Текст книги "Моя Чалдонка"

Автор книги: Оскар Хавкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

А здорово он придумал насчет магнита!

14

Сеня Чугунок пришел в школу до звонка. Он разоделся: на нем синий костюм, шелковая сорочка, цветастый галстук, полуботинки с узким носком.

Елена Сергеевна, встретившая Чугунка в коридоре, неодобрительно взглянула на его волнообразно уложенные волосы, на баки, косо сходившие от висков к щекам.

– Ох, фасонистый какой! – сказала старая женщина. – Куда это ты, парень, вырядился?

– Да вот… Тоня просила зайти. – Выражение лица у Чугунка было в полном разладе с одеждой и прической: постное, натянутое. Впрочем, говорил он своим обычным, небрежно-игривым тоном. – Она где? Отфизкультурила?

– А, понимаю! – не отвечая на вопрос, сказала техничка. – В клуб собираетесь? Дело хорошее.

– Не в клуб, тетя Лена, – проговорил Чугунок. Он картинно выставил ногу, пригладил волосы. – На пионерский сбор я. Вожатым у вас буду.

– Ты – вожатый? Сеня Чугунок – вожатый? – Елена Сергеевна шагнула назад. Она заговорила с сердитой неторопливостью: – Или забыл, сколько нам нервов испортил? Ты седьмой когда закончил? Годков пять, а то шесть назад? А я до сих пор помню, как тебя в учительскую таскали! Уж очень ты, парень, охоч был на кино, на погулянки да на развлекательные дела! Почему дальше-то не пошел?

– Тетя Лена, – развел руками Чугунок, – я же в самостоятельность ударился. Разве плохо? Заработок свой… Вот и костюм завел, и баян, и гитару. А вы мне проборку делаете! Я как работаю? Я же на драге вовсю вкалываю, хоть дядю Яшу спросите, если не верите.

– Ну-ну, и спрошу, – помягче сказала Елена Сергеевна. – Обожди в учительской – звонить пойду. А косички свои подрежь – экая красота, подумаешь!

Тоня и Чугунок вошли в класс вместе. Володя подошел к старшей пионервожатой четким строевым шагом. Из воротника белой рубашки выступала длинная, худая шея. Галстук у Володи был такой яркий, что, казалось, по рубашке шли от него алые отсветы. Лицо у Володи сосредоточенное; светлые жидкие брови сдвинуты. Рука взлетает к голове. Рапорт отдан.

– С вами поговорит новый вожатый, – растягивая слова, сказала Антонина Дмитриевна. И, бросив на Сеню ободряющий взгляд, она вышла из класса.

Сеня поправил галстук, пригладил волосы, откашлялся.

– Вы меня знаете? – коротко спросил он.

– Знаем! Знаем! – раздались голоса. – Вы – Чугунок! Сеня!

– Правильно! Сеня – в воскресенье, Чугунок – каждый денек.

Школьники рассмеялись.

– А еще вас Самотягом зовут! – выкрикнула Лиза.

– Самотяг мой дед был. По пятнадцати пудов шутя подымал. А я только Самотяжек. Но тоже ничего, силенки есть. А еще что вы про меня знаете?

– А еще вы на баяне! – вдруг сказала Маша Хлуднева. – «Скакал казак через долину!» Ужасно красиво!

– Не только «Скакал казак…» – ответил Сеня. – И «Ермака» могу, и «Славное море». Хоть кого переиграю.

– А в прошлый год вы первый на лыжах до Тетеркина ключа дошли, – снова подала голос Лиза. – Вам еще приз выдали – стеклянную кружку.

– Не кружку – кубок, из хрусталя, – снисходительно поправил Сеня. – На лыжах я тоже ходок ничего. Ну, а кем работаю, знаете?

– Знаем! – крикнул Ерема. – На драге мотористом.

– Ишь, все про меня вызнали! Прямо… как отдел кадров!

– А вам очень нравится на драге? – неожиданно спросил Володя.

Выражение Сениного лица как-то сразу переменилось. Не самодовольная усмешка была теперь на нем, а мягкая, сосредоточенная мечтательность.

