Текст книги "Моя Чалдонка"

Автор книги: Оскар Хавкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

24

Пятиклассники шли домой после уроков.

– Ох, и здорово же получилось! – восторгался маленький Отмахов, поворачиваясь то к Володе, то к Диме. – Столярка – точно живая: шевельнулась, заскрипела и по-ошла! Я думал, она взлетит!

– Тише ты сумной своей! – сказал Дима. – Да-а! Башка у Сени варит. Земли-то, правда, сколько бурунов навалили!

– Мы-то с тобой нисколько, – сказал Веня. – Вот Володя со своим отрядом…

– «Мы-то, мы-то»! Скажи спасибо, что дров дяде Яше навозили. И хватит игрушечками заниматься. Столярка, дрова! Октябрь вот уже кончается… Что, Володя, молчишь?

– Да я хоть завтра, – быстро заговорил Володя. – Столярку и без меня оштукатурят. И внутри – подумаешь, приборка! Для девчонок работа. Говорю, хоть завтра.

– Вот и ладно. – Затем Дима с безразличным видом спросил: – С Нинкой-то… из-за чего поругались?

– Так, из-за ничего! Я ей плохого ничего не сделал… Какую-то ерунду наплела. – Володя говорил все с большей запальчивостью. – А уж нажаловалась – не прощу! Утром приходит Любовь Васильевна – прямо к отцу в кабинет. Слышу, громко разговаривают, а о чем, не пойму. Я из своей комнаты несколько раз выбегал, будто попить. Три кружки воды выпил, пока понял: про меня. «Я докажу, уж лучше по-доброму», – это Любовь Васильевна отцу. И гусеницей обозвала, только не понял, отца или меня. И почему гусеницей? Вот уж зверь нашелся! Да мне теперь все равно…

– Я тебе говорил, Володя: с девчонками не дружи! – сказал Дима. – Разве сравнить с нами! Такие капризы разведут, так тебя профыркают! Их только за косы дергать, чтобы визжали.

– Нина не такая, это не Тамара, – внезапно сказал Вени, – и не Лиза. Лиза любит пореветь, чтобы ее пожалели, а сама линейку за спиной держит.

Володя молчал. Если бы кто знал, как хотелось ему, чтобы Нина попросила у него, как прежде, стиралку или карандаш, и как он волнуется, когда ее вызывают к доске!

Мальчики вышли на приисковую площадь. Они остановились у дощатого заплота. Там, за заплотом, – приисковая контора, продснаб, клуб.

– Давайте в аммоналку! – предложил Дима: ему, как всегда, не хотелось домой. – Там обговорим все. И день назначим.

– Не могу я сейчас, – ответил Володя, – дело есть…

«Надо к Нине зайти; все же глупо получилось!»

– А мне ужин надо приготовить, – ответил Веня. – Дядя Яша после ночной смены сразу на охоту ушел, должен вот-вот воротиться.

Дима недовольно повел носом и вдруг, заглянув в пролом заплота, сказал:

– Что это народ в клуб валит? Митинг, что ли? Может, сводка новая? А ну за мной!

Мальчики проскользнули в полутемный зал.

На сцене громоздились черные и белые овчины – от них шел острый и приятный дух; навалом лежали грубошерстные серые катанки и изжелта-белые чесанки; пестрой горой высились свитеры, фуфайки, джемперы, в другой горе – телогрейки и ватные брюки черного и стального цвета. В разных местах лежали грудами носки.

– Больше нашего набрали… – заговорил было Веня.

– Тихо ты, Свист! – сердито сказал Дима. – Помалкивай!

За столом, покрытом красной скатертью, сидели Бобылков и Карякина.

Бобылков, принимая от пожилого, в черной спецовке рабочего какие-то вещи, говорил:

– Терентьев Аким Карпович, слесарь-ремонтник, беспартийный – полушубок новый и бурки справные. Записали? Так, Аким, – пропел Бобылков, – не подвел старую гвардию!

– Точно: гвардия старая, а полушубок новый, – ответил Аким Карпович. Он повернулся боком и показал ребятам черный ус, приподнявшийся в улыбке.

– Правильно, правильно, – согласился Бобылков и как-то аппетитно, вкусно похлопал по полушубку ладонью.

– Все, Аким Карпович, – сказала Карякина. – Иди ужинай.

Слесарь повернулся, чтобы идти. В это время одним прыжком выскочил на сцену Сеня Чугунок. Он чуть не столкнулся с Акимом Карповичем.

