Текст книги "Жизнь холостяка"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

– Я поговорю о тебе со своим племянником Фино, – сказал он ему. – Видишь ли, Филипп, настало царство штафирок и болтунов, нам приходится покориться. В наши дни чернильная братия всемогуща. Чернила заменили порох, а слово – пулю. Но, как бы там ни было, эти жулики журналисты – ловкачи на выдумку и довольно славные ребята. Приходи ко мне завтра в редакцию, я замолвлю за тебя словечко перед племянником, и ты получишь место в какой-нибудь газете. Мариетта, которая теперь (не обольщайся) берет тебя потому, что у нее ничего нет, ни ангажемента, ни возможности выступать, – а я сказал ей, что ты будешь пользоваться в газете таким же весом, как и я, – докажет, что она любит тебя ради тебя самого, и ты ей поверишь! Поступай подобно мне, удерживай ее в положении фигурантки, пока сможешь. Я был так влюблен, что, когда Флорентина захотела выступить в танце, я попросил Фино потребовать для нее дебюта; но племянничек мне сказал: «У нее есть способности, не так ли? Так вот, в тот день, когда она выступит, она выставит тебя за дверь». Вот каков Фино. Ты увидишь, что это за смышленый малый!

На следующий день, в четыре часа, Филипп был на улице Дю-Сантье, в маленькой комнате на антресолях, где и застал Жирудо, заключенного, наподобие зверя, в закуту с каким-то лазом вместо дверей. Там имелась маленькая печурка, маленький столик, два маленьких стула и маленькие поленца дров. Значение этих апартаментов было возвеличено следующими магическими словами: Бюро подписки – черными буквами, отпечатанными на дверной таблице, Касса – надпись от руки на бумажке, прикрепленной над решеткой. У стены, против помещения капитана, стояла скамейка, на которой завтракал безрукий инвалид. Жирудо называл его Тыквой, вероятно, имея в виду «египетский» цвет его лица.

– Прекрасно! – сказал Филипп, осмотрев эту комнатку. – Что делаешь здесь ты, некогда сражавшийся при Эйлау под командой бедного полковника Шабера? Черт побери! Трижды черт побери, вот так командиры!

– Да, так! брум! брум! Командир, выписывающий квитанции на газету, – сказал Жирудо, надвигая покрепче свою черную шелковую шапочку. – А сверх того я еще ответственный издатель всех этих шутовских листков, – сказал он, показывая на газету.

– А я совершил поход в Египет, – теперь же хожу на почту, – прибавил инвалид.

– Смирно, Тыква! – крикнул Жирудо. – Перед тобой храбрец, передававший приказания императора в битве при Монмирайле.

– Рад стараться! – ответил инвалид. – Там я потерял руку.

– Тыква, покарауль лавочку, я подымусь к племяннику.

Два отставных воина поднялись на пятый этаж, в мансарду в конце коридора, и застали там молодого человека с холодными, бесцветными глазами, лежавшего на дрянной кушетке. Штафирка, не привстав, предложил сигары своему дядюшке и его приятелю.

– Мой друг, – сказал ему нежным и кротким голосом Жирудо, – вот тот отважный командир эскадрона императорской гвардии, о котором я тебе говорил.

– Да? – сказал Фино, оглядев с головы до ног Филиппа, потерявшего, так же как и Жирудо, всю бодрость перед лицом этого дипломата печати.

– Мой дорогой мальчик, – сказал Жирудо, старавшийся показать себя дядюшкой, – подполковник вернулся из Техаса.

– А! Вы побывали в Техасе, в Полях убежища? Однако вы слишком молоды, чтобы стать солдатом-пахарем.

Терпкость этой насмешки может быть понята только теми, кто помнит целую лавину гравюр, ширм, часов, бронзовых и гипсовых изделий, возникших из мысли о «солдате-пахаре», великом образе судьбы Наполеона и его храбрецов, – мысли, которая в конце концов породила несколько водевилей и принесла, по крайней мере, миллионы прибыли. Еще теперь в глухой провинции можно увидеть солдат-пахарей на обоях. Если бы этот молодой человек не был племянником Жирудо, Филипп закатил бы ему пощечину.

– Да, я влип в эту историю, я потерял на ней двенадцать тысяч франков и время, – ответил Филипп, пытаясь изобразить на своем лице улыбку.

