Текст книги "Моя Чалдонка"

Автор книги: Оскар Хавкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

9

В пятом «Б» был урок арифметики.

С первой же минуты Анну Никитичну встревожило поведение Еремы. Он все время вертелся, заглядывая в парту, и отвлекал этим ребят. Анна Никитична вызвала его соседа, Володю Сухоребрия, решать задачу и тихо подошла к Ереме. Он старательно, с напряженным лицом решал и не повернул головы к учительнице. Наклонившись над его тетрадью, Анна Никитична бросила мимолетный: взгляд в сторону Пуртова и Отмахова. Мальчики не работали. Учительница подошла к ним – они разом уткнулись в тетради.

– Что же вы не решаете? – строго спросила учительница. – Ждете, пока Сухоребрий решит?

– Задача трудная, – ответил Отмахов.

Она повернулась и сделала шаг вдоль ряда и скорее почувствовала, чем осознала, что эти двое снова прекратили работу. Она резко повернулась и неожиданно очутилась возле парты.

Мальчики, нагнув головы, рассматривали лежащий на коленях у Вени черный футляр, перехваченный сверху и снизу металлическими кольцами.

Анна Никитична протянула руку и схватила футляр с такой быстротой, что даже ловкий Пуртов не успел очнуться.

– Это что еще? Так вы решаете задачу?

– Отдайте, Анна Никитична, отдайте, – захныкал Веня.

Учительница молча прошла к своему столику и только тут догадалась взглянуть на то, что держала в руках..

– Нож? – воскликнула она. – Зачем вы принесли и школу нож? С кем воевать задумали?

– Ни с кем мы не воюем… – Дима встал с места. – Вы кинжал отдайте, он не ваш!

– Вот как! Значит, это твой нож?

Дима не ответил. Оттопыренные уши его стали совсем малиновыми.

– Нож останется у меня.

При общем молчании учительница спрятала футляр в портфель.

На перемене ребята окружили обезоруженных мальчиков.

Веня склонил на парту свою кудрявую голову и плакал. Дима сидел мрачный и злой.

– Чего это вы вздумали… нож принести? – опросила Нина Карякина.

– И правильно, что отняли, – сказала Тамара.

– Вас не опрашивают! – отрезал Дима. – Маленькие еще!

Особенно донимала Веню и Диму Лиза Родионова. Лиза вообще была задиристой девчонкой: то шапку у кого-нибудь сорвет с головы, то по спине линейкой хлопнет, то сболтнет что-нибудь. Как же ей было не заинтересоваться, чей нож и зачем принесли его мальчишки в школу!

– Дима, – приставала Лиза, – скажи по секрету, для чего кинжал? Никто не узнает… – и ловко увертывалась от Диминого кулака.

Ерема весь день выдумывал причины, чтобы на перемене остаться в классе. То он начинал ретиво помогать дежурному – стирал с доски, открывал форточку. На большой перемене его вдруг зазнобило, и он для верности несколько раз даже лязгнул зубами.

Ларион Андреевич, как всегда сумрачный, не положил – бросил на стол свой огромный портфель, так что звякнули блестящие металлические пряжки, взглянул исподлобья на класс, вытащил из портфеля тетради, мелки; повесил на гвоздик щиток с корнями. В классе переговаривались.

– Какая вас муха укусила? Расшумелись! А ну-ка, к порядку!

Он прошелся между рядами, поторапливая, покрикивая:

– Что ты возишься с сумкой, Журина?

– Отмахов, вечно ты отстаешь! Где твоя тетрадь?

– Бобылкова, перестань вертеться!

Он вернулся к своему столику:

– Сегодня займемся корнями.

Диму давно заинтересовал деревянный ящичек в Ереминой парте. Ящик был с выдвижной крышкой и круглыми отверстиями с боков. Делая вид, что рисует, Дима изгибался и так и сяк, стремясь заглянуть в Еремину парту. Он подтолкнул Ерему:

– Покажи! Открой!

– Потом, после уроков.

Когда Ерема отвернулся, Дима в один миг выдвинул ящичек и увидел сквозь дырочки, что там внутри что-то шевелится, трепещет.

«Ага, принес-таки! Будем с почтарем этим письма с франта посылать».

