Текст книги "Моя Чалдонка"

Автор книги: Оскар Хавкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Оскар Адольфович Хавкин
Моя Чалдонка

Памяти брата

Наши дети – всегда граждане

А. Макаренко

1

– Чтоб ты сгинул, идол головастый! Пропади с глаз моих!

Паренек лет тринадцати, выскочив за двери, в одну секунду перемахнул через перила крыльца. Вслед ему полетели стопка книг и тетрадей, перехваченных резинкой, и большой мужской картуз без козырька. Паренек ухитрился поймать и то и другое на лету. Проведя рукой по заросшему затылку и показав язык притворенной двери, паренек завернул за угол и присел на завалинку.

Дверь снова открылась, и на крыльцо вышла высокая, худая женщина в распахнутой телогрейке и сбившемся набок платке.

– Дима! – пронзительно позвала она. – Димка!

Мальчик не отозвался. Женщина махнула рукой и вернулась в дом, сердито хлопнув дверью.

Дима же нахлобучил картуз, сдунул с книг крупицы серой земли и поглядел по сторонам. Холодно и ярко светило осеннее солнце. Словно охотничьи костры, горели багряно-желтые сопки. С южных хребтов набегал ветерок, играя листьями деревьев: пожелтевшими листьями берез и еще зелеными – тополей. Кое-где оборванные ветром листочки скакали по сухой земле бойкими воробьиными, стайками, шуршали, шелестели, перешептывались. Хорошо им – никаких забот, никаких обязанностей: дров не колоть, печки не топить, к урокам не готовиться. Только мчаться себе под ветерочком, не ведая куда – то ли к приисковой площади, то ли к берегу Черного Урюма.

Сегодня Дима опять ничего не сделал по хозяйству, даже воды не поставил вскипятить. Думал, что успеет, и не успел. Мать прибежала на перерыв – голодная, злая, давай хвататься то за чайник, то за топор, то за сковородку: «Где ты опять, апчутка окаянный, прошлялся все утро? Эх, гром тебя расшиби!»

Пятый класс занимается во вторую смену. Дима остался в пятом на второй год. Как это случилось, вспоминать неохота. Сам не заметил, пробегал – и все. Разве он знал, что война будет? Что отца на фронт возьмут? Что мать дом забросит?

Хриплый, протяжный гудок прерывает его мысли – знакомый с детства голос электростанции. Белый пар с силой вылетает из высокой железной трубы и расплывается облачком в синем небе. Сейчас мать сломя голову побежит обратно на базу. Лучше не попадаться ей на глаза. И давно пора Веньку Отмахова вызвать – дело к нему есть.

Дима Пуртов быстро спустился к берегу Урюма, пролетел меж низеньких бревенчатых стаек [1]1
  Стайка – хлев дли скота.


[Закрыть], меж сараюшек, обитых ржавым железом и кусками выцветшего на солнце толя, и вот он уже в маленьком палисаднике дома Отмаховых.

Здесь, за оградкой, высоченные подсолнухи ссутулились под тяжестью широких и толстых шляпок; тонкохвойные молодые листвянки светились нежной голубизной; среди сухого осеннего разнотравья белели поздние астры.

Дима заглянул в единственное оконце, выходившее в палисадник.

Веня Отмахов сидит за квадратным столиком у самого окошка. Склонив кудрявую голову, он старательно обертывает в газетный лист толстую истрепанную книгу. Слева от Вени лежит груда уже обернутых учебников, справа – старые газеты, полоски и треугольники нарезанной бумаги, большие темные ножницы.

В глубине комнаты на длинном и широком сундуке спит, накрывшись черной овчиной, дядя Яша. Он лежит лицом к переборке, и Дима видит кончик белого уса, крепкий коричневый затылок, длинные серебряные волосы. На табурете, рядом с сундуком, – деревянный протез. Когда-то дядя Яша работал отпальщиком на руднике, подрывал взрывчаткой породу. Замешкался во время взрыва, и ему оторвало ногу. А все равно, и на протезе в тайгу уходит – вон на волчьей шкуре, прикрывшей дощатую переборку, и ружье, и патронташ, и полевая сумка.

Дима, приблизив лицо к окну, тихонько свистнул.

