Текст книги "Если б мы не любили так нежно"

Автор книги: Овидий Горчаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 37 страниц)

– Государь и самодержавный владыка Руси великой изустно с престола изрещи соизволил тако: ежели вы, несчастные пропойцы, и впредь будете неисправно и пребывая постоянном пьянстве от чрезмерного лакания нести службу в царском дворце, он всемилостивейше передаст сию службу стрельцам и соразмерно уменьшит ваше жалованье!..

В рядах раздавался ропот:

– Не допустим!.. По домам разъедемся… И так за три месяца не платил нам Царь!..

Полковник воспалялся гневом:

– Сами вы, шельмы, в кабаках все пропили… уф… уф… проиграли в зернь, потратили на гулящих девок… уф… уф… вместо того чтобы идти по дороге славы и почестей! Клянусь святыми Царями Кельна… уф… уф… уф…

И здесь барон обыкновенно переходил на великорусский мат с упоминовением родителей, ибо это был единственный общепонятный язык в иноземческом рейтарском полку.

Строй ответствовал ему одобрительным ржанием. Ветер шевелил прапоры с двуглавым орлом и святым Георгием Победоносцем на щите – древним гербом Московских великих князей. Вдали солнце плавилось на златых главах Кремля.

Разумеется, забросил всю свою писанину. Под столом в горенке пылились и желтели его манускрипты.

Чистюля Наташа пришла с веником, робко спросила:

– Можно, Юрий Андреевич, под столиком-то прибрать?..

Он посмотрел на нее с вызовом и мольбой. Ну, когда ты наконец поймешь, что это за манускрипты, на что я тратил твои, Наташенька, сальные свечки?

– Сожги все это, – выдавил он. – К чертовой матери.

Вскинулись ресницы. В зрачках – укор. За что, мол, казните, Юрий Андреевич?!. Но никакого понимания, сознания того, что в этих бумагах-рукописях. Наплевать ей на все его главные труды!..

Он потянулся к открытой бутылке на столе. Плохо, когда рядом со свечой, отражая ее зыбкое пламя, ставится бутылка. Быстро сгорает тогда любой талант. Горят, корчатся в агонии, чернея и вспыхивая безвозвратным синим огнем, каракули казавшихся бессмертными строк. А в бутылке и огне все смертно, все безвозвратно.

Допивая бутылку, Лермонт смотрел в огонь, пожиравший его писания. Они тоже родились мертвыми.

Пустая бутылка покатилась со стола, упала на дубовую половицу, но не разбилась.

Скоро весна – и снова в поход. Быть может, последний поход.

В кабак! К девкам-блудницам!

Догорали манускрипты. Густели тени по углам. Они становились темно-зелеными, как дешевое бутылочное стекло. Лермонт знал: когда дойдет он до предельного градуса, тени эти станут черными, будто погружается он на дно омута, и тогда по светлым пятнам чьих-то ненавистных рож пойдут в ход никогда не лупившие по рейтарским мордасам ротмистровы кулаки.

Завалился он опять на Неглинную к женщинам самого низкого пошиба, куролесил там всю ночь.

А наутро подслушал он случайно такой разговор в конюшне 1-го шквадрона:

– Ротмистр-то наш вчерась опять наклюкался. Ох и зашибать стал наш трезвенник, наш отец командир! С чего бы это, а?

– Да говорят, что деньги у него все украли. Святой истинный крест! А то с чего бы он стал зашибать! Эх, один Бог без греха! Жаль мне шквадронного. Душевный был человек, а зараз по мордасам с перепою лупить начнет. Дерется, говорят, здорово в кабаках.

Как-то совсем не с такой стороны видел ротмистр свои похождения в кабаках и среди девиц вольного поведения. Я тут – словно впервые кто пощечину ему дал.

А сразу вслед за столь неприятно поразившим его разговором в конюшне еще больше потряс его промах на стрельбище. Все в полку знали, что он в десяти шагах от малой пистоли в туза попадает, гвозди с малыми шляпками пулями в доску забивает, а тут с похмелья, показывая, как стрелять, желторотым новобранцам, вдруг в бутылку промазал!

В тот же вечер он не пошел в кабак. И больше вовсе не пил.

Один только Ропп догадался, что творится с Лермонтом.

– От жены начало греху, – сказал он. – В огонь и жену впасть едино есть. Баба да бес – один в них бес!

Он определенно делал большие успехи в русском языке.

И, увы, лечил в москворецких банях «францоватую» болезнь, подхваченную им от какой-то зазорной русской девки на Неглинке.

