Текст книги "Моя Чалдонка"

Автор книги: Оскар Хавкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

38

Задолго до начала уроков прибежал Веня Отмахов к Диме Пуртову.

Вид у Вени был встрепанный, шапка сидела боком, полушубок был распахнут.

– Что случилось, суслик?

– Сам увидишь! Айда к Тополиному!

Тихий солнечный день морозно застыл над Чалдонкой. Недвижно стояли круглоспинные ряды сопок, одетые в гладкие снежные сорочки. Верхушки лиственниц были в густых черных пятнах: там грелись вороньи стаи. В морозную тишь врывались привычные звуки. Отрывисто дышала труба электростанции, посылая в небо серые витки дыма. За Веселовской сопкой лихо свистнул паровоз. По Тунгирскому тракту, в сторону от подсобного, прошумела трехтонка. Из ворот механических мастерских, тарахтя, выполз гусеничный трактор, весь продымленный, черный – только-только, наверно, из ремонта.

Мальчики бежали вдоль белой ленты Урюма прямо к Тополиному острову. За учительским домом и яслями, оказавшись на береговой террасе, они перевели дух.

– Видишь? – Веня показал рукой в сторону Аммональной сопки. – Смотри получше!

Слева от высоких рыжих лиственниц, у подножия сопки, Дима различил телеги и сновавших вокруг здания людей.

Что им нужно? Что они делают?

– Понял? Аммоналку нашу разбирают! В поселок перевозят.

– Ох! – Диму будто по голове ударили. – Как же так? А мои припасы?

– Говорили тебе: отдай бойцам. Пожалел тогда!

Дима со злостью посмотрел на него:

– Пожалел! Дура ты, вот и все!

– Ну, чего ты ругаешься? Там еще мой компас остался.

– Найдут нас по твоему компасу – это факт. Эх, если бы Володя не заболел, далеко был бы я теперь!

– А если найдут, знаешь что скажем? – тряхнул головой Веня. – Что в военную игру играли.

– Ты уже раз говорил, – усмехнулся Дима, – когда Тамару совестили. Не поверят. Слушай, родительское собрание сегодня?

– Ну да, сегодня.

– Ага! Значит, никто не помешает. Я уж что-нибудь придумаю, пусть только стемнеет.

За партами, словно в школе взрослых, сидели в ожидании Анны Никитичны родители пятиклассников.

Резкий, пронзительный голос Пуртовой выделялся среди других.

– Нет уж, в этом деле мне никто не указчик, – говорила Димина мать матери Маши Хлудневой. – Я-то, Мелетина Федоровна, знаю, как капусту солить. Допреж всего надо донышко кадушки или там бочонка мукой присыпать, чтобы мука во все трещины зашла, проклеила их. Это чтобы рассол не утек. Какая же капуста без рассола укиснет? А сверху муки надо капустные листья уложить – покрупнее, верхнюю одежду с кочанов снять. Из корня осолодки[12]12
  Осолодка – растение; в его корне содержится лакричный сахар, в пятьдесят рая слаще обычного сахара.


[Закрыть] сок выварить, наподобие сиропа, и залить тую капустку. Тогда она настоящим вкусом нальется.

– Не обязательно мукой засыпать, можно и тестом залепить, – вставила Хлуднева. – А еще капусту надо поздними огурцами проложить, желтыми. Огурцы капусту оберегают, вкус ей свой отдают.

– Вот уж разговор так разговор, – вмешался дядя Яша. – Ох, баба – она баба и есть!

Он только что вошел и выбирал место, где бы поудобней усесться. Старый плотник был в ватных брюках и телогрейке, перепоясанной веревкой; за веревку был заткнут топор с широкой, тонкой лопастью и острым, блестящим до синевы носком.

