Текст книги "Если б мы не любили так нежно"

Автор книги: Овидий Горчаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 37 страниц)

– Похвалялся Шеин, как ты, князь, наверное, помнишь, будто имеются у него доказательства твоей вины в убиении Скопина-Шуйского. Что ж, Бог милостив, он отдает ныне Шеина в твои, князь, руки.

Шеина князь Иван Иванович издавна возненавидел – еще когда завидовал ему, в Смуту. Потом, правда, томился Иван Иванович с братцем-убивцем и Шеиным в плену, но Шеину как достойному противнику ляхи оказывали всяческие почести, позволили с семьей жить, а Иваном Ивановичем помыкали, гайдуки, и те глумились над ним, хотя Иван Иванович крест целовал Царю Владиславу! Боясь ненависти черни и злопамятности Шеина, он и в 1619 году не хотел возвращаться в Москву, но Владислав, увы, этот гордец, не терпел предателей, а Ивана Ивановича он всегда считал заправским и прожженнейшим предателем своей родины. Иван Иванович согласился вернуться, только узнав, что царем избран боярами Мишка Романов, сродник Шуйских![128]128
  Род Ивана Ивановича Шуйского восходил к князю Юрию Васильевичу Шуйскому, жившему в XVI веке. Князья Шуйские были знаменитыми воеводами. Князь Иван Михайлович по прозвищу Плетень в XVI веке был произведен в бояре, получил сан Московского наместника и сан дворецкого (министра двора). Царь Василий Иванович Шуйский правил с 1606 по 1610 год. Умер в польском плену в 1612 году. Князь Иван Иванович, судивший Шеина, был женат на княжне Марфе Владимировне Долгоруковой, родной сестре первой жены Царя Михаила Федоровича. Родственниками ему приходились Малютины-Скуратовы. Умер он, последний из Шуйских, в 1638 году. На нем пресекся род Шуйских.


[Закрыть]

Вот какому человеку доверил Царь вести дознание о Шеине! Потому что ведал князь Иван Иванович до 1634 года Московским Судным приказом, а с 1634-го – Сыскным приказом. Ему и карты в руки.

Рано утром воеводы выехали из Можайска на конях, подаренных Пожарским. Ехали шагом, понеже войско шло пешком. Шли теперь бодрее, уверенные в царской милости.

Объезжая Поклонную гору, Шеин вспомнил, как выступал он в этот поход, какие славные мечты его обуревали, какую армию вел он по этой дороге, как любовался ею с Поклонной горы. Въехав на гору, он посмотрел назад, в сторону синих лесов, белых снегов и Смоленска, а затем повернулся к Москве. Была она белой-белой, с черными воронами и галками над золотыми луковками храмов. Нет, не станут благовестить московские звонницы в честь главного воеводы и его армии. Вдали Шеин увидел отряд конных стрельцов. Они постояли посреди дороги, глядя из-под руки на приблизившееся к ним войско, повернули коней вспять и помчались во весь опор к Москве.

И еще раза два-три видел Шеин этих стрельцов или других, высматривавших его издали, словно идущего на Москву ляха или татарина. Он усмехнулся в усы: встречу готовят гостеприимные московские хлебосолы.

– А ну песню запевай, мою любимую! – зычно крикнул Шеин. Василий Измайлов звонко затянул «Мати зелену дуброву»:

 
Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын,
Уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал…
 

Шеиновцы подхватили могучим хором:

 
Исполать тебе, детинушка крестьянский сын,
Что умел ты воровать, умел ответ держать!
Я за то тебя, детинушка, пожалую
Среди поля хоромами высокими —
Что двумя ли столбами с перекладиной…
 

С песней этой и подъехали к Арбатским воротам.

Арбатские ворота были распахнуты настежь. Но как только въехали в них подбоченясь воеводы и знаменщики, ворота вдруг захлопнулись, а на Шеина со товарищи разом накинулись кремлевские стрельцы. Кто-то огрел Шеина тяжелой алебардой по шлему, его тут же связали по рукам и ногам, в рот сунули кляп и бросили на солому в кошеву саней. И вот над ним склонился злорадно улыбающийся князь Трубецкой.

– Исполать тебе, боярин-воевода, исполать! – загремел он весело. – Умел воровать, умей и ответ держать.

Был князь Трубецкой в раззолоченных боевых доспехах, с медвежьей шубой на плечах, с саблей в руке. Глаза блестели торжествующе и злобно. Он нагнулся ниже, заглянул прямо в глаза.