Веня выпрямился, посмотрел в окошко. Оглянулся в сторону спящего, бесшумно положил учебник и тихонечко вылез из-за стола. Сплюснув нос о стекло (нос побелел, как обмороженный), округлив глаза, Веня знаками вопрошал: «Что тебе? Что случилось?»

«Выходи!» – повелительно махнул рукой Дима.

Веня почесал пальцем кудряшки у виска и снова оглянулся на сундук. Овчина мерно подымалась и опускалась. Ночью дядю Яшу подняли стуком в дверь: «Э-гей, плотники! Авария! Драга тонет!» Оказалось, понтон камнем прошибло. Ну, дядя Яша живым манером – на Верхний Стан – пробоину эту дощатым пластырем закрывать. Пока пуда, пока обратно, ночь и прошла! Теперь дядя Яша долго отсыпаться будет.

Веня повесил ножницы на гвоздик у окошка, убрал газетные лоскуточки и стал складывать в сумку тетради и учебники.

За Димкиной спиной кто-то легко и осторожно шорохнулся в траве.

– Чернобоб!

Черный до смоляного блеска песик выпрыгнул из кустов. Припадая на передние лапы и отрывисто, притворно-сердито тявкая, он заплясал вокруг мальчика.

Дима сорвал с головы картуз и перекинул через оградку палисадника:

– Ищи!

Чернобоб почти с места перемахнул метровую изгородь и тотчас вернулся с картузом в зубах. Он курлычисто рычал, притворяясь, что не хочет отдавать находку. Увидев Веню, Чернобоб отпустил картуз и бросился к хозяину.

– Дядя Яша заругает, что без обеда, – проговорил Веня. – Отстань, Чернобоб, довольно!

– Подумаешь, важность – без обеда! – ответил Дима, нахлобучив на голову изжеванный Чернобобом картуз, и дробно щелкнул по Вениной сумке. – Чего глядишь баранухой? Пойдем-ка, скажу кой-чего! Давно собираюсь.

– Ну? – Венины глазки заблестели, но он солидно сказал: – Тогда пойдем.

Мальчишки закоулками, мимо стаек, мимо загородок прошли от реки к глухой кирпичной стене механических мастерских. Лицевой стороной мастерские выходили на Партизанскую.

– Ну, говори же! О чем хотел? – Солидность оставила Веню, и он от нетерпения перескакивал с ноги на ногу.

– Ты вперед скажи: не струсишь?

– Я? Ты что! Хочешь, честное пионерское дам?

– Вот еще! Ты же не пионер!

– Ну и что ж, слово-то крепкое!

– Смотри, Венька, я когда дружу, знаешь, как верю! А уж если продать… – Дима заговорил почти шепотом: – Знаешь. Венька, надоело мне тут. Подамся я отсюдова.

Веня застыл, стоя на одной ноге.

– Куда? Ты что?

– Куда? – Дима моргнул рыжеватыми ресницами. – Знаю – куда! Погоди, идет кто-то!

Дима выглянул из-за угла мастерских.

– Учителки! – с досадой сказал он. – Пусть себе пройдут.

Вверх по Партизанской, к приисковой площади, шли старшая вожатая Тоня Рядчикова и новая учительница арифметики. Тоня – та, как всегда, в синей спортивной блузе, в синих брюках. Спортсменка лучшая в районе! В волейбол когда играет, так мяч подаст – только голову береги. И диск да-алеко бросает. На лыжах хорошо ходит, из малопульки метко бьет… Не идет, а летит, будто против ветра. Тонкая, а крепкая, и волосы, как у мальчишки, коротко остриженные и ничем не прикрыты, хотя и морозец.

Новая учительница одета по-городскому: и жакет и юбка одинаковые – светло-серые, в голубую полоску. Еще туфельки на высоких каблуках и чулочки тоненькие-тоненькие. А сама, хотя и не очень высокая, но собою солидная, волосы длинные – по плечи; идет и встряхивает ими, будто мешают.

– Я бы в-все равно с ним вместе! – Антонина Дмитриевна чуть запиналась. – Я выносливая… Все равно ушла бы, ни за что бы с ним не рассталась! Не верите?

Она остановилась. Остановилась и новая учительница.

Дима сплюнул со злости: стали, загородили дорогу!

– Что же вам помешало? – спросила учительница арифметики.

– Б-брат у меня, Степушка, во втором классе.