Пуртова быстро повернулась к старику и посмотрела на него злыми глазами:

– Э, Яков Лукьяныч, хоть и уважаемый вы человек, да куда вам понять, о чем мы, солдатки, разговор ведем? Мы о капусте толкуем – о мужьях думаем. Мы свою капусту слезами просолили. Мы ее исть не можем. Нам бы миску этой капусты с осолодочным соком и огуречным духом перед мужьями поставить да посмотреть, как они за семейным столом первую после войны стопку выпьют. А так… да чтоб она, капуста эта, пропадом пропала!

Говоря все это, Пуртова, по-птичьи вытянув шею, острым глазом рассматривала почтовый пакет в руках старика. Дядя Яша, добродушно отмахнувшись от Пуртовой, сел на краешек парты и стал распечатывать свой конверт.

– Толстый что-то, – сказал он.

– И то, – ответила Пуртова, хищно глядя на пакет. – Я каждое письмо по полчаса в руках держу: не знаешь, смерть в нем или жизнь.

– Мой редко пишет, – сказала Хлуднева, – и письма-то в два слова: жив, воюю, и все.

Отмахов между тем вынул из конверта два листочка бумаги и небольшого размера газетный клочок.

– Смотри-ка, зачем-то газету вложили, – заметила Пуртова. – Прочти-ка, Яков Лукьяныч, – не секрет?

– Какой там секрет… «Медицинская сестра Лидия Отмахова, – прочел дядя Яша, – под пулеметным и минометным огнем сделала перевязку и помогла уйти с поля боя двадцати раненым бойцам. Командованием представлена к награде». Вот только подробностей никаких нет… – с сожалением сказал он. – Может, в письмах.

– Какие вам еще подробности! – сказала Пуртова. – Под пулеметным и – как там? – минометным огнем? Были там подробности, были, когда наших мужиков из пекла тащила… Вот оно как: не только капусту солить умеем!.. – Она воинственно посмотрела на дядю Яшу, словно это не чужой, а ее собственный подвиг был описан во фронтовой газете.

– Племяш узнает, распишет как следует, – добродушно засмеялась Хлуднева. – Прибавит от себя еще.

– А что прибавлять-то? – отрезала Пуртова. – Нам бы с тобой, Мелетина Федоровна, такую специальность, как у Лидии Степановны, чтобы с мужьями рядом стоять, а то злость одну в себе носишь.

– Ты уж не срами себя! – резко сказал дядя Яша. – Это разве не специальность – детей растить, воспитывать? Нелегкая это специальность – детей наших подымать.

Пуртова только отмахнулась:

– «Учить», «воспитывать…» Хорошо говорить! Когда мне воспитывать? Разве я своего лопоухого вижу? Я с утра – в свою землянку и до самых потемок. Когда я с ним заниматься буду? Корю его, корю: «Когда ты, змей, дракон этакий, терзать меня бросишь?» А он мне: «Ты, мама, зоологии не знаешь». Ему бы, язви его, кусок схватить да на улку! Мы сейчас, бабы, почти все работаем – мужикам воевать помогаем – и детей покамест кормим. А школа пусть учит да воспитывает. Это ихнее дело, учителей. Верно, Мелетина Федоровна?

Хлуднева, обычно склонная поддакивать, на этот раз не согласилась с Пуртовой:

– Зря воюешь ты, Прасковья Тихоновна. Что много сейчас работаешь, так уж это не одна твоя честь. А в прошлый год ты работала? Дома сидела. На полном обеспечении мужа была. А Дима на второй год остался. Что, у тебя тогда-то тоже времени не было? Почему в ту пору Димой не занималась?

– Не обязана я тебе отвечать, это меня лично касается! Ты своей девкой займись – подхалимой растет.

Хлуднева замолчала: не умела она противостоять резкому слову.

– Несознательная ты мать, Пуртова, – сказал с досадой дядя Яша. – Крику у тебя много, без ругательных слов жить не можешь. Побранка ведь не кашица, тумак – не привар… У Карякиной вот пятеро детей, а от нее таких речей не услышишь. Не просит, чтобы учитель домой приходил, детей укачивал.