– На это я вот как отвечу, – сказал Чугунок: – больше всего на свете люблю я наше приискательское дело. Отец все бывало говорил: «Учись, Семен: учителем, либо врачом, либо инженером будешь». А дед увез меня на Балей, на обогатительную фабрику. Посмотрел я, как электровозы бегают с камнем из котлована в сопку, как из этого камня на фабрике золотинку вышелушивают – на дробилках, в шаровых мельницах, на трясучих столах. Оторопь меня взяла; это не то, что из шишки орех доставать! Ведь как интересно: кругом тайга, багул на сопках, сарана цветет рядом – и тут же электричество, машины, грохот! Вернулся, стал чуть не каждый день на драгу бегать. Стою на берегу и как только про себя драгу не называю: «миленькая, драженька, родненькая…» Нет уж, решил я, дед – приискатель, отец – приискатель, и я – только уж не с лот ком, как в старину, а с машиной. Ну, вот и стал драгером!

Чугунок оглядел ребят, поколебался и сказал:

– Сейчас драги наши еще небольшие, а вот будет время, построим на Урюме с семиэтажный дом настоящую плавучую фабрику. Я ее уже в работе вижу: ночью в окнах яркий-яркий свет, и от этого света сопки белые, как в снегу, и небо и тайга – все распыхалось!

Чугунок улыбнулся, помолчал и вдруг заговорил прежним голосом, весело, ухарски:

– Что такое моя драга? Корабль, открывающий новые миры. А я кто? Капитан, первооткрыватель, землепроходец. Мы сейчас, на моей драге такое путешествие совершим – Жюлю Верну не снилось!

Сбор продолжался на вечерних притихших улицах Чалдонки.

– Вот здорово: из какой-то столярки – дворец пионеров!

– Уж не увлекайся, Володя, – не дворец, а просто пионерская комната.

– Сеня, а Сеня, а верно – Ларион Андреевич на фронт уехал? А кто будет ботанику вести?

– Сеня, Сеня, а Пуртова и Отмахова из школы не выгонят?

– Ах, Лиза, что ты пристала? Откуда Семен Филиппович знает?

– Маша-то, Маша как подъехала: «Семен Филиппович». Вот прихвость!

– Тихо ты, Нина!

– Сеня, а можно сделать такой магнит… большой-большой, как сопка?

– Ну и выдумал, Володя! Зачем же такой магнит?

Не на все вопросы мог легко ответить новый вожатый. Хорошо хоть, что ребята сами все время перебивают друг друга.

– Мы, Сеня, к вам на драгу придем. Можно?

– А можно к вам домой прийти? Мы к Алексею Яковлевичу заходили.

– Как снег выпадет, давайте на лыжах – всем отрядом!

– Сеня, научите фотографировать!

– А меня на баяне!

За приисковой площадью толпа пятиклассников поредела.

– До свиданья, Сеня! До свиданья!

Чугунок шел вдоль длинного заплота. Дойдя до конца его, он остановился, чтобы закурить, и вдруг застыл с папиросой в одной руке и спичками в другой. За углом на синеватый снег падала тень. Она была узкая и шевелилась: тень была не от заплота. За углом кто-то стоял.

Сеня пожал плечами, чиркнул спичкой, закурил.

– А ну, кто там колобродит, выходи!

Из-за угла заплота высунулось красное, смущенное лицо Еремы.

– Я это… Все ждал, когда ребята разойдутся… спросить хотел.

– Ну, и за чем же дело – спрашивай!

– Сеня, – волнуясь, заговорил мальчик, – я вон какой здоровый, даже смеются надо мной… Меня Мария Максимовна Ильей Муромцем зовет!

– Ты не сразиться ли со мной хочешь?

– Все шутите… Работать хочу, отцу помогать фашистов бить. – И заговорил торопливо, сбивчиво. – Сеня, возьмите меня на драгу, хоть кем… Я стараться буду!

– Пойдем-ка. – Сеня тронул Ерему за плечо. – Ты думаешь, на драге просто? Мне ведь тоже так думалось: красивая, интересная работа, но уж никак не трудная. Мол, не самолет, не полярная экспедиция, не танк! Про себя думал: ведь не фитяй я какой-нибудь, ворон считать не буду, справлюсь! А того не понимал, что черпаки не святым духом двигаются. Электричество! Моторы! Чтобы исправлять повреждения, надо хоть маленько в физике, в механике смыслить.