Он быстро протянул руку…

Все в классе услышали, как что-то щелкнуло, услышали Еремин крик: «Ой ты, черт!» Раздался шелест, хлопанье, и что-то гулко стукнуло об пол. Ящичек упал; из него штопором взлетел к потолку, трепеща крыльями, соскучившийся по свободе голубь. Он рванулся к окну, ударился белой грудкой о стекло, по стремительной косой полетел вниз. Описав полукруг и едва не задев крылом голову учителя, голубь опустился на пузатый синий шкаф с карнизом, стоявший справа от двери. И там, вцепившись коготками в карниз и вращая шейкой, испуганно поглядывал туда и сюда круглыми красноватыми глазками.

Тридцать шесть голов поворачивались вслед за голубем, тридцать шесть пар глаз проследили его путь от Ереминого ящика до карниза на синем шкафу. А когда голубь замер, замерли и пятиклассники.

Ларион Андреевич встал. Уткнув кулаки в бока, учитель мрачно переводил взгляд с одного школьника на другого.

– Чья это работка, а? Кто это сделал? – спросил он, сердито сдвигая брови.

Класс притих, затаился; казалось, не дышал. Что-то будет?!

Нина Карякина, сидевшая близко от шкафа, взглянула на побледневшего Володю и решительно поднялась с места:

– Разрешите, Ларион Андреевич, я его достану.

– Это твой голубь? – с грозным удивлением спросил учитель.

– Нет. Я просто хочу его выпустить. Можно открыть окно, и он улетит.

Учитель с раздражением махнул рукой. Нина, не получив разрешения сесть, продолжала стоять.

– Родионова? – Ларион Андреевич перевел палец на Лизу.

– Нет, это мальчишки! – с достоинством ответила девочка.

– Бобылкова?

– Что вы, Ларион Андреевич!

– Коноплев? Твой голубь?

– Нет.

Грозный палец передвигался от одного к другому, и скоро половина класса стояла на ногах.

– Отмахов!

Веня с интересом рассматривал голубя.

– Я тебя спрашиваю! – загремел Ларион Андреевич. – Твоя работа, Отмахов?

– Нет, Ларион Андреевич, – ответил Отмахов. – У меня, честное слово, нет таких, карих. У меня всё больше сизые.

– Меня не интересует, какие у тебя голуби. Любушкин?

Ерема сидел словно одеревенев, но прямо встретил яростный взгляд учителя. Затем медленно, с перевалкой встал. Ерема хотел что-то сказать, но захлебнулся, что-то булькнуло у него в горле, и на тубах появилась растерянно-дурашливая улыбка.

– Смешно, а? Устроили в классе птичник, и смешно?

– Я ничего, – пробормотал Ерема, – я не смеюсь.

– Плакать, что ли? – вполголоса сказал Дима. – Очень даже смешно.

– А, Пуртов! Так я и знал, что твоя проделка! На воскреснике безобразничал, на уроках мешаешь, я сейчас… Так трудно стране, всем… Эх, а у тебя? Нет у тебя совести. Мелкий, дрянной мальчишка!

– Я не мелкий, и не кричите!

– Уходи! Немедленно! Вон!

– Не уйду!

– Ну хорошо! Очень хорошо! Я сам уйду!

Кайдалов трясущимися руками собирал со стола тетради, мелки, журнал и беспорядочно засовывал все это в портфель. С грохотом сорвал портфель со стола:

– Я не буду больше кричать. С вашим классом кончено. С вами я больше не занимаюсь.

Хлопнула дверь. Шкаф качнулся – напуганный голубь вновь заметался по классу.

Марии Максимовны в кабинете не было; Кайдалов разыскал ее во дворе. Только что приисковые комсомольцы привезли несколько возов горбыля-макаронника с пилорамы и машину трехметровых лесин. Мария Максимовна, в старенькой кофте, вместе с Еленой Сергеевной распоряжалась разгрузкой.

– Разве уже звонок, голубчик? Что же я не слыхала? – спросила она Кайдалова, не обратив внимания на его взъерошенный вид. – Этот возок, девушки, туда, пожалуйста, к ограде, а тот – ближе к столярке. – Она семенила мелкими шажками, и Кайдалову приходилось бегать за нею по пятам. – Видели, Ларион Андреевич, какие славные помощницы у нас!

– Мария Максимовна, – ухватив наконец директора за рукав кофты, хрипло сказал учитель. – В пятом «Б» форменный бунт, черт знает что происходит!

Мария Максимовна повернула к нему сморщенное личико с выцветшими глазами:

– Бунт? Что вы, голубчик… Идите, успокойте их.