Пуртова вновь собралась напасть на кого-нибудь, – может быть, на дядю Яшу, но в это время в класс вошли Анна Никитична и Карякина.

Любовь Васильевна, в рабочем комбинезоне, быстро прошла к задним партам и села, закрыв лицо руками.

– Простите, что опоздали, – сказала Анна Никитична. – Мы только что от Сухоребриев… Вместе с Любовь Васильевной…

– Что же, парень-то у них? – спросила Пуртова.

– Двустороннее воспаление легких. Только сейчас проводили в больницу. Тоня и Сеня остались там.

– Вона герои наши! – сердито сказала Пуртова. – Идолы! Мученье одно с ними!

– Это я виноватая! – сквозь слезы сказала Карякина. – Пусть бы лучше драге пропасть! И зачем это я их допустила!

– Кто же мог знать! – сказал дядя Яша. – Это когда сражение идет, долго-то не раздумывают! – Он вытащил кисет, свернул цигарку. – Уж не сердитесь, Анна Никитична, закурю.

В класс стремительно вбежал Бобылков. В руках у него толстый, о двух замках, портфель из желтой гофрированной кожи. Портфель раздут больше, чем обыкновенно: один ремень сорвался с замка. Кожаная фуражка сидит на голове Бобылкова косо, по-казацки, а кожаное пальто заляпано землей и снегом.

– Фу! – Бобылков оглянулся на дверь и, заскрипев кожами, сел на стул рядом со столиком Анны Никитичны, но тотчас же вскочил: – Где у вас телефон?

– В кабинете директора. Вас проводить?

– Ничего, я сам.

Он быстро вернулся:

– Ну вот, все! Фу-у!

– Что с вами, Валерьян Павлович? – улыбаясь, спросил дядя Яша. – Точно за вами гнались?

– Хуже, Яков Лукьянович, – пропел Бобылков на самой высокой ноте. – Такое происшествие, такое!.. Ну, да после об этом! – многозначительно сказал начальник продснаба. – Я очень тороплюсь: у меня ночное совещание завмагов. Жена заболела, дочь тоже…

– Что с Тамарой? – спросила Анна Никитична.

– Неужели в школе не знают? – Бобылков покачал головой. – Прибежала вчера, нет, кажется, позавчера. Шубка дорогой расстегнулась. Простудилась, кашляет. Жена ей и таблетки, и микстуры, и примочки.

– Нет, товарищ Бобылков, – сказала Карякина, пересаживаясь поближе к остальным, – не такая у Тамары хворь, чтобы микстурами или капельками лечить!

Бобылков оторопело посмотрел на нее, потом на Анну Никитичну.

Та кивком подтвердила слова Карякиной.

– Не понимаю. Что же, она плохо ведет себя?

– Была я у вас дома, – отвечала Карякина, – и вот что скажу вам… Симпатичная женщина Аграфена Самсоновна, а рассуждает очень странно. Наша дочь, говорит, получает вполне нормальное и солидное воспитание: аккуратно чистит перед сном зубы, следит за своей внешностью, а вообще она, мол, слабенькая, перегружать ее нельзя; пусть резвится, успеет с учебой. Что у нее за дела дома? На диване лежит, перед зеркалом вертится, в фантики играет, – Карякина говорила сердито, – и комната отдельная, и забот никаких. Все за нее делают… а двойки! И еще товарищам пакостит.

– Позвольте, в чем же она все-таки провинилась? За что вы ее так?

Анна Никитична рассказала о последних происшествиях в школе.

– Да, – пробормотал Бобылков. – Это все мамаша, все мамаша. Я, конечно, сделаю соответствующие выводы.

