Текст книги "Жизнь холостяка"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

– Не вставайте им навстречу, – сказал старик Эрону, – перед вами два негодяя, не заслуживающие прощения.

– О, дедушка! – воскликнул Франсуа.

– Молчите! – торжественно продолжал старик. – Я знаю все о вашей ночной жизни и ваших связях с Максансом Жиле; но вы не пойдете больше в час ночи к Коньете, чтобы встретиться с ним, потому что оба отправитесь отсюда лишь туда, куда тому и другому будет назначено. А, вы разорили Фарио?! А, вы уже несколько раз едва избежали уголовного суда?! Молчать! – сказал он, когда Барух раскрыл было рот. – Вы оба задолжали Максансу, который шесть лет давал вам деньги на ваши кутежи. Выслушайте отчет по моей опеке над вами, а потом мы поговорим. Ознакомившись с этими данными, вы увидите, можете ли вы глумиться надо мною, глумиться над нашей семьей и ее правилами, выдавая тайны моего дома, сообщая какому-то Максансу Жиле то, что здесь говорится и делается. За тысячу экю вы стали шпионами, а за десять тысяч вы, вероятно, стали бы убийцами? Да разве вы уже почти не убили госпожу Бридо? Ведь Максанс Жиле отлично знал, что ножом его ударил Фарио, а свалил это злодеяние на моего гостя Жозефа Бридо. Если этот висельник совершил такое преступление, то потому только, что узнал от вас о намерении госпожи Бридо остаться в Иссудене. Вы, мои внуки, – шпионы такого человека! Вы мародеры! Разве вы не знаете, что ваш достойный главарь в начале своего поприща, в тысяча восемьсот шестом году, уже убил несчастное молодое существо? Я не желаю иметь в своей семье ни убийц, ни воров – вы уложите свои вещи и отправитесь прочь из города, чтобы вас вздернули на виселицу где-нибудь в другом месте!

Молодые люди, бледные и недвижимые, похожи были на гипсовые статуи.

– Приступайте, господин Эрон! – сказал скряга нотариусу.

Тот прочел отчет по опеке, из которого следовало, что наличный капитал обоих детей Борниша должен был выражаться в семидесяти тысячах франков – сумма, составлявшая приданое их матери. Но г-н Ошон не раз устраивал для своей дочери займы на значительные суммы и, располагая обязательствами заимодавцев, оказался владельцем части состояния своих внуков Борнишей. Доля, причитавшаяся Баруху, равнялась двадцати тысячам франков.

– Теперь ты богач, – сказал старик, – бери свои деньги и живи как знаешь! Мое имущество и имущество госпожи Ошон, которая в данное время разделяет все мои мысли, я волен передать кому хочу – нашей дорогой Адольфине; да, мы выдадим ее замуж хоть за сына пэра Франции, если пожелаем, так как она получит все наше состояние.

– Прекрасное состояние! – сказал г-н Эрон.

– Максанс Жиле вознаградит вас за убытки, – прибавила г-жа Ошон.

– Вот и берегите каждый грош ради таких! – воскликнул г-н Ошон.

– Простите! – дрожащим голосом сказал Барух.

– Плястите, я больсе не буду! – передразнил старик, подделываясь под детский лепет. – Да если я вас прощу, вы пойдете и сообщите Максансу о том, что с вами случилось, чтобы он был начеку... Нет, нет, мои сударики. У меня есть способ следить за вашими поступками. Как будете поступать вы, так поступлю и я. Я буду судить о вашем поведении не по одному дню или месяцу, я понаблюдаю за вами несколько лет! Я еще не впал в дряхлость. Я надеюсь прожить еще достаточно, чтобы увидеть, по какой вы пошли дорожке. И прежде всего вы оба уедете отсюда. Вы, господин капиталист, отправитесь в Париж изучать банковское дело у господина Монжено. Горе вам, если вы не пойдете правыми путями: за вами будут присматривать. Ваши деньги внесены к «Монжено и Сыну»; вот чек на эту сумму. Итак, освободите меня, подписав отчет по опеке, которая этим и завершается, – сказал он, взяв отчет у Эрона и подавая его Баруху. – Что до вас, Франсуа Ошон, то вам не только не причитается ничего, а вы еще должны мне, – сказал старик, глядя на другого внука. – Господин Эрон, прочтите ему его отчет, он ясен, слишком ясен.