– Государь на тебя опалу наложил, – выговорил он с наслаждением, смакуя каждое слово. – Мне велел розыск твоим изменам вести. А я умею языки развязывать! Через час, не позднее, ты у меня заговоришь.

На бывшего главного воеводу накинули грязную рогожу. Сани рванули с места. Запели тонко полозья. Впереди, слева, справа, сзади – дробный топот конских копыт. Кони промчали по Арбату, вниз, вниз по улице Никитской, к Кремлю, влетели в Боровицкие ворота, остановились у крыльца Разбойного приказа. Шеин и опомниться не успел, как протащили его каменным ходом в каменную пыточную.

Следом пожаловал князь Трубецкой.

– Ну что, боярин, воевода, батюшка ты мой свет! Давай кайся. Повинную голову, известно, меч не сечет. Палачи у меня злые на дело. Скажи-ка мне, раб Божий Михайла, когда, в какой день и час продался ты королю Жигимонту и сыну его королевичу Владиславу, целовал им крест? Клялся служить верой и правдой, после чего они и позволили тебе, Михаила, бежать из плена?..

У Шеина налитые кровью глаза полезли из орбит. Зная Трубецкого, всего что угодно ожидал он, но только не такой дикой клеветы! Да кто поверит в эту чудовищную ложь?!

В Разбойном приказе князя Трубецкого мастера заплечные пытали злодеев, виновных в разбое и татьбе, в поджоге и убийстве. Во всех городах Московского государства в приказных и губных избах мучили и истязали русских людей выборные дворяне. Повинившихся ссылали на вечное житье в Астрахань или Сибирь. Больших воров нещадно казнили.

Его подвешивали, связывая запястья за спиной веревкой, к вороту на потолке, подтягивали туда, выламывая суставы рук, поднимая и опуская.

Его пытали водой, связывая намертво, затыкая рот и нос мокрой тряпкой и медленно поливая эту тряпку, так что он захлебывался водой и кровью из лопнувших в горле сосудов. Ему выстригли полосу волос на голове до тела и поливали голову ледяной водой из кадушки. Шеин молчал, только отфыркивался.

Его пытали огнем: мазали ноги салом и клали их на жаровню.

Первый палач разжег докрасна железные клещи. Запахло жареной плотью. Шеин замычал по-бычьи. Дьяк Иван Дмитриев обмакнул перо в чернила, но воевода не отвечал на вопросы.

Эти пытки, он знал, палачи Трубецкого позаимствовали в Смуту у ляхов, в свою очередь, обученных иезуитами, наследниками Великого Инквизитора Томаса де Торквемады.

Воевода скрежетал зубами, молчал. Второй палач поднял толстый ременный кнут длиною в пять локтей и стал истово лупить Шеина по голой спине. Он молчал.

Палачи зажали ему персты и ноги железными тисками и медленно скручивали винты до костного хруста. Шеин не издал ни звука.

Потом ему водили по спине и груди зажженным веником. Шеин прокусил себе нижнюю губу. Пытали «шиною» – раскаленным железом гладили голое тело. И снова молчал Шеин, и дьяку нечем было заполнить лист. Ни «с подъему», ни с «огня» не начал Шеин пыточные речи.

Вечером упорщика накормили соленою селедкой, но не дали ему пить.

Замурованный в каменном мешке, Шеин, чтобы преодолеть страх перед теснотой в гробовом мраке, сводивший его с ума сызмальства, заставлял себя забывать о том, где находится, вспоминая о своих предшественниках в этом мешке, в пыточной, в темнице Разбойного приказа. Конечно, всего больше текло тут русской крови при Иоанне Грозном. От тюрьмы да сумы не зарекайся, гласит истинно русская поговорка. И сколько за ней мук и страданий. Но на воле человеку, даже русскому, не хочется думать об ужасах заточения, о пытках и мученической смерти. Особенно когда этот человек ходит в боярах, обласкан Царем. Хотя с детства знал Михаила Шеин от близких, испытавших на себе тяжелую руку грозного Иоанна, справедливость другой русской пословицы: при Царе что при Боге – близ смерти. Был произвол и при Борисе Годунове, но Шеин, как и почти все его современники, надевал спасительные шоры, не желая вглядываться в чье-то несчастье, чью-то гибель, тем паче что отставшие и разбившиеся в царедворческой гонке – на них некогда и опасно было оглядываться – расчищали путь удачливым соперникам. Теперь же он понял, осознал, что именно это равнодушие всех вокруг к жертвам произвола и поощряло произвол. Теперь раскрылись у него глаза на историю Ивана Грозного и всех его преемников, вплоть до Романовых…