– Научусь, Сеня, мне на ощупь даже легче. Я вот когда строгаю, или пилю, или еще что делаю, мне прямо петь хочется. Сеня, вот вы же справляетесь, на сто тридцать процентов выполняете, – я под вашей карточкой в клубе прочел. Возьмите меня, Сеня! До маяты в костях буду работать!

– Чудак парень! Все про силу свою! Ты вот со мной равняешься, да я против тебя профессор! Семь классов имею, и то, Ерема, мало! Я сколько простым матросом проработал, на курсах еще подучивался. Нет уж, Ерема, учись.

Ерема вздохнул.

– А вообще, приходи на драгу, не прогоню, вострись, и может, летом возьму в помощники. Говоришь, когда дело делаешь, петь хочется? Посмотрю, как на драге петь будешь!

15

Наконец-то он может спокойно переписать это важное письмо! И сегодня же отнесет его на почту.

Володя открыл левый ящик письменного стола, достал оттуда стопку тетрадей в синих обложках, положил перед собой плотный, с глянцевым блеском лист бумаги, подаренный Тамарой, удобней уселся в кресле. Подумал, вытащил из кармана стальной брусок и поставил рядом с чернильным прибором.

Едва он протянул руку к тетрадям, как раздался стук в сенную дверь. Володя схватил было тетради, чтобы положить их обратно в ящик, но передумал и побежал по длинному коридору в сени. Наверно, почтальонша Настенька газеты принесла, а может, и письма. Он открыл дверь и сделал шаг назад. Это была не Настенька, это был Дима Пуртов. Он стоял без картуза, с топырящимися во все стороны рыжеватыми волосами и не мигая смотрел на Володю.

– Ты? – протяжно, почти испуганно сказал Володя.

Узенькие Димины глаза хитро блеснули.

– Ты один? – коротко спросил он.

– Один! – все так же удивленно-протяжно ответил Володя. – А что?

– Ничего! Нужен мне ты.

«Так, – думал Володя, – значит, рассчитаться пришел, за собрание, за Тамару. Тогда уж лучше во дворе или на Урюм уйти. Тоже время выбрал – перед уроками!»

– Сейчас выйду, – сказал Володя. – Или, может, зайдешь?

«Вот дурак, чего же я домой его зову?»

Дима прошел за ним в кабинет, с небрежным, но острым любопытством оглядел кадки с цветами, горшочки, ящички, пружинный барометр и термометр, висевшие на стенке, книги, ярусами расставленные на полках.

Дима раньше не бывал у Володи. Огромный, изогнутый, как речной кривун, стол со множеством ящиков, волнистые, из упругого желтого шелка шторы на окнах, пестрота книжных обложек – все в этой комнате казалось Диме непривычным и опасно-привлекательным. Все вещи, что находились в комнате, были как-то холодно отдалены от Димы, но близки и родственны друг другу. И от всего веяло непонятным, чужим, но, вероятно, очень хорошим устройствам жизни. Дима вспомнил грязный стол с изодранной клеенкой, ведра в углу, посеревшие лохмотья прошлогодней побелки на стенах…

Володя стоял против него, следя за каждым движением гостя, за выражением его покрытого царапинами и ссадинами лица.

– Ты чем занимаешься-то? – отрывисто спросил Дима.

– Да так… вот сидел… – неопределенно ответил Володя.

Дима вдруг выдернул из-под мышки картуз:

– Вот, тебе принес.

Картуз был доверху наполнен маленькими лесными яблочками-дичками. Они мягко щетинили длинные, тонкие, красиво изогнутые стебельки. Вот что! Так он не драться пришел!

– Спасибо. Да ты садись.

Володя сел в отцовское кресло, Дима, все оглядывая комнату, – рядом на стул. Картуз, как блюдо, он поставил на стол.

Дима взял в руки стопку тетрадей:

– Гляди-ка, сколько у тебя еще!

Он не заметил, как закусил туфу Володя, глядя на руки, перебиравшие тетради.

– В прошлом году папа много купил, – сказал дрожащим голосом Володя. – Было больше – ты же знаешь: я ребятам роздал…

– Знаю. Ты, видать, не жадный, – одобрительно сказал Дима. – Я сначала думал, ты вроде Бобылихи.

Дима положил тетради на место, и Володино лицо сразу просветлело. «Прибрать бы сразу их, – думал он, – да ведь неловко».