– И вы все еще любите императора?

– Это мой бог.

– Вы либерал?

– Я всегда буду в конституционной оппозиции! О, Фуа! О, Манюэль[18]18
  Фуа Максимилиан-Себастьян (1775—1825), Манюэль Жак-Антуан (1775—1827) – политические деятели времен Реставрации. Оба, как и Лаффит, принадлежали при Реставрации к буржуазной либеральной оппозиции.


[Закрыть]! О, Лаффит! Вот это люди! Они освободят нас от всех негодяев, пожаловавших к нам обратно, вслед за иностранцами!

– Отлично, – холодно заключил Фино. – Надо извлечь пользу из вашего несчастья, мой дорогой: ведь вы являетесь жертвой либералов. Оставайтесь либералом, если вы не хотите менять своих мнений; но угрожайте либералам разоблачить техасские глупости. Ведь вы не получили ни гроша от национальной подписки, не правда ли? Что ж, и отлично – потребуйте отчета в подписке. Вот на что вы можете рассчитывать: сейчас, под покровительством левых депутатов, создается новая оппозиционная газета; вы получите там место кассира – три тысячи франков жалованья в год, должность на веки вечные. Вам достаточно лишь представить двадцать тысяч франков залога, раздобудьте их – и будете устроены в течение недели. Я посоветую отделаться от вас предоставлением этой должности; но поднимите шум, шумите как можно громче!

Филипп рассыпался в благодарностях и вышел; Жирудо, отстав от него на несколько шагов, сказал племяннику:

– Так ты, я вижу, шутник! Меня-то ты держишь здесь на тысяче двухстах франков.

– Газета не продержится и года, – ответил Фино. – Для тебя у меня есть кое-что и получше.

– Черт побери! – сказал Филипп, выходя вместе с Жирудо. – Твой племянник малый не промах. Я и не подумал извлечь, как он выражается, пользу из моего положения.

Вечером в «Кофейне Ламблен» подполковник Филипп поносил либеральную партию, которая организовала национальную подписку, послала людей в Техас, лицемерно разглагольствовала о солдатах-пахарях, а затем оставила молодцов без помощи в бедственных обстоятельствах, растратив принадлежавшие им двадцать миллионов франков, и так водила их за нос целых два года.

– Я потребую отчета о подписке в пользу Полей убежища, – сказал он одному из завсегдатаев кофейни «Минерва», что тот и передал журналистам левой.

Филипп не пошел на улицу Мазарини, он отправился к мадемуазель Годешаль рассказать о своем предстоящем участии в газете, которая будет иметь десять тысяч подписчиков и горячо поддержит ее хореографические притязания. Агата и старуха Декуэн ожидали Филиппа в смертельном страхе за него, так как только что был убит герцог Беррийский[19]19
  Герцог Беррийский – племянник Людовика XVIII, сын Карла X, был убит 13 февраля 1820 г. рабочим-седельщиком Пьером Лувелем, который рассчитывал таким путем положить конец династии Бурбонов.


[Закрыть]. На следующий день подполковник пришел вскоре после их завтрака; когда мать сказала ему, как ее встревожило его отсутствие, он рассердился и заявил, что, слава богу, он совершеннолетний.

– Черт побери! Я к вам с хорошей новостью, а вы как будто на похоронах. Герцог Беррийский умер? Ну что же, тем лучше. Одним меньше! Что до меня, то я буду кассиром в газете, а вы избавитесь от беспокойства обо мне.

– Да неужели? – воскликнула Агата.

– Да, если вы достанете мне двадцать тысяч франков залога: речь идет только о том, чтобы дать на хранение вашу ренту, а тысячу триста франков годовых вы будете получать по-прежнему, в установленные сроки.

Обе вдовы, до сих пор, вот уже около двух месяцев, ломавшие себе голову над тем, что же делал Филипп, как и куда его устроить, были так обрадованы открывшейся перспективой, что больше и не думали о катастрофических событиях тех дней. Вечером старый дю Брюэль, Клапарон, собиравшийся умирать, и непреклонный Дерош-отец, эти греческие мудрецы, были единодушны: они посоветовали вдове внести залог за сына. Газета, весьма удачно основанная еще до убийства герцога Беррийского, избежала удара, нанесенного Деказом печати. Ценные бумаги г-жи Бридо, приносившие доход в тысячу триста франков, были внесены как залог Филиппа, и он получил должность кассира. Этот хороший сын тотчас пообещал давать двум вдовам по сто франков в месяц за стол и квартиру и был провозглашен лучшим на свете сыном. Те, кто предсказывал, что он плохо кончит, теперь поздравляли Агату.

