Текст книги "Моя Чалдонка"

Автор книги: Оскар Хавкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

6

Две улицы и две дороги расходятся в стороны от приисковой площади. Прииск Чалдонка напоминает большие разведенные ножницы. Лезвия ножниц – Партизанская и Приисковая, ручки – дорога на разъезд и Тунгирский тракт. Тракт – старинный путь русских казаков-землепроходцев. Километров пять – до подсобного хозяйства – держится он Урюма, потом круто сворачивает на север и уходит за хребет, в тайгу, к большим северным рекам…

Растянувшись длинной колонной, шагали по Тунгирскому тракту школьники Чалдонки.

Стучали, сталкиваясь, лопаты, позвякивали ведра, и ребячьи голоса ломали утренний морозный воздух.

Ерема Любушкин и Володя Сухоребрий напялили себе на головы бумажные пилотки. Надув щеки, они выщелкивали какой-то марш. Дима Пуртов барабанил палкой по ведру идущей впереди Нины Карякиной. Лиза Родионова задевала то одного, то другого и получала в награду тычки со всех старой. Веня Отмахов играл на чудеснейшем музыкальном инструменте – расческе, обернутой в папиросную бумагу. Саша Коноплев постреливал из тростниковой дудочки бумажными комочками. Чернобоб то нырял в колонну и путался под ногами, то, поджав уши, припускал по дороге, по кочкарнику; иногда лай его доносился от Урюма.

– Эх, порядок! – покачал головой Кайдалов. – Как в цирке!

– Ну и что же? – ответила Тоня. – Не на похороны идут. Пусть себе! – Она взглянула на безучастное лицо Анны Никитичны. – Плохо, что не все пришли.

В самом деле, не пришла Тамара Бобышкова. Одна из всего класса! Почему? Еще в школе, когда строились, пятиклассники обсуждали это событие.

– Бобылиха – известная барынька! – злорадствовал Дима. – Как же, будет она руки марать!

– Может, она заболела! – вступилась за подругу Маша Хлуднева. – А вы уж сразу!

– Ага, заболела! – вмешался Веня. – Вчера в школе была – не жаловалась. Воспаление хитрости у нее.

– Ясно, мамаша с папашей не пустили, – загудел Ерема Любушкин.

Анна Никитична, Тоня и Кайдалов шли рядом, справа от колонны. Река, дышавшая холодком, была скрыта зарослями тальника. Вдруг из гущи кустарника, в двух шагах от учителей, одним прыжкам выскочил на дорогу человек.

Он был высок, худощав, гибок. Несмотря на морозный утренник, рубашка на нем была расстегнута, а новую стального цвета телогрейку он перекинул через плечо, небрежно придерживая ее пальцем за вешалку. Светлые длинные волосы, не прикрытые кепкой, были мокры и местами прихвачены инеем.

– «Выходила тоненькая-тоненькая, Тоней называли потому!» – произнес нараспев светловолосый парень. Он обращался к вожатой, но быстрые, шалые глаза оглядели всех. Учителя невольно остановились. – Физкульт-ура, товарищи!

– Пропадешь ты, Сеня! Разве можно в эту пору купаться!

– И это говорит первая спортсменка Забайкалья! Тонечка, кроме смерти, ничего не будет! – ответил, смешливо сморщив лицо, Сеня. – На картофельный фронт идете? Молодцы! Руби врага, подкапывай!

Он повернулся лицом к проходящей мимо колонне и крепким тенорком прокричал:

– Ать-два! Ать-два! Тверже шаг! Выше головы! Вот как надо! – снова обратился он к учителям.

Анна Никитична поймала на себе пристальный, острый взгляд.

– Будем знакомы! – Сеня сложил ладонь корабликом и подал Тоне: – Гайкин!

Затем протянул руку Кайдалову:

– Железкин.

Старый учитель проворчал что-то про себя, но руку подал.

– Заклепкин! – отрекомендовался Семен Анне Никитичне и попридержал ее руку в своей. – Эх, пошел бы с вами, – смешливо вздохнул он, – да у меня свой фронт. Ну, догоняйте! Ваши уже далеко!

– Что за странный парень? – спросила Анна Никитична, когда тот пошел своей дорогой.

