Текст книги "Если б мы не любили так нежно"

Автор книги: Овидий Горчаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 37 страниц)

Уговаривая Шеина не ввязываться в осаду Смоленска, Лермонт подкреплял свои доводы опытом Роберта Брюса в борьбе с Англией.

– Брюс, наш самый великий король, – говорил он пылко, – всегда избегал ввязываться в битву с превосходящими силами англиян. Он уступал им землю в Шотландии, похожую на выжженную пустыню, и, пока те продвигались по этой пустыне, по бездорожью, в бескормину, обирая нищих, застревая у сильных крепостей, он смело вторгался налегке в богатые уделы англиян, вовремя нанося им могучий удар в мягкое подбрюшье и возвращался обратно с победой и огромным прибытком! И было это более трехсот лет тому назад…

– Может, Брюс твой, – теряя терпение, выпалил Шеин, – и славный был король и воевать умел. Но пусть иноземцы твои не думают, что мы, русские, щи лаптем хлебаем. И мы не пальцем сделаны!

С тяжелым чувством покинул Лермонт Шеина. Наперекор, казалось бы, непреодолимым силам шел этот крупнейший русский военачальник XVII века от военного ремесла, доведенного до совершенства наемными войсками и такими полководцами, как Густав Адольф, к новому военному искусству. Он стремился обогнать свой век, а царский двор втыкал ему палки в колеса. Какую непомерную тяжесть нес на своих плечах этот человек!

Лермонт попытался воздействовать на Шеина через его главного иноземного советника Александра Лесли. Старший полковник только махнул рукой:

– Я сразу же заявил ему после пушечного обмена любезностями, коими мы открыли эту кампанию, что он растратит наши силы на эту крепость и упустит все преимущества, связанные со шляхетской грызней в Сейме вокруг королевской короны. К тому же у меня, извини, свой шкурный интерес: я привел сюда пол-армии, пообещав ей богатые наживы, а какие трофеи сможем мы взять в этом Смоленске. Поляки все отсюда вывезли в ожидании осады. Другое дело, если бы мы с ходу пошли вперед, заблокировав Смоленск, и взяли Могилев, Оршу, Минск! Да куда там! Уперся, как бык. Но у него царский указ: сначала взять Смоленск. Я ему предлагал остаться здесь, а нас отпустить на запад, сами, мол, ушли, без согласия моего, но он ни в какую. И кого он слушает, кому покорился – царьку золотушному. Я понимаю, если бы он королю Густаву подчинялся!.. Всем он взял и Царя бы мог за пояс заткнуть… Нет, не пойму я этих русских, этих московитов!..

Шеин слал гонцов к князьям Прозоровскому и Белосельскому в Белую и к Нагово в Серпейск, торопя их с приходом под Смоленск, – с ними он решился бы приступить к крепости. Но князья эти, возмущенные тем, что им приказывает худородный по сравнению с ними воевода, смертно и всенародно оскорбивший всю знать в Благовещенском соборе, не поспешали с тяжелым зимним походом к Смоленску по разоренному краю. Когда они наконец приплелись к Смоленску, Шеин едва удержался от того, чтобы встретить их так, как он встретил казначея Протопопова в Можайске, – нагайкой по жирной роже.

– Станете на западе от города, – сказал он этим князькам. – Укрепитесь, обнесите стан высокими валами. Стройте землянки. Землю вам придется ломами грызть, кострами оттаивать. Ежели паче чаяния придут ляхи, дать им бой, поиск над ними учинить, нас прикрыть и людей своих уберечь! Не пропускать в город с хлебом, солью, зельем и другими какими запасами, учиняя тесноту смоленским сидельцам.

Через Днепр Шеин навел два деревянных моста к востоку и к западу от крепости.

В начале февраля из Москвы пришел во главе со шкотским полковником Матисоном иноземный солдатский полк, почти сплошь из шкотов. В нем оказалось много тяжело обмороженных. Московия, увы, не Шкотия, где можно мужикам в юбочках бегать…

Десятого февраля Шеин отписал Царю: «Город Смоленск совсем осажден, туры поставлены, да и острожки поставлены, из города выдти и в город пройти немочно».

Как хотелось ему добавить: промедление на войне смерти подобно, а он в феврале сделал из-за мешкотни Москвы то, что должен был сделать по плану восемью месяцами ранее.