– Мы не оценили его, – говорили они.

Бедный Жозеф, чтобы не отстать от брата, попытался жить на собственные средства и успел в этом. Прошло три месяца, а подполковник – который ел и пил за четверых, привередничал и, под тем предлогом, что он платит за свое содержание, вовлек обеих вдов в лишние расходы по столу – еще не дал им ни гроша. Ни мать, ни г-жа Декуэн из деликатности не хотели ему напоминать о его обещании. Год прошел, но ни одна из монет, столь энергично именуемых Леоном Гозланом когтистым тигром, так и не перешла из кармана Филиппа в хозяйство. Правда, в этом отношении подполковник заглушил укоры своей совести: он редко обедал дома.

– Ну что ж, все-таки он счастлив, – говорила мать. – Он спокоен, имеет место.

Благодаря влиянию фельетонов, находившихся в ведении Верну – одного из друзей Бисиу, Фино и Жирудо, – Мариетта дебютировала, но не в Драматической панораме, а в «Порт-Сен-Мартен», где она имела успех, хотя там выступала сама Бегран. Одним из директоров этого театра тогда был богатый и широко живший генерал, влюбленный в одну актрису и сделавшийся ради нее антрепренером. В Париже всегда есть люди, влюбленные в актрис, в танцовщиц или певиц и из-за любви становящиеся директорами театров. Генерал был знаком с Филиппом и Жирудо. При помощи маленькой газеты Фино и газеты Филиппа вопрос о дебюте Мариетты был улажен между тремя офицерами тем скорее, что, видимо, страсти всегда единодушны в осуществлении безумных замыслов.

Злокозненный Бисиу не замедлил тогда рассказать своей бабке и благочестивой Агате, что кассир Филипп, храбрейший из храбрых, любит Мариетту, знаменитую танцовщицу театра «Порт-Сен-Мартен». Эта старая новость была для обеих вдов ударом грома: прежде всего религиозное чувство Агаты заставляло ее смотреть на актрис как на исчадия ада; а кроме того, им обеим казалось, что такие женщины едят на золоте и загребают драгоценные камни, так что самые богатые люди впадают из-за них в нищету.

– Как, – сказал Жозеф матери, – неужели вы думаете, что брат настолько глуп, чтобы давать деньги своей Мариетте? Такие женщины разоряют только богачей.

– Уже поговаривают о том, чтобы пригласить Мариетту в Оперу, – сообщил Бисиу. – Но не бойтесь, госпожа Бридо, в театре «Порт-Сен-Мартен» бывает дипломатический корпус; эта красавица недолго останется с вашим сыном. Ходят слухи, что будто один посланник безумно влюбился в Мариетту. И еще одна новость! Умер старый Клапарон, погребение завтра, и его сын, сделавшись банкиром и купаясь в золоте, заказал похороны по последнему разряду. Этот малый не умеет вести себя. В Китае так не поступают.

