали, что величайшими их современниками были эти три астронома, доказавшие, казалось бы, простую истину, что не Солнце вертится вокруг Земли, а наоборот.

Прочитав купленную у Макгума книгу матушки Шиптон, как-то вечером дома Лермонт, зная об интересе Галловея к астрономии, показал ему это бесценное пособие Бомелии – астролога Ивана Грозного. Тот небрежно перелистал пергаментные страницы.

– Астрология, – сказал Галловей, – родная сестра астрономии. Еще в древней Халдее, Ассирии, Вавилоне, Египте при фараонах и в Греции в лучшие ее времена этим сестрам служили жрецы. До Коперника все верили, что Земля находится в центре Вселенной, это вполне убедительно доказывал и Птолемей, а раз так, то легко было предположить, что планеты влияют на судьбу людей и даже предопределяют ее. Христиане напрасно вначале боролись с этим языческим учением, противным их идее ответственности за грехи. Ведь если все предопределено на небесах, то никто не виноват в том, что грешит. Но астрология, пользуясь славой своей сестры астрономии, проникла даже во все университеты. И нескоро ее выгонят оттуда, не скоро перестанут верить в свою «счастливую звезду» Государи и князья, хотя польский каноник Коперник неопровержимо установил, что Земля – лишь одна из планет, вращающихся вокруг Солнца. Это поразительно, как медленно просачивается книжная мудрость в действительную жизнь сквозь плотины и шлюзы церковной цензуры.

Коперник, рассказывал Галловей, напечатал свой труд о гелиоцентрическом строении планетной системы лишь в 1543 году, перед самой смертью. Царю Ивану тогда было всего тринадцать лет, но книга Коперника, написанная языком, крайне трудным для понимания, так и не дошла до Москвы. Во всяком случае, Царь продолжал верить плуту и шарлатану Бомелии с его матушкой Шитон. Только в 1597 году вышла «Mysterium Cosmographicum» – книга последователя Коперника Иоганнеса Кеплера, бывшего семинариста, учителя математики, скитальца. Кеплер соединил астрономию с физикой, о чем говорит название его главного труда – «Новая астрономия, основанная на причинности, или Физика неба».

Многому научился Кеплер у астронома и математика Тихо де Браге (Tycho de Brahe). Этот великан для контраста всегда ходил со слугой-карликом. Большой забияка, он подрался на дуэли с другим датским дворянином, поспорив, кто из них двоих лучше разбирается в математике. В этом поединке противник отсек ему нос. Он заменил его серебряным протезом.

– Тихо де Браге скончался в начале века, – сообщил другу Галловей, – а Кеплер и Галилей и сейчас живы.[100]100
  И. Кеплер родился в 1571 году, умер в 1630-м, даты жизни Г. Галилея – 1564–1642.


[Закрыть] Слышно, что Кеплеру, однако, плохо живется. Чтобы добыть хлеб насущный, великий ученый, продолживший и обосновавший учение Коперника, составляет астрологические гороскопы, торжествуя, когда ему удается правильно предсказать холода или нашествие турок.

Галилей, продолжал Крис, непримиримо отстаивал гелиоцентрическую систему. Во всей своей деятельности он сильно опирался на достижении венецианских оптиков, механиков, ремесленников. Подобно Пифагору, в глубокой древности догадавшемуся, что центром Вселенной является не Земля, а Солнце, и ходившему к кузнецам, чтобы у молота и наковальни раздумывать над небесной гармонией, Галилей черпал вдохновение и поддержку среди людей труда, мастеров своего дела. Он возносился мыслью к звездам, но не терял связи с Землей.

Они вышли в заснеженный сад. Кругом было темным-темно. Под ногами скрипел снег. Перебрехивались арбатские собаки – частенько еще прокрадывались в Москву волки из близких чащоб. Долго глядели шкоты на полную Луну, такую таинственную, недоступную, полную непонятного очарования.

– С детства мерещится мне человеческое лицо на Луне, – признался Лермонт.