В темнице увидел он имя, нацарапанное на каменной стене: Василий Шибанов. Долго не мог вспомнить он, что это был за человек. А имя знакомо, знакомо с малолетства… Вспомнил, втиснутый в каменное чрево: Василий Шибанов был любимым стремянным князя Курбского. Весной 1564 года бежал он с князем из-под Дерпта от Царя Иоанна, боясь его неразумного гнева. А потом взялся он выполнить гибельное поручение князя: привез великому Государю досадительное письмо, в коем князь Курбский говорил с Иоанном неслыханным языком, предерзко и оскорбительно. Царь заставил грамотного Шибанова читать ему это письмо, пригвоздив к полу его ногу острым жезлом, тем самым, которым убил он сына. По царскому велению Шибанова пытали в кремлевском застенке, стремясь узнать от него все про козни Курбского, но стремянный умер под пытками, не сказав ни слова.

Наутро пытки начались с кошки – кнута с железными лапами. После кошки в ход пошли шелепы – мешки с мокрым песком.

Шеин молчал, а когда вопросы стал задавать ему Трубецкой, плюнул кровавой слюной князю в лицо. Князь приказал палачам раскалить клещи и клещами этими ломать воеводе ребра.

– Я тебе черевы на кнутьях вымотаю! – орал князь, вытирая лицо рукавом кафтана.

На третий день розыск в застенке продолжался. Князь, сам не свой с тяжкого похмелья после царского пира в Кремле, бесился пуще прежнего. Царь требовал, чтобы он вырвал у Шеина полное признание в предъявленных ему обвинениях, а воевода никак не хотел повиниться, чтобы отделаться от пыток. Рассвирепели и взопревшие палачи, выказывая еще более ретивое пристрастие. Шеина вздернули на дыбу, снова били кнутами и кошками. Дыба в застенке походила на виселицу о трех столбах. Каты надевали на завороченные назад руки Шеина шерстяной хомут и подтягивали хомут сей на крепкой веревке под верхнюю перекладину. На голое тело сыпались удары кнутов. Подьячий записывал пыточные речи. Ругался Шеин страшно, ругался и кричал от боли, но на вопросы не отвечал, молчал, хотя из груди его изредка вырывался глухой стон. Когда он впал в беспамятство, Трубецкой набросился на заплечных мастеров со свирепой бранью:

– Плетьми запорю, сволочи! Он мне нужен живым для казни!

На Шеина вылили ушат воды. Он открыл глаза.

– Михаила Борисович! – почти задушевным голосом проговорил обрадованный князь. – Повинись, батюшка. Тогда, клянусь Богом, казнь твоя будет не суровой, а простой. Сначала головку долой, а потом уже четвертовать будут…[129]129
  Даже Емельян Пугачев по указу Екатерины II, «отменившей» смертную казнь, дабы жестокость ее не стала известна в Европе, был подвергнут «простой» казни после пыток с пристрастием. К позору своего звания, поэт Державин лично пытал пугачевцев.


[Закрыть]

Шеин молчал. И тогда, видя, что заплечное мастерство и пыточное дознание не заставят упрямого воеводу повиниться в не содеянных им преступлениях и измене Царю, Трубецкой велел дьяку Бормосову пойти на подлог и состряпать ложное признание, исторгнутое якобы у Шеина под пытками.

– Пиши, что он признал свою измену в Польше, что он дал тайную клятву Жигимонту верой и правдой служить Польше и римской церкви, почему ему и устроили побег из плена!..

А чтобы скрыть втайне свое коварство, князь сказал палачам:

– Молчит злочинец? Язык у него отнялся. Так пусть молчит – вырвите ему язык!

Заплечных дел мастера переглянулись в замешательстве. Но разве можно ослушаться князя-боярина, стоящего во главе Разбойного приказа, этого Малюту Скуратова!

И Шеину железными щипцами, разорвав рот, вырвали язык.

Измайлов долго крепился под пытками, но когда Трубецкой показал ему язык Шеина и пригрозил вырвать и у него язык, если станет он впредь упираться, воевода сломался, стал валить всю вину за поражение под Смоленском на Шеина. Дьяк не успевал писать его изветы и оговоры. Он договорился до того, что обвинил Шеина в замысле цареубийства.