Филипп, в корыстных целях, предложил танцовщице выйти за него замуж; но мадемуазель Годешаль перед самым поступлением в Оперу отказала ему, – быть может, разгадав замыслы подполковника, быть может, поняв, насколько ей для ее благосостояния необходима независимость. В конце того года Филипп являлся к матери не больше двух раз в месяц. Где он пропадал? В кассе, в театре или у Мариетты. В семействе, на улице Мазарини, не имели ни малейшего понятия о его поведении. Жирудо, Фино, Бисиу, Верну знали, что он ведет разгульную жизнь. Филипп принимал участие во всех увеселениях Туллии, одной из первых танцовщиц Оперы; Флорентины, заместившей Мариетту в театре «Порт-Сен-Мартен»; Флорины и Матифá Корали и Комюзо. С четырех часов – лишь только он уходил из кассы – до полуночи он развлекался, так как обычно еще накануне получал какое-нибудь приглашение на званый обед, на карточную игру вечером, на ужин. Филипп, таким образом, плавал, как рыба в воде. Этот карнавал, длившийся полтора года, все же сопряжен был с немалыми хлопотами. Прекрасная Мариетта со времени своего первого выступления в Опере, в январе 1821 года, покорила одного из самых блестящих герцогов двора Людовика XVIII. Филипп пытался бороться с герцогом и из-за своей страсти был принужден, несмотря на некоторую удачу в игре, позаимствовать еще деньги из кассы газеты при возобновлении подписки в апреле. В мае он должен был одиннадцать тысяч франков. В этот роковой месяц Мариетта уехала в Лондон обирать лордов, пока строили временный зал Оперы в особняке Шуазель, на улице Лепельтье. Несчастный Филипп, как это обычно бывает в разлуке, еще больше полюбил Мариетту, несмотря на ее явную неверность; она же всегда считала этого молодого человека грубым и неумным рубакой, первой ступенькой для себя, на которой не собиралась долго задерживаться. Поэтому, предвидя момент, когда Филипп останется без денег, танцовщица сумела обеспечить себе поддержку газетчиков, освобождавшую ее от необходимости иметь дело с Филиппом. Тем не менее она, как это свойственно в таких случаях женщинам подобного рода, чувствовала благодарность к тому, кто первый, так сказать, расчистил ей путь к гнусностям театральной карьеры.

Принужденный отпустить свою ужасную любовницу в Лондон одну, Филипп, как он выражался, вернулся на свои зимние квартиры, в мансарду на улице Мазарини; там, вставая утром и ложась вечером спать, он предавался мрачным размышлениям. Он чувствовал невозможность для себя жить иначе, чем в минувшем году. Роскошь, царившая у Мариетты, обеды и ужины, вечера за кулисами, увлекательное общество остряков и журналистов, своего рода шум вокруг его имени, столь приятно щекотавший его чувства и тщеславие, – вся эта жизнь, которая возможна только в Париже и каждый день радует чем-нибудь новым, стала для Филиппа больше чем привычкой. Она была ему так же необходима, как табак и стаканчики спиртного. Он установил, что не может жить без этих непрерывных удовольствий. Мысль о самоубийстве пришла ему в голову – не потому, что в кассе должна была обнаружиться недостача, но потому, что ему больше нельзя было жить с Мариеттой и в атмосфере удовольствий, которыми он упивался целый год. Одержимый этими мрачными мыслями, он впервые вошел в мастерскую брата и застал его в синей блузе, за работой над копией для торговца картинами.

– Так вот оно как пишут картины! – сказал Филипп, чтобы начать разговор.

– Нет, – ответил Жозеф, – так с них делают копии.

– Сколько тебе платят за это?

– Э, платят всегда недостаточно: двести пятьдесят франков. Но я таким образом изучаю манеру больших живописцев, приобретаю опыт, узнаю тайны мастерства. Вот одна из моих картин, – прибавил он, показывая концом кисти набросок с еще не высохшими красками.

– И сколько же теперь ты зашибаешь в год?

– К сожалению, меня пока знают только художники. Меня поддерживает Шиннер, который обещал доставить мне работу в замке Прэль, куда я поеду в октябре писать арабески, делать обрамления и орнаменты, – все это очень хорошо оплачивает граф Серизи. С такими поделками, с заказами торговцев я могу теперь выработать от тысячи восьмисот до двух тысяч франков чистых. Ба! На ближайшую выставку я представлю эту картину; если она понравится, мое дело в шляпе; мои друзья ее хвалят.

– Я ничего в этом не понимаю, – сказал Филипп голосом таким слабым, что Жозеф внимательно посмотрел на брата.

– Что с тобой? – спросил художник, заметив, что брат побледнел за последнее время.

– Я хотел бы знать, во сколько дней ты напишешь мой портрет.

– Ну, взявшись за него как следует, можно кончить в три-четыре дня, если только будет ясная погода.

– Это очень долго, я могу дать в твое распоряжение только один день. Бедная матушка так любит меня, что я бы хотел оставить ей свой портрет. Но не будем говорить об этом.

– Что же, значит, ты опять уезжаешь?

– Я уезжаю, чтоб не вернуться больше, – ответил Филипп с подчеркнуто притворной веселостью.