– Нет уж! – с тоскливой злостью ответил Кайдалов. – Я им сказал, что не приду, и не пойду…

Мария Максимовна вздохнула:

– Хорошо, тогда займитесь тут дровами, – и засеменила к школе.

После ухода учителя в пятом «Б» все завертелось каруселью. Пуртов, Отмахов, Любушкин, перескакивая с парты на парту, стали ловить голубя. Голубь, обезумев, метался под потолком. Лиза бросала в него всем, что попадало под руку. Римма Журина била ребят по ногам линейкой. Летели чернильницы, тетради, учебники. Крик, шум, визг…

Но вот Нина Карякина подбежала к окну и, с трудом выдвинув болт, распахнула его. Голубь вырвался на волю, взмыл над площадью и исчез за домами.

– Мария Максимовна! – сообщила Лиза, поминутно выбегавшая за дверь.

Сталкиваясь, перескакивая через парты, школьники мгновенно расселись по своим местам. Наступила тишина. Только пыль, поднятая десятками ног, кружилась в воздухе да по раскрасневшимся лицам можно было определить, какой тарарам был здесь минуту тому назад.

Мария Максимовна остановилась у двери, обвела взглядом класс, ребячьи застывшие лица. Школьники встали.

В одних глазах было беспокойное любопытство, в других – настороженность ожидания; в одних – откровенный испуг, в других – проглядывала виноватая неловкость.

Мария Максимовна не спеша подошла к окну, закрыла створки, тщательно закрепила болты. Подошла к столу, щелкнула висящими на цепочке часиками-медальончиком: до звонка оставалось двадцать пять минут.

Она оглядела себя, стряхнула щепочку, приставшую к кофте.

– Садитесь, – спокойно сказала Мария Максимовна. – Мы займемся русским.

Она услышала общий, единый вздох облегчения.

10

Тоня стояла в конце коридора возле учительской, окруженная школьниками. «У нас сегодня сбор, вы придете?» – спрашивала ее Валя Басова из седьмого «А» – «Тонечка, противогазов на всех не хватает! Как же будем?» – говорил шестиклассник Костя Заморский. А маленькая, толстощекая Зина Перминова из четвертого «Б», подымаясь на цыпочки, трубила Тоне прямо в ухо: «А у нас репетиция» и, словно боясь, что ее не поняли, снова повторяла: «Сегодня репетиция… у нас репетиция». Тоня слушала с обычным сосредоточенным выражением лица, поворачиваясь то к Вале, то к Зине, то к Косте, как вдруг к ней прорвалась орава на пятого «Б».

– Антонина Дмитриевна, мы не виноваты! – Маша Хлуднева, поднявшись на цыпочки, заглядывала вожатой в лицо. – Это все мальчики!

– Это Пуртов подстроил, – сказала Тамара Бобылкова, – и с кинжалом, и с голубем… И Любушкин еще.

– Молчи уж, барынька, – задел ее плечом Дима.

Ты почему на воскреснике не была?

Он состроил Тамаре угрожающую гримасу:

– А я не отпираюсь, – сказал Ерема. – Я принес.

– Что? Кого? – спросила Антонина Дмитриевна.

– Голубя!

– Так это про голубя, – сказала Лиза, поводя вздернутым носиком. – А про кинжал?

– Тебе-то что? – прикрикнул на нее Дима. – Вечно суется!

– А мальчишки вечно друг друга выгораживают! – сказала Тамара.

– Помалкивай! – наступал на нее Дима. – Тряпичная царевна!

Тамара благоразумно спряталась за спину вожатой.

– Ерема еще смеялся, – торопливо докладывала Лиза. – Правда, смеялся! А Пуртова выгнали, а он не сгнел… А Венька Отмахов испугался и убежал.

У входной двери послышалась возня: Володя Сухоребрий тащил в коридор упиравшегося Отмахова. Замечательная Венькина сумка волочилась на лямках по полу.

– Пусти, Володька, пусти, вот садану тебя! – выкрикивал тоненьким голосом Веня. – Пусти, говорю, оцарапал всего.

– Ишь, удрать с собрания захотел. Пусть отвечает за себя! – тяжело дыша, сказал Володя и взглянул на беспечно улыбавшегося Диму. – Вместе со всеми пусть отвечает.

Стоя у своего столика, Анна Никитична обвела тревожным взглядом пятиклассников. «Что же делать? Какое слово найти для них?» Она взглянула на Марию Максимовну. Лицо директора выглядело замкнутым, старушечьи-усталым. «Все-таки нет им дела до меня… Ох, ну как же мне с ними?»