«О ком это она? – подумал Дима. – «Все равно с ним вместе ушла бы». И мгновенно сообразил: да, конечно, об Алексее Яковлевиче! Он и Тоня вместе всегда ходили – и в школу и с уроков.

– Ну, говори же, – затеребил его Веня, – они уже вон где, у площади.

Со стороны южных сопок донеслись пыхтящие звуки, будто кто-то отдувался, взбираясь на высоту, и рядом с пыхтеньем – стукотня вагонных колес: ток-чок, чок-ток. Тонко и торопливо просвистел гудок паровоза. Черно-серый дым застлал пестрые склоны сопки: из туннеля вышел поезд.

– Опять эшелон!

Веня, играя пульками ремешка, следил за вереницей красных коробочек и тонких, как карты, площадок, скользивших у подножия сопки, – на запад…

– Двенадцатый с утра, и все больше платформы. Танки тяжелые, самолеты…

– Отсюда, что ли, видишь? Ну, ты и глазастый, Димка!

– Я-то уж знаю. Не заврусь, как ты!

Димины узковатые глаза под тяжелым нависшим лбом были устремлены в сторону разъезда. Он подбросил в воздух сверток с книгами, ловко поймал:

– Давай к поезду. Может, остановится?

– Ну и что? Ты скажи, что надумал-то!

– Говорят тебе, давай к поезду!

Мальчики промчались через проулки к Приисковой улице, огородами спустились к Тетеркину ключу, вышли на лежащую между железной дорогой и прииском обширную кочковатую логатину[2]2
  Логатина – луг в низине.


[Закрыть] Отсюда до разъезда было не больше километра.

Веня оглянулся.

Учительницы снова остановились, на этот раз у пустыря в конце Партизанской улицы, и глядели в их сторону. Венина нога соскользнула с кочки, и только что вычищенный сапожок покрылся ржавой болотной водой.

– Пусть себе смотрят! – беспечно сказал Дима и запрыгал по кочкам. – Эшелон-то остановился! Эх, вороны же мы!

Состав, растянувшись от туннеля к туннелю, уже стоял у разъезда.

Тревожной молчаливой силой веяло от четырехосных платформ. Таинственностью дышали брезентовые чехлы, в которые, топырясь боками, укрылись с головой стальные махины.

Поезд молчал, дремал, словно не осознав, что движение прекратилось: остановка была неожиданная, разъезд пустынный.

Мальчики по сыпучему каменному откосу поднялись к хвосту поезда, побежали вдоль вагонов. Возле одного их ожидал Чернобоб. Двери вагона были приоткрыты; из них щедро, плотно шел дух свежего сена, махорки, человеческого пота и тепла. Храбрый Чернобоб тявкнул в дверную щелку. Двери тяжело громыхнули, сдвигаясь вправо. Мальчики нырнули под вагон, очутившись среди загорелых дочерна камней и свежепросмоленных шпал.

– Все сопочки пересчитал, подъезжая. Не спалось, не елось. Подумать только – моя Чалдонка! Эх, лучше бы без остановки, чем так. Пятнадцать минут ходу, а нельзя… Вот так дела, Тюкин!

Говоривший спрыгнул на белый утоптанный песок, и перед глазами мальчиков и раскрытой пастью Чернобоба оказались чьи-то ноги в зеленых обмотках и толстокожих башмаках, кувалдах. Чернобоб тихонько взвизгнул и рванулся из Вениных рук.

– Да, – отозвался сверху чей-то мягкий тенорок. – Незадача! Не должон тут стоять. Нам без задержки надо. Взбирайся, Алеша, будем консервы есть.

Раздался стук то ли ложки, то ли вилки о банку.

– Тебе бы все есть да есть! – с упреком сказал красноармеец в обмотках и вдруг произнес доверительно: – Я тут четыре года ребятишек учил. И невеста у меня тут…

Как же они не узнали этот голос! Недаром Чернобоб повизгивал. Сидя на корточках под вагоном, мальчики переглянулись.

– Вот незадача! – снова отозвался голос сверху. – И ни единой живой души!

– Эх, а может, рискнуть, а? – сказал красноармеец в обмотках. – Добежать?

Чернобоб рванулся сильнее, выскочил из-под вагона и заплясал вокруг зеленых обмоток.

– Алексей Яковлевич, здравствуйте!