Весной 1632 года в Юрьев день, день своих именин по русским святцам, забрал Джордж, он же Юрий, всю семью и челядь и поехал в выморочное поместье, жалованное ему всемилостивейшим Государем по высоковелительному указу «за верное стоятельство за Государя всея Руси, усерднорадетельные службы в обороне Москвы и храбрые действия в знатных делах и умные послужения» лет пять назад. С ним ехали под Скопин и Ефремов князь Волконский и братья Дурасовы из царской опасной стражи (охраны), коих он хорошо знал по совместной службе в Москве. С ними ехал и голландец Виниус[105]105
  Его сын дьяк А. Виниус сделался известным сотрудником Петра Великого.


[Закрыть] с коим Лермонт объяснялся на… испанском. Голландцу Царь велел построить первый оружейный завод в Туле и разрабатывать железные руды у Дедилова. На этот раз всемилостивейший Михаил Федорович даровал ротмистру Лермонту несколько сотен людишек и пять тысяч десятин землишки с испомещением не где-нибудь на украйной Руси, как обычно, с тем чтобы новые помещики двигали дальше границы Московии и обороняли бы ее от недругов, а недалеко от родовой отчины столбовых бояр Романовых в Скопине.

В Зарайске, где воеводой в Смутное время был достойный князь Дмитрий Пожарский, недавний спаситель Московского государства, освободивший с мясником Мининым-Сухоруком Москву от ляхов, Наталья непременно хотела поставить свечу перед образом святого Николая Корсунского Дмитрию Михайловичу, с 1628 года воеводившему в Новгороде. Сделала она это в летней соборной церкви Святого Николая при сподвижнике Пожарского протоиерее Никольского собора Дмитрии.

Затем ей вздумалось пойти и возложить цветы у каменных крестов на могиле зарайского князя Федора, убитого ханом Батыем за отказ выдать хану в наложницы жену его, красавицу княгиню Евпраксию, коя, узнав о смерти любимого мужа, выбросилась с башни с грудным сыном.

В Веневе не оказалось ни одной церкви, и Наташа ужасно сердилась.

Ехали с охраной, с ратниками и холопами. В этом краю еще помнили двадцатитысячные ватаги Хлопки Косолапа, Кудеяра, Анны-разбойницы и других «воров земли Русской». Теперь, правда, их остатки откатились в калужские, брянские и мещерские леса. Вот и Тула, где царские войска заморили голодом, затопили водой из Упы, обманули пустыми обещаниями войско отважного Болотникова и лже-Горчакова. В Туле попрощались с Виниусом. Он поехал с царской грамотой искать кузнецов и оружейников. Пока ротмистр осматривал стены Кремля, Наталья замаливала, видно, грехи в построенной Борисом Годуновым соборной церкви Предтечева монастыря.

А может быть, права Наталья, и прихоть сердца, а не церковный обет – высший закон любви? Может быть, любовь и в самом деле выше добра и зла?.. Так какого же рожна она каждодневно по нескольку раз поклоны бьет!..

Но кто ж она – Наталья? Загадочная, темная, глубокая, как русская река Днепр Славутич? Или русская сказка? Или он всю жизнь, все эти двадцать лет, обманывался, как какой-нибудь Дон-Кишоте со своей Дульцинеей?.. Что если она просто молодка из слободки?.. На что променял он святое чудо любви?..

Когда он вернулся за женой в соборную церковь, там царил полумрак, густо пахло ладаном, нагаром, копотью свечей, а Наташа все еще молилась, целиком уйдя в себя, перед тускло мерцавшим иконостасом. Уважая чужую веру, а может, и не без задней мысли подошел ротмистр бесшумно к жене и услышал такую безмерно поразившую его молитву:

– Господи, Спас Милостивый! Вразуми ты моего мужа, раба твоего Юрия Андреевича, прости его и заставь принять веру нашу, веру истинную, православную. Не дай грешнику великому, немчине непутевой, преставиться где-нибудь в сече лютой безбожником, еретиком-просфирьянцем! Не осуди ты его, Господи, на вечные муки, аки иноверца, в генне огненной!..

Ротмистр перестал дышать, весь обратился в слух:

– И сделай, Господи, Боже мой, Юрия Андреевича снова ласковым и покойным, убереги ты его, владыка небесный, от нечистого, прости, Господи, и дурного глаза. Вразуми, дабы никогда более не нюхал он эту водку треклятую! По-рыцарски ли это?!

Неужто самого Бога обманывает подлая изменница? Или играет кощунственно, зная, что он стоит сзади?.. Но и он хорош – подкрался, подслушивает!..

Его бросило в пот. Он кашлянул, зашаркал на месте ногами, выпалил первое, что пришло в голову:

– Пора, Наташа! Надо ехать!..

