Текст книги "Если б мы не любили так нежно"

Автор книги: Овидий Горчаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц)

По слободской улице гнали стрелецкий скот. Мычали, в недоумении нюхая снег, роняя лепешки, рогатые коровы. Овцы суетились и сыпали орешки. Пастух весело щелкал бичом, словно из пистоли стрелял. Людишки облачились в меховые шапки, шубы, татарские башлыки. Стрелецкая детвора каталась с горок на санках и салазках. За санными подводами тянулась зеркальная колея.

В этот первый снежный день все московиты особенно засматривались на полушквадрон рейтаров на могучих вороных жеребцах. Все молодец к молодцу, кованные медью шлемы с черным конским хвостом по гребню, блестящие кирасы. Картинно выглядели они на фоне белых сугробов. Ресницы у его Гектора стали белыми и мохнатыми, морда заиндевела и посивела.

Заступив лиловым вечером под лиловым месяцем на караул в заснеженном Кремле, Джордж не узнал Кремлеграда. На часах у него впервые в жизни замерзли ноги, и сменившись, он разулся, ругаясь, и долго по совету прапорщика растирал босые ноги, слушая страшные рассказы о русских морозах, насмерть обмороженных, о буранах и метелях. Потом он убедился, что рассказы бывалых рейтаров не были преувеличены.

Ночью при свете сального огарка он с изумлением рассматривал дивное морозное узорочье на замерзшем окне караулки, пальмы и кактусы. Таких чудес небось отец не видел в Америке!..

Очень хотелось описать этот первый снег. Но как это сделать? И кому это нужно?..

В наблюдениях и переживаниях не было недостатка. Рейтарский шляхетский полк был предтечей конной лейб-гвардии, кавалергардского полка, нес охрану особы Царя и лиц его фамилии, Кремля, участвовал в высочайших выездах, шествиях и парадах.

Лермонт с прилежанием исправлял караульную службу, образцово ездил на коне и содержал его, был грамотнее всех в шквадроне. Иноземцы обычно довольствовались родным языком, а Лермонт – гораздо лучше умел говорить по-русски. Он мог всласть повеселиться с товарищами в корчме, умел пить малиновку, но не надирался, как его друзья шкоты, отменные выпивохи, и никогда не лез в драку, хотя не раз бился на шпагах. Первый его оппонент – голландец ван дер Флит, оскорбительно отозвавшийся о шкотах, сказал перед дуэлью на рапирах:

– Очень, очень мне жаль этого наглеца Лермонта! Тоже лезет в дуэлисты! А запястье у него – посмотрите! – тоньше девичьего! А поглядите на мое! – И он гордо простирал, высовывая из обшлага, запястье совершенно неохватное.

Невдомек было гордому голландцу, что узкое запястье Лермонта и составляло всю его силу как дуэлиста, или, как потом стали говорить, дуэлянта. Короче говоря, он в три счета смертельно пропорол ван дер Флита. Правда, потом, увидев его сизо-багряные кишки, он отошел и, прикрывшись рукой, выдал наружу весь свой рейтарский обед. О чем тоже никогда не упоминали рыцарские романы.

С поединка этого уходил он, если хотите, совсем с малодушною мыслью: поменьше участвовать в дуэлях, ну их к дьяволу! Не муж, а мальчишка вынимает без нужды меч из ножен и проливает чужую и свою кровь. После дуэли шкот не только не понес наказания, но получил следующий чин, стал командовать полушквадроном. И это невзирая на родившуюся в том веке знаменитую «московскую волокиту», которую следовало бы называть «романовской волокитой». В полку на дуэли смотрели сквозь пальцы, веря, что без них невозможно обеспечить надлежащий боевой дух и высокую офицерскую честь. Но после похорон очередного противника Лермонта его вызвал к себе полковник фон дер Ропп.

– Вот что, любезнейший, – хмуро заявил он ему, – я сам отправил к праотцам тринадцать рыцарей, но то были рыцари из других полков. Не буду говорить вам, что рейтара обходятся Царю слишком дорого, и потому нас немного. Я отвечаю за этот полк и его потери и хочу спросить вас: кто оплатит долги заколотых и застреленных вами, прапорщик, рейтаров? У меня на это не отпущено денег. Долги эти велики. Если я имею в виду не карточные долги – они меня не интересуют, а задолженность за коня, оружие, снаряжение и прочее, и прочее, если бы вам, сударь, пришлось погашать их, клянусь тремя Царями Кёльна, вы не выберетесь из этой Богом забытой страны и через сто лет. Вы шотландец и знаете цену деньгам. Теперь вы предупреждены, мой юный забияка: долги всех ваших будущих жертв вы будете оплачивать из собственного кармана.