– Осторожней, парень! – сказал тот, приостановился и удивленно спросил: – А ты зачем пожаловал? Ты что, в комиссии состоишь?

– Зачем – в комиссии? – весело и зычно ответил Чугунок. – Ну-ка, Любовь Васильевна, записывай побыстрее товарища Металликова, а то, вы же знаете, мне в вечернюю, драгу запускать.

Он вынул из бумажного свертка разовую фланелевую рубашку и развернул ее.

– Новая, раз только и надеванная. Ловите! – Он перебросил рубашку Карякиной.

– Без фокусов, Сеня, никак не можешь! – Карякина подхватила рубашку на лету. – Рубашка подходящая, теплая… Записывать?

Бобылков посмотрел на рубашку, розово сверкнувшую под лампочкой, потом перевел взгляд на Сеню и открыл рот, собираясь что-то сказать.

Тяжелая рука слесаря вдруг легла на руку Карякиной; слышно было, как хрустнул, сломавшись, грифель карандаша.

– Любовь Васильевна, не принимайте. И ты, Сеня, погоди.

Чугунок уже пошел было к краю сцены, но тут повернулся к слесарю:

– Что за шутки, Аким Карпович? Или вы не видели рубашку? Так посмотрите… очки наденьте. – Он схватил со стола рубашку, снова развернул и поднес к лицу пожилого слесаря. – Говорят вам, рубашка раз только и надеванная.

– Правильно, позавчера по ордеру получил! – подтвердил начальник продснаба.

Слесарь подошел к Чугунку вплотную, протянул руку, но, вместо того чтобы взять рубашку, быстрым движением прикоснулся к пуговицам наглухо застегнутой телогрейки. Она распахнулась, обнажив на секунду коричневое, плотное, мускулистое тело. Чей-то вздох раздался в зале. Дима оглянулся, но никого не увидел в темноте, только смутны ряды стульев и неясно очерченные колонны. Дима снова взглянул на сцену: Чугунок бросил рубашку на стол, с силой оттолкнул слесаря и быстро застегнул телогрейку.

– Последняя у него рубашка эта! – сказал слесарь. – Вот что!

Карякина взяла рубашку и протянула Чугунку.

Тот отступил на шаг и заложил руки за спину.

– Возьмите, – сказал Бобылков. – Не лишняя она у вас. По ордеру дали, потому что с вами случай такой произошел… Последнюю рубашку не возьмем.

– Последняя? Да, последняя! – крикнул Чугунок. – А жизнь у бойца не последняя? Она ему что – лишняя? Ее снова не наживешь. Я-то рубашку наживу. А вы… вы… бюрократы!

Молчание показалось ребятам долгим.

– Я вас прошу, я вас очень прошу, – сказал Сеня.

– Ну что ж, давай, чертушка! – сказала Карякина. – Может, эта рубашка кому-то счастье принесет.

25

Ребята молча шли вдоль высокого дощатого заплота приисковой конторы. На облетевших березах лепились одинокие пожухлые листья. Дима подбирал камешки и метил ими в стаи ворон, шумевших на верхушках оголенных лиственниц. Веня шел с независимым видом, заложив руки в карманы полушубка. Мальчики словно боялись заговорить друг с другом. В ушах еще звучали слова Чугунка: «А жизнь у бойца не последняя?»

Володя остановился у высокой березки. От единого ствола, разделившись в метре от земли, шли рядышком два ствола потоньше.

– Вот рогатку бы такую большую сделать из этого дерева… – начал фантазировать Веня. – Да-алеко можно было бы камень закинуть.

– Ну да, прямо в немцев пулять, – посмеивался Дима.

– Эх, ребята, – сказал Володя, – до чего хороший наш Чугунок! Последней рубашки не пожалел!

Веня словно ждал этих слов:

– Любовь Васильевна даже заплакала, так, – чуть-чуть.

– А ты видел, что ли, как слезы катились? – попытался оборвать Дима.

– Видел! А Тамаркин отец что сказал? Говорит: «Мы про тебя, Сеня, во все газеты пропишем и портрет напечатаем».

Володя посмотрел на Диму.

– Ты слышал?

– Не говорил он этого, – с досадой сказал Дима. – Это уж Свист сочинять начинает.

– «Сочинять»! А полушубков сколько там было навалено? Не меньше ста штук. А валенок, рукавиц, варежек?