– А Галилей построил зрительную трубу и открыл горы на Луне, – сказал Галловей, – плюс к этому четыре спутника у Юпитера и много невидимых для нас с тобой звезд в Млечном Пути…

– Но все эти открытия, – тихо сказал Лермонт, – камня на камне не оставляют от сказок и чудес Библии!

– То-то и оно! – тоже понизил голос Галловей, хотя они говорили по-аглицки и никого вокруг не было. – Когда я прочитал книгу Коперника много лет назад, сказал себе то же самое. Потому-то покойный Папа Павел пятый еще лет пятнадцать запретил ему распространять свое учение. Покойный Папа Григорий пятнадцатый тоже грозил ему тюрьмой, а нынешний – Урбан восьмой – готовит над ним суд инквизиции…

И снова смотрели они, зодчий и рейтар, на бездонное иссиня-черное небо, усеянное таинственными звездами, и на все еще загадочную Луну, чей отсвет мерцал на московских сугробах 1631 года…

– Есть один француз, – сказал Галловей, – молодой еще человек, твой ровесник, и, быть может, величайший ум нашего времени, даже выше Кеплера. Тоже был воином вроде тебя, дрался в нынешней европейской войне. Из Парижа уехал в Голландию, где больше свободы. Философ, физик и математик. Доказывает, что Вселенная бесконечно велика и бесконечно мала. Он против Аристотеля и за Коперника. Это он сказал: «Cogito ergo sum» – «Я мыслю, следовательно, существую…» И: «Я могу сомневаться во всем, но не сомневаюсь в том, что я сомневаюсь…» Душа – это мысль…

– Как зовут этого мудреца?

– Декарт. Рене Декарт. Он еще удивит мир!

Великому Декарту, бывшему воину, судьба отмерила еще восемнадцать лет жизни. Лермонту ежегодно грозила смерть.

– Что-то подгнило в государстве Московском, – перефразируя «Гамлета», сокрушенно проговорил Крис Галловей, возвращаясь с небес на землю. – Святейший Филарет выжил из ума, впал в детство, сравнялся умом со своим сынком. Он готовит войну с Польшей, одержим одной идеей – успеть сокрушить Сигизмунда до того, как испустит дух. А на Посольском дворе все в один голос утверждают, что Московия не готова к войне, что царская казна пуста.

– Пока мы не готовы к войне, – с показной твердостью заявил Лермонт, сам не заметив, что сказал «мы», – Шеин не допустит нарушения мира с нашей стороны. Это же безумие!

– Что-то подгнило в государстве Московском, – мрачно повторил зодчий. Он грустно усмехнулся: – Придут поляки, взорвут Спасскую башню – что тогда от меня на этом свете останется!

– Не придут, – решительно молвил Лермонт. – Не пустим!

Только раненным и доводилось пожить дома. Лермонт любил эти арбатские деньки с Наташей, с Вилькой, Петькой, Андрюшкой. Наташа ходила на цыпочках, не знала, как угодить своему Егорушке, шикала на детей. Дети почти весь день-деньской пропадали на улице: играли в чижика, в чехарду со стрелецкими ребятами, часами купались в Москве-реке у Кремля или Неглинке, у стен Кремля удили рыбу, ходили драться на кулачки с ребятами с Сивцева Вражка. Мать ругала их за опоздание на обед и немилосердно тащила с собой к Николе Явленному. Все эти годы он корил себя, что мало из-за службы уделяет времени сыновьям, и вот он дома наконец, а ребят не видать. То им надо запускать, то снова «вражьи сивки» дразнятся. И он сидел в палисаднике на солнышке и, лузгая каленые семечки на Наташин русский манер, поглядывал на улицу, перечитывал книги, гладил лохматого и безродного Полкана. Джордж Лермонт назвал своего дворового пса особым именем – Хюсденцом, или Острозубом, ибо так звали верную собаку Тристана. Но для всего Арбата, разумеется, Полкан оставался Полканом.