– Хочешь, возьми две, – предложил он Диме.

– Нет, – ответил тот, – мне они ни к чему… Ешь дички-то, – предложил он, в свою очередь, и ухмыльнулся. – Не во что было – пришлось в отцовскую фуражку нагрести.

Плоды были упругие, зеркально-скользкие. Володя прикусил один – кислый-кислый и вязкий, как черемуха, много не съешь!

– Мариновать их надо. Попроси свою тетю Веру – сделает. Я еще принесу. Я такую падушку за разъездом знаю, там эти дички густо-густо растут. Целый сад.

Говоря все это, Дима смотрел Володе прямо в глаза, и рыжеватые ресницы придавали его взгляду выражение дерзкого, изучающего любопытства.

– Ты думаешь, я на тебя разозлился за Тамарку? И за собрание? Мне на Тамарку наплевать. Она задавала и гусыня.

– Это конечно, – согласился Володя, – важничает она, красавицей себя воображает. Прошлый год все конфеты в школу таскала. Только не бить же за это! И все-таки девчонка.

Он вспомнил, как ласково поглядывала на него Тамара, когда играли в фантики и когда рисовали; ни разу она не крикнула и не закапризничала. И бумагу сама предложила.

– Нет, Дима, – добавил Володя, – с ней по-хорошему надо!

Но Дима словно пропустил Володины слова мимо ушей.

– А здорово ты на меня тогда напустился, – ухмыльнулся Дима. – Меня даже семиклассники боятся. Я отчаянный. Меня мать лупит, а мне хоть бы что – ж уступлю. Я никому не уступлю! А ты не забоялся.

– А я тоже не люблю уступать, – ответил Володя.

Ему льстило, что Голован так дружески-откровенно разговаривает с ним, и, проникаясь к Диме доверием, он сказал:

– Хочешь, покажу что-то?

– Давай, – согласился Дима, – показывай.

Володя мигом слетал в свою комнату и вернулся с большой коробкой из серого гофрированного картона. Он поставил ее на пол и раскрыл. В ней лежали куски жести, болты, гайки, всякие железины; в металлической коробке из-под зубного порошка были гвозди разных размеров – от сапожных до плотничьих.

– Зачем насбирал железяк? – удивился Дима. – Что строить-то хочешь?

– Модель хочу построить, – сказал Володя, – драгу. И чтобы двигалась. Самое трудное – мотор.

Дима почесал свою кудлатую голову.

– Драга… подумаешь делов! – разочарованно сказал он. – Самолет бы сделал или танк.

– Чудак, она же на воде будет держаться. Надо только рассчитать все правильно. Сеня сам обещал помочь. Вон сколько надавал деталей.

– Он теперь что – вожатый у вас? – небрежно спросил Дима.

– Да. У Тони же совсем нет времени. Я раньше думал, что Чугунок такой… ну, просто веселый, баянист. А он, – Володя взмахнул рукой с зажатой в ней гайкой, – а он говорит: «Драга – это корабль, путешествия, приключения, опасности, это «Полный вперед!», это ветер в лицо, это – открытие мира. Драгер – это «Колумб золотых россыпей…» И еще что-то.

Володя, вспоминая, наморщил лоб, и русый ежик волос сдвинулся к бровям.

– Забыл… Интересно рассказывает! Жаль, тебя не было! – И он неожиданно добавил: – Ты бы, Дима, в пионеры подавал. Чугунок на баяне будет учить, фотографировать научит…

Димино лицо приняло скучающе-презрительное выражение:

– В игрушечки играть!

– Ну, уж в игрушечки!

– Конечно. Вот бы на фронте сейчас… Я ведь из малокалиберки, из берданки могу. Из автомата научился бы. Помнишь, прошлой зимой, когда Алексей Яковлевич нас в сопки увел? Ты был тогда с Еремой, а из нашего, ну, из шестого «А», я был и Костя Заморский. И Тоня еще с нами была.

– Как же, за Ерничной, в сосняке, на берлогу напоролись. Ты испугался?

– А то! Помню, дрожь меня ударила, когда он на дыбы поднялся. Попаду или промахнусь?.. Алексей Яковлевич сказал, что я медведя добил.

– Не только ты стрелял! – Володя бросил гайку в коробку.