К вечеру в дождик прибыли в Скопин, откуда вышли и Царь Михаил, и отец его патриарх Филарет, и дед Царя боярин Никита Романов. Став Царем, Михаил по указке Святейшего Филарета окружил свою царскую вотчину казенными, государевыми землями, скупая, а то и отбирая их у бояр и дворян. Неподалеку простирались родовые владения Романовых – в Лебедяни и Романовке. А южнее Скопина водворял он верных его дому людей. Вот и оказался Джордж Лермонт владельцем нескольких сотен душ и сельца Кропотова, что за Доном, под Ефремовом, коего, впрочем, там еще и не существовало – городишко построили только во второй половине века.

Примерно в то же время, когда водворился Джордж Лермонт в дарованное ему населенное поместье между Скопином и Лебедянью, взятое из прежнего опричного удела, поселились на соседних землях, под Пензой и Чамбаром, служилые дворяне Столыпины, с коими суждено было породниться его роду.

Великий Царь милостью своей пожаловал ротмистру Лермонту за двадцатилетнюю службу бесстрашную и безупречную всевысочайшую тарханную грамоту, сделав его обельным вотчинником – свободным от всех и всяких податей. Неблагодарные полчане, той же грамоты удостоенные, особливо из числа уцелевших бельских немчин, роптали: у ляхов-де они отнимали бы и несудимую грамоту: бей, шляхтич, быдло в рожу, да не судим будешь, ибо глориозно Речи Посполитой послужил! Слышно, Жигимонт, а потом и наследник его королевич Владислав жалованья накинул – жизня-то все дорожает! – а русский цесарь вечно на недород кивает, на казну отощавшую. Только землицей и расплачивается, причем норовит отрезать землишку с деревенькой не где-нибудь поближе к граду стольному, а на самой на окраине, у поля дикого, где идут свара и убойство со станичниками, с ляхами и нехристями татарами, как в Америке у людей белых с краснокожими индейцами!..

Наталья опять гневалась – в царской вотчине не оказалось церкви, а он обошел весь острожок, осмотрел башни, походил по посаду пушкарей и стрельцов, коневодов и кожевенников и горшечников и кружевников. Побывав на базаре, он убедился, что сможет продавать в Скопине хлеб, скот, пеньку. Дарованная ему земля – тучный чернозем, богатейшая земля. Только не радовало его это – не представлял он себя в роли помещика.

Вот и дворянское гнездо рода Лермонтов: небольшой крытый дранью деревянный домишко со слюдяными оконцами, с крышей из дранки, с осемью покоями. Но какие места кругом! Изумительно красивые места. Особенно на Красивой Мече, реке, чьи воды столько раз рыжели от русской крови во время татарских набегов и стали совсем красными, когда татары в конце концов бежали после разгрома на поле Куликовом!

На берегу этой реки есть груда камней, о коих ходила в народе старинная легенда: будто давным-давно в Троицын день плясал, веселился тут хоровод – и вдруг ударил гром и обратил всех в камень. И, вспомнив эту легенду, сын барда Лермонта сел на один из камней и заплакал. Заплакал, потому что в Шкотии тоже есть такие камни и такая легенда. Заплакал по родине, по Шарон и матери, по Абердину и Шкотии, по молодости своей, сгоревшей в пылу сражений в чужедальней стороне, по юным мечтам своим, обратившимся в камень…

 
Что слезы женские? Вода!
Я ж плакал! Я, мужчина?
От злобы, ревности, мученья и стыда
Я плакал – да!
А ты не знаешь, что такое значит,
Когда мужчина – плачет!
О! В этот миг к нему не подходи:
Смерть у него в руках – и ад в его груди…
 

Вспомнилось Лермонту, как незабвенный Крис Галловей, всегда восхищавшийся Натальей Лермонт, сказал ему серьезно:

– Джорди! Ты не ценишь свою жену. Эта женщина с сильной природой. Ты слишком бредишь прошлым и нашей родиной, рвешь пополам сердце и душу, а жить надо настоящим. Ты Наташу принимаешь как должное, мечтаешь о другой, несбыточной – и когда-нибудь проснешься, а Наташа стала тебе чужой.

И вспомнилось Джорджу, как однажды в кружалище, когда он и Галловей были уже под градусом, как всегда, речь зашла о женщинах. Крис вдруг спросил:

– Ты не читал Лодовико Ариосто – великого итальянского поэта прошлого века[106]106
  1474–1533.


[Закрыть] Лодовико Ариосто? Нет? И напрасно, очень даже напрасно! Гений, каких мало! Богом данный талант высочайшего полета![107]107
  Сам Галловей Вильяма Шекспира ни в грош не ставил. Как, увы, известно, ни одно поколение не спешило отдать должное своим современникам.