Позднее, когда начали заживать раны, начинал помогать по хозяйству, рубить дрова, чинить сарай, чистить голубятню, морить крыс, клопов и тараканов. И уже казалось, что невыносимо тянется время, что заждались его товарищи в шквадроне и полку. Осточертевшая походная жизнь уже рисовалась в самых розовых красках. Нетерпеливо протирал он мушкет, пистоли и саблю, тосковал по вороному… На западе и на юге опять было неспокойно. Все чаще поглядывал он на цветастый ковер на стенке с развешанными на нем взятыми в боях вражескими казачьими кривыми саблями, ляшскими кордами, татарскими кинжалами. А Наташа, чуя эту перемену в нем, грустнела с каждым часом и била поклоны в церкви и перед домашним образком Георгия Победоносца, мужниного святого, покровителя Шкотии – Андрея Первозванного. В честь этого постнолицего апостола и третьего сына назвали…

Доказывая сыновьям, сколь важно помнить родство, Лермонт нередко прибегал к Писанию, этому кладезю наставлений на все случаи жизни:

– В Книге Ездры, что составляет часть Ветхого Завета, сказано, что, когда Кир, Царь Персидский, повелел евреям вернуться в свою землю обетованную, большинство их помнили о своем родстве, но были и такие, что не могли показать о поколении своем: «Они искали своей записи родословной, и не нашлось ее, а потому исключены из священства».

При этом, вспоминая завет собственного отца, он внушал сыновьям, что не чваниться следует происхождением и предками, как это делают иные дерущие нос дворянчики, а знать их, чтобы чтить их заслуги и достоинства, преодолевая в себе их слабости и недостатки.

Ротмистр Лермонт уже за первый десяток лет в полку выдвинулся на первое место среди рейтаров по искусству верховой езды да и по знанию службы. Да и язык русский освоил он быстрее всех. Он никогда не задумывался над тем, как выглядит он в седле, но однажды Крис Галловей, полюбовавшись всадником и конем на манеже, сказал, когда ротмистр подъехал к нему, чтобы поздороваться с другом:

– Я хороший архитектор, мой друг, и плохой скульптор, иначе я обязательно вылепил бы тебя верхом на коне и отлил статую в бронзе. У тебя с конем только один недостаток: слишком похож ты на статую Коллеони работы Вероккио, которую я видел на маленькой площади в Венеции, а она чересчур хорошо известна, ибо почитается лучшей конной статуей в мире! А в восемнадцать лет, старина, ты напомнил мне «Копьеносца» великого грека Поликлета, законодателя идеальной красоты спартанских воинов-аристократов. Да, брат, есть в тебе античная воинская красота.

Сидя на коне в середине открытого манежа Конюшенного двора, ротмистр Лермонт обучал молодых рейтаров-недорослей:

– Отставить! Опять у нас неправильная посадка! Княжич Трубецкой, Васильчиков, Волконский, Арсеньев! Кто же так сидит на коне?! Поводья не распускать, держать их крепко, локти к корпусу, кисть руки всегда между пистолями большим пальцем вверх по гриве!.. Княжич Василий Горчаков! Шенкелями, шенкелями надо работать!.. Вы не рейтары, чья слава гремит по всей Европе с четырнадцатого века, а сонные мухи! Вы даже не берейторские ученики! Стыдно!..

Весной 1632 года его назначили главным берейтором полка. Он не только самолично объезжал коней, но и учил боярских и дворянских недорослей и иноземных новичков-рейтаров искусству верховой езды. Первым делом он отбраковал всех не подходящих по возрасту лошадей – моложе пяти и старее десяти лет, – нередко попадались двадцати– и даже тридцатилетние одры, строжайше следил, чтобы конюхи задавали строевым коням в сутки не меньше трех гарнцев овса, пятнадцати фунтов сена и двух с половиной фунтов соломы, дабы кони всегда были сильны, здоровы в теле, до него коней обворовывали самым немилосердным образом. Всех коней перековал он на все четыре ноги: передние подковы делались с тупыми шипами, а на задние насаживались круглые. Вскоре выяснил он, что в полку на самом деле не хватало более двухсот коней, что за мертвые конские души писари вкупе с командирами загребали тысячи звонких золотых рублей, за что рейтары в бою расплачивались собственными головами. Эти же разбойники безбожно завышали в отчетных бумагах рыночные цены, преступно удваивая и утраивая их и кладя разницу в свои бездонные карманы. Те же писари подолгу, на протяжении года-двух, не сообщали о погибших рейтарах, присваивая себе их жалованье. Дико наживались эти паразиты на муке и прочих съестных припасах, на коже, сукне, холсте, амуниции. Все это считалось в порядке вещей, обеспечивалось круговой порукой, и на возмутителя спокойствия ротмистра Лермонта смотрели все косо.