– Ну и ты, ничего не говорю, а прикончил я! – Он помолчал. – А что, если бы на фронте мы с тобой… промахнулись бы?

Он словно ожидал, что Володя что-то скажет, а Володя быстро взглянул на тетради, лежавшие на столе, и стал бережно укладывать в коробку свои железки.

– А эту что не кладешь? – спросил Дима. Стальной брус был уже у него в руках. – Тяжелый!

– Это магнит.

– А-а!

– Он знаешь какой! Вот здесь, на краю, положишь, а там, в коробке, перья прыгают.

– А кочерга из кухни не прибегала?

Дима опустил рыжеватые ресницы, и что за ними – насмешка ли, серьезное ли, – не разглядеть.

Володя выхватил у него из рук брусок и придавил им стопку тетрадей.

– Не пойму еще, Володя, что это ты с девчонкой дружишь, – вдруг сказал Дима, поглядывая на брусок.

– С Ниной? Я ей помогаю, – ответил Володя. – Ей трудно.

– Это конечно… – Дима отвел глаза в сторону. Только вот… лучше с мальчишкой дружить… Хочешь я тебе про настоящее дело расскажу? – вдруг выпалил он.

Они снова сели на пол возле коробки. Дима вытянул из кармана брюк сшитую из каких-то старых счетов тетрадку, на первом листе которой было написано: «Тетрадь Вадима Петровича Пуртова, ученика 6 класса Чалдонской неполной средней школы». Шестерка была перечеркнута карандашом, а сверху надписана пятерка.

– Это что, стихи? – простодушно спросил Володя.

– Стихи? – оскорбился Дима. – За кого меня считаешь!

Он стал перелистывать странички, на которых поперек карандашных полустертых цифр шли свежие чернильные строчки.

– Про Саню прочитаю – сына начальника житомирской электростанции. Его незнакомец в лесу про нефтебазу и депо выспрашивал, а он его к постовому милиционеру привел. Это еще что! Вот, погоди, найду про Васю Чурило, который немецкие танкетки обнаружил. Их колхозники бутылками с бензином забросали… А это про пионеров из города Эн…

Дима не стал читать, но, все разгораясь и разгораясь, рассказывал своими словами:

– Они заметили, как над лесом самолет кружился. Потом самолет – ж-ж-ж – и в облака. Ну, прошло сколько-то времени, пошли они в лес и встречают в лесу – кого, думаешь? – парашютистов, четырех голубчиков. «Скажить, пожалуйста, какой торога фидет фаш корот?»

Дима даже встал, прошелся по кабинету.

– Ох, здорово у тебя получается! – с восхищением сказал Володя. – Так они и говорили?

– А как же! Ну, а пионеры не дураки, перемигнулись и говорят гадам: «Пожалуйста, будьте любезны той дорожкой…» И аккуратно заслали в другую сторону, а сами рысью в красноармейскую часть. Поймали голубчиков!

– Так и написано? – прервал Володя, ловивший каждое Димино слово.

– Как? – не понял Дима.

– «Голубчиков»?

– Написано «диверсантов», – засмеялся Дима. Он снова свернул тетрадь в трубочку. – Тут много еще, я все лето переписывал. – Он пытливо взглянул на Володю. – Просто зависть берет!

– Да, это, конечно, настоящее дело! – серьезно сказал Володя. – Если японцы выступят, я уйду в тайгу. У отца мелкокалиберка есть.

– А я хоть сейчас! – Дима нагнулся к Володе и сказал почти шепотом: – Когда с Венькой на разъезд ходили, ну, когда Алексея Яковлевича встретили, я на платформу слазил, под брезент заглянул. Гляжу – танк, и ствол у пушки длинный-длинный. А железо холодное, как урюмская вода. – Он засмеялся. – Я тогда на ходу спрыгнул, все на себе оборвал.

– Неужели… хотел уехать?

– А ты думаешь? Конечно, что Алексей Яковлевич с собой приглашал, это Венькины враки. Ничего этого не было. Сам я хотел. Что, не смог бы немецких диверсантов ловить? По деревням ходить – фашистские танки высматривать? Я и мост не побоюсь взорвать!

Дима мечтательно посмотрел куда-то вдаль – за сопки, видневшиеся в окне. Володя не узнавал Голована. Широкое, некрасивое Димино лицо словно преобразилось.