– Как? Филипп, братец, да что с тобою? Если это что-нибудь серьезное, то знай – я мужчина, я не пустомеля, я готовлю себя к жестоким испытаниям; если нужно сохранить тайну, можешь положиться на меня.

– Это верно?

– Честное слово.

– Ты не скажешь никому на свете?

– Никому.

– Так знай же, чтó ждет меня: пуля в лоб!

– Ах, ты будешь драться на дуэли?

– Нет, я покончу с собой.

– Почему?

– Я взял одиннадцать тысяч франков из своей кассы, а завтра я должен сдать отчет, мой залог уменьшится наполовину, у нашей бедной матери останется всего шестьсот франков дохода. Это пустяки, потом я дал бы ей целое состояние, но я опозорен! Я не желаю жить обесчещенным.

– Ты не будешь обесчещен, раз ты возместишь взятое, ты только потеряешь место, и у тебя останется лишь пятьсот франков орденской пенсии, но ведь и с пятьюстами франков можно жить.

– Прощай, – ответил Филипп, быстро спускаясь по лестнице и не желая ничего слушать.

Жозеф ушел из мастерской и спустился к матери завтракать, но кусок не лез ему в горло. Он отозвал г-жу Декуэн в сторону и сообщил ей ужасную новость. Старуха страшно вскрикнула, выронила из рук кастрюльку с молоком и опустилась на стул. Подбежала Агата. Восклицание следовало за восклицанием, и роковая истина была открыта матери.

– И это он, он способен был на такой бесчестный поступок! Сын Бридо взял из кассы доверенные ему деньги!

Вдова дрожала всем телом и расширенными глазами уставилась в одну точку; она села и залилась слезами.

– Где он? – выговорила она сквозь рыдания. – Быть может, бросился в Сену!

– Не нужно отчаиваться, – сказала г-жа Декуэн. – Бедный мальчик встретил скверную женщину, из-за нее он и натворил безумств. Господи боже, да ведь это часто бывает. Филипп до своего возвращения был так несчастен, у него было так мало случаев чувствовать себя счастливым и любимым, что не следует удивляться его страсти к этой твари. Все страсти приводят к крайностям! Я в своей жизни тоже совершила нечто подобное, между тем считаю себя порядочной женщиной. Один проступок – это еще не порок. И потом – не заблуждается только тот, кто ничего не предпринимает.

Агата была в таком отчаянье, что г-жа Декуэн и Жозеф были вынуждены приуменьшить вину Филиппа, ссылаясь на то, что во всех семьях приключаются подобные дела.

– Но ему двадцать восемь лет! – сказала Агата. – Он не ребенок!

Страшное замечание, свидетельствовавшее о том, как беспокоило Агату поведение ее сына!

– Мама, уверяю тебя, он только и думает, что о твоем горе и о своей вине перед тобой, – сказал ей Жозеф.

– О, боже мой, лишь бы он вернулся, лишь бы он был жив, и я ему прощу все! – воскликнула бедная мать, воображению которой представилась ужасная картина: Филипп утопился, и труп его вытащили из воды.

Долгое время царило тягостное молчание. День прошел в самых мрачных предположениях. Все трое при малейшем шуме бросались к окну гостиной, строили всевозможные догадки. Семья переживала жестокие терзания, а Филипп между тем спокойно приводил в порядок свою кассу. Он имел смелость сдать отчет, сказав, что, опасаясь какой-нибудь неприятной случайности, держал одиннадцать тысяч франков у себя на дому. Плут ушел в четыре часа, захватив из кассы еще пятьсот франков, и спокойно отправился в игорный дом, куда он не ходил с тех пор, как поступил на службу, справедливо рассудив, что кассиру не следует посещать подобные места. Этот молодчик был не лишен сообразительности. А все его последующее поведение доказывает, что он более походил на своего деда Руже, чем на добродетельного отца. Быть может, из него вышел бы хороший генерал, но в личной жизни он был одним из тех закоренелых негодяев, которые скрывают свои замыслы и злые дела за ширмой порядочности и под покровом семейной тайны. Филипп сохранил все свое хладнокровие в этом решительном предприятии. Сначала ему везло, он выиграл в общей сложности около шести тысяч франков, но увлекся и не устоял перед соблазном покончить с затруднениями одним ударом. Узнав, что на рулетке черное вышло подряд шестнадцать раз, он бросил игру в «тридцать и сорок» и поставил пять тысяч франков на красное, но черное вышло снова, в семнадцатый раз. Тогда Филипп поставил тысячу франков на черное – и выиграл. Хотя случай поразительно благоволил к нему, но голова у него уже устала, – и, сознавая это, он все-таки решил продолжать. Однако чутье, действующее какими-то озарениями, которыми и руководствуются игроки, уже изменило ему: наступили перебои, а это означает для игрока гибель. Прозорливость, так же как лучи солнца, направлена бывает только по прямой линии: она проявляет свою силу только при ничем не нарушаемой сосредоточенности взгляда – когда шансы начинают колебаться, она затуманивается. Филипп проиграл все. После таких сильных испытаний и у самых беззаботных людей, и у самых бесстрашных душа ослабевает. Поэтому, возвращаясь домой, Филипп совсем не думал о самоубийстве, тем более что никогда не помышлял о нем и прежде. Его больше не интересовало ни потерянное место, ни растраченный залог, ни мать, ни Мариетта, разорившая его, – он двигался машинально. Когда он вошел, плачущая мать, старуха Декуэн и брат бросились ему на шею, обняли его и радостно повлекли к топившемуся камину.