– Чалдоны вы мои! – Учитель сгреб мальчиков сильными руками.

Да, это был Алексей Яковлевич. Только он очень переменился. Правда, и раньше учитель одевался по-разному: на уроке – в пиджаке и галстуке, а как в тайгу на охоту – обрядится в стеганку, ватные брюки, валенки или резиновые сапоги. И все же это не то, что зеленая гимнастерка с широким желтым поясом, бриджи, обмотки. А главное – где густые волосы Алексея Яковлевича? Его обрили. Наголо! И все-таки это был он, их учитель, его ни с кем не спутаешь: смуглое цыганское лицо, черные спокойно-улыбчивые глаза с охотничьим прищуром, и какая-то в нем сухощавая, жилистая сила. Это был тот самый Алексей Яковлевич, в комнате которого на полках лежали куски кварца и везде – на стульях, подоконниках – просыхающие фотоснимки и картонные коробочки с рыболовными крючками, блеснами, дробью, пыжами и порохом. Тот самый Алексей Яковлевич, который прошлым летом водил их через Яблоновый хребет на Тунгир и, когда на их лагерь напала рысь, убил ее ручным топориком. Тот самый, что играл на баяне, пел старинные песни и умел рассказывать всякие истории.

– Как вы без меня? – быстро спрашивал учитель. – Что Мария Максимовна? Дядя Яша? Эх, да что же я. Разве про все расскажете?

Алексей Яковлевич отпустил их и быстро повернулся к вагону:

– Тюкин, живо карандаш и бумагу. У меня в чемодане.

Немолодой солдат в зеленом армейском ватнике сидел у дверей на низком чурбачке; в руках у него была алюминиевая суповая ложка с коротким черенком и большая мятая консервная банка. Солдат неторопливо поднялся, поставил банку на чурбачок и скрылся и в глубине теплушки.

А Дима, подпрыгивая, заглядывал внутрь вагона. Вон нары в два этажа, вон чугунная печка протянула к крыше изогнутую черную трубу, словно единственную руку. А вон там блеснуло что-то – пистолет или штык?

Тюкин вернулся с желтым чемоданом, сияющим новой кожей и замками. Алексей Яковлевич щелкнул боковым замком, достал толстый синий блокнот. Солдат взглянул на мальчиков с грустной задумчивостью, будто вспоминая кого-то, перегнулся через голову товарища и протянул им банку вместе с ложкой:

– Ну-ка, белоголовые, держите.

Резко и требовательно загудел гудок.

Алексей Яковлевич торопливо писал, а Дима с Веней поочередно запускали ложку в банку.

Поезд тронулся еле заметно для глаза. Алексей Яковлевич, шагая рядом с вагоном, вырвал листочек, свернул его вчетверо.

– Вот. Это передайте Антонине Дмитриевне. – Он подал записку Вене, стоявшему к нему ближе, и сложил его пальцы в кулак. – Не потеряй!

Уже из вагона Алексей Яковлевич крикнул:

– Передайте всем: с фронта напишу!

– Э-гей, ребятня! – крикнул Тюкин. – Ложку-то отдайте!

Дима догнал вагон и передал ложку из рук в руки. Эшелон, ускоряя ход, пробегал мимо.

– Что же это мы, – почесал голову Веня, – ни о чем не рассказали!

Мимо них пробегали уже одни платформы. У Димы блеснули глаза.

– Венька, за мной! Живо!

Он вскочил на подножку тамбура, карабкаясь, перебрался на платформу и через секунду скрылся под серым толстым брезентом. Чернобоб, отчаянно лая, помчался вдоль полотна.

А Веня стоял, разинув рот, судорожно сжимая пустую банку из-под компота, и ветерок от мелькающих вагонов шевелил мелкие колечки его волос.

– Димка!

И уже погромче, с ревом в голосе:

– Ди-им!

Ему показалось, что колеса в ответ простучали: «Дим-дим, не дад-дим». Отбросив банку, Веня побежал что есть сил рядом с поездом. В сумке за спиной торкались книги и гремел пенал…

Эшелон втягивался в темный провал туннеля. Веня остановился, ловя ртом воздух, посмотрел вслед поезду, рванулся, пробежал еще несколько шагов и, будто ноги подсекло, – опустился на горячий, чуть вздрагивающий рельс.