– Эх, Валерьян Павлович, – сказал дядя Яша, – острый вы и сердитый в торговом деле, как этот мой инструмент. – Он провел рукой по лопасти своего топора. – Вы как любите говорить? «У Бобылкова не отвертишься!» И правильно. В торговом деле вы, скажу прямо, волк. А дома… кролик вы дома!

– Яков Лукьянович! – Все кожи на Бобылкове заскрипели возмущенно и протестующе. – В конце концов, вы же знаете мою работу! Я очень занят. Засыпка овощей, доставка продуктов, автотранспорт, горючее, строительство нового магазина… – Бобылков постучал пальцем по портфелю, который все время держал стоймя на коленях. – А тут еще всякие происшествия. Настоящая диверсия! Меня чуть не убили возле аммоналки. Да, да!

– Уж расскажите толком, Валерьян Павлович, – предложил дядя Яша. – Кто да что? Взорвалась, что ли, аммоналка?

– Вы ушли, Яков Лукьянович, – заговорил Бобылков, – а я задержался. Вспомнил, что все приготовления к разбору здания сделаны, а чердак не осмотрен, не убран. Будьте любезны, – попросил Бобылков: – стакан воды.

Анна Никитична налила ему полный стакан из графина, стоявшего на столике; Бобылков отпил половину.

– Слазил я с рабочими. Стащили с чердака разную рухлядь: ящики, лопаты, железные бочки, доски; сложили все это на сопочке – над самой крышей аммоналки. Рабочие пошли уже к лошадям, слышу – кто-то среди вещей копошится. Ближе подошел – вижу: большая бочка, килограммов на триста, зашевелилась. Что же, думаю, такое? «Кто там?» Молчат. Я к сопочке, давай карабкаться. Нет уж, думаю, гражданин хороший, от Бобылкова не скроешься! – Валерьян Павлович допил всю воду. – Почти добрался до самого верху и – к бочке, а бочка этаким манером, – Бобылков положил пустой стакан боком на ладонь и покатил его, – на меня, на меня… Я в сторону, а она меня краем подпихнула. Ну, бочка громыхает, и я за ней. Только видел, что кто-то с узлом к висячему мостику побежал.

– Не поймали? – спросил Яков Лукьянович.

– Не поймал… Поймаю! Тот-то впопыхах сверточек обронил.

Бобылков поставил стакан на стол, раскрыл портфель и вытащил пакет, завернутый в газету.

Родители столпились вокруг столика.

Бобылков торжественно развернул газету.

– Так. Галеты… Консервы – крабы. А тут что в банке? Грибы, должно быть! – Лицо Бобылкова вдруг застыло. – Это что же? У Бобылкова воруют? У Бобылкова в продснабе завелись жулики?

Дядя Яша взял со столика банку, оглядел со всех сторон, даже понюхал:

– Похоже, мои грузди, что Чернобоб съел. Бумажный колпачок сам белой ниткой перетягивал. А сверху марлей подвязал… Ах ты, дьяволенок, на собаку спихнул!

– А галеты вроде мои, – сказала мрачно Пуртова, – хотя и не меченые они. Хватилась я давеча – куда девались? Припрятала, потому они не портятся… Это все мой смутьян окаянный!

– Что же, – даже как-то разочарованно сказал Бобылков, – может, кто и консервы опознает? Зря, выходит, я в милицию звонил.

На консервы хозяина не нашлось.

Отмахов вытащил кисет, снял с него резиновое кольцо и снова завернул цигарку.

– Вот, Пуртов, как выходит… Твой Вадим и мой Вениамин в дружбе, замышляют что-то. И в том случае, с ножом моим охотничьим, оба замешаны. А что замыслили? Не знаем. Они вместе, а мы врозь.

– Что же, нам тоже вдвоем ходить? – буркнула в ответ Прасковья Тихоновна.

39

Аграфена Самсоновна привыкла к тому, что муж вечно торопится: на базу, в контору, в магазин, в трест, на совещание, летучку или в командировку. Но таким стремительным, как сегодня, она своего Валерьяна Павловича никогда не видела.