«Превосходно! – подумал он. – Слова мои возымели действие».

Это чудовище тем легче состроило подходящую к случаю мину, что и само было взволновано ходом игры.

Увидев, как бледен и разбит ее ужасный любимец, бедная мать бросилась перед сыном на колени, целовала ему руки, прижимала их к сердцу и долго не сводила с него глаз, полных слез.

– Филипп, – сказала она, задыхаясь, – обещай, что ты не покончишь с собой! Мы все забудем!

Филипп посмотрел на растроганного брата, на г-жу Декуэн, у которой слезы навернулись на глаза, и подумал: «А ведь они добряки!»

Он нагнулся к матери, поднял ее, сел к ней на колени, прижал ее к сердцу и, целуя, сказал ей на ухо:

– Ты вторично даришь мне жизнь!

Госпожа Декуэн измыслила возможность приготовить прекрасный обед, да еще присоединила к нему сокровища из своих давних запасов – две бутылки старого вина и бутылочку заморского ликера.

– Агата, разреши уж ему курить сигары! – сказала она за десертом.

И она предложила Филиппу сигары.

Бедные создания воображали, что, предоставив ему все удобства, они внушат ему любовь и привязанность к семье, и старались привыкнуть к запаху табака, которого не выносили. Эта огромная жертва даже не была замечена Филиппом.

На следующий день Агата казалась постаревшей на десять лет. Как только ее беспокойство утихло, пришло размышление, и бедная женщина за всю ужасную ночь не сомкнула глаз.

У нее осталось только шестьсот франков ренты. Г-жа Декуэн страдала хроническим упорным кашлем и, как все толстые женщины-сластены, двигалась тяжело, ее шаги на лестнице походили на удары бревна; каждую минуту она могла умереть; с нею исчезли бы четыре тысячи франков. Разве не было смешно рассчитывать на этот источник средств? Что же делать? Как быть? Агата скорей решилась бы поступить сиделкой к больным, чем быть в тягость своим детям, – она и не думала о себе. Но что будет делать Филипп при своих пятистах франках пенсии? Г-жа Декуэн, давая в продолжение одиннадцати лет по три тысячи франков ежегодно, почти вдвойне выплатила свой долг и продолжала приносить в жертву семье Бридо интересы своего внука. Хотя честность и строгая порядочность Агаты были оскорблены во время этого ужасного бедствия, она размышляла: «Бедный мальчик, разве он виноват? Он верен своей присяге. Это я виновата, что не женила его. Если бы я нашла ему жену, он не связался бы с танцовщицей. Он такого сильного сложения!»

Старуха Декуэн тоже размышляла всю ночь, как бы ей спасти честь семьи. Утром она встала и явилась в спальню своей подруги.

– Ни вам, ни Филиппу не следует браться за это тонкое дело, – сказала она ей. – Два наших старых друга, Клапарон и дю Брюэль, умерли, но у нас остался Дерош-отец, который правильно судит обо всем, и я схожу к нему сегодня же утром – пускай Дерош скажет, что Филипп стал жертвой своего доверия к одному другу, что его бесхарактерность в этом отношении делает его совершенно неспособным заведовать кассой и подобный случай может повториться и впредь. Филипп предпочтет сам подать в отставку, он не будет просто уволен.