Во время чтения царило глубокое молчание.

– Вы отправитесь в Пуатье изучать юридические науки и будете получать от меня шестьсот франков в год, – сказал дедушка, когда нотариус кончил. – Я готовил для вас прекрасное существование; теперь вам нужно стать адвокатом, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Да, проказники, вы поддевали меня шесть лет, знайте же, что мне было достаточно одного часа, чтобы поддеть вас: у меня семимильные сапоги.

Когда старый Эрон выходил, унося с собой подписанные бумаги, Грита доложила о подполковнике Филиппе Бридо. Г-жа Ошон ушла, уведя к себе обоих внуков, чтобы, по выражению старого Ошона, поисповедовать их и узнать, какое действие произвела на них эта сцена.

Филипп и старик отошли к окну и стали вполголоса разговаривать.

– Я как следует обдумал положение ваших дел, – сказал г-н Ошон, показывая на дом Руже. – А нынче я поговорил о них с господином Эроном. Бумаги государственного казначейства на пятьдесят тысяч дохода не могут быть проданы иначе, как самим владельцем или уполномоченным им лицом; но с тех пор как вы здесь, ваш дядя не подписывал такой доверенности ни в одной нотариальной конторе города, а так как он не выезжал из Иссудена, то не мог подписать и в другом месте. Если он даст доверенность здесь, то мы узнаем сейчас же; если это произойдет вне Иссудена, мы равным образом узнаем, так как ее нужно будет зарегистрировать, а у почтенного господина Эрона имеется возможность получить об этом сведения. Если же старик выедет из Иссудена, пошлите за ним вслед, узнайте, куда он отправится, мы найдем способ узнать, что он сделает.

– Доверенность не дана, – сказал Филипп, – ее добиваются, но я надеюсь помешать ее выдаче... и о-на не бу-дет да-на! – воскликнул вдруг вояка, увидав дядю на пороге его дома; показав на него г-ну Ошону, он кратко обрисовал события, случившиеся во время его посещения, столь незначительные и в то же время столь важные. – Максанс боится меня, но он от меня не уйдет. Миньоне говорил мне, что все офицеры старой армии каждый год празднуют в Иссудене годовщину коронации императора. Отлично, через два дня мы с Максансом встретимся.

– Если у него будет доверенность утром первого декабря, то он возьмет почтовых лошадей в Париж и прекраснейшим образом не явится на годовщину.

– Отлично! Значит, требуется держать моего дядю взаперти, но у меня взгляд, который приковывает к месту слабоумных, – сказал Филипп, и старик Ошон вздрогнул от его свирепого взгляда.

– Если Руже позволяют погулять с вами, значит Максанс нашел способ выиграть партию, – заметил старик.

– О, Фарио на страже, – ответил Филипп, – и не только он один. Этот испанец разыскал для меня в окрестностях Ватана одного из моих бывших солдат, которому я некогда оказал услугу. Никому не ведомый Бенжамен Бурдэ находится в распоряжении моего испанца, который предоставил ему одну из своих лошадей.

– Если вы убьете это чудовище, которое испортило моих внуков, то, конечно, сделаете доброе дело.

– Теперь благодаря мне весь Иссуден знает, что вытворял Максанс по ночам в течение шести лет, – ответил Филипп. – И язычки, по здешнему выражению, судачат о нем. Во мнении Иссудена он погиб.

Как только Филипп ушел от своего дяди, Флора явилась в комнату Максанса, чтобы во всех подробностях рассказать ему о посещении смельчака-племянника.