– Шут, недоумок, и все! – заметил Кайдалов. – Не фамилия, а какой-то металлолом!

– Чугунок его фамилия! – ответила Тоня. – И совсем не шут, а хороший драгер. Я с ним еще в школе училась, и Алеша с ним дружил. Ну, есть у него немного…

Чего немного, она не сказала.

Спустя полчаса расступились невысокие, округлые сопки, щетинившиеся белыми пиками берез. Глазам открылась широкая падь, а там – пашни, огороды, луга и фермы подсобного хозяйства прииска. Зерновые уже убрали; из бурой сиротливо пустующей земли торчали рыжие иглы стерни. Среди золотого пшеничного жнивья красной заплатой выделялось гречишное поле. Миллионами белых звездочек сверкала изморозь на земле, на жнивье, на желтой, побитой ночными заморозками ботве. Солнце уже поднялось над восточными сопками, ни от еще бледного, точно предутреннего неба веяло холодком. Коршуны, бесшумно и тяжело взмахивая крылья ми, косо пролетали над огородами и постройками подсобного, над высокой и пестро выкрашенной деревянной аркой, над полотнищем с лозунгом: «Уберем без потерь урожай военной осени 1941 года!»

Школьники расходились по участкам огромного картофельного поля. На одном конце поля ребят встреча; Володин отец – агроном Сухоребрий, в синей стеганке, в кепке с широким козырьком. На другом конце распределяла работу Володина мачеха, Вера Матвеевна, – тоже агроном.

Тоня, проводив четвертые классы на соседний участок, быстро вернулась назад.

– Ерема, – сказала Тоня Любушкину, – мне некогда, надо обойти все участки. Помоги Анне Никитичне: отбери ребят, организуй свою бригаду… Посмотрим, – тихо, но вызывающе обратилась Тоня уже к Анне Никитичне, – посмотрим, хорошие они или плохие!

И ушла.

«Фыркалка какая-то! – подумала Анна Никитична. Распоряжается, словно это ее класс!»

Между тем Любушкин уже командовал на своем участке. Он быстро расставил ребят по местам – кому копать, кому выбирать картошку. Анна Никитична с группой пятиклассников прошла в другой конец поля. Учительница быстрыми и точными движениями подрезала лопатой куст, подкопала гнездо и вместе с черно-серой рыхлой землей вытащила на поверхность мохнатый клубок картофелин. Она подняла клубок, встряхнула. Посыпалась земля, обнажив десятка два крупных клубней, покрытых нежной розовой кожицей. Вот сейчас отец и мать тоже возятся у себя на огороде. Без нее, да, без нее…

С четверть часа все сосредоточенно работали. Шуршала ботва, шелестела земля, звякала картошка о ведра.

Вдруг с участка Любушкина донеслись сдавленные крики, смех. Анна Никитична обернулась. Пуртов, стоя на коленях и прикрываясь ведром, обстреливал картошкой Сухоребрия. Тот ловко увертывался, тоже вооружившись несколькими крупными картофелинами. Отмахов подползал к нему с другой стороны. Рядом с Отмаховым – распластанной шкуркой – черная мохнатая собака.

– Пуртов! Ребята!

Дима, запустив два снаряда подряд и ухмыляясь во весь рот, снова склонился над лункой, делая вид, что увлечен работой. Веня, весь увешанный ботвой, словно зарылся в землю. Не прошло и двух минут – по всему полю разнесся пронзительный голосок Лизы Родионовой:

– Перестань, Димка, кидаться, а то… глаза выцарапаю!

Анна Никитична чувствовала, как, прорываясь сквозь толщу тоскливого безразличия, нарастает в ней злость к этому большелобому мальчишке с дерзким взглядом.

– Любушкин! Ты уймешь Пуртова или нет? – снова услышала учительница плачущий голос Маши. – Это же ужас, что он делает! Всю картошку разбросал!

– Слушай, Голован! – донесся до нее гудящий басок Еремы. – Что это ты! То все с Отмаховым шепчешься, то нам мешаешь! Ты давай перестань!

Анна Никитична побежала к бригаде Любушкина.

Маша, перепачканная землей, со слезами на глазах, ползком собирала картошку в ведро:

– Полное было, даже с верхушкой.