Агата, поняв, что этой официальной ложью честь ее сына будет спасена, – по крайней мере, в глазах чужих, – обняла г-жу Декуэн, и та отправилась из дому, чтобы замять эту ужасную неприятность. Филипп спал сном праведника.

– Хитрая старуха! – сказал он, улыбаясь, когда Агата сообщила ему, почему запаздывает завтрак.

Старый Дерош, последний друг бедных женщин, несмотря на свой суровый характер, помнил, что он получил должность благодаря Бридо, и взял на себя в качестве признанного дипломата деликатное поручение, данное ему г-жой Декуэн. Он пришел к Агате пообедать и уведомить ее, что ей необходимо завтра пойти в казначейство на улицу Вивьен подписать перевод части проданной ренты и взять купон на шестьсот оставшихся у нее франков. Старый чиновник покинул несчастный дом только после того, как заставил Филиппа подписать прошение военному министру о восстановлении его в рядах армии. Дерош обещал обеим женщинам протолкнуть прошение в Военном министерстве и воспользоваться победой герцога над Филиппом у танцовщицы, чтобы добиться покровительства этого знатного вельможи.

– Не пройдет и трех месяцев, как он будет подполковником в полку герцога де Мофриньеза, и вы избавитесь от забот о нем.

Дерош ушел, осыпанный благословениями обеих женщин и Жозефа. Что касается газеты, то два месяца спустя она, согласно предсказаниям Фино, перестала выходить. Таким образом, проступок Филиппа не вызвал в обществе никакого отголоска. Но материнскому чувству Агаты была нанесена глубокая рана. Ее вера в сына была поколеблена, отныне она жила в непрестанной тревоге, сменявшейся относительным спокойствием, когда она видела, что ее зловещие опасения не сбываются.

Если люди, наделенные физической храбростью, но нравственно подлые и гнусные, каким и был Филипп, видят, что после катастрофы, при которой едва не погибла их репутация, все идет обычным порядком, то такая снисходительность семьи или друзей является для них поощрением. Они рассчитывают на безнаказанность: вдохновляемые своим извращенным умом и стремлением удовлетворить свои страсти, они устанавливают, каким образом им удалось обойти законы общества, и тогда становятся поразительно ловкими. Две недели спустя Филипп снова стал скучающим бездельником и возобновил свои посещения кофеен, сиденье за столиком, услажденное стаканчиками спиртного, долгие партии на биллиарде в сопровождении пунша, ночные бдения за игрой, когда он, вовремя рискуя маленькими ставками, выигрывал небольшие суммы для поддержания этого беспорядочного образа жизни. Чтобы лучше обмануть мать и г-жу Декуэн, он притворялся бережливым, носил шляпу почти до неприличия засаленную и обтрепанную, заплатанные сапоги, потертый сюртук, на котором едва выделялась его красная орденская розетка, потемневшая от долгого пребывания в петлице, закапанная ликером и кофе; его зеленоватые замшевые перчатки служили ему долго, и в довершение всего он сменял свой атласный галстук только тогда, когда тот превращался в тряпку.

Мариетта была единственной любовью этого праздного малого; и измена танцовщицы еще больше очерствила его сердце. Когда случайно Филипп бывал в выигрыше или же ужинал со своим старым приятелем Жирудо, он из какого-то грубого презрения ко всему женскому полу искал утех у площадной Венеры. Впрочем, он соблюдал порядок – завтракал и обедал дома, каждую ночь возвращался к часу. После трех месяцев этой ужасной жизни бедная Агата опять возымела некоторое доверие к сыну.

Что до Жозефа, то, работая над великолепной картиной, которой впоследствии был обязан своей известностью, он не выходил из своей мастерской.