После этого внушения прапорщик Лермонт заметно присмирел и больше полагался на свои кулаки и подручное дреколье, коим он сызмальства, еще в Абердине, владел в совершенстве.

В первый день нового, 1614 года шквадрон Дугласа в хамовнических светлицах проснулся с криками «Горим! Пожар!» от удушливого дыма. Однако тут же выяснилось, что ничего страшного не произошло. Просто гайлендеры совершали древний новогодний обряд гэльских горцев. В канун Нового года нарезали кинжалами где-то на окраине ветки можжевельника и положили их сушить на русскую печь. Затем они же отправились к ближайшему ключу и наполнили «мертвой и живой водой» из него ведерко, тщательно проследив за тем, чтобы оно не коснулось земли. Воду в ведерке спрятали в углу светлицы. Перед рассветом гайлендеры встали и зажгли пучки высушенного можжевельника, а другие кисти окунули в ведерко с заветной водой и начали кропить спящих рейтаров, пока те, чихая, кашляя и ругаясь на чем свет стоит, не повскакали со своих нар. Но гайлендеры с самым серьезным видом отправились в конюшню окуривать коней.

– Не трогайте их! – сказал Дуглас. – Такой уж новогодний обычай у наших горцев. Пусть вспомнят свои горы! Теперь мы целый год с вами можем не бояться ни поляка, ни шведа, ни самого Вельзевула!

Новый год отпраздновали на славу, хотя пресвитерианская церковь не признавала никаких праздников, кроме воскресенья. Сыны Нижней равнинной Шотландии пели песни на шотландском наречии, ирландцы – на кельтском языке, а гайлендеры тянули свои гэльские оссиановские баллады. По просьбе Джорджа спели они и балладу о Друстане, которая вдохновила почти пять столетий тому назад Томаса Лермонта Рифмотворца на создание «Тристана и Изольды». И, разумеется, блеснули волынщики, во всю мочь дувшие в свои голосистые инструменты, словно стараясь перекричать шумиху битвы. Под дикую, исступленную, мощную музыку волынок гэлы танцевали свои флинги и рилы. Московиты на улице, услышав несусветные визги, крестились, плевались и спешили убраться подальше от бритомордых басурманов.

Не прошло и года в Москве, как Лермонт пролил первую кровь за Царя-батюшку Михаила свет Федоровича. На Москву с юга напали ногайские татары во главе с князем Иштереком, и вострая стрела из круторогого лука впилась Джорджу в щеку, выбив коренной зуб. В бою Лермонт, выдернув стрелу и выплевывая кровь, сразил какого-то мурзу и взял у него Коран и двугорбого верблюда. Верблюд харкнул ему в глаз и он отдал его в Кремлевский зверинец, основанный еще Иваном Грозным и населенный львами и пардами (барсами), а Коран оставил у себя, хотя не понимал в нем ни бельмеса.

В 1615 году на Московию двинулся еще более наглый и на весь свет знаменитый свейский (шведский) король Густав II Адольф, которого современники, а впоследствии и Клаузевиц, сравнивали с Александром Македонским и Цезарем. У него была небольшая, но мощная армия, построенная по последнему слову военного искусства.

Лермонт оборонял от этого великого полководца осажденный свеями Псков под началом доблестного сподвижника князя Пожарского и Минина боярина Василия Петровича Морозова. Свейский король желал во что бы то ни стало присоединить вольнолюбивый и богатый Великий Новгород к своему царству и заодно посадить на московский престол своего сына королевича Филиппа, коему уже заставил присягнуть новгородцев. Война русских со свеями шла под предводительством князя Дмитрия Трубецкого из рук вон плохо.