«Что же теперь делать? Эх, Голован, Голован!»

По откосу насыпи зашуршали камни. Чернобоб, помахивая мохнатой метелкой хвоста, стоял перед своим хозяином. В зубах у собаки был знакомый картуз без козырька. Вдруг над откосом появилась встрепанная, вихрастая голова.

– Димка!

Да, Димка, но в каком виде! Клетчатая ковбойка измята; вдоль рукава, от плеча к локтю, – прореха; одна гача у брюк наполовину оторвана. А на щеке, наискось, широкая ссадина… Дима, прихрамывая, подошел к Вене, рукавом обтер кровь на лице.

– Димка! – всхлипнул Веня. – Отчаянный!

– Что, суслик, перетрусил? – ухмыльнулся Дима. – Слабоват ты, Венька, мал еще! Записку вот Алексей Яковлевич нам дал, доставить надо, а то схоронился бы под брезентом, и поминайте только Голована! Ну, чего смотришь-то? Записку-то не обронил? Спустимся давай в тальник, книги поищем. Все разлетелись, когда прыгал.

2

Анна Никитична не сразу заметила мальчиков. Но вот кто-то завозился, где-то зашептались. Тамара Бобылкова, сидевшая близко от двери, громко и насмешливо фыркнула; подружка ее, Маша Хлуднева, тихонько прыснула в ладонь.

Анна Никитична повернулась к двери и застыла с мелом и тряпкой в руках.

Дима стоял впереди, выдвинув ногу в разорванной штанине. Под мышкой – перепачканные книги, на кулаке – мятый и грязный картуз. Всклоченные волосы дико топырились во все стороны. А позади него – Веня в синей сатиновой рубашке, подпоясанной узеньким ремешком с расплющенными пульками на концах, в штанах галифе, заправленных в сапожки, – чистенький, аккуратный. Только сапоги заляпаны грязью, и Веня не знает, куда девать ноги. Рот у него кругло раскрыт, как у только что пойманной рыбешки-гальяна.

– Откуда вы… такие? – спросила наконец Анна Никитична.

– А мы из этого класса, – ответил Веня из-за Диминой спины. – Мы опоздали. Пожалуйста.

Почему он добавил «пожалуйста», Веня сам не знал, может, и не заметил. Но это «опоздали, пожалуйста» подействовало на пятиклассников, как пшено на кур. Класс заерзал, зашумел, развеселился.

– Почему вы опоздали? – спросила учительница, тревожно взглянув на класс.

– А мы, значит, ходили на разъезд, – зачастил между тем Веня. – Мы эшелон встречали, и вот, значит…

Дима лягнул его ногой. Веня умолк.

– Это мы не можем сказать. – Дима крутнул кулаком картуз. – Это… военная тайна!

– Вечно этот Пуртов, – послышался голос Тамары Бобылковой. – Остался на второй под и… вечно дерзит!

В узких расщелинах Диминых глаз сверкнули огонечки: «Ну, дождешься, Бобылиха! Забыла, как в прошлом году щелкунов надавал?»

– Военная тайна? Вот как! – Анна Никитична сощурила светлые глаза. – А почему не постригся? Почему щека исцарапана? Почему… в таком виде пришли? Тоже военная тайна?

Дима с притворным удивлением оглядел себя со всех сторон.

– А что? Я ничего! – сказал он, состроив глуповатое лицо, и снова класс задвигался, развеселился.

– Выйдите из класса! – вспыхнула учительница.

Дима смешливо хмыкнул, надел картуз и, приплясывая, пошел к двери. За ним, опустив кудрявую голову, поплелся Веня.

– Отмахова-то за что? – раздался грубоватый голос с задней парты. – Он-то не виноват.

Что ответила учительница, мальчики не слышали.

В коридоре они чуть не сшибли с ног Елену Сергеевну. В сером халате и мягких войлочных туфлях, старая уборщица была похожа на больничную няню.

– Ну вот, – она отвела в сторону совок с мусором. – Обратно Дима Пуртов! Первый день, а он уже спектакль устраивает. Посмотрел бы на себя: будто леший из болота! – Она перевела взгляд на Веню. – И этот, мурашок, за имя увязался. Ну, будет вам сейчас… Вот придет сейчас Мария Максимовна!

И, качая головой, уборщица прошла дальше по коридору и свернула к выходу.