Ничего не спрашивая, она пробежала, переваливаясь, в кухню:

– Все готово… Сейчас подам!

Скрипя всеми кожами-одежами, муж промчался в комнату дочери.

– Тише, тише! Тома, наверное, спит. – Аграфена Самсоновна засеменила за мужем.

Тамара лежала на постели в розовой пижаме и перелистывала свой альбом в цветастом переплете из толстого картона. На стуле, придвинутом к кровати, стояла вазочка со смородиновым вареньем и коробка с конфетами.

Валерьян Павлович в пальто, с портфелем в руках подошел к кровати.

– Валерьян, что ты делаешь? – с испугом вскричала Аграфена Самсоновна. – Разденься, ты же занесешь инфекцию!

Бобылков взял из рук дочери альбом и вполголоса прочитал:

 
На столе стоит корзина,
А в корзине есть букет.
Если ты меня забудешь,
То пиши скорей ответ…
 

Какая пошлая чепуха! Он скривил лицо, будто хватил уксусу, и перелистал несколько страниц: переводные картинки, а на них все цветочки, да рыбки, да зверюшки!

 
Пишите, милые девчата,
Пишите, милые друзья!
 

Он захлопнул альбом.

– Вот где инфекция, Аграфена Самсоновна! – он бросил альбом на постель. – Вот где инфекция! – он указал на вазочку с вареньем. – Вот где инфекция! – он взялся двумя пальцами за розовую Тамарину пижаму.

Мать и дочь смотрели на Валерьяна Павловича со страхом. Что с ним стряслось?

Не выпуская портфеля из рук, Бобылков стал посреди комнаты и неожиданно спокойно спросил:

– Аграфена Самсоновна, врача вызывали?

– Тома сказала, что не надо врача, она не хочет.

– Не надо? Не хочет?

Бобылков подошел к раскрытой двери. Не выходя из комнаты, он просунул руку и снял трубку настенного телефона.

Тамару словно пружиной подбросило на кровати; альбом тяжело грохнул на пол, рассыпались во все стороны цветочки и картинки.

– Папочка, не надо! У меня и так пройдет. Уже проходит.

Бобылков повесил трубку, подошел к дочери, молча положил ладонь на лоб, пощупал пульс:

– Так. Очень хорошо. Убрать!

Он сел на освобожденный от варенья и конфет стул. «Кролик! Я вам покажу, какой Валерьян Павлович кролик!»

– Аграфена Самсоновна, – пропел он самым высоким своим голосом, – прошу подать Тамаре Валерьяновне платьице, туфельки, чулочки…

– Валерьян Павлович!

– …бантики, ленточки, поясочки, шнурочки…

– Валерьян Павлович!

– Ничего, я обожду. Я сегодня – тигр, понимаете – тигр! Одевайся, Тамара, умывайся, завтракай. У меня важное заседание, вы меня режете без ножа. Мы уйдем вместе: Тамара в школу, я – в продснаб.

Да, хватит! Бобылков больше не будет предметом обсуждения. Бобылков не может мириться с прогулами. У Бобылкова на всех точках будет порядок.

Валерьян Павлович следил за каждым движением дочери, непривычно-горестно подмечая каждую мелочь. Вот она швырнула полотенце на стул – мать подняла и повесила на гвоздик. Вот Аграфена Самсоновна греет ей чулки над плитой. Вот мать пододвигает ей чашку, вилку, нож. Постель не прибрана, на рабочем столике беспорядок… Все за нее делали отец и мать, не только пилили дрова, подметали в ограде, топили печь, но подбирали каждую бумажку, брошенную дочерью, исполняли каждое желание, ловили каждый взгляд. Даже рояль в прошлом году купили. На крышке рояля разбросаны старые конфетные бумажки от «мишек», «кара-кумов», «грильяжа». По клавишам бегает, развлекаясь, Тамарин рыжий котенок, – если кто и исторгает звуки из рояля, то он один!