Ему подбросили такую цидулю:

«По тебе, скот окаянный, давно плачет пуля. Получишь ее, Егорий Храбрый, как выедем в поход, в спину, чтобы не продавал полчан, не подавал доношения к обличению всяких неправностей. Доброжелатель».

Столкнувшись со всем этим вопиющим лихоимством в полку, он содрогнулся, когда представил себе, какой повальный грабеж, хуже Мамаева, каждодневно идет в приказах и при дворе. И среди первых ворюг царства ходил, по слухам, «архистратиг» князь Трубецкой.

Крутые меры Лермонта привели его к трем дуэлям – одного задиру ротмистра он поранил, двух недовольных поручиков проучил своим клеймором так, что один лег в московскую землю, а другой отправился помирать в родную Ливонию. Говорили, что обоим поручикам выпало по тайной жеребьевке драться с Лермонтом.

Только тогда, когда новобранцы желторотые могли уже сносно ездить на боевых конях, вводил Лермонт строевые учения: сомкнутая атака на пехоту и на кавалерию, фронтальная и фланговая. Командиры шквадронов – на четыре лошади перед шквадронами, за ними – штабс-ротмистр, младший поручик и оба прапорщика – на правом фланге шквадрона, средний поручик – на левом, прапоры – во второй шеренге. «Вперед, марш!» Сначала – малой рысью, затем – прибавленной рысью, шагов за пятьдесят до врага – курцгалоп, потом – большой галоп. Земля под копытами ухает, гудит барабаном. Вот уже полсотни сажен остается до неприятеля, до частокола его пик, копий, мечей… «Марш! Марш!..» Воют трубы, волосы становятся дыбом, по хребту морозец…

Сколько таких атак, не учебных, а боевых, всамделишных, провел шквадронный – ротмистр Лермонт! Шквадрон и весь полк могучим, неотразимым тараном врезались в неприятельский ощетинившийся сталью и железом строй. Звон, лязг, стон, крик и предсмертные вопли коней…

А не приучишь заранее коней к стрельбе – разбегутся лошадки со всадниками, сорвут всю атаку, сыграют на руку врагу!..

– Помните: учение – это просто пот, а бой – это пот кровавый!

Уставов тогда не было и в помине, до всего приходилось доходить самому, используя ратный опыт, и у этого, разумеется, были свои не только плохие, но и хорошие стороны.

– Я сделаю вас рейтарами, искусными во всяком бою!..

В полку говорили, что из всех иноземных начальных людей один только ротмистр Лермонт командует на правильном русском языке, хоть и не «выражается матерьяльно». И несмотря на ненависть полчан-ворюг, утверждали, будто назначат Лермонта полковником Московского рейтарского, как только старик фон дер Ропп наконец «откинет копыта», хотя по старшинству многие в полку превосходили его. Уверяли даже, что и сам фон дер Ропп назвал его своим преемником, да в Германии по-прежнему бушует война, некуда деваться старому кельнскому рыцарю.

Любопытный попадался народ среди русских рейтаров. К примеру, служил знаменщиком в 1-м шквадроне молодой дворянин Петя Брянчанинов, светловолосый курчавый красавец безумной отваги, обладатель чудного голоса, замечательно певший русские песни. В общем, рейтар как рейтар, но какая была у него родословная! Оказывается, предок Пети Брянчанинова был выходцем из Польши Михаилом Брянко, и Брянко этот вписал славную строку в русскую историю, – перед боем он поменялся доспехами и конем с Великим князем Димитрием Донским и ценой своей жизни вызвал на себя огонь, отвлек неприятеля и тем самым, быть может, решил исход Куликовской битвы, ибо кто знает, как повернулась бы она, если бы татары убили Димитрия Донского! Случай этот так поразил Лермонта, что он записал его и долго думал над ним. Ведь ляхи – главные враги русских, но вечно ли им враждовать, если «окаянный лях» мог отдать жизнь за еретика и русского Великого князя!..