Римма Журина, помогая Маше, негодующе глядела на Пуртова:

– Подошел, да ка-ак ногой! Прогоните его и Отмахова тоже.

Анной Никитичной овладевала острая, едкая злость.

– Пуртов! Иди сюда!

Он словно бы не расслышал. Анне Никитичне пришлось повторить свое требование.

Нехотя, вразвалочку, Дима пересек участок и остановился перед учительницей. Всем своим видом – волосы торчали, щеки были выпачканы землей, красные уши словно еще больше оттопырились – он, казалось, говорил: «Зря затеваете. Мне все равно: хоть ругайте хоть бейте».

– Вот что: возьми все, что принес: ведро, лопату, вещи… Возьми все это…

Дима, враждебно-выжидающе глядя на учительницу, повел носом.

«Возьми все и уходи, совсем уходи. Куда хочешь!» – вот что она собиралась сказать. Но не успела.

– Возьми все это, – услышала учительница голос вожатой, – и пройди на участок шестого «А», и я туда приду. Там у них все расклеилось. Надо помочь.

Тоня стояла рядом с учительницей, запыхавшаяся, без шали, в блузе без рукавов; на лице ее, разгоряченном работой, было выражение деловитого спокойствия.

– Иди же! – повторила она, не приказывая, но и не прося.

Дима почесал голову, хмыкнул и, по-клоунски перескакивая через кустики, побежал на участок Кайдалова.

Анна Никитична, проследив за ним, вздохнула с облегчением, но тотчас резко повернулась к вожатой. Что она все время вмешивается? И помешала проучить этого Пуртова!

– У него в шестом «А» приятели, – спокойно встретила ее взгляд Тоня, – там его послушают.

Прищурив глаза, она озабоченно сказала:

– Что случилось с Ниной? Подойдем к ней.

Нина Карякина, худенькая девочка в длинной, не по росту, телогрейке, работала с каким-то угрюмым, неистовым отчаянием и все-таки отставала от Лизы, с которой была в паре. Та сердито подбирала свой красный сарафан, зло выпячивала губки и покрикивала на подругу.

Учительница и вожатая подошли к девочкам. Нина не подняла глаз, будто и не заметила их; обе руки девочки были погружены в лунку и старательно ворошили землю.

«Ну конечно, – думала Тоня, – где же вам заметить, Анна Никитична! Ведь вы ничего не знаете и не хотите знать. Их пятеро у матери, и Нина самая старшая. Отец с первых дней войны ушел на фронт, а Любовь Васильевна Карякина «заступила на мужнино место» – стала работать на драге. Эти Карякины прожили очень трудное лето. Девочка недоедает и, наверно, ушла сегодня без завтрака».

– Может быть, ее отпустить домой? – спросила Анна Никитична. – Она нездорова.

У девочки жалобно дрогнули губы. Она ничего не ответила и все продолжала шарить в уже начисто опустошенной лунке.

– Пусть идет, я и сама справлюсь, – сердито сказала Лиза. – У нее сегодня руки еле шевелятся. – И вдруг, взглянув Нине в глаза, закусила губу.

«Эх, какие же вы недогадливые! Ведь сколько уже проработала – с самого утра, а через час в огромных котлах посреди поля, под навесом на столбах, сварится суп-скороварка, заправленный лапшой и картошкой. От мясного навара, лука и лаврового листа запах доносится даже до участка пятого «Б». И все пойдут обедать – как весело там будет! А вы говорите – домой…»

Вожатая посмотрела сверху на опущенную светлую головку с жиденькой косичкой, в которую вплетена голубенькая выцветшая лента.

– Да нет, пусть останется. Конечно, оставайся! Мы хотели попросить тебя, Нина: найди Георгия Ивановича или Веру Матвеевну и попроси у них еще мешков, нам не хватит. Да не торопись, успеешь.

«Кто это посмотрел на Тоню там, через грядку? – подумала Анна Никитична. – Ах да, это Володя Сухоребрий. Быстрый, умный и – показалось или нет? – благодарный взгляд».

– Ну, мне здесь делать нечего! – сказала Тоня. – Я еще у пятого «А» не была и у седьмых… А ведь скоро обед!

Анна Никитична оперлась на лопату. Сотни маленьких фигурок копошились на поле. Там и сям, как живые, стояли в полный рост мешки с картофелем. Степенные, надутые, важные, они топорщили из-под вязок свои парусиновые воротнички.