[Закрыть] В Ферраро он, сын придворного, кажется, гофмейстера, служил тамошнему герцогу Альфонсо, жил с любовницей своей красавицей Александре Бенучи еще во времена рыцарства, которое в других больших странах уже дышало на ладан. Времена в Италии были бурные. Она теряла свою морскую торговлю. Турки захватили Константинополь. Христофор Колумб открыл Америку. В Италию вторглись Австрия, французы, испанцы… Никто в Ферраре не знал, что отставной губернатор ром Гарфаньяны, на досуге занимавшийся своим огородом, в то же время писал свою бессмертную поэму «Неистовый Роланд», шедевр конца прошлого столетия!..

– Я читал Песнь о Роланде на французском в колледже. Замечательная вещь! Я, признаться, плакал, когда дошел до гибели графа Роланда в Ронсевальском ущелье. Да, этот славный рыцарь – племянник великого императора Карла. Какой гимн рыцарству, благородному и верному до конца! Мой предок Томас Лермонт наверняка знал эту поэту наизусть…

– Да уж наверное. Ариосто явно конкурировал с поэмой «Тристан и Изольда», в пылу вдохновения сочиняя рыцарский роман о любви Роланда к прекрасной Анжелике. Наверное, и Роланд неистово ревновал свою Анжелику. Разве любовь бывает в этом мире без ревности! Поэтому я лично предпочитаю любить не одну женщину, а сразу несколько, хотя предпочитал бы содержать их всех в гареме с евнухами-стражами за семьюдесятью семью замками! Судя по портретам, Ариосто был писаным красавцем в итальянском стиле – с черной гривой, усами и бородищей, как у здешних бояр. У боярина воеводы Шеина. Учился он у Овидия, Вергилия, Горация. И сам прекрасно разбирался в науке любви. Однако я считаю, что он поднялся на поэтический Олимп вровень с классиками, создав своего «Rolando Furioso». Некоторые из сорока шести песен связаны с английскими «рыцарями Круглого стола короля Артура», которые изучаются в четырех наших шотландских университетах и колледжах. Под видом мавров, как в «Песне о Роланде», он изображал реальных врагов Европы своего времени с турками-оттоманами…

– В Лондоне, – вставил Лермонт, – я слышал, что Шекспир высоко ценит Ариосто. Ведь он и фабулу «Ромео и Джульетты» заимствовал у итальянского автора.[108]108
  Что верно, то верно. Трагедию «Ромео и Джульетта» Вильям Шекспир поставил впервые в 1595 году, опубликовал дважды, в 1595 и 1596 годах и в собрании 1623 года. Основывался он на «Трагической истории Ремуса и Жулье», написанной драматургом Артуром Бруком в 1562 году. Брук, в свою очередь, использовал сочинение итальянца Маттео Бан-Делло, опубликованное в Италии в середине XVI в.


[Закрыть]

– Ариосто был плодовитей всех Шекспиров. Пусть заимствуют все англичане да и наши шотландцы сюжеты у Ариосто. Их хватит на целый век!

И тут вдруг Крис Галловей захохотал, явно под влиянием выпитой ромалеи. Его хохот привлек внимание московских пьянчуг, а Крис, подавив веселый свой смех, нагнулся ближе к другу:

– Ариосто, между прочим, отличался блестящим чувством иронии. Иронизировал он, кстати, над женщинами всех возрастов, от мала до велика. Так, рассказал он легенду о замечательном художнике, который написал портрет самого сатаны! Да, да, самого дьявола. Не помню, были ли у него рога, но изображен Вельзевул юношей прекрасной, неземной красоты без рогов и без копыт. В этом была своя логика: ведь дьявол был падшим ангелом! И что же? Весьма польщенный демон пожаловал ночью в гости к художнику, разбудил его, вежливо и дружелюбно поблагодарил его за лестный портрет и предложил ему, портретисту, назвать самую заветную его мечту или желание, которым он тут же его отблагодарит.

И художник не мешкая тут же сказал демону:

– Синьор! Я всем сердцем люблю и обожаю свою жену, мою, ну, скажем, Джульетту. Но, увы, я страшно ревнив и потерял покой и сон, подозревая, беспричинно, надеюсь, жену в супружеской измене. Умоляю вас, синьор демон, научите меня, что я должен делать, чтобы жена мне никогда не изменила, чтобы я бодрствовал и спал спокойно!..