– Эх, Володька, какие мне сны снятся, если бы ты только знал! Вот давешней ночью приснилось… – Будто я – невидимка, сажусь в какой-то самолет и, куда, думаешь, прилетаю? В самый Берлин! Иду по городу, и никто меня не видит, а я всех вижу! И вдруг дворец лестницы, коридоры, двери – тыщи! Я пробираюсь, мимо меня люди пробегают; я одного толкану, другого – не видят! И попадаю – куда, думаешь! – к самому Гитлеру! Он спит, похрапывает. Доволен, гад, что столько людей загубил. Я его связываю и – на самолет, в Москву. Даже запомнил, какие у него глаза были очумелые, когда в самолет его заталкивал… Ну, потом не помню, что было. Проснулся, и досада взяла: почему это только сон!

– Во сне легко быть храбрым и сильным! – ответил Володя.

– А я не только во сне хочу. Хочу на деле. Убегу, понял?

Так вот зачем Веня приносил кинжал! Вот почему Голован выпрашивал у Еремы ученого голубя! Володя во все глаза смотрел на Пуртова.

– Не веришь? – вызывающе спросил Дима.

Володю так и подмывало сказать насчет своего письма, но удержался; то просто план, а Димка вон что задумал!

– Почему – не верю? Только скажи, Дима, ты один?

Дима поморгал рыжеватыми ресницами:

– Приходи завтра к старой аммоналке. Все узнаешь.

Он ссыпал дички прямо на стол, нахлобучил картуз на уши. Володя проводил его в сени.

– Смотри только, – почти с угрозой сказал Дима уже в дверях, – никому ни словечка!

Дима разбежался, перепрыгнул через высокую изгородь и исчез за сараями.

16

Дома было холодно и грязно. Кровати не прибраны, вещи разбросаны. Угрюмо глядела обшарпанная нетопленная печь. На кругах, сизых от изгари и выплесков, стоял закопченный жестяной чайник с помятым боком.

Диме хотелось есть. Он пошарил в фанерном ящике под столом – ничего, кроме двух или трех стаканов, ломаного уполовника и пустой глиняной миски.

Дима достал миску, краем ее поправил оползший на глаза картуз. Чего бы поесть? Слева от двери, в углу, стояла низкая и широкая кадь, прикрытая дыроватой тряпицей. Дима откинул тряпицу, склонился над кадью, понюхал и запустил в нее руку вместе с обшлагом телогрейки. В кади, придавленная темными тяжелыми камнями, укисала капуста. Дима набрал капусты полную миску. Возвращаясь, он заметил лежащий на железном листе перед печью иззубренный колун на надтреснутом черене. «Наколоть, что ли, дров, истопить?» Но мысль пришла и ушла…

Он стоя ел холодную, еще не укисшую капусту – она похрустывала на зубах – и запивал ее холодной водой из чайника, прямо из носика. Дима озяб. Он вытер пальцы о брюки и подошел к кособокому комоду справа от двери. Открыл один ящик, другой, третий: «Так, плитка чаю. А это что? «Га-ле-ты» мамка спрятала. Ну, пусть пока лежат…»

Наконец он нашел то, что искал. Это был теплый жилет-безрукавка. Отец, когда собирал вещи, не взял жилет: «Пусть парень носит, впору ему». Безрукавка была из мягкой овечьей кожи, изнутри подбита мерлушкой. Все в жилете выглядело справным и аккуратным: и кожаные петельки, и ровненький рядок деревянных пуговок, и оплечье из тарбатаньего меха.

И вдруг ему представилось: отец в этой самой безрукавке пилит с матерью дрова. Дима придерживает конец бревна, лежащего на березовых козлах. Сыплются опилки, словно песок, повизгивает пила, и мать с пилой будто в один голос: «Извел ты меня, окаянный! Вон какая я стала, проклятущий!» Отец бросает пилу, вытирает рукавицей лоб. «То ли ты, Паша, от худобы лютая, то ли от лютости тощая – все одно». – «А почему, почему я такая стала? – кричит мать. – Потому что ты бродяга, изменщик!..» Отец искоса смотрит на Диму, швыряет на поленья одну за другой рукавицы, молча уходит со двора. «Мамка, не плачь!» – кидается Дима к матери. Она отталкивает его. «Папка, не уходи!» Но отец уже далеко, не слышит… По два, по три дня домой не показывался. А мать вещи поразбросает – и на кровать ничком. Придет дядя Яша, постоит на пороге с цигаркой в руках: «Ну, разве это квартера? Прямо, как в шахте после отпалки… Чего ты Петра своего грызешь, дура? Достался бабе хороший, работящий мужик – так готова на цепь посадить! Ни на работе задержаться, ни к товарищам… Уймись, Прасковья, уйдет он от тебя. Не смотри, что смирный!»