«Вот как все легко получается у этой Тони, – думала Анна Никитична. – Решает, распоряжается, советует. И особенного-то в ней ничего, и нос длинный… Интересно знать, что в ней нашел Алексей Яковлевич?.. А вообще, какое ей, Анне Никитичне, дело до этой Тони, до этого класса! Все это временное, ненастоящее и не нужное ей. И нечего расстраиваться, что у нее ничего не выходит здесь. Она и не думает быть учительницей. У нее своя дорога…»

7

С середины поля донесся гулкий, раскатистый звон: повариха била палкой о железный рельс, подвешенный к перекладине навеса. С шумом, гикам, смехом, прыгая через мешки, побежали школьники к котлам. Самые проворные, конечно, из пятого «Б»: они уже бренчат у котлов мисками и ложками.

За столом места не хватило. Школьники расселись на пригретой солнцем земле, кто под молодыми топольками, кто у навеса – поближе к котлам.

Под огромной лиственницей, которую пожалели когда-то срубить, сидели трое: Веня Отмахов, Ерема Любушкин и Володя Сухоребрий. Втроем они ели из массивной расписной деревянной чашки; Ерема принес ее из дому. У Еремы огромная деревянная ложка, у остальных – металлические. Поодаль лежал Чернобоб, раздобывший где-то обглоданное баранье ребрышко.

– Хитрый же ты, Еремей, – сказал Володя: – с уполовником пришел!

– Бригадирская ложка! – важно ответил Ерема. Он ел не торопясь, не очень глубоко загребая своим черпаком. – Ты что, Веня, все вертишься?

– Хозяина потерял! – рассмеялся Володя. – Димка-то твой с шестым «А»!.. Ты, Ерема, всегда из такой посудины ешь?

– А как же! Дед рассказывал, что из этой чашки по девять человек садились обедать.

Дима появился неожиданно, словно спрыгнул с лиственницы. Он был без ковбойки, в одной майке. Выпачканное землей лицо, как всегда, ухмылялось. Он растолкал Веню и Володю и уселся между ними.

– Ох, смеху было! Кому ложки не жаль? Давай твою, Любушкин!

И он почти выхватил ложку из Ереминых рук.

– Видать, много наработал, – добродушно сказал Ерема. – Ишь, нахлебывает!

– Еле-еле от ботаника убег! – небрежно ответил Дима. – Аж до самой дороги гнался! Да разве догонит? Чуть не грянулся!

– Ну да! За что он? Расскажи!

– Наподдал я одному, чтобы не хорохорился! «Второгодник»! Пусть теперь с шишкой походит!

– Эх, Пуртов, – сказал Володя, – тебя же послали туда, чтобы помочь!

– Подумаешь, дело какое! Картошкой, что ли, в немцев пулять будем?..

– А вон, слышал, Сеня Чугунок как сказал? Картофельный фронт.

– Он же так, посмеялся.

…Далеко-далеко тоненько свистнул паровоз. Дима представил себе: из восточного туннеля, пыхтя, выползает эшелон, замедляет ход у разъезда, змеисто втягивается в черную трубу Веселовской сопки. Эх, а он тут, на картофельном фронте, суп хлебает!

– Вот на дело едут! – кивнул Дима в сторону южных сопок. – Не огородная кавалерия!

– Это конечно, – поддакнул Веня. – Вот я хоть сейчас на фронт. – Он почесал кудряшки и добавил: – Может, я ранетый как раз в мамин бы госпиталь попал! – И он тихонечко вздохнул – наверно, и сам этого не заметил.

– «Ранетый», – рассмеялся Володя. – Ты сначала выучись правильно говорить!

А Ерема промолчал. Он боялся сказать, что очень ему нравится всякая работа: и дрова пилить, и картошку капать, и золото в лотке намывать. Просмеет Димка!

Веня вылил в свою ложку остатки супа.

– Говорил, чашка на девять человек, а мы вчетвером управились.

– Ничего, сейчас добавки попросим, по знакомству дадут, – подмигнул товарищам Володя. – Тетя Вера у котлов дежурит. Уж она нам не откажет. Сбегай, Отмахов, только не к поварихе, а к тете Вере, понял? Мне самому неудобно.