– Что делать? – спросила она.

– Прежде чем прибегнуть к последнему средству, то есть подраться с этим дохлым верзилой, – ответил Максанс, – нужно подготовить решительный удар и сыграть квит-на-квит или даже на двойную ставку. Отпусти нашего дурачка погулять с племянником!

– Но этот мерзавец без обиняков расскажет ему все, как оно есть.

– Да перестань ты! – крикнул Макс пронзительным голосом. – Неужели ты думаешь, что я не слушал у дверей, что я не размышлял о нашем положении? Попроси лошадь и шарабан у папаши Конье, да немедленно! Все надо обделать в пять минут. Уложи свои вещи, возьми с собою Ведию, поезжай в Ватан и остановись там, будто бы на постоянное жительство. Захвати с собой двадцать тысяч франков, которые лежат у него в письменном столе. Если я привезу старика к тебе в Ватан, не соглашайся возвращаться сюда, пока он не подпишет доверенность. Когда вы будете возвращаться в Иссуден, я улепетну в Париж. Если Жан-Жак, вернувшись с прогулки, не застанет тебя дома, он потеряет голову и бросится за тобой... А тогда уж я берусь поговорить с ним.

Пока составлялся этот заговор, Филипп взял под руку своего дядю и пошел с ним прогуляться по бульвару Барон.

Вот состязание двух великих политиков, – сказал про себя старый Ошон, провожая глазами подполковника, который заполучил своего дядюшку. – Было бы любопытно видеть конец этой партии, где ставка – девяносто тысяч ливров дохода.

– Дорогой дядя, вы любите эту девочку, и вы чертовски правы, – говорил Филипп папаше Руже, прибегая к выражениям, в которых сказывались его парижские знакомства, – она так красива, что прямо пальчики облизать! Но вместо того чтобы вас нежить, она обращается с вами, как с лакеем, и это весьма понятно; она хотела бы загнать вас на шесть футов под землю, чтобы выйти замуж за Максанса, которого обожает...

– Да, я знаю это, Филипп, но все равно я ее люблю.

– Отлично. Клянусь вам чревом моей матери, вашей родной сестры, Баламутка станет шелковой, – продолжал Филипп, – такой, как она была, прежде чем этот повеса, недостойный служитель в императорской гвардии, поселился в вашем доме.

– О, если бы ты сделал это!.. – воскликнул старик.

– Это очень просто, – ответил Филипп, прерывая его. – Я вам прикончу Максанса, как собаку... Но... при одном условии, – прибавил Филипп.

– Каком? – спросил Руже, растерянно глядя на него.

– Не подписывайте доверенности, которой у вас просят, раньше третьего декабря, протяните до этого числа. Эти мерзавцы хотят получить разрешение на продажу вашей ренты в пятьдесят тысяч франков дохода единственно для того, чтобы поехать обвенчаться в Париж и кутить там, завладев вашим миллионом.

– Вот этого я и боюсь, – сказал Руже.

– Так вот, что бы они с вами ни делали, отложите составление доверенности на ближайшую неделю.

– Да, но когда Флора со мной разговаривает, она так волнует мне душу, что я теряю разум. Знаешь, когда она смотрит на меня ласково, то ее голубые глаза кажутся мне раем, и я больше не владею собой, особенно если она несколько дней была со мной строга.

– Хорошо. Если она будет ластиться, ограничьтесь тем, что пообещаете ей доверенность, но предупредите меня накануне подписания. Этого мне достаточно: Максанс не будет вашим уполномоченным, разве что прикончит меня. Если же я его убью, то вы возьмете меня к себе на его место, и тогда я заставлю эту красавицу ходить по струнке. Да, Флора вас будет любить, черт побери! А если вы останетесь недовольны ею, то я ее обработаю хлыстом.

– О, я не вынесу этого. Удар, нанесенный Флоре, поразит меня прямо в сердце.