То ли нечаянно, то ли нарочно Москва послала против свеев-протестантов их единоверцев – шкотов, немцев, голландцев, англиян, ставших московскими рейтарами. Никому, само собой, убивать не хотелось. Настроение было прескверное. А Лермонт скоро убедился, что он со своими рыцарственными понятиями, врожденным благородством и пылким воображением переживает эти возникшие на службе трудности гораздо острее своих сотоварищей. Но ведь он целовал крест на верную службу русскому Царю!.. Терзаниям не было конца…

На второй год в Московии Джордж Лермонт мог уже – немалый успех! – без запинки, хотя и с сильным шотландским акцентом, произнести все «титло» (сиречь титул) Ивана Грозного и его преемников: «Великий Государь Михаил Федорович, Божию милостью Царь и Государь всея Руси и Великий князь Владимирский, Московский, Новгородский, Псковский, Смоленский,[56]56
  Хотя Смоленск находился у Польши.


[Закрыть] Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, Государь и Великий князь Новагорода Низовской земли, и Черниговский, и Рязанский, и Волоцкий, и Ржевский, и Бельский, и Ростовский, и Ярославский, и Белозерский, и Удорский, и Обдорский, и Кондинский, и иных».

Лермонта поразило, что в это гордое титло московские Цари включили и маленькую, заброшенную в лесах и болотах крепость Бельскую.

Он уже знал, что на Руси первым стал нанимать множество иноземцев Иван Грозный.[57]57
  Как писал К. М. Карамзин, автор книги «Предания веков», в 3-й главе VII тома: «Следуя во всем Иоанну, Василий старался привлекать иноземцев полезных в Россию. Кроме людей, искусных в деле воинском, он первый из Великих князей имел немецких лекарей при дворе». Интересно, что первым, не отрубившим голову немцу-лекарю, а доставившим его Царю, был воевода Сабуров. А Сабуровы потом породнились с Лермонтовыми. «Трофейные умельцы» становились царскими пленниками. «Иноземцам с умом и дарованием, – признал историк, – легче было тогда въехать в Россию, нежели выехать из нее» (с. 686). Так что «Оставь надежду всяк, сюда вошедший!»


[Закрыть]

Не только своих крепостных, но и иноземцев Цари считали своей собственностью. Издревле карали они смертью тех, кто пытался бежать на Запад. Князь Курбский был для Иоанна Грозного исчадием ада. И даже мудрый Борис Годунов издал закон, сулящий смерть тому, кто дерзнет бежать «в иные земли, в Литву, Германию, Испанию, Францию или Англию», а значит, и в Шотландию. Это касалось не только россиян, но и все воинство.

Разве могла утешить Джорджа Лермонта мысль, что он, потомок норманнов-варягов попал в плен народа, которым много столетий правили именно варяжские князья! Нет слаще слова, нежели Свобода!

Он знал, что расстрига Отрепьев, выдав себя за царевича Дмитрия, невинно убиенного в Угличе по повелению Царя Бориса Годунова 12 июня 1604 года, отдал воеводе Сандомирскому Юрию Мнишеку в наследственное владение княжества Смоленское и Северское. За ним стояли и стоят не только Король Польский и его сын Владислав, но и нунций Папы римского.

Одним из первых признал Лжедмитрия брат Шереметева Петр.

В апреле 1615 года Московский рейтарский полк послал четыре шквадрона, включая шквадроп Дугласа, за реку Яузу «по крымским вестям» – ожидался очередной «приход крымских и ногайских людей» – крымских татар во главе с бахчисарайским ханом, сатрапом турецкого султана, и его союзников – ногайцев.

23 апреля 1616 года в один и тот же день угасли два солнца всемирной литературы – умерли Шекспир и Сервантес. Никогда, ни до, ни после, не приносили музы столь тяжкую жертву. Отблеск этой сдвоенной молнии долетел до Москвы с опозданием в два-три месяца, и Лермонт призадумался: многим ли московитянам было дело до Шекспира и Сервантеса, многие ли великие мира сего при дворе Михаила Федоровича слышали об этих иноземных сочинителях!

И вспомнился ему отец, ставивший Шекспира, даром что был он южником-англияном, превыше всех поэтов. И все-таки отец говорил:

– Главное – правда! Правда! Я уж не говорю про Ричарда Третьего, но как Вилли оболгал врага нашего рода Макбета! У Вилли он злодейски умертвляет Дункана, дабы завладеть короной, а на самом деле – это знает каждый шотландский пастух – Макбет имел такое же право, как и Дункан, стать королем и сразил его в честном поединке. Так-то, сынок!..