Всё, что делали он и мать, Тамара принимала как должное, как навсегда и прочно заведенное, не думая о том, что она сама должна выстирать и выгладить воротничок, заштопать, пришить, прибрать за собой, что пора ей помогать матери и отцу в домашних делах.

До войны жилось безбедно, даже, можно сказать, беспечно. Зарплата большая, семья маленькая – всего хватало. Мяса запасали сразу на всю зиму. Конфеты, печенье покупались ящиками. Вот до сих пор Тамара эти конфеты жует… Стирать отдавали на сторону, убирать, белить нанимали женщин. Сейчас ему, Бобылкову, как всем, стало трудней. Зарплата, правда, та же, да что теперь деньги! Пайка хватает в обрез. Брата взяли в армию и зятя взяли – надо матери, сестре помогать. Одна в Хилке, на лесоучастке, другая – в Сретенске, учительницей в начальной школе. Трудно живется, а Тамаре хоть бы что!

Бобылкову припомнилось, как он, приехав из командировки, долго не мог достучаться и попасть в дом. Аграфена Самсоновна лежит с повышенной температурой, окна в квартире заледенели, полы замусорены… Тамара, укутавшись в одеяло, сидит на диване и любуется своим альбомом. «Чай не могла себе и матери вскипятить, – упрекнул он тогда дочь, – дрова же в сарае наколотые». – «Я пробовала, – отвечала Тамара, – из печки дым идет».

Ну и что же? Он истопил печи, прибрал в квартире, всех накормил, Аграфена Самсоновна поправилась… Все забылось!

Вспомнил Бобылков и другой случай. Как-то за ужином Тамара стала рассказывать школьные новости. «Сегодня Нинина мать пришла в школу прямо с драги – грязная, просто стыдно. Я бы на месте Нины сделала ей замечание». Он вспыхнул тогда, дочь расплакалась, жена завторила, тем и кончилось.

И вот он не заметил, прозевал… Дочь его превратилась – он теперь не жалел слов – в лежебоку, лгунью, клеветницу!

Ежедневно он напоминает работникам продснаба: «Не забывайте перспективы, глядите вперед!», и что касается ремонта магазинов, завоза продуктов, строительства овощехранилищ, подготовки новых кадров, у него все благополучно. Даже в условиях войны открывает новую точку – переоборудует в магазин старую аммоналку. А дома – такая история!

Он не мог припомнить ни одного случая, когда бы всерьез, а не за столом, из-за раскрытой газеты, поговорил с дочерью. У него, оказывается, нет никакого, хоть самого маленького, опыта в этом деле. Никогда он не рассказывал ей о своей горькой жизни торгового мальчика в роскошном трехэтажном магазине читинского купца Второва на Александровской улице, – жизни, полной грубой брани, подзатыльников, каждодневного унижения и грошовых радостей. А хитрый и сдобный приказчик Лисеич (звали его Захар Елисеевич), который вбивал ему в голову: «Хоть грош, да выторговать», «Торг дружбы не знает», «Торговать – так барыши получать»… Сколько скверной лжи, кривословия, грязного обмана видел он в детстве – этого его девочка не знала, не испытала.

Отец смотрел на дочь, но не на розовые бантики, вплетенные в висячие мостики косичек, не на кружевной воротничок нарядного платьица, – он смотрел в дочерние глаза и видел в них тоскливое упрямство и испуганное одиночество.

Зазвонил телефон. Бобылков быстро взглянул на часы. Было ровно два.

– Неслыханное дело, – воскликнул он, подходя к телефону: – Бобылков опаздывает на совещание!.. Раиса Самойловна? Да, я. Пусть Журин начинает, – говорил он уже в трубку. – Я задержусь. Ничего особенного. С дочкой плохо. Не с точкой, а с дочкой! Заболела… Лечу, примочки ставлю… Начинайте, говорю! – Он с силой повесил трубку на рычаг. – Примочки! – повторил он.