– А таких, как твои, собачьи, что у нас припрятаны, не было?

– Думаешь, я пожалел бы отдать, – обиделся Веня. – Думаешь, да?

– Рукавицы-то не твои, а дяди Яши. Узнает, уж ремня достанется!

Кто-то за спиной мальчиков громко высморкался.

– Эгей, ребятня! – окликнул их звучный голос. – Что это вы меня поминаете?

С двустволкой в руках из пролома в заплоте выглядывал дядя Яша.

– Что это вы осередь дороги стали? В школе не наговорились?

Старик бросил из-под своей войлочной шляпы острый охотничий взгляд на смущенные лица мальчиков.

– А я недоумеваю, кто это тут шебаршится. Чуть не пальнул!

– Дядь Яша, это мы, значит, – затараторил Веня, – это мы, значит, про теплые вещи, которые бойцам… И я… про ваши рукавицы собачьи рассказываю – под них чуть ли не вагон потребуется. Можно их сдать?

– Ужо дома поговорим… Козу-то поил?

– Кажется, поил… Ну да, когда в школу пошел.

Дядя Яша выбрался через пролом на дорогу:

– «Кажется»! Эх, хозяин! Вот гляньте, какую добычу несу.

Старик приподнял бечеву с подвешенной дичью – пестрыми рябчиками, черными длиннохвостыми тетерками, даурскими бородатыми куропатками.

– Вот сколько подмахнул! Тех вон, пестреньких, в брусничнике, вон того косача с мохнатыми лапками – в ельнике, а куропаточек – на жнивье, у подсобного. Целая стайка была, хотели овражком от меня уйти, да не вышло. Ну вот, дрова есть, можно теперь и похлебку варить. – Глаза у дяди Яши были хитрые-хитрые.

– Вот вам мой указ: чтобы в воскресенье вся дровяная команда была у меня. Посмотрите, какой дядя Яша повар!

Мальчики переминались с ноги на ногу.

– Что, или не глянется? Думаете, похлебка нехороша будет?

– Да нет, что вы, дядя Яша! – поспешно сказал Володя. – Спасибо!

– Пошли, Вениамин!

– Сейчас, дядя Яша. Вы идите, я догоню.

Ребята услышали, как застучала по мерзлой земле деревяшка старика. Все глуше, глуше…

– А вы говорили, достанется, – сказал Веня. – И не только рукавицы разрешит, и телогрейку, и унты… Вот увидите! И еще на обед пригласил.

– Ты насчет обеда погоди! Вещам-то в аммоналке ты, что ли, хозяин? – со злостью сказал Дима. – Вещи-то теперь наши, общие. Сообща решать надо.

– А я о чем думаю, – сказал Володя: – если всем классом собрать одежду, наверное, десять бойцов одеть можно.

– А может, и двадцать, – поддержал Веня. – Такую бы гору навалить, как в клубе.

– Это что же, опять откладывать? – сказал Дима. – Вы как хотите, а я не желаю! У меня вещи давно собраны. В праздники меня уж здесь не будет.

– Можно неделю-то подождать! А если всей школой соберем, это еще и не такая гора будет!

– Сдрейфил ты, Володька! – ехидно сказал Дима. Он обошел вокруг березы и посмотрел на товарища сквозь рогатку.

– Я? Сдрейфил? – вскипел Володя и сунул кулак меж стволами.

Пуртов успел отстраниться:

– Ну, размахнулся! Клещей захотел? Сейчас шею намну!

– Не намнешь!

– Ребята, что вы! – испугался Веня. – Перестаньте… Ой, что это там? – Он отскочил от заплота.

Из пролома в заборе раздался хриплый, протяжный вздох. Ребята замерли. Вздох повторился. Но никого видно не было.

Дима просунул голову в отверстие.

– Кто-то сидит на пне, – сообщил он, – не шевелится. Похрапывает.

Вслед за ним перебрался через пролом и Володя.

– Это же Ларион Андреевич! – Володя схватил Диму за руку. Он вспомнил утренний разговор по телефону. – Из Загочи вернулся.

Осмелев, приблизился и Веня:

– Смотри, ка-ак вскочит да ка-ак задаст!

Но учитель словно окаменел.

Дима осторожно, боком подошел к нему почти вплотную. Ларион Андреевич сидел, опустив голову. Шапки на нем не было; лохматые волосы были засыпаны мелкой, как песок, снежной крупой. Пузатая фляга в зеленом чехле, лежавшая у него на коленях, готова была свалиться на землю. Дима хотел поправить флягу и неожиданно для себя поднес ее к своему широкому носу, понюхал:

– Вино, что ли?