Но отец не уходил: побродит где-то да вернется. Неделю все спокойно, и опять начнут ссориться: снова мать в крик и слезы, снова отец – за ворота, снова Дима кидается то к матери, то к отцу. А потом надоело, прискучило и стало все равно.

Диме расхотелось надевать безрукавку. Он осторожно свернул ее и уложил в уголочек ящика.

До уроков было еще два часа.

Дима сдвинул на край стола миску и чайник, вытер рукавом телогрейки стол. Принес из своего угла трепаные с закруглившимися углами учебники, подцепил ногой табуретку и сел. Он взял в руки «Арифметику», затем «Грамматику», наконец «Географию». Раскрыл одну тетрадь, вторую… Обнаружил, что в пузырьке вместо чернил какая-то вязкая, противная грязь. Он долил в пузырек воды из чайника, покрутил в пузырьке обгрызанным концом ручки. Все было приготовлено к работе, и Дима с тоской смотрел и на учебники, и на тетради, и на пузырек. Но вот он присвистнул и схватился за кармашек ковбойки. Он достал из кармашка сложенный вчетверо тетрадный листок, разгладил его.

«Дорогой Алексей Яковлевич!»

Дима вспомнил, как в поисках промокашки набрел на исписанные страницы в середине тетради с карандашным рисунком в конце.

Диме тогда аж жарко стало: ведь вот какую штуку Володя придумал – как немцев одолеть! Дима отогнул скрепки, вынул исписанный лист, сложил вчетверо – и в карман. Вечером перечитал письмо. Было оно с помарками. Понял – черновик. И долго, таясь от матери, рассматривал чертеж, сделанный чистенько, остро отточенным карандашом. И вот пришел сегодня к Володе. Хотел рассказать про находку, да раздумал: вдруг обидится что вот берег тайну, а ее узнали! И Дима решил так: пока про письмо – молчок, а дорогой на фронт Володе все и расскажет. А что Володя бежать согласится, Дима теперь был уверен. Надежным товарищем будет. И Венька, конечно, тоже. Но Венька еще совсем несмышленыш. Завчерась Тоня объясняла насчет противогаза, а Венька показывает на респиратор: «В этой банке что?» Банка! Хорошо – не ведро! Пришлось ему все-таки щелчка дать.

Дима еще раз прочитал Володино письмо, долго рассматривал чертеж. Ну и Володька! Может, в самом деле план стоящий: фашистские пули будут в щиты попадать… Что же делать с письмом? А ничего, взять да отправить! И всего-то делов! Вот и славно – есть дело более спешное, чем уроки!

Дима весело сдвинул в сторону учебники, вырвал из первой попавшейся тетради листок, оборвал уголочки, и получился заправский конверт. В банке из-под сапожного крема было немного клея. Клей подсох, затвердел и посерел от пыли. Дима проворно схватил колун и – раз! раз! – изрубил сосновое полешко, набросал в плиту через конфорку щепы, бумаги – зажег. Клей быстро размяк, посветлел: от него противно запахло псиной. Дима даже не поморщился, заклеивая конверт. Но, прежде чем вложить листок, он стер куртузой, замусленной резинкой все, что было написано Володей о нем и Веньке: ни к чему об этом!

Дима надписал адрес и, подумав, внизу, под толстой чертой, вывел: «Прииск Чалдонка, Тунгирский тракт, Володе Сухоребрию». Пусть Володя не обижается – все справедливо: он придумал – от него и письмо. И уж как он удивится ответу! Беспокоится: пропало письмо, и вдруг – ответ!

Дима сложил без разбору книги и тетради, замотал их резинкой и выскочил на улицу, даже не застегнув телогрейку. Он чуть не сбил с ног Настеньку – она возвращалась с пустой сумкой на почту после обхода.