Галловей, оказывается, довольно близко знал Шекспира, нередко встречался с ним в Лондоне. Шекспир был лет на десять старше Галловея. Его отец работал кожевником в Стратфорде-на-Авоне, делал перчатки. Он рассказывал о жене и троих своих детях – сыне и двух дочерях.

В 1596 году, в год рождения Джорджа Лермонта, у Шекспира умер его единственный сын Гамлет. С 1603 года, после смерти Елизаветы, Шекспир стал членом королевской труппы Иакова. В 1606 году он подарил своего «Короля Лира» Иакову и его королеве в качестве рождественского подарка.

В Лондоне его не считали хорошим актером, ему редко поручали важные роли. В неделю он зарабатывал не больше десяти шиллингов. За гениальные свои трагедии и комедии он получал в среднем пять фунтов стерлингов. Пять фунтов за пятиактную пьесу, на которую у него уходило обычно полгода! Первый профессиональный театр в Лондоне открылся в 1576 году, когда Вильяму Шекспиру было двенадцать лет. Это и решило его судьбу, а не было бы театра в Лондоне, не было бы у мира и Шекспира. Пуритане называли театр дьявольским предприятием и чурались его, как черт ладана. К счастью, Шекспир не был пуританином. В тридцать лет, в 1594 году, он входил в труппу лорда обер-гофмейстера двора и выступал перед двором королевы Елизаветы в Гриничском дворце. Его явно затмевали трагик Ричард Бэрбедж и комедиант Вилл Кемпе. Бэрбеджа Галловей знал особенно близко: его отец строил дома.

В 1613 году трехэтажный театр «Глобус», простояв четырнадцать лет на южном берегу Темзы, сгорел дотла. Об этом Галловей услышал уже в Москве. Новый театр построили на деньги покровителя Шекспира – эрла Саутгемптона.

В том же 1616 году римско-католическая инквизиция подбавила мраку в мире, внеся в индекс запретных книг еретические писания Коперника, Кеплера и Галилея.

Пошел четвертый год службы Джорджа Лермонта в Московском рейтарском полку. Ездил он на ливонскую границу, к польскому рубежу, на днепровскую линию, где колобродила Запорожская сеча. Странная эта была разбойничья республика – сплошь одни лихие мужики на лесистых днепровских островах, а бабы в прибрежных слободах. Такой вольницы не видал еще свет.

В том году – в 1616-м – Лермонт отличился, участвуя со своим шквадроном во взятии древнего города Волхова, захваченного еще в 1613 году литовцами и черкасами (малороссами). Русское войско возглавляли воеводы Михайло Дмитриев, храбрейший сподвижник князя Пожарского, и не менее храбрый Дмитрий Скуратов. В большой битве под Волховом русские разбили врага, но радость победы была омрачена гибелью воеводы Дмитриева, кой дрался, аки лев. Вместо него воеводой стал князь Иван Андреевич Хованский. В Смутное время Волхов был выжжен поляками, но с 1616 года он уж не видал под своими степами врагов. Рейтара взяли богатую добычу, а Лермонт больше всего радовался освобождению нескольких сотен русских крестьян, взятых литовцами в полон.

Дуглас показал Лермонту «Книгу пророчеств», изданную в Эдинбурге в 1615 году Андро Хартом, с пророчествами и Томаса Лермонта.

– Где достал? – спросил Лермонт, перелистывая книгу.

– Да у нашего земляка Мак-Гума возле Красной площади.

– А что-нибудь новенькое у него имеется? Шекспир, Сервантес?..

– А кто они такие? Тоже пророки?

– Еще какие! – улыбнулся Лермонт.

Свидетелем незабываемой сцены стал Джордж Лермонт в июле 1617 года на Патриаршем дворе, куда он попал в рейтарском конвое Царя и его матери Марфы Ивановны.