– Поживей, Венька, – сказал Дима. – Я не наелся!

Веня побежал к ближайшему котлу – там хлопотала Вера Матвеевна, Володина мачеха. Она была в белом халате, в белой косынке, из-под которой выбивались рыжеватые волосы, Вера Матвеевна посмотрела в их сторону, взвесила посудину в руке, рассмеялась и передала ее поварихе.

– Обратно-то как припустил, – засмеялся Володя.

– Сейчас суп прольет… и чашку расколет.

Веня в самом деле прибежал, не чуя под собой ног.

– Ларион Андреевич там, за навесом. С Анной Никитичной и Тоней. Злой, глазищами как повел… Вот тебе, Дима, ложка: у поварихи взял.

Дима щелкнул его по лбу Ереминым черпаком:

– Тоже мне, испугался! «Я – на фронт!» – И перебросил ложку Ереме.

– Ну и ладно! Знаешь, он какой!

– Какой? Очень я боюсь!

– А я все думаю: чего он злится? – сказал Володя. – Все из-за близнецов, наверное.

– Они в прошлый год часто в школу прибегали, – заметил Ерема. – И чего это он их по-чудному прозвал – Медынька и Бедынька?

– Медынька – это сын, тихонький такой, медовый, значит, – объяснил Веня, – а Бедынька – дочка; она раз звонок у Елены Сергеевны утащила и давай названивать!

– Он их к родным отправил, – продолжал Володя, – на Украину, что ли. А тут война. Они, наверное, к немцам попали. Вот он и мучается.

Дима выловил из чашки полную ложку гущи, но не стал есть сам, а выплеснул Чернобобу.

– Смотри-ка, – сказал Ерема, – все ест – и картошку, и морковь!

– Он у нас ученый, – ответил Веня. – Капусту кислую – ест, огурцы соленые – ест. Даже грибы маринованные!

– Не собака, а поросенок! – гоготнул Ерема.

– А я говорю, ученая! – настаивал Веня. – Вот смотри. Чернобоб! – Песик, тихонько повиливая хвостом, подбежал к Вене. – Садись! – Песик послушался. Веня положил на влажный нос Чернобоба жесткую свиную шкурку. – Смирно! – Мохнатая мордочка застыла. – Можно! – Чернобоб чвякнул зубами, и шкурка мигом исчезла в пасти. Веня оглядел товарищей счастливыми глазами; вон у меня собака какая!

– И вправду ученая, – сказал Дима и с хитрецой взглянул на Ерему. – Твои-то голубки поплоше. У тебя, Ерема, карий пропал, что ли?

Ерема Любушкин – завзятый голубятник. Позади дома он смастерил высокую и узкую проволочную клетушку для двух десятков голубей – сизых, бело-сизых, сизо-коричневых. Откроет Ерема проволочную дверь, взмахнет шестам, и голуби, словно брошенные из горсти, взмывают к небу и ну выстегивать петли друг над дружкой.

– Почему пропал? Здоров! У меня теперь новые почтари есть – залюбуешься! А один до того умный – только не говорит. Приходи – покажу.

– Далеко к вам на Первый стан, за самую протоку, – ответил Дима. – Ты лучше приноси завтра в школу.

– В школу? – изумился Ерема. – Вот уж ни к чему!

– Уж такой, наверно, голубок замухрый, – ухмыльнулся Дима, – козявка какая-нибудь. Стыдно показать.

– Козявка? – возмутился Ерема. – А вот увидишь. Думаешь, как твой Венька, плетень плету? – Он протянул чашку Отмахову: – Сполосни-ка, тебе ближе.

Веня отвернул кран у бачка, прислоненного к лиственнице, и стал набирать воды.

– А что Веня? Что ты на него? – ответил Дима. – Веня всегда в точку попадает. – И Дима очень похожим, Вениным голосом заговорил: – «Финикияне ели финики и ездили на прекрасных пароходах… Бегемоты живут в болотах и питаются морскими листьями… Из винограда добывают масло и зеленую краску… В доисторические времена в России жили купцы и мамонты».

Веня внезапно обернулся, отвел чашку в сторону и с силой плеснул водой на Диму, окатив попутно и Володю и Любушкина.