И все же, зная вероломство Шереметевых, коварство Трубецких, неизбывную неприязнь к нему бояр, коих немилосердно отхлестал он в Благовещенском соборе, не верил открытый, прямодушный Шеин в заговор против него всей этой придворной своры. Но ведь бывают заговоры, скрепленные не клятвами их участников, не распределением ролей между ними, а просто спаянные молчаливой и общей ненавистью к тому, против кого они нацелены, и оттого не становятся они менее опасными, гибельными. Не понимал Шеин, ни во что не ставя Мишку Романова, какая перемена произошла в этом тихоне, этой боярской игрушке после смерти его отца.

Всем чертям назло Шеин не сомневался, что скоро отпразднует победу в смоленском соборе. Москва не слала провианту – он наказал Измайлову собрать этот провиант с разоренных смоленских крестьян. «Все, мол, им воздадим после победы!» – великодушно обещал он на манер всех российских военачальников, и сам неизбежно верил, что так оно и будет, и неизбежно затем забывал про свои обещания.

Может быть, и не понимал он, что пустил козла в огород. Измайлов жал из смолян последние соки, не выжатые ляхами.

Польский сейм никак не мог решить, кого сделать новым королем Речи Посполитой – королевича Владислава или еще кого. Варшава плела интриги и козни. А смоленский гарнизон, не дождавшись из восьмимесячной осады вызволения, помышлял о капитуляции.

– Тонка кишка у ляхов! – радовался Шеин. – Я в Смоленске поболе двадцати месяцев держался.

Неимоверно тяжелой была эта зимняя война. Теперь не один Лермонт, а все в армии поняли, что раз не удалось взять Смоленск осенью, как этого хотел Шеин, не следовало идти на осаду в зимнее время года. Мало кто знал, что и Шеин пытался отказаться от зимней осады, отойти в Дорогобуж, Вязьму, Белую, даже до Можайска, но Царь, ставший единственным Государем Руси и ее самодержцем, по подсказке Трубецкого и прочих приспешников велел довести осаду до победного конца, снова сулил скорую и щедрую помощь.

Полковник Александр Лесли прошел быстрым шагом в шатер главного воеводы, поклонился ему коротким военным поклоном, не снимая стального шлема с заслоненным плюмажем, и бросил ворох каких-то бумажек на стол:

– Вот доказательство, сэр, – громко заявил он Шеину, – что смоленский гарнизон имеет провианта по меньшей мере на три месяца! А вы нас уверяли, что поляки вот-вот начнут есть свои ботфорты.

– Что это за бумаги? – удивленно спросил Шеин, поднимая рассыпавшиеся разнокалиберные листки.

– Расписки фуражиров смоленского гарнизона о получении провианта у здешних помещиков и старост перед нашим приходом.

– Откуда ты их взял?!

– Собрал, чтобы узнать, какие запасы в гарнизоне. Мне помогали многие мои офицеры. Я сказал, что заплачу всем, но, конечно, не заплатил. Расписок на столько провизии, что смоленский гарнизон сможет прожить полтора месяца. Скот, сало, солонина, зерно, мука… Да еще старых запасов у него не меньше чем еще на полтора месяца. А нам скоро будет нечего есть…

– Платить нечем и незачем, – в раздумье проговорил Шеин.

– Надо идти на Могилев, Оршу, Минск, – сказал Лесли.

– Дам знать в Москву, потороплю их там…

– На вашу Москву мы уже не надеемся. Через месяц мои полки, если ботфорты придется жрать нам, будут считать контракт нарушенным.

– Не надо терять надежды… Все образуется. Я буду бить челом Царю, чтобы тебя воеводой сделал…

Полковник Лесли поклонился и вышел.

Шеин в сердцах схватил бумаги, смял их в руках, швырнул вслед иноземцу.