– Ребята! – Собственный голос показался Анне Никитичне глухим, деревянным. – Сегодня вы сорвали урок ботаники. Пуртов нагрубил Лариону Андреевичу, и он был вынужден уйти из класса. Вывели себя нехорошо, и это огорчает и меня и всех учителей. Мы хотели вынести благодарность за работу в подсобном, а теперь… а теперь как же? За что вас благодарить? Почти все вы пионеры, – продолжала учительница, – а пионер честен и правдив. Мы хотим знать правду: зачем Любушкин принес голубя в класс? И Пуртов объяснит: зачем ему нужно было приносить в школу кинжал?

Наступило молчание. Лицо Кайдалова было сумрачным.

Антонина Дмитриевна била себя свистком по руке. Мария Максимовна сидела на стуле, низко опустив голову. «Спит, что ли?» – неприязненно подумала Анна Никитична.

Пятиклассники молчали.

Тоня порывисто встала:

– Ребята… Алексею Яковлевичу вы всегда говорили правду. Всегда. Я знаю. А сейчас, сейчас, когда он воюет за нас с вами… неужели вы?.. Эх, вы!..

И снова стало тихо.

Ерема Любушкин, шумно вздохнув, тяжело поднялся с места. Непривычно было видеть его открытое, веселое лицо таким смятенным.

– Я… я… – Он скосил глаза на Пуртова. – Я принес голубя.

– Зачем? – спросила учительница.

Ерема снова громко вздохнул и замолчал, переминаясь с ноги на ногу.

«Сейчас выдаст, – думал Дима. – Скажет, что я просил, – объясняй тогда! Знал бы, не связывался!»

– Зачем? – повторила вопрос Анна Никитична.

– Так просто… – пробормотал наконец Ерема.

Володя, переводивший взгляд с Еремы на Диму, не выдержал:

– Пусть Пуртов скажет! На других нечего отыгрываться!

«Ладно, Сухоребрий, – прочитал он во взгляде Пуртова, – попадешься мне!»

– Ну и что! Ну и попросил, чтобы принес… Я не знал, что вылетит.

– Они в следующий раз ворону притащат, – проворчал Кайдалов. – Что мне с ней делать? Срисовывать, что ли?

«Эх, – подумал Отмахов, – не догадались! Соврали бы, что хотели голубя срисовать!»

– Разве хорошо так, Ерема? – сказала Анна Никитична. – Виноват, сорвал урок и улыбаешься? Разве это смешно?

– Нет, – ответил Ерема, покраснев. – Я не хотел. Я не знал, что улыбаюсь. Честное пионерское, не знал.

– У него рот сам растягивается, как рогатка, – вдруг сказала Лиза Родионова.

Все снова рассмеялись.

Казалось, у каждого становилось легче на душе. Вот все прояснится, и все будет хорошо.

– Теперь нам Пуртов расскажет про кинжал, – сказала учительница. – Зачем принесли в школу? Где взяли?

«Выручай, Свист!»

Дима взглянул на Веню. Тот ответил ему взглядом мученика и жалобно шмыгнул носом. Потом встал и заморгал глазами, словно готовясь разреветься.

– Это я принес… – залепетал он. – Это не Дима, это я…

– Вот как? – удивилась учительница. – Где же ты его достал?

– Из дому… Это дядин кинжал. На охоту ходить.

– Зачем же ты его принес? Охотиться… в школе?

Вот это самый трудный вопрос. Все перемены они, Дима и Веня, совещались – то за дровами, то за глухой стеной юннатской теплицы, то за углом столярки – и не могли придумать никакой зацепки. Как объяснить, зачем принесли кинжал? Не могли же они сказать правду и загубить свой план!

Веня часто заморгал глазами, еще раз шмыгнул полги, набрал полную грудь воздуха и выпалил:

– А мы… я принес срисовать!

Дима чуть не привскочил на месте: «Вот это придумал! Вот это Свист!»

А Веня, уже сам захваченный своим вымыслом, быстро говорил:

– А то все кубики и кубики! Только один раз кувшин был. А я подумал: хорошо бы кинжал… А если кинжал, – ему пришла в голову новая мысль, и он загорелся, – да еще голубь, это как на настоящей картине…

– Разве ты знал про голубя? – прищурившись, перебила Анна Никитична. – Кинжал у вас отобрали на уроке арифметики, а голубь вылетел на уроке ботаники. Что же, вы думали кинжал на моем урюке срисовать?