– Вот тебе – не дразнись!

Все вскочили на ноги, кроме Еремы. Он лежал и, держась за живот, гоготал во все горло. Пуртов же бросился к Отмахову, на ходу сгибая руку кренделем.

– Давно клещей не пробовал!

Володя решительно стал между ними:

– Сам виноват, не трогай.

– «Не трогай!» Заступник нашелся! Уйди, а то я тебе настукаю. Тебе еще за Тамарку следует.

Дело, наверное, кончилось бы потасовкой, если бы не Нина Карякина. Порозовевшая, веселая, она вприпрыжку пробежала мимо ребят.

– Пятый «Б», пятый «Б», за работу! – кричала она.

– Пошли, хватит вам! – сказал Ерема. – И зашагал на участок.

Раздался удар о рельс. Сотни школьников расходились от стана к своим участкам.

Дима на ходу ткнул Веню в бок:

– Ишь, водолей! Завтра приноси, что обещал, а то худо будет. Не возьму тебя. Пеняй тогда на кого хочешь.

– Ну и не надо! – крикнул ему вслед плачущим голосом Веня.

– Куда это он не возьмет тебя? – спросил его Володя.

– Да вот, понимаешь, туда… – Плачущие интонации исчезли. Веня крутил рукой в воздухе и вдруг, придумав, выпалил: – На охоту!

– На охоту? Уж не ври. Что это вы все время вместе ходите да шепчетесь? Думаешь, не видно?

– Мы? Да выколи мне глаза!

– Все-таки ты вруша, Венька. Думаешь, не видел, как вы меж собой… А что обещал принести?

– Я? Да это, как его… штуку одну.

– Какую штуку? – допытывался Володя.

– Вот привязался… – И, отвлекая Володю, Веня опросил: – А здорово я их водой окатил? А? Здорово?

– И меня тоже.

– Тебя я не хотел… А миска-то на девять человек. Головану по, крайней мере половина досталась. Ну-ка, Володя, давай вперегонки!

8

Дверь в кухню прикрыта, но в комнату оттуда доносится каждый шорох: переборка тонкая, дощатая. Слышно, как долбит пол деревяшкой дядя Яша: от столика к печке, от печки к висячему шкафчику, от шкафчика снова к печке. Слышно, как мурлычет он себе под нос любимую песенку:

 
Солдатушки, бравы ребятушки,
Где же ваши деды?
 

Дядя Яша, увлекаясь, чуть повышает голос:

 
Наши деды – русские победы, —
Вот где наши деды.
 

Спохватившись, он замолкает. Приотворив дверь, просовывает усы: не проснулся ли Веня? И снова тихонько начинает:

 
Солдатушки, бравы ребятушки,
Где же ваши сестры?
 

Деревяшка простучала в сторону сеней: наверно, дядя Яша пошел проводить козу в стадо. Из сеней доносится приглушенно:

 
Наши сестры – пики-сабли востры, —
Вот где наши сестры!
 

Из круглой дырочки в закрытой ставне, словно из глаза киноаппарата, льется наискосок через всю комнату белая струя света. Она играет яркими узорами цветастой клеенки, зажгла огнем рыжеватый бок школьной сумки. Сумку сшил из сохатиной кожи дядя Яша и сказал: «Должно на шесть лет хватить».

Веня скатывается с кровати вместе с одеялом и бежит к столу.

Приятно щелкнуть крышкой широкого самодельного пенала, полюбоваться серебряным блеском еще не пробованного перышка, стиралками, карандашами. А пенал-то какой! По бокам дядя Яша вырезал таежных зверей: тут и медведь, и кабарга, и белка, и сохатый, и все словно живые.

Луч света, точно большой сверкающий палец, указывает Вене на одежду, развешанную на спинке кровати: синяя сатиновая рубаха с змеевидными белыми полосками, черные штаны-галифе, фланелевые портяночки. Все чистенькое, выглаженное. У кровати – начищенные до блеска сапожки. Веня знает: рубаха выстирана дядей Яшей, штаны на коленях заштопаны дядей Яшей, каблучки подбиты дядей Яшей. Недаром дядя Яша сам про себя говорит: «На все дыры затычка: горняк, охотник, плотник, на все руки работник».