Шеин жаловался Шереметеву, что правительство ничего не делает для того, чтобы заставить нетчиков-дворян и детей боярских прибыть под Смоленск к месту службы, хотя нетные списки давно отправлены им на Москву, что повальные нети – это позор русского дворянства. Каково служить под Смоленском меньшим и черным людям, если дворяне отлеживаются по печам. Боярам и всей придворной своре не по душе пришлись его, Шеина, укоры при прощании на Москве и выходе в поход, но все повторяется сначала. А все потому, что опала с прежних нетчиков давно снята, поместья им Царем возвращены то по случаю царских именин, то в связи с принесением чудотворного образа, то на радостях, что еще одна царевна родилась. Он, Шеин, считает, что если казнить хотя бы по одному нетчику в каждом уезде, остальные сразу под Смоленск навострят лыжи. Бить кнутом их, как видно, мало, потому что ляхи для них в это лихолетье страшнее кнутов и батога. К этому Шеин добавлял, что и от приезжающих под Смоленск нетчиков мало толку: все это недоросли, чуждые всякой грамоте, и общей, и военной, их еще учить да учить, ни один в десятники или пятидесятники не годится, ревут, яко красны девицы, и маму призывают. От плотников и кузнецов, к примеру, куда больше проку; чем от этих, особенно при наряде, высокородных маменькиных сынков, а казна умельцам платит по целковому в год.

И еще писал главный воевода, что не понимает, почему Иван Грозный собрал в 1545 году в Новгороде две тысячи конных ратников, а ему, Шеину, прислали только половину. Псков дал Ивану 3500, а ему опять же половину. Неужто уполовинился со времени Ивана Васильевича великий русский народ?

На совете Михаила Борисович изрек такие слова:

– Простому народу нашему, задавленному кабалой, нечего терять от нашего поражения и победы ляхов. Наденут ему на выю другое ярмо и все. А гордость человеческую у него мы давно отняли. А вот бояре и дворяне – другое дело. Потрясли мы их с Царем, да мало. Больно дешево хотят откупиться от польско-литовского владычества. Но зазорнее мирян ведет себя Православная наша церковь. А духовенство все потеряет, если ляхи возьмут верх. Быть тогда России под Папой Римским! Перелейте половину московских колоколов, заложите треть иконных риз, и я назавтра достану Москве Смоленск!

Сразу поднялся митрополит Сергий. На чело будто грозовая туча нашла.

– Писано в Стоглаве: «Аще кто хитростию преобидети всхощет церкви Божий: аще града, или села, или лугове, или озера, или торжища, или одрины, или люди купленные в домы церковные, или виноград, или садовеш и вся какова суть от церковных притяжаний… – Тут он возвысил голос громоподобно: – Первее: еже святыня Троицы милости, егда предстанем страшному судищу, да не узрит… – Хлоп по столу дланью. – Второе же: да отпадет таковой христианской части, яко же Иуда до двенадесятого числа апостол… – Хлоп еще раз по столешнице. – К сему же и клятву да примет святых и богоносных отец!..» – Хлоп третий раз – Бог Троицу любит. – Побойся Господа, Михаила Борисыч! Ляхи еще далеки от Москвы, а ты до святых колоколов, до священных икон добираешься! Этого тебе наша Православная церковь не простит!

И сразу полетели листы в Москву от митрополита Сергия святейшему, от воеводы Измайлова Царю-батюшке, Шереметеву от дьяка…

Шеин сожалел о размолвке с Сергием. После Горчакова никто так не помогал ему, как митрополит, поднимать дух войска.

Отчаявшись что-либо изменить, прекратить разбой и грабительство, Лермонт напросился на самое что ни на есть отчаянное дело: взял полшквадрона и, уйдя сразу после вешней распутицы за Смоленск, на запад, на польские земли, совершал дерзкие набеги на обозы, спешившие по большим дорогам из Варшавы, Минска, Бреста к осажденному Смоленску. Еще в ранней юности читал Лермонт о Бертране, великом коннетабле Франции времен Карла V, одним из первых применившем тактику партизанской войны на захваченных англиянами французских землях в годы Столетней войны. Мудрый Бертран охотно пользовался помощью крестьян, развязывая народную войну, и Лермонт тоже опирался на русских холопев, угнетенных польскими лыцарями. Давно носился Лермонт с мыслью направить лесные ватаги русских разбойников против чужеземных захватчиков, превратить их в занозы в неприятельском боку, но даже Филарет, не говоря уж о его царственном сыне, пуще огня боялся подобной подмоги от смердов, от холопев.

Однажды во время похода по вражьему тылу был такой случай: отряд Лермонта с криком «Шотландия, вперед!» напал на обоз, тянувшийся лесом из Могилева в Смоленск, а охраняли обоз, как сразу выяснилось, свои же шкоты с косым андреевским крестом на плащах и в клетчатых шкотских шапках на стальной подбивке. В первой же сшибке вышел конфуз. Лермонт первым вложил в ножны свой клеймор, поднял руку в знак приветствия и повернул коня обратно в лес.