– Придумал здорово, – шепнул Ерема Володе, – только вот заврется и словят.

Но Веня отличался тем, что всегда верил собственным выдумкам.

– Анна Никитична! – Он приложил руку к груди. – Я вытащил его только на одну минутку, только на одну: «Как, – спрашиваю Диму, – красивый кинжал?» Он говорит: «Красивый». «Давай, говорю, предложим Лариону Андреевичу, чтоб срисовать всем классом». И Дима опять же говорит: «Он с насечкой, кинжал, красиво будет». А я говорю: «В перемену подойду к Лариону Андреевичу и спрошу, можно или нельзя». Только мы это самое решили, а тут вы подошли…

Веня искоса посмотрел на Диму: вот, мол, все смеешься, а выручать-то мне приходится.

Анна Никитична с досадой дернула шнурок белой украинской блузки. «Вот хитрец, вот лисичка, – думала она. – Как же поймать тебя?» – «Лови, лови!» – встретила она лукавый взгляд Марии Максимовны. Старая учительница выпрямилась, сонное выражение исчезло с ее лица.

Анна Никитична понимала, что ни одному слову Отмахова класс не верит. Все были восхищены его находчивостью. А Володя Сухоребрий, наморщив лоб и весь повернувшись к Отмахову, смотрел ему в лицо.

– Вы верите ему, ребята? – спросила Анна Никитична. – Он правду говорит?

– Ну уж и правду, – ответила Нина. – Известный бухала. Сейчас вот и придумал.

– Честное пионерское!.. – опять плачущим голосом заговорил Веня.

– Ты же не пионер! – сказала Антонина Дмитриевна.

– Ну и что ж, что не пионер! Слово-то можно дать!

Этот маленький Отмахов просто обезоруживал.

Анна Никитична обвела глазами класс. Володя Сухоребрий посмотрел на нее долгим взглядам и поднял руку.

– Говори, Володя.

– А почему ты на воскреснике побоялся мне сказать, что кинжал принесешь?

– А у нас разговора не было.

– Как же не было! Что же ты отпираешься? Дима просил принести, а ты обещал.

– А ты слыхал, что он кинжал просил? Слыхал? – Плачущие нотки исчезли в Венином голосе. Нет, ты окажи!

– Ты сказал мне, что обещал принести какую-то «штуку».

– Ну и что? Ну и сказал: «штука». Перо я обещал, вот что! Покажи, Дима, перо… А кинжал принес срисовать. И не ври, Володя! Сам-то, сам-то вон с какой железякой ходит! Ногу мне всю расцарапал, а других хаешь!

– А у меня что? – стал оправдываться Володя. – Магнит у меня в кармане, вот! – Он вытащил из кармана стальной брусок.

«Вывернулся, кучерявый! – подумал Дима. – Здорово он на Володю повернул». Дима окончательно решил, что хотя Отмахов росточком маленький, но товарищ надежный. Только бы кончилось это собрание, только бы кончилось, а там денька через два они подсядут к солдатам в эшелон, под брезент спрячутся, и поминай как звали. И голубь пригодится, и кинжал нужен будет! Теперь Анна Никитична вернет кинжал.

Анна же Никитична понимала, что зашла в тупик. Вот Володя попытался ей помочь. По его лицу было видно, как злится он, что товарищи лгут. А тоже для чего-то железяку принес. Не поймешь их! Но что делать дальше? Ну, о чем же еще спрашивать? Как распутать этот клубок?

Пока она раздумывала, Мария Максимовна тихонько пошевелилась на стуле и дребезжащим голосом сказала:

– Вот что, дружок. Принес ты этот ножичек в класс – что с тобой поделаешь? Срисовать хотел – ну и пусть, ну и пусть… Вот только не дослышала я, чей же ножичек? Якова Лукьяновича.

Отмахов почувствовал в этом вопросе что-то неладное.

– Ага, из дому принес, – попытался он вывернуться.

– А ты разрешения, голубчик, спросил? Дядя Яша знает?

И тут Веня понял, что попался. Дима чуть не с головой залез в свою нарту, зачем-то рылся там, а сам подталкивал Веню ногой.

– Как же, разрешил! – с отчаянием в душе ответил Веня… «Никак не отстанут! Что-нибудь скажу дома, придумаю…»

– А вот спросим дядю, спросим! – вмешалась Тамара.

– А вот ты лучше окажи, почему не была на воскреснике! – выкрикнул Дима. – Прогульщица!