Полагаясь на мнение внука, старуха Декуэн верила в будущее Жозефа и расточала художнику материнские заботы: по утрам сама подавала ему завтрак, исполняла его поручения, чистила ему сапоги. Художник показывался только к обеду, а вечера проводил с друзьями по кружку. Впрочем, он много читал, приобретал те глубокие и серьезные знания, что даются только самообразованием, которым и занимаются в возрасте между двадцатью и тридцатью годами все даровитые люди. Агата редко видела Жозефа, но не беспокоилась о нем и думала только о Филиппе. Только он вызывал у нее то чередование возникающих опасений и утихающих страхов, которое до известной степени составляет жизнь чувства и так же необходимо для материнской любви, как и для страсти. Дерош, приходивший почти каждую неделю навестить вдову своего бывшего начальника и друга, обнадеживал ее: герцог Мофриньез просил назначить Филиппа в его полк, военный министр велел составить рапорт, и так как имя Бридо не значится ни в одном полицейском списке и за ним не числится судимости, то в первые месяцы нового года Филипп получит назначение на службу и будет восстановлен в правах. Чтобы обеспечить успех, Дерош привел в движение все свои связи; наведя справки в полицейской префектуре, он узнал, что Филипп убивает все вечера за игрой, и счел необходимым доверить эту тайну только г-же Декуэн, обязав ее следить за будущим подполковником, потому что какой-нибудь скандал мог все погубить; в настоящее время министр, пожалуй, еще не стал бы доискиваться, не игрок ли Филипп. Поступив же на военную службу, подполковник, несомненно, расстанется со своей страстью, порожденной бездельем. Агата, не принимавшая больше никого по вечерам, читала молитвенник, сидя у камина, а старуха Декуэн в это время гадала на картах, занималась толкованием своих снов и применяла правила «Кабалистики» к своим ставкам.

Она по-прежнему была одержима страстью игрока, не пропускала ни одного тиража лотереи, упорно добиваясь выигрыша «терна», который все еще не выходил. «Терн» насчитывал уже двадцать первый год, достигал совершеннолетия. Старуха связывала много надежд с этим ребяческим соображением. Один из номеров не выходил ни в одном тираже со времени учреждения лотереи, и г-жа Декуэн бесконечное число раз ставила на этот номер и на все комбинации из его трех цифр. Нижний тюфяк ее постели служил хранилищем сбережений бедной старухи; изредка она распарывала его, прятала туда золотую монету, тщательно завернутую в бумажку, монету, отвоеванную у самых насущных нужд, и вновь зашивала распоротое место. Она хотела во время последнего парижского тиража рискнуть всеми своими сбережениями, ставя на сочетания своего любимого «терна». Такая страсть, столь осуждаемая всеми, никогда не подвергалась изучению. Никто не понял, что это опиум нищеты. Разве лотерея, самая могущественная фея жизни, не приводит с собой вереницу магических надежд? Оборот рулетки, когда перед глазами игрока проходят необъятные количества золота и наслаждений, длится не дольше вспышки молнии, тогда как в лотерее эта великолепная молния длилась целых пять дней. Какая общественная сила может сейчас за сорок су сделать вас счастливым на пять дней и представить вам в мечте все блага цивилизации? Продажа табака – это форма налога, в тысячу раз более безнравственная, чем игорные дома; табак разрушает тело, мешает умственному развитию и одуряет народ, а лотерея ни в малейшей степени не причиняла такого вреда. Да к тому же страсть была поневоле упорядочена и промежутками времени, отделяющими тиражи друг от друга, и ожиданием именно того розыгрыша, который пользовался особенной любовью игрока. Старуха Декуэн ставила только на парижский розыгрыш. В продолжение двадцати лет, лелея надежду увидеть торжество своего «терна», она шла на огромные лишения, чтобы иметь возможность без помехи ставить на последний в году тираж. Когда она видела таинственные сны, – потому что не все ее сны были связаны с цифрами лотереи, – она спешила рассказать их Жозефу, так как лишь он один выслушивал ее и не только не бранил, но говорил ей те кроткие слова, которыми художники успокаивают вспышки неразумия. Все люди больших дарований уважают и понимают истинные страсти, они находят им объяснение и видят их корни в сердце или в голове. У Жозефа был свой взгляд на вещи. Его брат любил табак и ликеры, а старая «маменька» Декуэн любила «терн», мать любила бога. Дерош-сын любил судебные процессы, а Дерош-отец любил удить рыбу, – каждый, говорил он, что-нибудь любит. Сам же он любил прекрасное – во всем: любил поэзию Байрона, живопись Жерико, музыку Россини, романы Вальтера Скотта.