Веня проворно выхватил флягу, вылил себе на ладонь несколько капель, слизнул их, поперхнулся и вытаращил глаза:

– Ох, обжегся!

Володя хотел перехватить флягу, но вместо этого вышиб флягу из Вениных рук; она стукнулась о пень и плашмя легла на снег. Острый, въедливый запах наполнил воздух.

– Эх, ты, – с досадой сказал Веня, – это же спирт. Чистый! Им лечатся, на перевязки идет. Как бы нам пригодился!

– Ну и держал бы крепче!

Кайдалов поднял голову и обвел отпрянувших мальчиков мутным взором.

– Черти, чумазые черти! – пробормотал учитель. – Откуда вас принесло? – И он снова поник головой.

Было непривычно, странно-тревожно видеть сильного, громкоголосого учителя таким беспомощным и жалким.

– Сейчас увидит, что это мы, – сказал Веня. – Бежим!

– Как же так – бросить? – ответил Володя. – А если замерзнет?

Дима решительно надвинул на уши свою бескозырку, запахнул ватник.

– Бери, Володя, справа, а я с этой стороны. Знаешь как – под микитки.

С трудом приподняв грузного учителя, они просунули головы под его слоновые руки, пытаясь обхватить туловище.

– Суслик, сзади подпирай! – приказал Дима.

Сивер хлестко ударил им в грудь. Тысячами острых колючек налетели снежинки – они царапали лицо, руки, обжигали щеки, слепили. А со стороны могло показаться, что по Приисковой улице, петляя, бредет чудовище об одной голове и о восьми руках и ногах…

Время от времени Кайдалов, бормоча, начинал неведомо с кем непонятный разговор, затягивал песню.

– Не имеете права! Я все равно добьюсь!

 
Оружьем на солнце сверкая…
Проходил полк гусар-усачей…
 

Добьюсь! Все равно…

Мальчики с трудом довели Кайдалова до учительского дома. Пот катился с них градом. До сих пор все шло благополучно, но когда втаскивали Кайдалова на крыльцо веранды, он споткнулся и, увлекая за собой ребят, тяжело грохнулся на ступеньки.

Дверь средней квартиры, против крыльца, открылась, и на веранду вышла, кутаясь в шаль, Мария Максимовна.

Мальчики притаились за углом веранды.

Падение, видимо, немного отрезвило Кайдалова. Он поднялся, держась за перила, взошел на веранду и очутился лицом к лицу с директором школы.

– Вы? – воскликнула Мария Максимовна и потом другим голосом, без удивления, повторила: – Ну да, конечно, вы. Откуда?

– Будто я. – Стоя спиной к перилам, Кайдалов держался за них обеими руками. – Откуда, не знаю.

– Кто вас привел? Вы же еле на ногах держитесь!

– Кто привел? Черти, наверное… Ну да, черти…

Мария Максимовна пристально посмотрела на учителя:

– Были в военкомате?

– Ну, был, был!

– На фронт просились?

– Ну, просился!

– Отказали?

– Отказали. Да. Потому что я хуже всех! – Он помолчал и заговорил уже трезвым, хотя и хриплым голосом: – Я, Мария Максимовна, в тот день, когда ушел, проснулся рано-рано, словно мне кто по глазам ладонью провел. Лежу лицом к стене, а на ней карандашом, кривыми печатными буквами: «Папа». Это Бедынька написала, уж не помню когда: год-два назад. Я тогда обругал ее – стены пачкает. А в то утро за сердце схватило: зовут они меня, зовут… Да, а все же отказали.

– Я знала, что откажут, – задумчиво сказала Мария Максимовна. – И рада: нам веселее будет, а то последнего мужчины лишились бы… Идите, Кайдалов, отсыпайтесь.

Закрылась одна дверь – за Ларионом Андреевичем. Закрылась вторая – за Марией Максимовной.

Тогда мальчики вышли из-за угла веранды.

– Ну вот! – торжествовал Дима. – Кто прав? Вон какой старый, Ларион Андреевич-то, а тоже на войну хочет… Нет, вы уж как знаете, – решительно сказал он, – а для меня праздник – последний срок!

26

Степушка завтракал и ворчал:

– Наш класс дежурный. Нам к восьми. Можно разок и не поесть.