– Ох, Пуртов, бешеный!

Она отстранилась и пошла вперед – краснощекая, кругленькая, важная.

«Вот и хорошо: передам ей письмо!»

Дима окликнул ее.

– Ну, что тебе, Пуртов?

И тут только Дима сообразил: не стоит отдавать письмо в руки – опасно. Что письмо Алексею Яковлевичу, в этом ничего особенного, но почему отправляет Пуртов, а обратный адрес Сухоребрия?

– Ну, чего тебе?

Настенька привычным жестом отмахнула сумку на бок.

– Так, ничего. – И, не зная, как выпутаться, Дима показал Настеньке язык. Показал и подосадовал на себя. Теперь, если Настенька увидит, что он опустил письмо в ящик, непременно плохое подумает. Надо обождать, пусть на почту зайдет.

Он остановился возле длинного и старого здания продснаба. Это, пожалуй, было самое ветхое здание на прииске. Бревна продснабовского дома не лежали прямо: фундамент осел – они перекосились и образовали ломаную линию, словно ребенок, балуясь, построил это здание из больших спичек.

Дима нырнул в низенькую дверцу.

Чего только не бывает в магазинах золотопродонабов на маленьких приисках! Детские коляски и конская сбруя, чернильный порошок и теннисные ракетки, патефоны и дамские гребенки. Пахнет – и дегтем, и краской, и духами, и кожей. За последние месяцы исчезли шубы, дохи, пальто – появились телогрейки, ватные брюки, грубая обувь местных артелей.

Дима прошелся вдоль прилавка, заглядывая под стекло. Ого, сколько бритв и бритвенных приборов! Покупать-то теперь некому. А сосок сколько – обыкновенных детских сосок. Купить, что ли, лезвие или соску? В прошлом году он воткнул бритвочку в расщелину парты: качает ее незаметно пальцем – она как запоет на весь класс! А соску перевяжешь ниточкой, надуешь, так иная с таким треском лопнет, точно из дробовика пальнули. Купить, что ли, для смеху? Да ну их, это все игрушечки!

У круглой печки-толстухи, что тянулась от пола до потолка, грелись и переговаривались приисковые бабы в платках и сапогах.

– В прошлые-то годы как завозно было! А нынче? Ажно глядеть тошно!

– Ни белья теплого, ни надевашек. Катанки хоть будут? До белых мух пожили.

– Война, бабоньки, – понимать надо!

– Бобылков-то много языком чешет: я да я. Я – самозаготовки, я – новый магазин. Хвастливей мужик!

– Пусть его, зато не тащит.

Дима остановился у охотничьего отдела. В углу сгрудились тонкоствольные малопульки и толстые двустволки с тяжелыми курками; висели на стенках кожаные натруски для пороха, брезентовые дорожные мешки. Эх, вот с собой бы все это!

И вдруг Дима ясно увидел себя, Володю, Костю, Тоню… Возвращаются они с Алексеем Яковлевичем с охоты, спускаются по крутому заснеженному склону сопки. Уже веет весной; снег зарыхлился, стал творожистым. В прозрачном воздухе нет и следов серой зимней копоти. Солнце золотит снег, деревья, кусты. Горласто кричат вороны на острых вершинах лиственниц. Алексей Яковлевич то у березки остановится, то над кустиком нагнется, то на снегу что-нибудь рассматривает:

– Вот, иди-ка сюда, Пуртов, видишь – след, словно узенький стаканчик в снег впечатан. Это козочка утром прошла. А тут, погляди-ка, шерсть клочьями – ого-го! – волк, зайца прижучил! А здесь…

Хорошо было с Алексеем Яковлевичем – интересно. Всегда он так с тобой разговаривал, будто ты ему нужен и хотелось пойти к нему, даже когда и незачем было.

Дима взглянул в окно магазина – возле почты никого. Юн сжал в руках письмо – стало тепло в груди, будто Алексей Яковлевич пожал ему руку. И вот Дима торопливо сует в щелочку железного ящика Володино письмо. Он услышал, как оно прошелестело, смешавшись с другими письмами. Так ступай же и ты, письмецо, ступай к Алексею Яковлевичу, поскорее ступай!

Дима постоял возле ящика, оглянулся по сторонам и что есть духу припустил в сторону приисковой площади – к школе.