Царь остался премного доволен Трубецким. Он велел показать признания Шеина и Измайлова самым сильным боярам.

– С подъему или с огня они заговорили? – спросил Царь.

– С огня, Государь-батюшка, с огня! – ответствовал князь.

– А не отречется Михаиле Шеин перед народом от слов своих?

– Никак не отречется, Государь-батюшка, язык у него не повернется – он его на дыбе откусил.

Мелкий озноб, бивший Царя, перешел в колотун.

– Язык… сам… откусил?!

От сквозняков, гулявших по царским покоям, затрепетали огненные языки свечей. Зловещие тени запрыгали под закоптелыми каменными сводами. За узкими оконцами в мощных стенах глухо загремели колокола. Царь перекрестился трясущейся рукой.

– Казнить… – прошептал он. – Скорее казнить его…

Трубецкой поклонился Государю своему в ноги: твоя, мол, Царь-батюшка, воля!

Феодор Иванович Шереметев повстречался как бы ненароком с Трубецким в Кремле у Никольских ворот и отвел его в сторонку:

– Скажи-ка, князь, верное ли у тебя дело с Шеиным? Ведь это не человек, а кремень. Как бы не сорвалось у тебя с ним. По плечу ли тебе свалить такой дуб? Токмо признанию Шеина вины своей поверят бояре.

Трубецкой ответил не сразу. Этот хитрован Шереметев явно хочет дать понять, что его дело сторона, что это он, Трубецкой, взялся за гуж, ему и ответ держать в случае чего. С Феодором Ивановичем ухо держи востро. Любит из огня чужими руками каштаны таскать. Норовит на чужом горбу в рай въехать. Но и Трубецкой не вчера родился. Понимает, что надобно сделать Шереметева сообщником своим, впутать его покрепче в дело Шеина, чтобы и он держал ответ в случае чего… И он ответил:

– Шеин все признает. Комар носу не подточит. Помнишь небось, Феодор Иванович, проклятую грамоту князя Мстиславского?

Шереметев вздрогнул. Осунувшееся от хвори желтое лицо окаменело. Ишь куда, шельма, метит! Что за наглость! Хочет, чтобы я знал, что признание Шеина вырвано пытками. И покрыл его. Уволь, князь, от таких откровений. Как Пилат, я умываю руки. И Шереметев сказал со вздохом:

– Проклятая грамота? Не понимаю тебя… Но вижу, что ты убежден в измене Шеина. В этом и хотелось мне удостовериться. Прощай, князь, до суда!

Шереметев скоро зашагал к своему двору о шестидесяти палатах при церкви святых Бориса и Глеба. Трубецкой проводил Шереметева взглядом, полным ненависти. С этим боярином ему будет, пожалуй, не легче справиться, чем с Шеиным. Но он не остановится ни перед чем. У Трубецких больше прав на престол, чем у Шереметевых.

Проклятая грамота! Давняя, мрачная история. Весной 1571 года стотысячное скопище крымского хана Девлет-Гирея внезапно прорвалось к Москве, опередив и обойдя московских воевод, посланных Иваном Грозным, чтобы встретить врага на берегах Оки. Четырнадцатого мая, в день Вознесения, татары зажгли предместья столицы, куда успели воеводы, с десяти концов, и Москва выгорела дотла, если не считать Кремля, в коем заперлись воеводы, и некоторых каменных церквей. Царь, переждавший нашествие Девлет-Гирея в Ростове, вернулся на Москву в великом гневе и учинил розыск виновников сожжения престольного своего града. Допрашивали воевод большого полка князя Ивана Димитриевича Бельского и Михаила Яковлевича Морозова (сродника Шеина), а также воевод правой руки – князя Ивана Феодоровича Мстиславского и Ивана Васильевича Меньшого Шереметева, отца Феодора Ивановича Шереметева (так он писал свою фамилию, в отличие от своих сродников). Под пытками князь Мстиславский оговорил себя и других воевод, подписав проклятую грамоту, в коей указывал, что с товарищами своими злоумышленно навел хана на Московское государство. Отец Феодора Ивановича выкрутился. Не он ли свалил всю вину на Мстиславского? Иван Грозный грозился предать лютой смерти князя и двух других воевод, но дал себя уговорить митрополиту Кириллу и помиловал их приказав трем боярам дать поручную запись, то есть письменно поручиться за невыезд его из Московского государства с обязательством в случае его побега внести в казну 20000 рублей. С той поры проклятыми грамотами называли на Москве признания, исторгнутые под пытками.