Так и не доел хлеб, а кусочек-то и был с пол-ладошки.

Тоня проводила брата и села за свой рабочий стол, чтобы проверить тетрадки. Ох, сколько времени уходит на них! Знают об этом только учителя да свидетели их труда – бессонные ночи.

Взяв в руки одну тетрадь, она углубилась было в работу.

Морозный утренний воздух ворвался из сеней в комнату. Ветер, что ли, раскрыл дверь? Нет, это вернулся Степушка. Весь обсыпанный снегом, он вбежал в комнату. Брезентовая сумка, висящая через плечо, словно летела за ним.

– Письмо! В ящике письмо! Тоня, милая, письмо! – От порога за Степушкой тянулись снежные пятна. Нет, сегодня ему не сделают замечания.

Тоня порывисто встала из-за стола. Сердце у нее заколотилось: вот оно, то письмо – после боя…

– Что же ты, Тоня! – приплясывал Степушка. – Скорее же! Это от Леши!

С тетрадью в руках Тоня кинулась к двери.

– Тоня, ключ возьми! – остановил ее Степа.

Да, но где ключ? Его нет ни в коробке для пуговиц, ни в соломенной корзинке с цветными тряпочками, ни в пузатой вазочке с квитанциями, карточками и всякими бумажками. Запропастился, как назло!

– Ох ты, растеряха! – сердился Степа. – Кто вчера газеты доставал?

– В телогрейке же он! – вспомнила Тоня.

Тоня со Степой выбежали на крыльцо. С серого неба медленно сыплется снег. Он лежит на ступеньках крыльца, забелил ограду, покрыл толстым слоем крышу. Вею ночь идет он – влажный, крупный, чистый…

Синий железный ящичек заперт снизу маленьким висячим замком. Сквозь круглые дырочки проглядывает что-то белое и длинное.

– Конверт какой здоровый! – восклицает Степа, пританцовывая от нетерпения. – Толстый какой! Ну скорее же, Тоня!

Маленький замочек тихонечко прищелкнул, дно ящичка бесшумно отвалилось. Вот оно, долгожданное…

В подставленную Тоней ладонь медленно высыпался свежий, рыхлый, белый, как сахар, снег. Горсть снега… и все!

Степа съежился, провел рукавом по глазам; соскочив с крыльца, он побежал прочь. Брезентовая сумка била его по спине. Тоня смотрела вслед брату, она чувствовала, как тает в теплых ладонях грустное послание зимы. Тоня вернулась в дом, подошла к своему столику, не садясь, взяла в руки чью-то тетрадь и перелистала.

Да, всю ночь шел снег…

27

Анна Никитична прикорнула в учительской на краешке дивана. Она была в пальто и шляпе; голубая сумочка лежала на коленях.

Только что Анна Никитична услышала по радио ошеломившую ее весть:

«После упорных, многодневных боев… наши войска оставили город Таганрог».

Еще сто километров – и Ростов. Там старики; от них давно нет писем. Что с ними? Живы ли? Ах, как сжимает сердце бессильная тоска!..

Вошла Тоня, задержалась возле шкафа с книгами, заставленного наверху глобусами, подошла к стойке с шеренгами школьных журналов, тронула бело-красный муляж человека, стоявший в углу. Учительница не замечала Тоню.

– Анна Никитична! Что это вы так рано?

Та повернула к Тоне лицо, но глаза ее были далеко.

«О чем она?» – подумала Тоня, а вслух сказала:

– Анна Никитична, вы не уступите вашу комнату Сене… Чугунку?

– Что? Какую комнату? Ах, да…

– Понимаете, и тетю Дусю и Сеню поселили в разных общежитиях, живут за занавесками. Очень неудобно.

– Что ж, мне будет там удобней? Благодарю. – Анна Никитична щелкнула замочком сумки, но не открыла ее.

– А вы… вы бы могли перебраться ко мне.

Анна Никитична посмотрела на вожатую с откровенным любопытством:

– К вам?

– Да.

– Но у вас такой плохой характер! Мы не уживемся.

– Ничего. У вас будет своя комната. Сможете на крючок запираться. Вы поймите: Сеня – вожатый, ваш помощник… И он так хорошо к вам относится.

– Антонина Дмитриевна, не шалите!

Но Тоня, по своему обыкновению, начав осаду крепости, должна была ее завоевать.

– Значит, согласны, Анна Никитична?