Не без опаски потом доложил Лермонт об этой встрече Шеину. Воевода при случае мог на кого угодно обрушить отборные ругательства.

– На твоем месте, – живо откликнулся Шеин, – я поступил бы точно также. Нешто я не понимаю…

Когда шотландцы мирно разъехались, хорунжий отряда шотландцев польской службы сказал командиру:

– Нас спас святой Андрей! Если бы это были казаки, а не свои шотландцы, они бы нас уже всех перебили, как зайцев.

Командир нахмурился:

– Мы сумели бы постоять за себя. – Вдруг он остановил коня. – Пся крев! Езус, Мари! Какую возможность я упустил!.. Нет, я должен догнать их!.. Пердолена в дулу!..

Хорунжий схватил поводья командира:

– С ума вы сошли!..

– Письмо, письмо у меня одному шотландскому офицеру. Он на русской службе. Самое время было передать…

– Не рискуйте, ради Бога! Письмо передадите как-нибудь, если мы, да поможет нам святой Андрей, проберемся в крепость. Пойдете парламентером или просто со стены с камнем кинете…

– Дело очень важное, а офицер этот – кузен мой…

Но время было упущено. Эндрю Лермонт послал коня вперед рысью.

А письмо и впрямь было важное. Полковник польской службы Питер Лермонт извещал своего племянника, Джорджа Лермонта, офицера русской службы, что в своем родовом замке в Балкоми на морском берегу скончался сэр Джон Лермонт, дед Джорджа и отец полковника. Четырьмя годами раньше отошла в мир иной леди Лермонт. Поскольку наследник, Джеймс, поступил на службу к ненавистному королю и исчез где-то в Англии, второй сын, Давид, погиб в 1625 году на службе у курфюрста Фридриха Пфальцского, третий сын, капитан Эндрю Лермонт, погиб еще раньше в морском сражении, младший сын пропал и к тому же не имеет права вернуться на родину, Георг умер, а Томас – священник, надевший рясу вопреки воле отца, сэр Джон Лермонт в своем завещании оставил замок и земли в Балкоми своему любимому внуку Джорджу, отпрыску возлюбленного сына Эндрю, коему, как упрямо указал старик, следовало остаться бардом дома, а не кормить треску в океане. Ему же, Джорджу Лермонту, коль скоро вернется на родину, он завещал и большую часть состояния, а уцелевшим сыновьям и дочерям оставлял суммы, достаточные для того, чтобы пожизненно молиться о нем, рабе Божием Джоне Лермонте.

Полковник Питер Лермонт просил племянника, не теряя времени, сообщить ему в Варшаву или Данциг, где и когда он собирается перейти границу Речи Посполитой, дабы он мог всемерно содействовать быстрейшему возвращению нового сэра Лермонта, лэрда Дэрси и Балкоми, на родину, где он, Питер, вступит во все свои права. Если Джорджу Лермонту необходимо откупиться со службы, то полковник по первому слову готов одолжить племяннику любую сумму…

Далее Питер Лермонт сообщал, что сам он по указу Сигизмунда III несколько лет назад получил наследство убитого в бою помощника и соратника капитана Вильяма Китса (William Kieth), а путь домой ему по-прежнему заказан. Единственный сын его, Джордж, более поляк, чем шотландец, ибо родился и всю жизнь прожил в Польше, и жена его, Катерина, и внуки его – все поляки. Да и сам он ополячился, хотя, конечно, и тоскует по родным местам. В Польше как-никак он прожил почти вдвое большую жизнь, чем в Шотландии. Возможно, все-таки он и вернулся бы, если бы не старые дела… А что может мешать Джорджу Лермонту? Семья, если она есть? Так пусть забирает ее с собой…

И еще полковник Лермонт туманно намекал на большие события, назревавшие на родине, добавляя, что скоро там понадобится правому делу каждый честный человек.