Вот на что намекал Трубецкой – на ложные признания, вытянутые каленым железом им и его палачами из уст Шеина! Но за правдивость показаний всех государевых «изменичей» отвечает Трубецкой, а не Шереметев! Это и Царю, и всем ведомо.

Пытали Шеина с начала марта до 18 апреля – почти пятьдесят долгих дней и ночей. И вот 18 апреля собрал Царь Боярскую думу, чтобы судить бывшего главного воеводу. В воскресенье шестнадцатого было некогда – Царь и бояре праздновали в храмах и теремах вход Господень в Иерусалим и престольный праздник Тамбовской и Черниговско-Ильинской икон Божией матери в Успенском соборе митрополит читал литургию святаго Иоанна Златоустого. В Великий понедельник отмечала Москва Страстную седмицу. Царь и бояре слушали в Благовещенском литургию преждеосвященных даров – читали Евангелие от Матфея, главу XXIV. В Великий вторник надлежало помянуть преподобного Иоанна, ученика святого Григория Декаполита, святого Косму-исповедника епископа Халкидонского, преподобного Авксения, мучеников Виктора, Зотика, Зинона, Акиндина и Севериана, мученика Иоанна нового и судить царско-боярским судом раба Божия и мученика Михаила.

В сборе были все бояре, думские дворяне, дьяки. Впрочем, замечено было, что отсутствовали князь Димитрий Михайлович Пожарский – сказался больным, отлеживался в своей вотчине. Князь Иван Иванович Шуйский сидел, синебагровый от долгого запоя, пуговка его некогда крохотного носа чудовищно распухла и горела алым факелом – видно было, что не жилец он больше на этом свете, хотя протянет он еще пьяных четыре года и, уйдя в мир иной, пресечет своей кончиной славный род князей Шуйских. Князь Андрей Васильевич Хилков,[130]130
  Князь этот восходил к князю Хилку-Ряполовскому. Его потомки, среди которых встречались и достойные люди, были сродниками Лермонтовых через Лопухиных, Свиньиных, Чаадаевых, графов Толстых, князей Прозоровских, Трубецких, Волконских.
  При Екатерине II князь Михаил Никитич Волконский (1713–1789) был главнокомандующим первопрестольного града Москвы. В его время воевода Рузы породил незаконнорожденного сына, нареченного им Рузским. Автор впервые раскрыл этот псевдоним Лермонтова-Рузского и в «Советской культуре» рассказал о его трагической судьбе.
  В последующий период невесты княжны Волконские вышли замуж за фельдмаршала А. А. Прозоровского, потомка товарища главного воеводы Шеина, судимого вместе с ним, а также за князя Мещерского и князя Репнина. Нам интересно, что все трое были родственниками Лермонтовых. Так же было и с князьями Трубецкими, графами Толстыми, Мусиными-Пушкиными, Воейковыми, Шиповыми, еще раз с Мусиными-Пушкиными, вторично же с Пушкиным (Михаилом Алексеевичем).
  На этом «История родов» обрывается…
  Но сказанного достаточно, чтобы прийти к неизбежному выводу, что Лермонтовы за два с лишним столетия породнились не только со средней, но и с высшей русской знатью. И все эти годы генетика делала свое дело…


[Закрыть] с коим Шуйский и пил почти все это время под нежной опекой Трубецкого, спал сидя. Окольничий Василий Иванович Стрешнев с собачьей преданностью взирал на царственного свояка своего и гадал, прикидывая, чем вознаградит его Михаил Федорович. Уж не боярином ли пожалует – об этом он все уши прожужжал дурехе сестрице – Царице всея Руси. Дьяки Тихон Бормосов и Димитрий Прокофьев терялись среди более приметных лиц. Бояре сидели строго по породе и отечеству. Первыми восседали потомки варяжских князей Рюриковичей, древнейших бояр из старших княжеских дружинников, крепостники, жиревшие на оброке холопей, введенные бояре – царедворцы, владетели тысяч и десятков тысяч бесправных крестьян, самодуры-воеводы, чьи предки со всеми их чинами и службами были навечно записаны в разрядных книгах. Столетие назад Иван Грозный исподволь начал крушить их родословные древа, целый их лес вырубил, много и дров наломал, голов отсек, костей пытками размозжил, и преемники его на московском престоле стремились подчинить бояр самодержавию, но вот прошло сто лет – и снова сидят несокрушимо князья-бояре, зная каждый свое место по родословцу, и никому в голову не приходит, что уже Царь Федор Алексеевич не далее как в 1682 году велит торжественно сжечь разрядные книги со всеми записями местнических дел и прикажет «отныне всем быть без места», а получить оные лишь по заслугам. А всем, кому не по нраву это веление времени, придется столкнуться с беспощадным топором внука Михаила Федоровича – великого Петра.