Учительница не успела ответить: кто-то тихо, одним пальцем постучал в дверь.

– Войдите! – сказала Тоня.

За дверью зашептались, завозились. Осторожный стук повторился. Наверное, школьники.

– Войдите! – Тоня распахнула дверь.

Она не ошиблась. Топчась, сбивая снег с ботинок, отряхивая снег с шапок, стояли двое ребят. У Володи Сухоребрия большой узел в руках; Веня Отмахов придерживал свой узел огромными брезентовыми рукавицами.

– Что это вы нагрузились? – спросила Тоня. – Не в поход ли собрались?

– Вот тут вещи, – ответил Володя.

– Какие вещи?

– Теплые. Хорошие.

– Тут и телогрейки, и катанки, и куфайки, – быстро оговорил Веня. – Вот мы вам принесли. Нет… и Анне Никитичне.

– Нам? – Тоня прищурила глаза. – Зачем же? – повторила она.

– Вот, не даст толком сказать! – сердито сказал Володя. – Это мы бойцам на фронт. Чтобы не мерзли. По радио передают все время – что же нам отставать!

– Мы давно думали, – поддержал Веня, – только хотели родителей спросить, чтобы разрешили. Вот и принесли.

Насчет родителей Веня нарочно ввернул, чтобы Тоня про историю с кинжалом не напомнила. И еще о многом хотелось рассказать маленькому Отмахову: о том, как, проводив Лариона Андреевича, сбегали они в аммоналку за вещами; как Веня ухитрился принести вещи домой и разложить по местам так, что дядя Яша ничего не заметил; и как дядя Яша, ничего не подозревая, отдал ему эти вещи для бойцов; и как сейчас проходили Веня с Володей по Партизанской улице и через площадь и все, кто встречался, смотрели на их узлы. Даже письмоносец Настя, которая всегда спешит, остановилась и посмотрела вслед. И Тамаркин отец все держался за ручку продснабовской двери, пока они проходили мимо. А Веня пыхтел вовсю и старался, чтобы узел не волочился по снегу. И еще…

– А почему с вами нет Пуртова? – спросила Анна Никитична. – Вы, кажется, последнее время все втроем…

– Дима? Дима тоже! – растерялся Веня. – Он потом… Он отдельно.

Веня не знал, что и сказать, только переглянулся с Володей. Не передавать же слова Димы, что они как хотят, а он сам по себе. И что ему эти вещи для побега нужны!

Но Тонечка – молодец! – ни о чем больше не стала спрашивать.

Вожатая помогла ребятам сложить вещи в учительской – под большим столом у окна. Володя повернул было к двери, но Веня не тронулся с места.

– А список будет? – деловито спросил он. – Чтобы ясно было, что от нас.

– Будет, конечно будет, – ответила Тоня. – И я думаю, что не на двух человек, а побольше.

– В других местах сразу в списки заносят, – упрямо сказал Веня.

– А ты откуда знаешь? – Тоня пристально посмотрела на Отмахова. – Хорошо, – подумав, сказала она, – мы заведем тетрадку, внесем в нее список вещей, и вы распишетесь. А вечером, в семь часов, приходи на пионерский обор.

– Я не пионер, – ответил, смутившись, Веня.

– Все равно, – сказала Тоня. – Приходи.

Веня ничего не сказал и выбежал из комнаты.

В учительскую стремительно вошел Ларион Андреевич. Лицо у него было мятое, красное. Подойдя к столу, чтобы положить свой портфель с пряжками, он споткнулся о валенки, выпиравшие из отмаховского узла.

– Что это еще? – загремел Кайдалов. – Склад в учительской, устроили! Что это за вещи? Кто принес? – Он сердито смотрел на улыбавшуюся Тоню.

– Отмахов, Сухоребрий, – неохотно ответила Анна Никитична.

– И, конечно, Пуртов. Опять какую-нибудь пакость учинили!

– Вы не смеете! – вдруг топнула ногой учительница арифметики. – Вечно вы! Ничего не знаете!

– И вы… – остолбенел Кайдалов, – и вы на меня!

– И я, и я! Вы знаете, для чего, зачем они принесли? Почему не спросите? Только бы кричать на детей и… и водку пить!

Она подошла к Тоне:

– Я согласна переехать к вам, согласна, лишь бы не жить в одном доме с этим… с этим мрачным типом!

Она вышла, хлопнув дверью. Кайдалов растерянно смотрел на вещи, на дверь, на Тоню…