В заключение полковник писал: отправляю, мол, это письмо с сыном Джорджем под Смоленск и надеюсь, что он сумеет как-нибудь передать его тебе. Началась война, писал он, и поляки будут убивать русских, русские – поляков, но шотландцы не могут убивать друг друга. Выход один – возвращаться на родину…

В письме Питера Лермонта была еще такая приписка:

«Хватит нам, шотландцам, проливать кровь на чужбине за чужие интересы. В Шотландии вот уже более трех десятков лет невиданного прежде мира мужчины перестали быть воинами, особенно в низинной ее части, а храбрые горцы наши понятия не имеют о современной войне. Родине нужны воины с опытом европейским, которые одни могут подготовить к будущим битвам наших крестьян и бюргеров…»

На какие большие события, назревавшие на родине, на какие будущие битвы намекал Питер Лермонт?

Полковник Питер Лермонт не ошибался, когда утверждал, что Великобритания преемника Иакова Карла I находится на пороге великих событий и шотландцы сыграют в них огромную роль. Уже через пять лет в Эдинбурге вспыхнет гневное восстание не только джентри, но и горожан, восставшие создадут Ковенант,[118]118
  Шотландский союз пресвитериан.


[Закрыть] и этот дерзкий и мятежный вызов королевской власти, существовавшей с незапамятных времен на Британских островах, явится тем фитилем, который взорвет пороховой погреб под троном монархии, под феодальным дворянством и господствующей церкви во главе с королем. Карл I скоро окажется вынужденным из-за поражения в войне с Шотландией созвать парламент, который положит конец его самодержавному правлению с 1629 года. Против короля поднимутся купцы, мелкие торговцы, ремесленники во главе с суконщиками, помены, городские низы. Разразится война кавалеров с круглоголовыми Оливера Кромвеля. А когда Кромвель разгромит в пух и прах королевскую армию и Карл бежит в Шотландию, шотландцы выдадут его парламенту. В 1649 году покатится с плахи голова короля, страна станет республикой…

Вот в какую Шотландию, к каким великим и бурным событиям звал Питер Лермонт своего племянника. И кто знает, как повернулась бы жизнь Джорджа Лермонта, если бы получил он тогда это письмо из Польши от полковника Питера Лермонта, состоявшего на службе у короля Речи Посполитой Владислава Сигизмунда.[119]119
  Никаких других упоминаний о судьбе полковника Питера Лермонта история и архивы не сохранили ни в Польше, ни в Данциге, ни в Шотландии. Из этого можно сделать только один вывод: он погиб во время той второй польско-русской войны, о которой идет речь. Но дошел до нас слух, что погиб он на дуэли с князем Браницким.
  Что же касается наследства сэра Джона Лермонта, то оно досталось его старшему сыну Джеймсу, вернувшемуся в отчий дом. Он стал членом парламента Шотландии и считался одним из видных сторонников Епископальной партии, стоявшей за английскую церковь. Долгое время он был судьей, а в 1641 году был избран президентом Верховного суда. В 1655 году, после победы Оливера Кромвеля над Шотландией, он снова сел на судейскую скамью с английскими судьями в Эдинбурге. В девять утра 16 июня 1657 года он скоропостижно скончался, сидя на этой скамье. Это произошло за год до смерти лорда-протектора Кромвеля и воцарения Карла II. Его запомнили как честного и бескорыстного судью. За его гробом шли около пятисот человек. Похоронили Джеймса Лермонта на «киркярде» (погосте) в Эдинбурге. Он был женат на Маргарет, дочери Вильяма Сандиландса из Сейнт-Монанса, родившей ему Джона, погибшего от ран в 1657 году, Сусанну, умершую в 1687 году, и дочь (имя утеряно), вышедшую замуж за сэра Вильяма Гордона из Лесмойра. Этот брак породнил Лермонтов, а следовательно, и Лермонтовых, как я открыл, с Джорджем Гордоном Байроном, что признала наша Академия наук.


[Закрыть]

Глухо стучали обернутые сукном конские копыта по мягким хвойным коврам смоленских сосновых боров. Вслед за ротмистром Лермонтом отряд свернул на проселок, доехали до развилки. Налево пойдешь, направо пойдешь… И вдруг – внезапное, как вырвавшийся из-за тучи луч солнца, озарение: налево пойдешь – домой придешь! Там, через Беловежскую пущу, через пущу Мыщинецкую в стране Мазуров, нетрудно добраться, наизусть помня грубые ландкарты в полку, до какого-нибудь ганзейского порта, до Либавы, скажем, в герцогстве Курляндском, купить себе место на корабле в Англию или Шотландию. Можно взять с собой парочку надежных рейтаров, а остальных отпустить к Шеину или на все четыре стороны.