Царь дрожащим голоском невнятно прогундосил заученные по бумажке слова:

– Михайла Шеин, позабыв нашу государскую милость к себе, нас, Великого Государя, прогневал, а себе вечное бесчестье учинил, ибо начал добром и радетельной службою государству Московскому, а завершил подлыми изменами…

Щека царская дергалась, по вискам струился пот.

Приговаривая к смерти Шеина, бояре не шумели гораздо по обыкновению своему, понеже каждый, местничая, считал своим святым долгом высказаться раньше и громче всех, кого почитал ниже и меньше себя, а сидели тихо, словно мыши, сознавая, быть может, какое вопиющее преступление они совершали. Перед лицом такого единодушия молчали служилые дворяне, чью сторону всегда твердо держал Шеин. Давно, увы, уж восемнадцать лет назад, скончался рубивший в глаза матку правду Минин-Сухорук, погибли бесстрашные Ляпуновы. Война всегда уносит самых лучших, самых честных, самых храбрых.

Слушали судное дело Шеина со товарищи Царь и бояре, и поставлено было единодушно:

Государевых изменников Шеина и Измайлова с сыном его Василием казнить смертью, а поместья их, вотчины, дворы московские и все имущество взять на Государя.

Семейство государева изменника Шеина сослать в понизовые города.

Князя Прозоровского и князя Белосельского и Измайлова сослать в Сибирь.

Прочих судимых лиц, имярек, сослать в Сибирь или заточить в московских темницах.

Ни словом не возразил против казни своего сродника Шеина ближний боярин Борис Иванович Морозов. В такой оказии ближе был ему другой сродник – Царь Михаил Федорович.

На царско-боярском суде Шеин, Измайлов и другие государевы изменники не присутствовали, потому что не могли ни стоять, ни сидеть. Приговор объявил Шеину Трубецкой. Пришел с дьяком Бормосовым в темницу и весело сказал, шумно вдохнув ноздрями воздух:

– Нет, Михайла, слаще вражьего трупа, а ты уже труп, Михайла, падаль вонючая, мать твою… Вот твой приговор!

Приговор перечислял подробно все «измены» Шеина: злонамеренно мешкотный поход осенью 1632 года из Можайска к Смоленску. И смерть в пути тысяч ратных людей. Укрепление во время этого мешкотного похода польско-литовскими людьми Смоленска. Урон от частых и нежданных нападений и вылазок врага под Смоленском из-за предательского небрежения Шеина и других воевод. Утайка подлинного числа пробивавшихся в Смоленск польско-литовских людей. Настырные требования присылки большого пушечного наряда, перевезенного вследствие этих изменических домогательств Шеина по весеннему плохому пути с большими убытками. Предательские приступы к Смоленску не тайком и не ночью, а днем в открытую. Предательское приказание Шеина стрелять из пушечного наряда по своим же людям (это показали князья Прозоровский и Белосельский). Ведение Шеиным промысла под Смоленском по своему изменническому и вражьему наущению вопреки всем благим советам русских и иноземных ратных людей. Запрещение Шеиным вступать в сражение с приходившими отрядами противника. Отказ Шеина от нападения русских войск на Красное, когда там стояли Гонсевский и Радзивилл с небольшим отрядом…

И снова Шеин не верил своим ушам. Все ложь, ложь, ложь!.. Под Красное он посылал еще Лермонта и писал об этом Царю!.. Оказывается, бояре охотно верили любой лжи о нем, как бы чудовищна и нелепа она ни была, когда им следовало бы судить за небрежение Трубецкого и Шереметева!..

А Трубецкой все читал и читал, внятно, с чувством, с ликующим злорадством:

– Захват Шеиным вкупе с Измайловым деревень с рыбным промыслом в Смоленском и Дорогобужском уездах и продажа ратным людям рыбы по завышенным ценам…

Да, Измайлов и впрямь занялся столь непригожим, но обычным у воевод прибыльным делом, но Шеину донесли об этом, и он, Шеин, пресек всю эту постыдную торговлю.