В Смуту прославился Троице-Сергиевский монастырь своим сидением во главе с архимандритом Дионисием против Сапеги на всю землю русскую, но был великобородый Дионисий столь же безмерно яростен на войне, сколь кроток и робок в мирное время. Монастырские именем чудотворца Сергия не токмо усердно гнали обратно беглых холопей своих и крестьян, но и чужих прихватывали да и судились и рядились с помещиками и посадскими людьми в деньгах, землях, крестьянах, ни в чем не зная удержу. Дионисий ведал церквами и всем церковным: образами и книгами; монастырем, вотчинами, денежной казной ведал келарь Аврамий Палицын, при нем выделялись три горлана: сладкоголосый головщик Логин, бражник-крылошанин, уставщик ризничий диакон Маркелл и видный, убеленный сединами Филарет, вылитый с виду Саваоф, а на деле горлан да буян. Эта троица сварганила донос на Дионисия, обвинив его в ереси при исправлении Потребника – обвинение по тем временам ужасное. Узнал народный ирой, вдохновитель Троице-Сергиевой обороны в Смуту, и ковы, и оковы, побои и плевки на Патриаршем дворе.

Царь прибыл с матерью к Крутицкому митрополиту Ионе, своему духовнику, управляющему делами патриаршества в отсутствие Филарета Никитича. Иона, зарясь на богатства первейшего на Руси монастыря, вымогал у Дионисия и Аврамия деньги, грозил ему Соловками и Сибирью, не желая поверить ему, что он не властен распоряжаться казною. Заодно мстил Иона крепкостоятелю Дионисию за то, что в лихолетье он, Иона, не вышел в ирои, а таскался с патриархом Филаретом по обозам Лжедмитрия, позоря ризу и клобук, пресмыкаясь перед неверными ляхами. Потому любо было ему видеть, как из толпы в челядинцев и монахов скованного Дионисия кидают грязью и каменьями. Пустил Иона слух, что Дионисий, похеривший слово «огнь» в молитве водоосвящения («Прииди, Господи, и освяти воду сию духом твоим святым и огнем!»), вознамерился вывести огонь на Руси и погубить государство Московское. Смеялся над Дионисием, этим кротким Самсоном, Крутицкий митрополит Иона, глумились бояре Салтыковы, сводники царской матери Марфы Ивановны, и сама Государыня благоверная и великая старица-инокиня не велела дать еретику, поставленному в цепях и рубище в подсенье, ни чашки воды, ни куска хлеба, а сама восседала с великим святителем Ионой после обедни за столом с собором, хотя и не забыла царская мать великие заслуги Дионисия перед святою церковью и отечеством и что таким русским людям, как Дионисий, обязана была она не только тем, что не попала под власть польской короны, но и тем, что шапка Мономаха была возложена на главу сына ее Михаила Романова. Молчал, конечно, и Царь. Не было обвинения ужаснее, чем обвинение в ереси.

И так случилось в тот жаркий июльский день, что царский поезд ехал с патриаршего двора, с Царем и царской матерью и митрополитом крутицким Ионою, ехал мимо опозоренного и всеми покинутого в позоре и бесчестии подвижника Дионисия, когда остановился перед ним вдруг белый могучий жеребец в боевой сбруе и спрыгнул с седла боярин Михаила Борисович Шеин. Он подошел к старцу Дионисию, пал на колени, отбил три поклона, касаясь головой пыльной земли, и сказал негромко, но так, что слышали его все в остановившемся царском поезде:

– Благослови, отче!

– Бог благословит, сын мой, – прошептали бледные губы Дионисия. И две большие слезы впервые за все его хождения по мукам скользнули вниз по изрытым морщинами щекам.

А Михаила Борисович Шеин взял и поцеловал его руку.

И Джордж Лермонт, который видел эту сцену, сидя на коне близ царской кареты, подумал, взволнованный этой исполненной драматизма сценой: «Боже, какая жалость, что у этого народа нет еще своей мирской исторической живописи! Какая картина могла бы родиться на свет!»

Но и Джордж Лермонт не мог тогда понять весь потаенный смысл сцены, в коей впервые противопоставил себя Михаила Борисович Шеин и Царю, и всему двору его, и боярам, и даже святой православной церкви!