Впервые с такой силой и ясностью осознал он свой пагубный просчет: ему не следовало уподоблять себя лежачему камню, обраставшему мохом в арбатском притоке, не должен был он становиться и щепкой, которую несла бурная река вседневности. «Довлеет дневи злоба его…» Надо было не ждать какого-то перста Божия, поворота событий. Надо было самому действовать, поворачивать, плыть против течения. А он поддался всесокрушающему напору московской жизни, неумолимому гнету дней, инерции годов. Вместо того чтобы самому решительно ковать, ковать, ковать свою судьбу с верой в себя и в свою волю. Он ждал, надеялся, уповал, а нужно было рубить, резать, отсекать!

И совсем не случайно, что это наитие снизошло на него не в главном русле армии, где бешеная сутолока, забот полон рот, а на пустынной лесной развилке, где можно было опомниться, на досуге подумать, самому избрать свой путь. Мчаться, мчаться на запад, взрывая, взметая копытами эту чужую землю!..

И так это просто и осуществимо! Если думать только о тех, что ждут тебя на том берегу, а не о тех, кто остался в Москве.

И словно въявь увидел он перед собой знакомое волевое лицо: брови вразлет, презрение в голубых славянских глазах, в изгибе решительного большого рта. Что скажет о нем Шеин, когда узнает о его бегстве? Проклянет как дезертира, пожалеет, что сохранил ему жизнь в Белой? Черт с ними, другими – с его величеством, со святейшим патриархом, даже с фон дер Роппом! Но Шеин, Шеин… И все ребята в полку, в шквадроне – и немногие романтики, и джентльмены удачи, коих большинство, и даже самые отпетые головорезы. Он мог противостоять им всем, когда боролся за правду в полку, но может ли он вынести презрение, пусть заочное, всего полка?..

И вспомнился ему «соловьиный бунт» в арбатской лавке, торговавшей курскими соловьями, калужскими канарейками, малиновками и другими певчими птицами. Он пришел туда весной с младшим сыном, чтобы купить по его просьбе соловья. Хозяин, белый как лунь старичок, сидел в пустой лавке и горько плакал. Оказывается, ночью в саду за лавкой запел вдруг на десяток разных колен залетный соловей, и тогда в одной из клеток, висевшей под потолком у настежь открытого окна, сорвался с жердочки молодой соловей и стал метаться и биться о железные прутья клетки. Его примеру последовали и другие пернатые пленники. Слишком поздно закрыл хозяин окно в сад. Хозяину, еще мальчишкой ставшему птичным охотником, не впервой было видеть соловьиный бунт. Почти всегда кончался он грустно, а тут насмерть разбились четыре соловья.

Как хорошо он понимал сейчас тех соловьев! Но он ощущал и властное веление долга. Он давно уже не принадлежал самому себе. Он уже не мог порвать тот якорь, что бросил двадцать лет назад в Москву-реку.

– Направо! – скомандовал ротмистр, делая знак рукой. И жест этот означал запоздалое признание: признание того непреложного факта, что в Московском рейтарском полку служил уже не «бельский немчина» Джордж Лермонт, а русский офицер и дворянин.

Конечно, не вмиг, не в одночасье стал Джордж Лермонт Егорушкой по имени, свет Андреичем по отчеству, Лермонтовым по прозванию. Ушло у него на эту метаморфозу не менее двадцати лет…

Нет, он, Егор Андрей Лермонтов, не может бежать, не навлекая на себя бесчестье. Бегство запятнает не только его дворянскую, но и его военную честь. А военная его честь теперь неразрывно связана с армией – русской армией. Самое поразительное то, что он не только не может, но и не хочет бежать. Он обрел вторую родину. Та родина, вечно любимая Шотландия, принадлежала семнадцатилетнему отроку. Эта, Московская Русь, срослась с сердцем тридцатисемилетнего мужа. К надписи на его мече, к Чести и Верности, следует прибавить еще Долг.

В последний раз оглянулся он на запад, на багровое солнце, садившееся в иссиня-черные тучи, похожие на паруса, на те самые черные паруса, что возвещали Тристану конец любви и смерти.

 
Isot my drue, Isot m’amie
En vus ma mort, en vus ma vie.
 