Дядю Яшу все на прииске знают. Во-первых, дядя Яша живет в Чалдонке очень давно; он пришел сюда еще с дедом Сени Чугунка и дедом Еремы Любушкина, когда не было ни железной дороги, ни драг, ни школы. Во-вторых, дядя Яша где только не был! Даже на Амуре жил, на самой китайской границе. В-третьих, дядя Яша – это было страшно давно – воевал с «беляками», скрывался в тайге и видел самого Лазо. Он часто говорит: «Когда мы партизанили…» Дядя Яша теперь парторг на прииске, и к нему все время народ ходит. А вообще про него говорят: «Угомона на него нет». Веня не раз слышал.

Сегодня дядя Яша не стал будить Веню до гудка: сам пошел проводить козу. Зато все лето Веня мучился с упрямой и пакостливой Белкой. Не коза, а змея ехидная: все по сторонам шныряет, седой бородкой трясет, и чужой огород норовит залезть. Как-то дядя Яша на своей деревяшке с ней справится?..

Эх, вставать неохота!

Интересно, что это сверкает на стенке, словно крошечное ослепительное зеркальце? Так это же ключик от сундука! Веня не может оторвать от него глаз.

Веня обещал Диме, что принесет в школу кинжал. Это уж очень громко – «кинжал». Старый обыкновенный охотничий нож, который дядя Яша брал с собой на охоту. Лежит кинжал в сундуке, а сундук возле Вениной кровати и закрыт висячим замком. Кинжал достать очень даже просто: ключ от замка висит на гвоздике, низенько, над самым сундуком. Висит-то висит, только Веня, пожалуй, ни разу еще не держал его в руках.

Веня мучительно борется с собой. Он зол на Диму (вот какой настырный: принеси, и все!), на себя за то, что дал Диме слово, на дядю Яшу за то, что тот ушел проводить козу. Засмеет его Дима, если кинжал не принести, опять дразнить примется: «Свист» да «Свист»! еще и настукает. Да это ерунда! А то ведь хуже будет: не принесешь кинжал – раздумает, не возьмет с собой. Он и один убежит – отчаянный! Или с кем другим сговорится. Зачем он у Еремы насчет голубя опрашивал? Не с Еремой ли он решил? Нет уж!

Веня вскакивает на крышку сундука, рывком снимает ключ с гвоздика и, сжав его так крепко, что тонкие, острые края врезаются в ладонь, прислушивается.

Ключ маленький, плоский, легкий; он послушно вертится в замочной щелке, но замок молчит: ни гу-гу! Надо, наверное, вдвинуть ключик поглубже…

Дзинь! Черная дужка щелкает, отскакивает, и замок беспомощно повисает на медной скобе. Скорее!

С трудом приподняв массивную крышку, Веня заглядывает внутрь сундука. В нос едко и щекотно ударяет нафталином. Нафталин блестит, как январский снег на сойках. Сундук набит зимней одеждой. Тут и отцовская шуба, и огромные охотничьи рукавицы на собачьем меху, и две пары половинчатых унтов[3]3
  Половинчатые унты – меховые унты без внутреннего кожаного чулка.


[Закрыть], и унты лапчатые[4]4
  Лапчатые унты – сшитые из медвежьих лап.


[Закрыть], и старинная бабушкина курмушка[5]5
  Курмушка – женское полупальто.


[Закрыть], и бурки, обитые желтой кожей. Все это перезимует в сундуке – все, кроме Вениной мерлушковой шапки-ушанки. Но ушанка сейчас не интересует Веню. Он торопливо ворочает, перекладывает вещи, добираясь до дна сундука, и чуть не стучит зубами от страха. Наконец рядом со старым широким солдатским ремнем он нащупывает что-то твердое и узкое.

Вот он, кинжал, в черном деревянном футляре, перехваченном медными кольцами. Положив футляр на пол, Веня наскоро прибирает в сундуке, со стуком опускает крышку.

Звякнул болт, с шумом растворились ставни углового окна, словно водопадной струей хлынул свет в комнату… Ох, что же делать?

 
Солдатушки, бравы ребятушки… —
 

доносится из сеней.