Эта история заставила Лермонта крепко задуматься. Казалось бы, русские и ляхи – извечные враги, но когда им пришлось встать против общего врага, лях спас русского ценой своей жизни. Не знаменует ли это, что настанет час – и ляхи и русские перестанут враждовать и воевать? Воистину так!

Записал эту историю Лермонт и спрятал листки под стол. И в голове осталась у него эта история, словно заноза. Смертельно опасная заноза, спрятанная и забытая до поры до времени. Ведь пагубны не только дурные, но и добрые примеры…

Это случилось весной 1631 года. Ночью тревогу поднял стрелецкий караул на Иване Великом:

– Пожар! Пожар! Караул!..

Загудел колокол Набатной башни. Забегала стража. Всюду в Кремле и в Китай-городе выбегал на улицы народ. Пожары были грозным бедствием, каждый пожар ставил город на край гибели.

Горели лавки на Варварке. К счастью, ветер дул небольшой, накрапывал дождь. С берега Москвы-реки, благо река под боком, мимо Василия Блаженного, погруженного во мрак, мчались водовозные подводы.

Дотла сгорели только лавка шкота Макизма и две соседние лавчонки.

Обнимая рыдавшую Айви, Макгум сквозь слезы глядел на догоравшее строение.

– Все пошло прахом, Джорди, – в безмерном отчаянии сказал он прискакавшему из Кремля Лермонту. – Я старый, упрямый дурак. Нет на свете дурака упрямее шкота!..

Ротмистр спешился, положил руку на плечо земляка.

– Да! Да! – зашептал Макгум, дыша водочным перегаром. – Я знаю, что говорю, хоть и пьяница я. Ко мне приходил переодетый иезуит, папист коварный, добивался, чтобы я прекратил торговлю богопротивными книжками. Я, конечно, послал его подальше, прибить хотел, – тут они не дома. Он сначала деньги предлагал, а потом грозить стал, я и выставил его…

В тот же день ротмистр, хотя и был в принципе сторонником святого Амвросия, еще в четвертом веке начисто отрицавшего частную собственность, пришел на пепелище с полным кошельком золотых монет.

– Бери, старина! – сказал он, улыбаясь изумленному Макгуму, копавшемуся в головешках. – Тут тебе хватит на новую лавку – построить, закупить товары и, главное, книги. Только с этим условием и даем мы тебе это золото. И не долг это, а дар.

– Но откуда такое богатство? – спросил Макгум.

– В полку у шкотов собрал, назло папе Урбану Восьмому, у лавочников-шкотов, в кабаке у наших земляков. А еще говорят, что шкоты поголовно скряги и скупердяи!..

Лермонт и словом, конечно, не обмолвился о том, что почти половину денег он сам выложил из своего кармана, из той священной суммы, что вот уже почти двадцать долгих лет копил он на отъезд в родимую Шкотию. Скуповатый Галловей и тот отвалил из своей неприкасаемой мошны целых пятьдесят золотых!

От одного знакомого из посольства короля Испании, чей закат начался после гибели Непобедимой Армады, Галловей слышал, что иезуит был одновременно и агентом дона Андре Веласкеза де Веласко, официально назначенного королем Espia Mayor – «главным шпионом».

– Что же! Нет худа без добра, – заключил Крис Галловей, – усиление происков иноземных шпионов в Москве – знак того, что Московское государство выходит в великие европейские державы.

И каменных дел мастер сказал, что говорил как-то в «Катке» с иезуитом, и тот, отягощенный вином, хвастал, будто приехал в Москву как эмиссар самого Хуана де Марианы, мозга ордена Иисуса, стремившегося создать вселенскую империю, покорную отцам иезуитам, и всюду протянуть свои щупальца.