Лермонтовской поэме – роману о Тристане и Изольде было почти шесть веков, но ведь мотив черных парусов тянулся в глубь незапамятных веков, к древнейшей легенде о Тессе. Говорят, у каждого времени свои песни, а живут все-таки из поколения в поколение, из народа в народ, из тысячелетия в тысячелетие и бессмертные песни, переживающие свое время.

На обратном пути из вражеского тыла в последней засаде под Красным взял Лермонт ценного языка – литвина, ротмистра войска Радзивилла. Лермонт допрашивал его с толмачом у костра.

– Кто командует обороной Смоленска?

– Князь Соколинский и пан Воеводский, его товарищ.

Оказывается, Соколинский смог пробраться с небольшим отрядом в крепость еще в начале осады!

Выясняется из расспросов, что князь и воевода Соколинский не так горяч в наступлении, как стоек в обороне, а пан Воеводский как раз наоборот – потому он командует обычно вылазками, чтобы мешать осадным работам. До Соколинского воеводой Смоленска был знаменитый Александр Гонсевский, но перед самым приходом Шеина он отъехал в Оршу для сбора ратных людей и оказался отрезанным там от Смоленска вместе со спешившим к нему на помощь гетманом Радзивиллом. Теперь Гонсевский и Радзивилл стоят в Красном, что в сорока верстах от Смоленска.

– Сколько людей у Гонсевского и Радзивилла?

– Шестнадцать тысяч… Нет, так они наказали говорить всем, кто попадется русским в плен, а на самом деле у них всего девять тысяч в Красном, где они построили острог и укрепления. И еще они приказали всем говорить русским, что скоро придет с несметным войском Сапега, а за ним и король…

Язык добавил, что Владислав прислал письмо Гонсевскому и Радзивиллу, наказывая им не идти с их малым войском к Смоленску, где Шеин собрал почти стотысячную армию, а ждать его прихода, если он не победит на сейме.

– Что известно в Красном о смоленских сидельцах?

– Хлеб в городе еще имеется, но скоро он кончится, потому что хлеб едят не только люди, но и лошади, потому что нет давно ни сена, ни соломы. После конского падежа осталось в городе менее двухсот пятидесяти лошадей. Колодезная вода нечистая, от нее всякая хворь. В колодцах много гари от пожаров, грязи от трясения земли во время канонад. Плохо с дровами, – сожгли почти все лишние деревянные дома, начиная с крыш, избы, клети.

– Сколько лошадей у Соколинского?

– В начале обороны было около двадцати пяти тысяч, но до четырех тысяч погибло от бомбардировок, пожаров, во время вылазок.

– Каков дух защитников крепости?

– Дух еще крепок. Наши считают Смоленск своим городом, понимают его значение как ключа-города, готовы драться за него до конца.

– Как смотрят у вас на Шеина?

– Михайлу Шеина знают по осаде Смоленска более двадцати лет назад. Большой полководец, самый сильный русский воевода. Им в Пограничье у нас детей пугают. Ругают покойного короля Сигизмунда за то, что выпустили из плена на погибель нашу его и Филарета – двух главных врагов Речи Посполитой.

– Имеются ли иноземцы среди защитников крепости?

– Довольно много немцев, шотландцев, есть испанцы и итальянцы, кои одной с нами, с литвинами и поляками, веры.

– Что известно о главном капитане шотландской королевской гвардии Питере Лермонте?

– Его знают все офицеры в войске как славного рыцаря. Подобно шотландцу Александру Лесли у Шеина, он начальствует над всеми наемными отрядами. Он не в Смоленске сейчас, а в Кракове, где собирает войско против вас, русских.

Как всегда, у пленного на кончике языка был один главный вопрос:

– Я все рассказал. Спрашиваю тебя, как шляхтич шляхтича, сохраните ли вы мне жизнь?

– Отвечаю как дворянин дворянину, – улыбнулся Лермонт, – я возьму тебя с собой в стан Шеина, где он сам допросит тебя, а потом отпустит. Слово шотландского и русского дворянина!

Уже в начале допроса Лермонт понял, что сведения литовского ротмистра столь важны, что надо срочно возвращаться с ним к Шеину.