И демон тут же ответил:

– Извольте, милейший: вы, как я вижу, спите не в одной постели. Это никуда не годится. Всегда спите с женой, не снимая вот это кольцо, которое я вам дарю. – И дьявол снял свое золотое кольцо и надел ему на безымянный палец правой руки. И тут же демон откланялся и исчез. А художник, ликуя, бережно принес жену в свою спальню и положил рядом с собой. А утром он проснулся и увидел, что палец его с дьявольским кольцом возлежал у жены во… Где бы ты думал? Во влагалище! Ха-ха-ха!..

Крис расхохотался. Джордж кисло поморщился…

Что имел в виду Крис Галловей?

Он тогда ответил беспечно:

– Rubbish – чепуха! Наташа живет по Евангелию, а в Евангелии сказано: да прилепится жена к мужу! Ее от меня не отлепишь…

Что сказано в русском «Домострое»? Да убоится жена мужа своего! Аминь!

С недоброй усмешкой вспоминал он теперь, как строго соблюдала Наташа дни (и ночи), в кои православная церковь запрещает совершение таинства брака: накануне среды и пятницы в течение всего года, в канун воскресных, двунадесятых и великих праздников, в продолжение всех постов: Великого, Петрова, Успенского и Рождественского, в продолжение Святок, с 25 декабря по 7 января, в течение масленицы и пасхальной седмицы, в день Усекновения главы святого Иоанна Предтечи 29 августа и в день Воздвижения Креста Господня 14 сентября! Все эти запреты объявлял поп в приходской церкви, Наташа записывала числа своим детским почерком, прятала цидулю в Евангелие, то и дело справлялась с этим расписанием. Удивительно после этого, как удалось им прижить троих сыновей!..

Невыразимо тяжко было на душе. Пора было подвести итоги двадцатилетней боевой службы. Началось все постыдно – с шести пенсов! Двадцать лет жил он мечом, проливал кровь во имя Царя, коего не мог любить, зная слишком близко, во имя православной русской церкви, в кою не верил. У всех разный Бог – у шкотов, ляхов, русских. Значит, нет Бога единого, а есть выдуманные божки, кумиры и идолы. Двадцать лет он убивал чужих, хоронил своих. За двадцать ратных лет любой думающий человек разуверится в загробной жизни, в аду или райских садах, в воскресении душ. Мог ли воскреснуть, как уверяли невежественные женщины и темные израильтяне-рыбаки, распятый на кресте Иисус Христос? А если нет, то распял Пилат на Голгофе величайшего в мире обманщика и мошенника, сочинителя красивого, но насквозь лживого мифа о воскресении.

Первые еретические, крамольные мысли давно заронил в сердце начитанного потомка шотландского барда человек Возрождения – Кристофор Галловей, рассказывавший земляку о да Винчи и Бокаччо, святом Амвросии, Томасе Море и Чосере, Копернике и Джордано Бруно, сожженном инквизицией на костре, когда Джорджу было четыре года. С завистью наблюдал как-то Лермонт, с каким почтением слушали его на Ивановской площади в Кремле пестро одетые итальянские архитекторы. Язык Петрарки и Микеланджело знал Галловей в совершенстве. Горько сожалел Лермонт, что не пошел в Эдинбургский университет. Как продешевил он в жизни, продав душу поденно за шесть пенсов Марсу!.. Как поздно осознал, что был он рожден не для доли ландскнехта, что в нем погиб путешественник, ученый, а может быть, поэт…

Двадцать лет надежд и неудач, радостей и скорбей, подвигов и разочарований, и все-таки все эти годы до размолвки с Натальей верил он, что некий высший промысел, управляя всем, ведет человечество по черно-белым ступеням и сияющим высотам и прекрасному совершенству, ко всеобщему миру и братству, к золотому тысячелетию. Он наивно соглашался быть ступенькой в лестнице к земному раю. А люди не становились добрее, жизнь не делалась краше.

Как он жалел теперь, что не уехал на родину с Галловеем. Удержала Наташа, а ради чего! Уж не спуталась ли она еще тогда с этим таинственным немцем!.. Перед глазами вечно нынче маячила та проклятая, закапанная желтым воском любовная цидуля… Все чаще посещали его мысли о бренности мира, о смерти – этой величайшей непременности.

И снова каждый день вглядывался он на учениях и во время караульной службы в лица рейтаров. Этот? Или этот?.. Неужели вот эта рожа?! Бабник он известный, вечно бахвалится победами. А полковые женки, рейтарки, на всю Москву известны своими амурами, скандалами, драками. Wittol! Так называли в Абердине спившихся в кругу старых рогоносцев. Нет, он страшно отомстит жене и ее «любителю», он покажет, что такое шотландская гордость!..