Он сел на стул. Дочь была уже одета.

– Так, Аграфена Самсоновна, Тамара забыла надеть галстук, пионерский галстук… Подайте ей…

Тамара опустила глаза.

– Я не забыла, – прошептала она. – Мне нельзя.

– Почему?

Дочь молчала.

Аграфена Самсоновна застыла с треугольником новенького, разглаженного галстука в руках.

– Так, – снова сказал Бобылков. – Скажи, Тамара, что мне делать? У меня на базе завистливый человечишко оболгал честного работника. И надерзил коллективу. Что мне с ним делать? Выгнать?

Губы у Тамары дрогнули.

– Отвечай.

Но тут на мужа ополчилась Аграфена Самсоновна.

– Что же это такое? – замахнулась она на него пионерским галстуком. – Что же это он ребенка мучает! У вас, Валерьян Павлович, на базе непорядки, кто-то склоки заводит, а мое дитя изволь отвечать за ваши служебные неприятности? У нее же сейчас температура подымется!

– Не подымется, – безжалостно ответил отец. – Тамара знает, о чем я говорю. Отвечай: описывала задачу?

– Да. – Тамара, как завороженная, смотрела на отца.

– Оговорила этих… сына агронома и девочку Карякиной?

– Да.

– Грубила, лгала товарищам?

– Да, – все тише и тише отвечала Тамара.

– Из пионеров исключили?

– Нет… только все равно галстук нельзя… сняли с меня галстук…

– Тамара! – вскричала мать. – Доченька! – Она села на стул посреди комнаты и беззвучно заплакала, вытирая глаза Тамариным галстуком.

– Да, доченька, наша доченька! – Бобылков ожесточенно потер ладонью щеку и продолжал допрос: – А бывало, что ты, не выучив урока, притворялась больной, а мать тебе компрессы делала и вареньем откармливала? Бывало?

– Два раза… было, – не глядя на мать, ответила Тамара.

– Ну что же, Валерьян Павлович, – слабым голосом проговорила сквозь слезы Аграфена Самсоновна. – Маленькая она еще, подрастет – ведь поймет же, господи! – Она отняла от глаз скомканный галстук, посмотрела на мужа и замолчала.

Бобылков поднял с пола Тамарин альбом и раскрыл его:

 
Пишите, милые девчата,
Пишите, милые друзья…
 

– А есть ли у тебя друзья, Тамара? Кто с тобой дружит? – Он положил альбом на стол.

– Маша Хлуднева… Обедать приходила, я ей книжку подарила, фантики…

– Нет уж, – сказал Валерьян Павлович, – помыкала ты ею, нравилось тебе, что она нахваливала тебя, и матери тоже нравилась. А почему сейчас не ходит? Иди, иди-ка сюда.

Тамара, никогда не робевшая перед отцом, нерешительно стала рядом с ним у окна.

– Смотри-ка туда, влево, где больница.

– Я каждый день смотрю, – тихо ответила Тамара.

– Ну, и что видишь?

Тамара молчала.

– Я тебе сам скажу: каждый день к Володе Сухоребрию ребята приходят. Не пускают к нему, а они приходят. В палисаднике, на крыльце сидят… Я вот вчера проходил мимо – чуть не полкласса к нему пришло. Уважают, любят. А о тебе кто вспомнил? Будто ты пустое место. «Пишите, милые друзья…» – продекламировал Бобылков. – А где они – милые друзья? Только в альбоме, в стишках. – Бобылков вдруг посмотрел на часы, и схватился за свой портфель из желтой гофрированной кожи. – Невероятное событие: Бобылков опаздывает на совещание!

В дверях он обернулся:

– Ну, смотри у меня!

И, размахивая портфелем, выбежал из комнаты.