Конец у этой гиштории, проливающий яркий свет на нравы начетчиков и догматиков православной церкви, вышел весьма поучительный. Собор во главе с митрополитом Ионою осудил еретика на заточение в Новоспасском монастыре и наложил на него епитимию в тысячу поклонов. Монахи-палачи ставили его в дыму на полатях, били и мучили, отливая водой из ушатов, когда падал он без памяти от побоев и удушья. Но тут прибыл в Москву по зову варшавского узника патриарха Филарета иерусалимский патриарх Феофан, приехавший по нищете греческой церкви за русской милостынею. Его временно, до возвращения Филарета, поставили в патриархи. По наущению Шеина его спросили: «Есть ли в священных греческих книгах прибавление „и огнем“?». И умудренный грамотою архипастырь отвечал: «Нет, и у вас тому быть никак не пригоже». Почесали святые отцы затылки, собрали собор, восемь часов препирались в долгом и сильном споре. Упрямый Иона и другие горланы дерзнули пойти против самого иерусалимского патриарха! Порешил собор дожидаться Филарета, а Феофана просить посоветоваться по сему наиважнейшему для веры делу со вселенскими патриархами и добраться до наипервейших древних переводов. Многострадального же Дионисия, который никогда и от неверных ляхов не знавал таких мучений и унижений, как от своей собственной церкви, который отвел душу, обличая на соборе всю братию, отправили в прежнем сане архимандрита в Троице-Сергиев монастырь.

Дионисий умел помнить добро и до конца жизни молился за боярина Михаилу Васильевича Шеина. А у Царя и бояр тоже была крепкая память. Особенно у князя Трубецкого и Шереметева.

В августе 1617 года свейский король стянул к Пскову шестнадцать тысяч своих войск. У русских вместе с наемниками ратных людей было, наверное, вдвое меньше. Но им помогал весь Псков. Морозов, родственник Шеина, клялся, что Псков будет держаться не хуже Смоленска. И он сдержал свое слово, хотя пришлось Пскову туго. В Ржеве собирал войско боярин Феодор Иванович Шереметев с товарищем своим князем Василием Петровичем Амашуковым-Черкасским. Время шло, а они не приходили со своею ратью «на помочь» Морозову в Псков, говоря, что им удалось пока поставить в строй всего четыре с половиной тысячи воинов. Морозов кричал, что Шереметев боится свейского короля и нарочно мешкает в Ржеве. Хорошо зная полную междоусобиц историю родной Шотландии, Лермонт легко мог догадаться, что между русскими боярами свирепствовало то же извечное соперничество, что и между шотландскими танами-феодалами и между эрлами и герцогами. На беду свою он узнает не только из истории, но и на собственном опыте, до каких столпов доходило это ревнивое соперничество между князьями боярами на Руси, сплошь и рядом заставлявшее их забывать о кровных чаяниях родины.

На этот раз, как уверял всех и каждого Морозов, Бог покарал Шереметева и Амашукова-Черкасского, наслав на них летучие отряды пана Лисовского, снискавшего себе еще в Смуту самую темную славу беспощадного хищника. Шесть недель отчаянно отбивался Шереметев, сам в свою очередь взывая к Москве о помочи. А на Москве колобродили братья бояре Салтыковы, племяши великой старицы Марфы Ивановны, матери Царя, а с ними и князь Алексей Никитич Трубецкой, перехватывали гонцов, утаивали шереметевские листы, радуясь и ликуя, что Шереметев с Черкасским угодили в западню, и моля Бога, чтобы он дал вору Лисовскому разделать под орех самых главных их врагов при дворе. А когда наконец сторонники и сродники Шереметева и Черкасского пробились к растерявшемуся Царю и вырвали у него указ о посылке на помочь Ржеву князя Михаила Петровича Барятинского, сей князь счел за лучшее отсидеться в кустах, пока Лисовский, ограбив всю округу, не снял осаду.

– Вот так и воюем мы на Руси, – сокрушался Морозов, – пока правят бояре при Царе-несмышленыше! А ведь на земском соборе сам среди первых голос за него подавал…

Под стенами Пскова погиб тогда ближайший к свейскому королю и любимец его генерал Эверт Горн. Со свеями приходилось куда трудней, нежели с ногаями. Свейские рейтара славились как лучшие в мире, у них были громадные кони-битюги, и они были облиты с головы до ног непроницаемой сталью. Один такой «джаггернаут», гремя и бряцая, налетел на берегу реки Великой на девятнадцатилетнего Лермонта. Не увернись он, похоронили бы его, шкотскую детину, в Детинце – Псковском Кремле. А он не токмо увернулся в последнее мгновение, но нанес неповоротливому свейскому рейтару такой удар по черепозданию своим ошеломляющим клеймором, что тот с железным грохотом рухнул с коня, доказав-таки, что он не припаян к нему, как казалось Лермонту. Досталась от покойника Лермонту великолепная кираса миланской работы. На досуге Лермонт ходил по Детинцу, изучал Псков, бывший младшим братом Великого Новгорода со своим большим и малым вечем. Поболее ста лет назад подчинил себе вольный Псков Великий князь Московский Василий III, велевший вечу «не быть». Отзвонил свое вечевой колокол Пскова, убрали его неизвестно куда по указу из Москвы.