Не помня себя, Веня набрасывает замок – он закрывается без ключа – и, застелив крышку лоскутным ковриком, вешает одним движением ключ на гвоздик. И стоит посреди комнаты в майке и трусиках, прижимая черный футляр к груди, не зная, куда его спрятать. Деревяшка долбит на кухне, словно петух клювом. Веня подбегает к кровати, плашмя кидается на постель, едва успев сунуть кинжал под матрац. Одеяло остается на полу.

Уткнув нос в подушку, Веня одним глазом смотрит в сторону сундука. Все в порядке, только ключик, броском повешенный на шляпку гвоздика, покачивается, явно желая выдать Веню. Лишь бы дядя Яша не посмотрел в ту сторону, лишь бы не посмотрел! Веня зажмуривает глаза и начинает громко посапывать… Скрипнула дверь. Долб! Долб! Дядя Яша поднимает одеяло, включает радио. В коробке что-то шуршит, булькает, перекатывается…

Хриплый гудок открывает приисковое утро. Ох, как долго гудит! Наверно, Мария Максимовна нарочно попросила, чтобы подольше гудел.

– Вениамин! Осьмой час. Слышишь меня? Чужого не выспишь, а свое проспишь.

Веня шумно поворачивается на бок, будто просыпаясь. «Как же теперь из-под матраца его доставать?» – мучительно думает он.

– Ты понимаешь мой разговор, Вениамин? Вставай!

Веня вскакивает. И гудок, словно удовлетворенный Вениной покорностью, внезапно затихает. И сразу же из коробки: «Говорит Москва». Дядя Яша слушает, а Веня торопливо застилает постель. Это нелегкое дело: спит он теперь на постели родителей, постель огромная, а Веня маленький.

– Давай уж помогу, – говорит дядя Яша. – Что-то ты сегодня, Вениамин, кислый. После воскресника никак не отоспишься? Уж поистине: соня походя спит.

Он делает шаг к постели.

– Дядя Яша, дядя Яша, – испуганно кричит Веня, – не надо, я сам!

– Теперь вижу, что проснулся, – смеется старик. – Ну-ка, принимайся за вдох-выдох.

Из репродуктора доносятся быстрые слова: «Раз, два, три, четыре… вдох… наклон вперед… выдох… дышите свободней… переходим к пятому упражнению… начали…»

– Война, а зарядку Москва не отменяет, – ухмыляется дядя Яша. – Наверно, скоро будет наклон вперед – фашисту по мордасам, чтоб ему ни вдоха, ни выдоха.

Веня делает зарядку и крутится вокруг собственной оси: дядя Яша к кровати, и он лицом туда же, дядя Яша к сундуку, и Веня обращает в ту сторону испуганно моргающие глаза.

– Это уж, Вениамин, не зарядка, а карусель, – говорит дядя.

Он подливает в рукомойник ледяной воды из кадушки:

– Не споласкивайся горстью, мойся как следует… Сегодня в плотницкой допоздна буду. Печь-то не забудь истопить.

Сквозь полные пригоршни воды Веня отвечает: «Истоплю». Получается «буль-буль», будто это вода отвечает, а не Веня.

Старик, посмеиваясь, садится на покатую крышку сундука. На этом сундуке он и спит: «Солдатская привычка, косточки-то на мягком разомлевают».

Веня, стоя против зеркала, с трудом продирает расческой густые, в мелких жестких завитках волосы.

– Свитер надень: морозно сегодня, простынешь.

И дядя Яша тянется за ключиком, который снова неподвижен на своем гвоздике.

– Дядя Яша, дядя Яша! – Веня бросает расческу на подзеркальник. – Не надо, совсем еще тепло, не надо!

Яков Лукьянович смотрит на племянника из-под мохнатых бровей:

– Что с тобой сегодня? То спит, как сыч, даже одеяло ему не нужно, то будто паут[6]6
  Паут – овод.


[Закрыть] ужалил. Сейчас молока принесу… Буль-булю!

Едва старик выходит на кухню, Веня нашаривает под матрацем футляр и мгновенно засовывает его за голенище сапога, до самой щиколотки. Ну, все! Веня облегченно вздыхает.

На столе появляется запотелая полулитровая банка холодного, из подполья, козьего молока, берестяной туесок с матово-синей голубицей, небольшой кусок хлеба. Обычный завтрак.

Но неспокойная совесть мешает Вене завтракать и гонит его на улицу.