Они стояли под дверью, поглядывая друг на друга: Дима – беспечно-вызывающе, Веня – тревожно-вопросительно. В школе тишина, как летом в тайге: то будто листья прошелестят, то словно речка с камешками перемолвится.

Эх, как хотелось Вене на первый урок!

Еще бы! Первый урок – как первая страница в книге, как первый весенний день. И главное – на первом уроке никогда не спрашивают.

– Все ты! – плачущим голосом сказал Веня. – Все испортил. Обязательно грубить!

Дима постоял со скучающим видом, потрогал пальцем ссадину.

– Ладно тебе, суслик! Что же, про разъезд рассказывать? Записку чужую отдавать? Пойдем-ка во двор!

В классе шум резко оборвался. Мальчишки прильнули к двери, и в тишине услышали голос учительницы:

– Так вы ничего не знаете о морском волчонке? Послушайте.

Дима тихонько приоткрыл дверь, и они носами приткнулись к щели.

«Морской конек есть, – думал Веня, – и про морского кота где-то читал. Кажется, еще морской петух водится. А морской волчонок? Неужели тоже есть?»

Анна Никитична рассказывала историю мальчика-сироты из приморской английской деревушки. Дома мальчику жилось не сладко, да к тому же с малых лет его влекло к себе море. Однажды он спрятался в трюме корабля «Ника».

Трюм завалили со всех сторон ящиками и бочками: беглец оказался в тесном пространстве между ними. Он не мог выбраться, не мог сообщить о себе капитану. Смерть от голода – вот какова была его участь…

– Ну-ка, сдвинься! – Дима плечом оттеснил Веню.

– …И вот мальчик обнаруживает, что рядом бочка с водой. У него с собой нож – единственное его достояние (Дима пощупал свой плоский ножик в кармане брюк), он просверливает в бочке дыру и не только добывает воду, но точно рассчитывает объем бочки, чтобы расходовать воду по порциям. Ведь только через полгода корабль придет в порт!

Анна Никитична объясняет, как маленький беглец смастерил себе линейку. Диме видна рука учительницы. Мелок живо бегает по доске.

– Дима, дай мне посмотреть…

– Погоди!

– …Морской волчонок нашел в трюме ящик с галетами и сумел в точности вычислить, сколько галет в ящике и надолго ли ему хватит. Как вычислил? А вот как.

Снова мелок проворно складывает, делит, умножает.

– А если бы у мальчика не было этих самых простых знаний по арифметике, он ел бы и пил без меры, потом остался бы без запасов и погиб в темном, мрачном трюме.

Дима и Веня толкают друг друга, вытягивают шеи, приседают, еще на палец раскрывают дверь, но все равно: цифры на доске сливаются в единый белый узор. Неплохо было бы все-таки сидеть сейчас в классе – кое какие расчеты могут пригодиться! Обиделась, и сразу выгонять!

В глубине коридора тихонечко скрипнула дверь, послышались мелкие, легкие шажки. Навстречу этим шажкам прошаркала туфлями Елена Сергеевна.

Веня высунулся из-за печки:

– Мария Максимовна!

Ну да, все ясно: техничка, размахивая пустым совком, докладывала директору школы насчет него и Димки. После вчерашнего сбора стыдно Марии Максимовне и в глаза взглянуть.

Собрались, как всегда, накануне занятий, чтобы поговорить о новом учебном годе. Вышла Мария Максимовна в своей серой вязаной кофте – седенькая, маленькая, а старается прямо держаться. Голос прерывается, дрожит: «Дети, когда мы расстались весной, не было войны, и мы не ожидали ее. Мы вам пожелали отдохнуть, весело провести лето. А веселого лета не получилось… Ваши отцы теперь на фронте, и учителя многие на фронте. Трудный будет у нас год, дети: и учиться и дома помогать. Вот и я хотела на отдых, мне уже семьдесят годков почти, да разве я могу в такое время? Опять вот с вами». И так это сказала, что у Вени затомило сердце, дыхнуть не мог!

А сейчас увидит – как оправдаться?

Снова шуршащие шаги Елены Сергеевны. Глухо, отрывисто звякнул колокольчик в ее руках – значит, придерживая язычок, достала его из кармана халата.

Дима и Веня вихрем проносятся мимо директора и технички и выскакивают во двор.