Все это было, по мнению Лермонта, достойно всяческого сожаления, но разве устояли бы Новгород и Псков в одиночку против Швеции – великой североевропейской державы, властвовавшей на всем Балтийском море!

Только в Пскове узнал он, что его прежний владыка – король Польши Сигизмунд III родился внуком короля Швеции Густава Вазы. В тугой и запутанный узел переплелись тогда европейские династии, что отнюдь не мешало им постоянно и с истинно родственным задором драться друг с дружкой. А вот тебе по черепозданию, братец. А получай-ка, дядя родненький, под дых!

– Вот и чудесно! – заметил, выслушав Лермонта, шкотский рыцарь Эдвин Брюс. – А то бы нам, беднягам, пришлось довольствоваться не военной добычей, а московским тощим жалованьем!

И он стал хвастать трофейным золотым кольцом с крупным изумрудом.

Ратные труды Лермонта и рейтар не пропали даром. В 1617 году Москва заключила при посредничестве Англии и Голландии «вечный мир» с Густавом Адольфом, уступив шведам весь приморский край и виды на Балтику, зато взамен получив обратно по Столбовскому миру Новгород, Порхов, Старую Руссу, Ладогу, Гдов.

В полку говорили, что «кто, как не Бог» непременно отметит победу русского оружия совокупно с наемными щедрыми пожалованиями и наградами. Но эти ожидания, увы, были обмануты. Даже самой жалкой прибавки к жалованью не получили рейтара, сражавшиеся за Царя Михаила против своих же братьев протестантов!

Галловей, побывав в английском посольстве, пришел к Лермонту с новостью: король Иаков через четырнадцать лет после отъезда из Эдинбурга в Лондон наконец-то посетил свое шотландское королевство, заявив, что он делает это как лосось, возвращающийся из моря на пресноводное место своего рождения. Весьма двусмысленное заявление мудрейшего из дураков. Встретили Иакова земляки весьма холодно, с первого до последнего дня осаждали его толпы просителей, но он почти никого не принимал.

– Думаю, королю дорого обойдется недовольство земляков, – прорицал Галловей. – Нашла коса на камень – королевская коса на твердокаменную волю наших пуритан.

Король ввел свои непопулярные пять статей Перта: I. Приобщаться к Святым Тайнам не сидя, как прежде, а только коленопреклоненно. II. В исключительных случаях производить причастие келейно. III. Также келейно, когда необходимо, может производиться крещение. IV. Отроков, девиц конфирмировать епископам. V. Беспременно праздновать четыре важнейших праздника христианства: Рождество, в кой день родился Иисус; Страстную Пятницу, в кой день был распят Иисус; Пасху, в кой день воскрес Иисус; Троицын день, когда снизошел на апостолов Святой Дух.

Лермонт стоял на страже в Грановитой палате при приеме аглицкого посла Мерика. Наверное, он был не менее великолепен, чем братья Шереметевы, Борис и Иван Петровичи, бывшие рындами в первой паре. Рындами всегда выбирали самых красивых молодцов из числа именитейших придворных, а Шереметевы принадлежали к древнейшему боярскому роду.

При чересчур скорых и крутых поворотах судьбы человеку часто не верится, что такое могло приключиться с ним. С этим чувством встречал молодой шкот в Московском Кремле, сопровождая Царя, его высочайшего гостя – царевича Арслана, сына Шах-Алия, покойного Государя Касимовского царства, сына покоренного Ермаком сибирского хана Кучума. Царь Михаил принимал его, как уверяли московитяне, даже с большим почетом, чем аглицкого посла Мерика, прибывшего с грамотами и дарами Иакова VI из родных краев Лермонта, который на всю жизнь запомнил это красочное зрелище – пышный въезд мимо Василия Блаженного по мосту через ров, через Спасские ворота в Кремль.