– «И оставя государев всякой промысел, – со смаком читал Трубецкой приговор, – Шеин и Измайлов ходили за всякой корыстью и себя богатили…»

Но вдруг тут же:

– «Которые служилые люди от великой скудности и от голоду езжали в Смоленский и Дорогобужский уезд для своих и конских кормов, тех Шеин приказывал бить кнутом без милости, а Смоленский и Дорогобужский уезды уберег королю со всеми запасами…»

Все поставлено с ног на голову, злостно и нагло искажено, все шиворот-навыворот. А ведь он, Шеин, поздновато спохватился, узнав о размерах грабительства, лишь за Можайском, Гжатском и Вязьмой, только в Дорогобуже велел сурово наказывать за всякий грабеж. А выходит, он нужное русской армии добро польскому королю сохранял!..

– «А когда пришел к Смоленску король Владислав, то Шеин и Измайлов над польско-литовским королем и его людьми никакого промыслу своего не показали и с королем и его людьми не билися…»

И это сказано о кровавой сече 28 августа, что продолжалась целый день, тринадцать часов подряд, в которой и он едва не погиб, и легли горы и горы русских и польских людей! Это сказано о небывало трудной битве, выбившей польского короля из седла на целых две недели и спасшей Москву от захвата ляхами, потому что 11 и 12 сентября, два дня подряд, шло новое сражение и вновь бились с ляхами 18 сентября!.. Вольно же боярам устраивать кощунственную свистопляску на костях русских солдат затем только, чтобы сделать козлами отпущения за грехи московских бояр во главе с Царем его, Шеина, и его воевод!..

– «А Государем и боярами было велено Шеину дожидаться подхожих государевых ратных людей, а Шеин сдал королю польско-литовскому весь большой пушечный наряд и даже двенадцать полковых пушек, который король соглашался ему оставить…»

Да, в ходе переговоров Шеин добивался, чтобы король оставил ему хоть эту дюжину крупповских пушек – стал бы король ему их предлагать, держи карман шире! – но пока тянулись споры, съело его войско последних лошадей! Зато выканючил Шеин взамен этих пушек согласие короля продать ему харчи на прокорм войска! Все эти обвинения так легко опровергнуть, но его опровержения и объяснения не нужны клеветникам… Для того и вырвал Трубецкой ему язык…

Уже глубоко и смертельно надорвал этот невероятный приговор сердце Шеину. Вскинулся он, загремели цепи. Он замычал так буйно, что Трубецкой и Бормосов отпрянули. Бормосов чуть не уронил свечу. Кто, кто целовал крест польскому Царю – он или Михаил Романов, Шереметев, Трубецкой и знатные бояре московские?! Снова вешала боярская свора на него всех своих собак!..

– А посему, Шеин, – загромыхал над ним Трубецкой, – велено казнить тебя за измены сии многие Государю на Пожаре при всем честном народе через усекновение главы!..

Опять вскинулся Шеин, рванул цепи и, лишившись чувств, упал, обмяк, стукнулась о каменный пол бессильная рука.

Шеина везли из узилища, чей двор находился напротив Архангельского собора, везли на пароконной телеге, в железной клетке, в цепях и кандалах. Телега выехала из ворот, свернула налево к деревянному настилу, что вел почти прямо по Кремлю через ворота Спасской башни к Лобному месту. Шеин кланялся Ивану Великому, соборам и церквам, щурился от слепящих после темницы лучей солнца над Спасской башней, увенчанной золотым двуглавым орлом. Сколько раз он выезжал через эти Фроловские ворота во главе крепнувшего с каждым годом его стараниями войска! Сколько раз въезжал в них, возвращался из похода с победою под сотрясавшие всю Москву гулы всезвонных колоколов! Колеса загремели по мосту через ров с водой, обнесенный вдоль берегов двумя каменными стенами ниже кремлевских. Он глянул вперед и отпрянул, будто его ударили кнутом по глазам. Вся площадь была запружена несметной людской толпой. Все молча ждали. Ждали его, опозоренного, идущего на казнь. А ему все еще не верилось в ее неотвратимость. И за что, за что?.. Впереди уже виднелась над народом каменная подковка Лобного места, обращенная к нему зевом. Вот она, его Голгофа!

Все люди на Красной площади увидели, что волосы и борода у Шеина стали белыми.