Воротясь в Москву, Лермонт почти целую ночь писал отчаянный рапорт – бил челом не Царю-батюшке, не Московскому приказу, а самому Филарету: в решительных выражениях описывал бедственное положение поселян от напрасных обид, тягостен и великого разорения, за нехлебородием бежавших в Польшу, Запорожскую Сечу, а лесные шайки предлагал уменьшить и отсрочить сбор подушных, вовсе отменить подушные с беглых, сократить число начальных людей над сябрами, освободить торговлю от стеснений, разжать тиски крепостного права, отпускать служилых людей чаще в их поместья, «дабы деревнишки без присмотру не разорились и не пришли бы мужиченки в какую шалость». Подати, писал он, надобно определить ниже, чем в Польше, вот тогда не только прекратятся побеги, но поляки и литовцы захотят переселиться на Русскую землю… Писал, вспоминал Галловея и не чаял получить должный ответ, знал, что глас его останется гласом вопиющего в пустыне.

Сколько ни ждешь войны, а наступает она всегда внезапно и слишком рано. Шеин вызвал командиров полков и старших офицеров в Рейтарский приказ. Сурово и тревожно глянул из-под насупленных седых бровей, сказал кратко и негромко:

– Умер Жигимонт. Шляхта и сейм дерутся из-за короны. Собор решил, что настал удобный случай для войны. Пора отомстить ляхам за прежние обиды и неправды, за глумление над верой нашей и Царем нашим. – Лермонт знал, что Царь и его двор из себя выходили, когда польские послы неправильно, с пропусками титуловали Царя Михаила или упоминали в титуле короля Владислава город Смоленск. – Поведу вас я с воеводой Измаилом. Должен был пойти не он, а князь Пожарский, но он болен. Знаю, мы не готовы к большой войне, но мы пойдем на ляхов, разобьем их до зимы, вернем Смоленск!

Михайло Шеин рвался в бой – мечтал сполна отомстить ляхам за плен, за унижения и оскорбления, пытки, за уксус на раны, за убийство отца, за измывательство над женой, сыном, дочерью. Жаль, преставился Жигимонт, но отольются слезы мучеников Владиславу, Потоцкому, Сапеге, всем нечестивым ляхам.

Главным зодчим войны был Святейший патриарх Филарет. Эта война была детищем бывшего польского пленника. Он страстно желал, чтобы победа над ляхами стала последним актом на земле Патриарха Московского и всея Руси. Что бы ни было сказано в Евангелии о христианском всепрощении, Святейший не забыл ляшский плен, не мог простить ляхам предательское пленение его, невзирая на его посольский сан. С каждым годом росла в нем жажда мщения за неправды бессудные, обиды безмерные. Ненависть доводила его до умопомрачения. Шеин играл на этой ненависти – ведь и он не мог забыть польское панованье, пытки и оскорбления, и он смотрел на Сигизмунда и Владислава как на злейших врагов родины, но он был трезвее, понимал, что нельзя ринуться очертя голову в плохо подготовленную войну.

Воевать на зиму глядя? Нет, поторопился Собор. Ляхов шапками не закидаешь. Нас больше. Но мы все еще азиаты!..

Молча разъезжались начальные люди. На Красной площади бойко торговали дарами осени – осени 1632 года.

20 апреля 1632 года умер король Сигизмунд III. Весть о кончине польского Короля долетела до Москвы через два-три дня.

– Это – Божие нам знамение, – объявил Царю Святейший Филарет. – Жигимонт мертв! Срок Деулинского соглашения истекает первого июня этого года. Надобно нам созвать срочно Земский Собор и решиться на войну против ляхов. А вместо главных наших воевод князей Димитрия Мамстрюковича Черкасского и его товарища Афанасия Лыкова, что свару местническую заварил и по нашему велению уплатил Черкасскому тысячу двести рублей за бесчестье, назначим мы лучше из наших воевод славного боярина Михаилу Борисовича Шеина, а в товарищи ему дадим князя Димитрия Михайловича Пожарского. Шеин и Пожарский – главные герои всея Руси!

Но князь Пожарский сказался больным. И он, увы, был не чужд местничества.

23 апреля на Москве была объявлена воля обоих Государей. Все понимали, что Святейший патриарх спешит воспользоваться польским междуцарствием. Решение о назначении Шеина бояре встретили глухим ропотом, припоминая свои шашни с Владиславом. Коварный Шереметев был зело недоволен назначением Шеина.

5 мая Лермонт командовал стражей в Грановитой палате, где царский двор пировал по случаю «имянин» царевны Ирины Михайловны. Надвигавшаяся война заметно притушила веселье на этом пиру. Шеин сидел за царским столом мрачный, задумчивый, много пил и не хмелел.