– Ага, пусть скажет! – тихонько подпел Веня. – Все за счет других выезжает!

– У меня был грипп, – вся красная от злости, ответила Тамара. – И вообще мне с такими, как вы, неинтересно…

Тут все загалдели разом – и Веня, и Дима, и Лиза, и Ерема, и Нина, но Тамара только презрительно пофыркивала.

– Ну и класс, ну и публика! – сказал Ларион Андреевич, входя после собрания в учительскую. – Вокруг пальца обведут, а? Только поглядывай! Нет, судари мои, тошно мне, тошно… Я уж лучше на фронт.

– Класс, что и говорить, интересный, сложный! – ответила Мария Максимовна. – И живет своей жизнью, только мы ее не знаем.

Кайдалов что-то буркнул в ответ, сел на диван, вытащил медную трубочку-ганзушку и угрюмо запыхтел, углубившись в свои мысли.

11

За окнами учительской – звездная синева октябрьского вечера. В этой синеве громоздятся темные, неясные сопки. Тишина на прииске. Лишь труба электростанции трудолюбиво пыхтит. Свет в школу дадут только через полчаса. Прииск экономит электроэнергию: она нужна драгам, механическим мастерским, подсобному хозяйству.

– Подождем немного, – сказала Мария Максимовна, сидевшая в кресле у стола. – Ларион Андреевич на занятиях истребительного батальона. И скоро будет свет.

Анна Никитична откинулась в самый уголок дивана. Закрыв глаза, она отдалась мыслям, которые увели ее далеко на запад, к берегам Дона. Пых, пых! – труба электростанции кажется ей трубой паровоза. Паровоз ведет состав на запад. Сотый раз Анна Никитична мысленно садится в поезд, прощаясь с суровым краем, где в августе заморозки, в сентябре листопад, в октябре ледостав и сухая снежная пустыня… А там, за тысячи километров, деревянный домик на спуске к Дону, отцовский разросшийся сад, маленькая светлая комната, в которой вечерами собирались друзья, – все такое родное и милое, с чем срослась душа, без чего невозможно жить. А она живет, и это странно и нелепо. Как во сне…

Кто-то вздохнул рядом с ней. Это Тоня. Лица ее нельзя разглядеть. О чем она? Ах, о своем Алеше. «Алешино ружье», «Алешина книга», «Алешин класс». И ребята тоже: «Когда мы были с Алексеем Яковлевичем в походе», «Это нам рассказал Алексей Яковлевич». Да, она чувствует, что пятый «Б» скрыто, незаметно, но упрямо и ревниво сравнивает ее с прежним учителем.

– Споем, – говорит Тоня, – скучно так сидеть.

Тоня по себе знает: песня успокаивает, и веселая и грустная – всякая. Она тихонечко запевает:

 
До свиданья, города и хаты.
Нас дорога дальняя зовет.
Молодые, смелые ребята
На заре уходим мы в поход.
 

У Тони крепкий мальчишеский голос, у Анны Никитичны – глубокий, грудной. Слабый, но приятный голос у Ирины Романовны – учительницы немецкого языка.

Да, да, дальняя зимняя дорога. Снега, морозы. Трудные, мучительные версты по родной земле, омытой кровью, кровью молодых и смелых ребят, что первые запели эту песню большого похода.

 
На заре, девчата, выходите
Комсомольский провожать отряд…
 

Словно годы прошли, как проводили своих приисковых. Не грустить? Хорошо, постараемся. Но милые наши молодые и смелые ребята! Мы поем, и очень не хватает нам ваших сильных мужских голосов… В песню вступает тихий, со старушечьей дребезжинкой голос Марии Максимовны:

 
Мы развеем вражеские тучи.
Разметем преграды на пути.
 

Вражеские тучи над Одессой, Орлом, над Ленинградом; вражеские тучи над Москвой… Молодые, смелые ребята, мы верим вам: развеете тучи, сметете преграды, и снова засияет над Родиной ясное, чистое, мирное небо. Спасибо вам, Михаил Исаковский, за душевные и мужественные слова. Они нужны бойцам, нужны и на нашем прииске, за тридевять земель от фронта…

Не сразу, дрожа и подмигивая, загорелся неяркий свет. Из темноты выступил большой квадратный стол, на котором столбиками возвышались тетради; в углу, за широким шкафом, засветился красно-белым мрачный муляж человека из папье-маше; на стене, против стола, заиграла красками усеянная флажками карта Европы.