В том же «Катке» Крис многое поведал Лермонту об ордене Иисуса.

– Иезуиты рассказывали мне об отце Матвее Риччи. Миссионером отправился он в Китай в 1583 году и пробыл там тридцать лет. В Китае уже никто не помнил первого европейского гостя – Марко Поло, посетившего Срединную империю в тринадцатом веке. Риччи освоил невероятно сложный китайский язык, носил платье конфуцианского ученого, следовал всем обычаям страны. Он беседовал с самим императором. Китайцы, как он узнал, считают себя буквально пупом земли. Под небесами лежит вот уже почти две тысячи лет одна цивилизованная страна – Китай, а Англия, Франция, Испания, Португалия, Америка – это островки, населенные варварами, в Мировом океане. Именно китайцы изобрели бумагу, порох, компас. Риччи умер в 1610 году, оставив интереснейшие записи. Но китайцев ему так и не удалось обратить в свою варварскую веру. Они забыли его еще быстрее, чем Марко Поло.

Галловей все пристальнее следил за политикой Карла II. На посольском дворе он не пропускал случая побеседовать с вновь прибывшими англичанами, расспрашивал их, брал у них последние газеты и книги. Всем самым интересным он спешил поделиться со своим другом Лермонтом.

– Карл, – рассказывал он, – спелся с архиепископом Кентерберийским, главой Высокой церкви, и ведет с ним настоящую войну против пуритан. У нас в Шотландии джентри сильно настроено против Карла за то, что тот стремится отобрать в пользу казны десятину, которую взимала когда-то Католическая церковь, а теперь взимается лэрдами не столько для пресвитеров, сколько в свой карман. Наши дворяне даже вошли в заговор, собираясь лишить Карла престола и посадить на его место маркиза Гамильтона, представляющего на посту лорда комиссионера короля в Шотландии.

И снова поход. Казалось, он вовсе и не вспоминал Наташу в походе, а была она неразлучно с ним, незримо рядом и в бою, и в походе, и у бивуачного костра, в утренней заре и в час заката. Прилепилась жена к мужу, ничего не скажешь, воистину стали они одной плотью.

Галловей вошел с бочонком пива под мышкой, поклонился не без изящества и приветствовал Лермонтов притчей Соломоновой:

– Не учащай входить в дом друга твоего, чтобы он не наскучил тобою и не возненавидел тебя. И вдруг он закричал:

– Письмо! Письмо из Лондона! Я еду домой! Домой!..

Он бросился обнимать остолбеневшего Лермонта.

Оказывается, несколько месяцев тому назад, в начале лета 1632-го, написал он своему давнему товарищу Айниго Джонсу в лондонскую гильдию зодчих и строителей. И вот – подумать только! – с другого конца Европы секретарь аглицкого посольства привез ответ Джонса.

Об Айниго Джонсе, лучшем своем друге, Крис Галловей много рассказывал Лермонту с самого начала их знакомства в Москве. Крис повстречался с Айниго на чудесной Старой площади во Флоренции у памятника Козимо Медичи. Айниго сидел у подножия конной статуи и зарисовывал великолепные дома бессмертного города цветов. По его костюму и по песенке, которую он насвистывал, Крис сразу признал в нем южника и смело завязал разговор. Айниго предложил осмотреть дивный собор и Палаццо Питти зодчего Брунеллески. С той встречи стали они неразлучными друзьями. Оба мечтали об окаменевшей музыке прекрасных зданий. Обоим претили «тюдоровский хаос» и пышная елизаветинская безвкусица. И тот и другой бредили Ренессансом. Вдвоем, с книжкой Андреа Палладио вместо чичероне, обошли они всю Флоренцию, объездили Италию, побывав в Генуе, Милане, Пизе, Вероне, Болонье, Виченце, где родился и умер Палладио, и, конечно, Риме, где особенно восторгались величественным собором Святого Петра, построенным по проекту гениального Браманте, все глубже проникая в стройную систему классической архитектуры Возрождения, покоившейся на незыблемых античных ордерах, все горячее исповедуя палладианство, это самое модное в конце XVI века направление европейского искусства.