И еще он запомнил, что юная и прекрасная собой невеста Царя Марья Ивановна из рода Хлоповых бросала на него – не на татарского царевича, а на Лермонта – завлекательные и жгучие взгляды, на которые ответствовал он по крайней молодости лет довольно дерзким взором. Ликом эта Мэри походила на скорбящую Богородицу, а в глазах – бесенята, не глаза, а наваждение.

Взоры царевой невесты не только прожигали насквозь блестящую кирасу рейтара Лермонта, но и не давали ему спать в светлице (казарме). Сотоварищи-шкоты поднимали его на смех. По утрам он умывался ледяной водой из кадушки или обтирался снегом. Но Мэри, она же Маруся, все равно преследовала его и ночью, и днем.

Вскоре после встречи царевича Арслана Царь Михаил Федорович, или «олух царя небесного», как прозвали его рейтара, он же «Майк» на их жаргоне, по наущению Святейшего отца своего Филарета, томившегося в польском плену, совершал высочайшее паломничество в Троице-Сергиеву Лавру, чтобы молить Бога о высвобождении отца своего из ляшского полона, часто, впрочем, останавливаясь в пути. Рейтара, стрельцы и ратники опирали от самодержца всея Руси излишне любопытных богомольцев, забивших всю дорогу из Москвы в Лавру, сгоняли в сторону встречных купцов-обозников из Вологды, Ярославля и лесного Заволжья, гнали к шею паскудных гусляров и скоморохов, наяривавших на дудках и балалайках, и толпы нищих калек.

Дорога к Троице была одной из самых нужных и набитых в Московии, но что это была за дорога! Страшенная глубокая колея промеж двух березовых строев, вся в ухабинах, колдобинах и выбоинах, предательски залитая клейкой грязью. И так шестьдесят поприщ! Видимо, русский Бог, не желая лишить паломников к Троице мученического венца, прежде всего уповал на беспримерные русские дороги!

Поездка была отнюдь не безопасной – дорога шла сплошь лесом, а в лесу, под самой Москвой, пошаливали лихие люди, разбойнички, вволю погулявшие в Смутное время. Давно ли по этой дороге ехал из Москвы через Троице-Сергиевский монастырь в свою царскую Александрову слободу наимилостивейший и наихристианнейший Иван Васильевич, названный Грозным. Вдоль дороги – знакомая картина! – торчали виселицы, «высокие хоромы с перекладиной», на коих болтались враги государевы. Охраняли Царя Малюта Скуратов со своими молодцами-опричниками, царскими людьми в служилой броне, вчера еще веселившиеся на Кружельном дворе, что на Балчуге. К седлам были привязаны устрашительные знаки опричнины – метла и собачья голова. Были лиходеи опричники царскими псами, рвавшими глотку всем его ворогам, казнившими и правых, и виноватых, словно железной и огненной метлой выметавших из Московского царства-государства всяческую измену и нечисть. Как настала на Руси опричнина, крепко доставалось не одним только неверным боярям, но и всей земщине. Жгли царские люди целые селения, грабили, портили девок, увозили жен, продавали в холопья.

А теперь «Майк» изображал из себя доброго Царя-батюшку. Чуть не всю дорогу царские приставы швыряли нищим пригоршни медных и серебряных монет из государевой казны. Те дрались клюками и посохами из-за царской подачки, грызлись, аки псы, ползали в дорожной пыли. Противно было смотреть.

Вся липовая аллея, ведущая к Успенскому собору, была забита нищими, сотнями и тысячами калек в вонючем тряпье, выставлявшими напоказ свои ужасные язвы, раны и уродства. После беспощадных лет Смутного времени увечных набралось огромное количество. Все они тянулись к августейшему пилигриму, давя и топча друг дружку, простирая вперед руки с кружками и тарелками и просто растопыренную пятерню. Когда «Майк» стал расшвыривать медные монеты, толчея поднялась невообразимая. Над монастырем повисли стон и крик, вспугнувший всех ворон и галок в округе. А монахи были на редкость благообразными, гладкими, молодыми, в шелковых рясах, с разноцветными четками. Этих бы молодцов да в рейтара!