Возвращаясь под Смоленск, маленькое лесное войско ротмистра Лермонта дружно распевало:

 
Не шуми ты, мати сыра дуброва…
 

Задумался ротмистр Лермонт. Да, Московия была лесным царством, и леса ее, пожалуй, спасли ее народ от полного истребления во времена трехсотлетнего татарского ига. А теперь, окрепнув, скинула Русь чужеземное ярмо, расправила плечи, сплотила великороссов, всех русских под знамена Москвы и готова выйти из вековой лесной дремы, из родной лесной стихии, «мати зеленой дубровы», в дикое поле и против ляхов, литовцев и ливонцев, в самою судьбою предначертанный русскому народу поход к берегам Балтийского и Черного морей. И он, Лермонт, помогал ковать бранную силу России – оборонительную и наступательную. Может, в этом и был весь смысл его жизни – тот смысл, который постоянно пытался он угадать за суетой вседневности.

Эта мысль показалась ему откровением. Словно прикоснулся он к невидимой правде.

И Лермонт был прав. Кровью и делами своими был он среди тех, кто защищал слабое после Смутного времени Московское государство от исконных врагов за полвека до вступления на престол десятилетнего Петра. Ученики его берейторских учеников будут обучать грозную петровскую кавалерию, петровские рейтары, кои разобьют в пух и прах непобедимых шведских рейтаров Карла XII, будут благодарно вспоминать нетленную доблесть тех, кто до них защищал Москву и сражался за Смоленск.

В надежде распалить, раззадорить алчных рейтаров Лермонт вышел из вражьей стороны с длинным обозом, груженным его военной добычей, польскими припасами и питьями. Оружие, доспехи, конские сбруи, бочки с вином, хлеб. Джентльмены удачи заахали и заохали, клялись святым Андреем и старой Шкотией. Глаза у наемных загорелись. «Выкушав на здоровье», они готовы были немедленно отправиться в поход. Лермонт знатно угостил полчан взятой у поляков водкой, до коей шкоты были большие охотники. На закусь пошли польская солонина с сухарями. Но сам не стал напиваться – на войне нужна свежая голова.

– После приступа, – решил главный воевода Шеин, – отправим три сотни в гости к ляхам! Ведь все это добро, отнятое у ляхов Лермонтом на смоленской дороге, предназначалось для смоленского гарнизона!

При свете бивуачного костра писал Лермонт письмо жене, первое за все время из разлуки, их размолвки.

Ты знаешь почти наизусть Писание. Как же забыла ты такие строки из Чисел:

И сказал Господь Моисею, говоря: «Объяви сынам Израилевым и скажи им: если изменит кому жена, и нарушит верность к нему, и преспит кто с нею и излиет семя, и это будет скрыто от глаз мужа ее, и она осквернится тайно, и не будет на нее свидетеля и не будет уличена, и найдет на него дух ревности, и будет ревновать жену свою, когда она осквернена, или найдет на него дух ревности, и он будет ревновать жену свою, когда она не осквернена: пусть приведет муж жену свою к священнику… священник пусть приведет и поставит ее пред лицо Господне… и обнажит голову жены, и даст ей в руки приношение воспоминания, – это приношение ревнования, в руке же у священника будет горькая вода, наводящая проклятие. И заклянет ее священник, и скажет жене: если никто не преспал с тобою, и ты не осквернилась и не изменила мужу своему, то невредима будешь от сей горькой воды, наводящей проклятие; но если ты изменила мужу твоему и осквернилась, и если кто преспал с тобою, кроме мужа твоего, да предаст тебя Господь проклятию и клятве в народе твоем, и да соделает Господь лоно твое опавшим и живот твой опухшим; и да пройдет вода сия, наводящая проклятие, во внутренность твою… и будет жена проклятою в народе своем. Если же жена не осквернилась и была чиста, то останется невредимою и будет оплодотворяема семенем. Вот закон о ревновании… И будет муж чист от греха, а жена понесет на себе грех свой…»

Прочитал. Подумал. Порвал. Не те слова, не те слова…

А слова найти надо. И он их найдет. Найдет.

24 февраля 1633 года на западной днепровской заставе подняли под вечер тревогу. По снежной целине к Смоленску ринулся конно-пеший отряд ляхов. Князья Прозоровский и Белосельский разбили его наголову, обратили в бегство, многих врагов перебили, взяли в плен 327 жолнеров. На допросах узнали, что отряд этот был послан Гонсевским из Красного. Шеин отписал Царю об этой малой победе – больше, увы, ему нечем было похвастать.