Подобно князю Лыкову, который всю почти жизнь «ходил своим набатом, а не чужим набатом и не в товарищах», князь Пожарский, недовольный принижением его подвига на исходе Смутного времени, не захотел идти товарищем Шеина и 5 июня «сказал на себя черный недуг», чем сильно обидел высоко чтившего его Шеина, поелику никто никогда не видел, чтобы князь падал без памяти и извивался в корчах. Князь Пожарский не захотел идти в товарищи к Шеину, поелику Государь патриарх разрешил ему писать в отписках: «боярин и главный воевода Михаиле Борисович с товарищи», не называя сих товарищей по именам, что показалось Пожарскому, привыкшему к заслуженной славе и почитанию, невыносимо обидным. Увы, князь Пожарский не мог стать выше местнической ревности, а ведь имя Шеина числилось намного выше имени Пожарского, когда князья и бояре подписывали грамоту Царю Борису Годунову. И в Смуту Шеин показал себя ничем не хуже Пожарского.

Перед войной Шеин добивался от Филарета и Шереметева указа, дабы все дворянство непременно обучалось грамоте и поступало на военную службу, но глас его был гласом вопиющего в пустыне.[109]109
  Только в 1714 году внук Царя Михаила, Петр Первый, велит всем дворянским сынам «совершенно читать и чисто писать» и поступить на военную и гражданскую службу. В пятнадцать лет дворян экзаменовали по французскому или немецкому языку, закону Божию, арифметике и геометрии, в двадцать лет их проверяли еще по географии, истории и артиллерии. Недоросли, не выдержавшие экзаменов, зачислялись, невзирая на прежние заслуги отцов, в рядовые без права повышения по службе. Что не удалось Шеину, удалось первому императору России, если не считать Лжедмитрия.


[Закрыть]

В ожидании новой войны с Польшей Шеин бил челом Царю, просил святейшего патриарха и Шереметева наложить на все иноземные товары двойную пошлину и прибыток использовать для закупки оружия и выплаты повышенного жалованья ратным людям. Но правители боялись обидеть иноземных гостей и их монархов в преддверии войны, предпочитая выставить против главного своего врага плохо вооруженное, слабое войско. Зато царское правительство не побоится через неполных двадцать лет обидеть этих же купцов и их правителей, когда англичане на страх всем монархам учинят «злое дело»: убьют до смерти Государя своего помазанного Карлуса-короля.

Перед самой войной князь Трубецкой, стремившийся прибрать к своим загребущим рукам разведку в Разбойном приказе, потряс Царя донесением своих соглядатаев и лазутчиков в Польше о страшных их ковах против Москвы вкупе с нечистой силой. Вот что по сему поводу писал Царь псковским воеводам в Пограничье:

«…И те лазутчики, пришед из-за рубежа, сказывали… что в литовских городах баба-ведунья наговаривает на хмель, который из Польши и Литвы возят в наши города, чтоб этим хмелем на людей навести моровое поветрие». А посему Царь запретил русским купцам покупать хмель у Литвы под страхом смертной казни.

Трубецкой же в паре с Шереметевым[110]110
  Лихоимство Трубецкого и Шереметева, разумеется, не означает, что в родах их не было честных и достойных представителей. Князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой был сподвижником Пожарского и Минина в спасении Москвы от польских захватчиков. Любопытно, что вор Трубецкой в «Истории дворянских родов России» не упоминается.
  Пошел род Трубецких от Дмитрия, великого князя Трубчевского, Брянского и Новгород-Северского. Происходил он из литовских князей. В 1379 году вступил в подручничество Москвы при Дмитрии Донском, получил еще одну вотчину: один из красивейших (и сегодня) русских городов Переяславль-Залесский, раскинувшийся на берегу слияния реки Трубеж и Плеещева озера. Участвовал в Куликовской битве, но потом помирился с литовским князем Ягайло и поселился на Волыни. Князь Семен Иванович Трубецкой стал наместником Костромским. Князь Василий Андреевич был наместником Брянска. Князь Никита Андреевич правил в Белеве. В Смутное время Федор Михайлович находился боярином при Царе Борисе Годунове. Андрей Васильевич входил четвертым в «семибоярщине», управлявшей Москвой.
  Дмитрий Федорович сделался соратником Минина и Пожарского, изгнавших поляков из Москвы.
  В роковом и достопамятном для Джорджа Лермонта 1613 году Царь Михаил Федорович даровал ему город Вагу (Шенкурск) «за многие службы и за радение, за промысел, и за дородство, и за храбрость, и за правду, и за кровь». Буйный Юрий Никитич женился на дочери боярина М. Г. Салтыкова и с женой и тестем укатил в Польшу. Брат же его Алексей Никитич был любимчиком юного Царя Михаила…
  Джорджу Лермонту никак не могло прийти в голову, что почти через четыре столетия из парижской эмиграции вернутся в Советскую Россию отец и сын Лермонтовы и будут похоронены как родственники в фамильном склепе князей Трубецких Донского монастыря в Москве. Лермонтовы были родственниками этих «родословных» князей через Головиных, Черкасских, Мещерских, Оболенских, Урусовых, Пушкиных и Мусиных-Пушкиных, Мельгуновых, Четвертинских, Шаховских, Столыпиных, Волконских, Гагариных и т. д.
  Но об этом автор подробно рассказал в другой книге лермонтовской трилогии – «Сказания о Лермонтовых».