В ту самую минуту, как зажегся свет, дверь учительской открылась и на пороге ее застыл Кайдалов. Он был в телогрейке, ватных брюках, сапогах. За плечами верблюжьим горбом вздувался рюкзак.

Песня оборвалась. Кайдалов снял рюкзак, снял брезентовый патронташ, положил все это на тумбочку в углу и, не говоря ни слова, тяжело опустился на стул возле двери. Стул жалобно заскрипел.

– Что же, начнем разговор, – негромко сказала Мария Максимовна. – Тоня, ваша очередь вести протокол.

Голос у Марии Максимовны усталый. Ей тяжело стоять на намученных ревматизмом ногах. Никто не осудил бы ее, если бы она говорила сидя, но у старой учительницы свои привычки, не подвластные болезням.

– Давайте разберемся в том, что произошло в пятом «Б». Что там за головорезы у нас появились… Пожалуйста, Анна Никитична, с вас уж придется начать.

Мария Максимовна тяжело села в деревянное кресло.

– Что я могу сказать? – Анна Никитична встала с дивана. – Ведь вы все знаете. С голубем история, с кинжалом… Входишь в класс с тревогой. На каждом шагу неожиданности. Меня убеждали, что это хороший класс. – Она пожала плечами. – Не вижу, не чувствую.

– Хороший? – громко переспросил Кайдалов. Он поднес растопыренные пальцы к горлу. – Даже моя глотка не выдержала, охрип, голос как из испорченного репродуктора… Хороший класс! Пуртов – второгодник. Отмахов – врунишка, Бобылкова – лентяйка. Трудный класс, вот так-то вернее!

– Погодите, этак все перемешаем, – сказала Мария Максимовна.

Глаза старой учительницы с наискось оттянутыми в уголках веками глядели устало и внимательно. Руки, маленькие, опрятные, в частых веснушках, спокойно лежали на подлокотниках кресла. На безымянном пальце правой руки, плотно врезавшись в сустав, тускло поблескивало простое вдовье кольцо. Записывая, Тоня краем глаза взглянула на него. «Теперь уж, наверно, не снять кольцо», – почему-то подумала девушка. И сердце у нее вдруг заныло, заныло, будто с этой глупой мыслью – снимется кольцо или нет – связана ее судьба, судьба Алеши… Ну, хватит, надо же протокол вести!

– Класс был хороший, – донесся до нее негромкий голос старой учительницы, – да ведь хорошее уберечь не просто. И жизнь по-иному повернулась – война в жизнь вошла. Вы не думали, голубушка, – обратилась она к Анне Никитичне, – эти двое, Пуртов и Отмахов, чего так оборонялись? Уж изворачивались, изворачивались…

– Лгали – и все!

– Все ли? За ложью-то что? Что прикрывают, что прячут? Дома-то у них были?

– Нет.

– Что вы, Мария Максимовна, глубину-то ищете? – вмешался Кайдалов. – Нет ее, глубины. Распустились без присмотра. А Пуртов как был сорванец и бездельник, так и остался. Я третьего дня его вызвал, а он: «Готовлюсь по одним предметам – спрашивают по другим». И усмешечка этакая… Каков?

– Да, да… – Мария Максимовна засмеялась мелким, дробным смехом. – И со мной он так же объяснился. Я ему и говорю: «Докладывай, миленький, по каким готовился». Проверила, поймала голубчика. – Она выразительно сжала пальцы в кулак. – Очень ему досадно было. А вам, Ларион Андреевич, еще проще проверить, чем мне, вы же у нас у-ни-вер-сал – по всем предметам специалист. – Тонкая улыбка пробежала по сухим губам старой учительницы и исчезла. – Очень уж вы переменились, Ларион Андреевич, очерствели, что ли, в себя ушли. Нельзя так, ведь вы старый учитель. Работать стали с унылым однообразием, словно каторгу отбываете. Вывели бы ребят к Урюму, к береговой террасе, в Ерничную падь. Терпеть не могу скуку – она сокращает жизнь.

– Я не Жюль Верн и не Фенимор Купер, чтобы их развлекать. Скоро меня заставят плясать на уроках. А мне не до плясок, не до плясок! Да, да, и ничего смешного тут нет!

Стул под Кайдаловым заскрипел.

– А что с Отмаховым делать? – сказала Ирина Романовна, маленькая женщина с бледным лицом, в очках. – Он невесть что выдумывает: «Немецкий язык, говорит, теперь во всем мире отменен. Остался только у фашистов и немецких овчарок». Что с ним делать?