Вон Трубецкой на Лобном месте, не в сподней рубахе, а в раззолоченном кафтане, князья-бояре… Сколько среди них знакомых лиц! Давно ли лебезили перед ним, искали заступничества для сыновей. Все, верно, теперь отреклись от него, трижды отреклись, как апостол Петр от Христа…

Охранял Лобное место рейтарский шквадрон, остававшийся во время войны в Москве для охраны царского двора. Равнодушно глядели рейтара в големах с конскими хвостами на человека в клетке. Настоящий русский медведь.

С Лобного места дьяк Разбойного приказа читал Михайлу Шеину и Артемию Измайлову предсмертную сказку:

– «Ты, Михайла Шеин, из Москвы еще на государеву службу не пошел, как бы у Государя на отпуске у руки, вычитал ему прежние свои службы с большою гордостью, говорил, будто твои и прежние многие службы были к нему Государю перед твоею братьею боярами, будто твои братья бояре, в то время как ты служил, многие за печью сидели и сыскать их было нельзя, и поносил всю свою перед государем с большою укозною, по службе и по отечеству никого себе сверстников не поставил. Государь, жалуя и щадя тебя для своего государева и земского дела, не хотя тебя на путь оскорбить, во всем этом тебе смолчал; бояре, которые были в то время перед Государем, слыша себе от тебя такие многие грубые и поносные слова, чего иному от тебя и слышать не годилось, для государской к тебе милости, не хотя Государя тем раскручинить, также тебе смолчали…

Вы, мимо государева указа, изменою и самовольством королю крест целовали, наряд и всякие запасы отдали, только выговорили отпровадить в государеву сторону 12 пушек, да и те пушки ты, Шеин, изменою своею отдал литовскому же королю совсем… А когда вы шли сквозь польские полки, то свернутые знамена положили перед королем и кланялись королю в землю, чем сделали большое бесчестье государскому имени…

Будучи в Литве в плену, целовал ты крест прежнему литовскому королю Сигизмунду и сыну его королевичу Владиславу на всей их воле. А как ты приехал к Государю в Москву, то не объявил, что прежде литовскому королю крест целовал, содержал это крестное целование тайно; а теперь, будучи под Смоленском, изменою своею к Государю и ко всему Московскому государству, а литовскому королю исполняя свое крестное целование, во всем ему радел и добра хотел, а Государю изменял…»

Шеин оглядывал Красную площадь сухими глазами. Был чудесный летний день. Палач стоял с Шеиным поодаль от Лобного места на деревянных подмостках. Прощаясь с родной Москвой, всем своим народом, с самой жизнью, Шеин поклонился до земли на все четыре стороны. Окруженный стрельцами и ратниками не из его, разумеется, смоленской армии, он был виден отовсюду. Его должны были четвертовать, но он стал вдруг яростно противиться палачу и его подручным. Им удалось осилить его, израненного, истомленного пытками. Блеснуло над головой ката огромное лезвие топора. Слышно стукнулось оно о плаху. Покатилась, блистая голубыми топазами, седая, бородатая голова. Народ гулко охнул, стал креститься. Со Спасской башни и луковок Василия Блаженного черным фейерверком взмыли вороны. Застыли широко открытые незрячие глаза главного воеводы. Солнце плавилось на золотом двуглавом орле, венчавшем Спасскую башню. В тесной огромной толпе, запрудившей площадь, стояли трое несмышленых отроков – Виллим, Петр и Андрей.

Три сироты ротмистра Лермонтова. Ужас, заморозивший их чуткие сердца в тот незабываемый час на площади, никогда не изгладится из их памяти. О нем вспомнят те, что доживут до казни Степана Разина на той же площади.

Наталья Лермонтова тоже видела, как покатилась голова Шеина. Она побежала за сыновьями на площадь, чтобы уберечь их от страшного зрелища, протиснулась вперед, туда, где всегда толпилась детвора, не пропускавшая ни одной казни, и все видела, не в силах была отвести взора от чудовищной картины казни. Видела, как головы Шеина и Измайлова насадили на железные колья, вдетые в землю у Лобного места. Детей своих не нашла и побежала в церковь, впервые в жизни не перекрестившись на Иверскую икону. В храме молитва не давалась ей, не снисходило на нее всегдашнее благодатное облегчение. Вместо покорности в ней вскипал бунт…

После казни Измайлова дьяк прочитал короткую обвинительную сказку сыну Артемия Измайлова Василию. Васька тряс кудрями, поглядывал на девок, подмигивал им через плаху.