[Закрыть] с громадной прибылью сбыл тайно скупленные им в Польше с помощью ополяченных Трубецких несколько сотен возов с хмелем, нужных, чтобы курить вино для русской армии, которая пойдет на Смоленск!

Кому война, а кому хреновина одна!

Говорили, что известие об этой сделке дошло до Шеина и он неожиданно расхохотался:

– Ну, Труба! Ай да Труба! Ему бы для казны так постараться, как старается он набить свой карман! Не русский князь, а лорд аглицкий! Купец высокородный! Вот боярин так боярин! Побольше бы нам таких гостей оборотистых. – И, оборвав хохот, добавил мрачно: – Однако изменою тут у Трубы пахнет, воняет от этого хмеля…

Шереметев, прослышав о проделке князя с хмелем, поспешил воспользоваться ею как козырем в борьбе с Трубецким за первое место у престола, он расписал дело Царю в самых мрачных красках, а Царь, помня уроки отцовы, злорадствовал, видя, что его ближние бояре не на трон его покушаются, а грызутся меж собою за лакомые кости.

Больше всего Шеина бесило, что неожиданная болезнь князя Пожарского отодвигала выступление войска в поход, что грозило сорвать успех похода. Бесконечные проволочки задерживали поход, который по замыслу Шеина должен был начаться еще в мае, как только подсохнут дороги. Шереметев и Трубецкой, Боярская дума словно нарочно вставляли армии Шеина палки в колеса, перед охотой брались собак кормить.

Двенадцатого июля, когда двор отмечал именины Царя, святейший Филарет отсутствовал по причине болезни. Шеин сидел мрачнее тучи и пил чарку за чаркой, налегая на зелено вино.

– Что не весел, Михаил Борисович? – спросил его, отирая мокрую от мальвазии бороду, боярин Шереметев. – И ты ведь сегодня именинник.

– Да оттого, Феодор Иванович, – гневно ответил Шеин, – что еще в мае я должен был быть с армией в Можайске и Вязьме, к первому июня рассчитывал добыть у ляхов Дорогобуж, а в начале лета осадить Смоленск. А я тут на Москве еще на именинах торчу. И не по своей охоте, а по твоей тоже милости. Из-за тебя и других бояр потеряно уж более двух месяцев. Да я, может, уже Смоленск бы добыл!..

Пожалуй, никому другому не дал бы спуску Шереметев за такие слова. Искушенный царедворец, он сделал вид, что не обиделся, пил за смоленскую победу воина Шеина, но в глазах его тлели злые угли. Подчинившись воле Филарета, он одобрил назначение Шеина главным воеводой. Назревали большие события: у царских лекарей выведал он, что Филарет уже вряд ли станет на ноги, а с кончиной его он, Шереметев, вернет себе власть, утраченную после возвращения царева отца из польского плена. Это хорошо, что такой опасный соперник, как Шеин, будет загорать под Смоленском. Но спешить с его отправкой туда не следует, а то как бы он не успел раньше времени взять Смоленск и вернуться в Москву победителем!

Девятого августа была объявлена из Разряда роспись начальных людей, назначенных Государями с согласия Боярской думы в смоленский поход: главному воеводе Шеину Шереметев подсунул в товарищи окольничего Артамона Васильевича Измайлова, своего человека, дьяки при них – Александр Дуров и Дмитрий Карпов (люди Трубецкого). Со всех сторон обложили! Начальником над пушкарями – воевода Иван Никифорович Арбузов (предан Шеину) и дьяк Иван Костерин (человек Трубецкого). Начальником над боевыми запасами – Григорий Алексеевич Загряжский (предан Шеину) и дьяк Емельян Евсевьев (человек Трубецкого). Для раздачи ежемесячного жалованья иноземцам – Василий Протопопов (человек Шереметева) и дьяк Тимофей Пчелин (человек Трубецкого). Названы были также два иеромонаха, иеродиакона, два русско-польских переводчика, с полдюжины лекарей и девять подьячих. По настоянию Шеина все высшие начальные люди были русскими.