– Приструнить их надо! – буркнул Кайдалов. – А кого и помелом из школы вон!

Тоня отшвырнула ручку:

– Нет, я и записывать этого не стану! Что же получается? Отцы на фронте, а мы с их детьми воюем! Может… может, отец Пуртова сейчас ваших близнецов защищает?

Кайдалов ударил себя кулаком по колену:

– Вы… вы мне душу не ворошите, не трогайте!

Мария Максимовна все это время несколько раз неслышно меняла положение ног. «Заломило барометр мой…» Она с заметным трудом встала, оперлась руками о стол.

– B каждой школе свои Пуртовы и Отмаховы, – немного ворчливо сказала она. – Куда мы от них сбежим? Мы с ними, как я вот с этим кольцом на моем пальце. Уж тридцать лет не снимаю. Ларион Андреевич, не годится так! – Мария Максимовна говорила строго, не торопясь. – Горе-то у вас горькое, кто же отрицает, да ведь и у них, у детей, своего горя мало ли? Что же, криком кричать? Нас оставили здесь не потому, что мы слабые, беспомощные. Мы сильные и очень нужные.

Она глубоко вздохнула, села в кресло, откинулась на спинку, прикрыла рукой глава.

«Ох, стара я, стара…»

Кайдалов вытащил огромный носовой платок, звучно высморкался и заскрипел стулом. Звук был такой, словно не один, а несколько человек одновременно усаживались, скрипели стульями, сморкались.

– Надо нам оркестром работать, не дудеть каждому в свою дуду, – не меняя позы, сказала Мария Максимовна. – Что же, может, предложения есть?

– Хорошо бы родителей пятиклассников собрать, – сказала Ирина Романовна, – а Тоне надо провести сбор.

– Правильно. – Тоня встала. – И у меня п-п-предложение. – Она чуточку заикалась; в школе к этому уже привыкли, и всем казалось, что этот милый недостаток даже идет к Тоне – к ее подвижной фигуре, летучей походке, сосредоточенному лицу. – Все же у нас двенадцать отрядов. У меня и физкультура, и второй класс веду. Я не к тому, что трудно, но просто не успеваю. – Она говорила так, словно оправдывалась в чем-то. – Надо пятому «Б» хорошего вожатого. И еще буфет бы открыть.

Все рассмеялись. Мария Максимовна отняла руку от глаз и внимательно посмотрела на свою бывшую ученицу.

Она помнила ее синеглазой, тоненькой девочкой с косичками в палец толщиной. Задумчивое лицо, чуть длинноватый нос, которого она стыдилась, пухлые губы. Тоня любила спорт: играла в волейбол, ходила на лыжах; когда подросла, стала охотиться вместе с отцом. И вся она была в отца – худощавая, крепкого сложения, выносливая. Когда Дмитрий Рядчиков работал на бутарах[7]7
  Бутара – распространенное в Сибири сооружение для промывки золотоносного песка.


[Закрыть] – добывал золото, дочь носила ему обед в узелочке, иногда за пять-десять километров. Она была хозяйственно-практичной, деловитой и бесстрашной.

Двадцать второго июня сорок первого года Тоня прибежала к Марии Максимовне домой:

– Вы слышали? Вы знаете? Война! Дайте мне любое дело – сейчас, немедля!

– Пойди вот, девочка, перепиши всех детей школьного возраста.

Тоня с недоумением посмотрела на учительницу.

– Да, да, это очень важно!

За несколько дней девушка обошла и Чалдонку, и поселки за протокой Урюма – Первый стан, Иванчиху – и не пропустила ни одного дома. Она принесла Марии Максимовне тетрадь, в которую тщательно, чернилами были занесены собранные ею сведения. Форму дополнила двумя графами: «Кто из мужчин на фронте» и «Материальное положение семьи».

– Ведь это же важно знать, Мария Максимовна! – сказала девушка.

Да, вот вам и девочка с косичками! Совсем взрослая стала Тоня. Вот она сейчас стоит и ждет, что же скажет директор школы.

– О, конечно, нужен и буфет, – произнесла наконец Мария Максимовна. – Вижу, что ты уже кое-что придумала. Все у тебя?

– Нет, не все. У нас пионерского клуба нет. Пионеров собирать негде.

– Не знаю, как тут помочь! Теснота ведь какая две смены, только учительская и не занята.