– Но это единственный способ управлять женщинами и лошадьми. Только так мужчина заставляет бояться себя, любить и уважать. Вот и все, что я хотел сообщить вам на ухо. – Здравствуйте, господа, – сказал он при виде Миньоне и Карпантье. – Как видите, я вывел погулять своего дядю и стараюсь просветить его, – здесь мы живем в такое время, когда потомки вынуждены воспитывать своих предков.

Все раскланялись друг с другом.

– В лице моего дорогого дяди вы видите жертву несчастной страсти, – продолжал Филипп. – Его хотят обобрать и бросить здесь, как нового Бабá, вы знаете, о ком я говорю. Старик осведомлен обо всем, но, чтобы расстроить заговор, у него нет сил обойтись несколько дней без сладенького.

Филипп начистоту разъяснил положение, в котором находился его дядя.

– Господа, – заключил он, – вы видите, что нет двух способов освободить моего дядю: или подполковнику Бридо придется убить командира Жиле, или командиру Жиле – подполковника Бридо. Послезавтра у нас годовщина коронации императора; я рассчитываю на вас – рассадите на банкете гостей так, чтобы я оказался напротив Жиле. Надеюсь, вы сделаете мне честь быть моими секундантами.

– Мы выберем вас председателем и будем сидеть возле вас. Макс, как вице-председатель, окажется тогда напротив, – сказал Миньоне.

– О, на стороне этого плута будет командир Потель и капитан Ренар, – сказал Карпантье. – Несмотря на то, что в городе говорят о его ночных похождениях, эти славные ребята, уже прежде бывшие его секундантами, останутся ему верны.

– Видите, дядя, как все это хорошо заваривается, – сказал Филипп. – Итак, ничего не подписывайте раньше третьего декабря, а послезавтра вы будете свободны, счастливы, любимы Флорой, без всяких ваших заместителей.

– Ты его не знаешь, племянник, – сказал испуганный старик. – Максанс убил на дуэли девять человек.

– Да, но тогда дело не шло о краже ста тысяч франков дохода, – ответил Филипп.

– Нечистая совесть портит руку, – наставительно сказал Миньоне.

– Через несколько дней, – снова заговорил Филипп, – вы и Баламутка заживете вместе, как два голубка, лишь только кончится ее траур. Конечно, она будет извиваться, как червь, будет скулить, заливаться слезами, но... пусть вода струится, пусть судьба свершится.

Оба военных поддержали доводы Филиппа и постарались придать мужества папаше Руже, прогуливаясь с ним почти два часа. Наконец Филипп отвел дядю домой и на прощанье сказал ему:

– Не принимайте никакого решения без меня. Я знаю женщин, я тоже содержал одну красотку, которая стоила мне дороже, чем вам когда-либо будет стоить Флора! Она-то и научила меня на весь остаток моих дней, как нужно обращаться с прекрасным полом... Женщины – это испорченные дети, существа низшие по сравнению с мужчиной; нужно, чтобы они боялись нас, – самое худшее, если эти животные управляют нами!

Было почти два часа, когда старик вернулся к себе. Открывая ему двери, Куский плакал, или, по крайней мере, по приказанию Максанса, притворился плачущим.

– Что случилось? – спросил Жан-Жак.

– Ах, сударь, мадам уехала вместе с Ведией!

– У-е-ха-ла? – переспросил старик сдавленным голосом. Он был так потрясен, что без сил опустился на ступени.

Минуту спустя он встал, осмотрел залу, кухню, поднялся в свои комнаты, обошел все остальные, возвратился в залу, бросился в кресло и залился слезами.

– Где она? – закричал он, рыдая. – Где она? Где Макс?

– Не знаю, – ответил Куский. – Он ушел, ничего не сказавши.

Жиле, как ловкий политик, счел необходимым пойти побродить по городу. Он оставил старика одного, чтобы тот, предавшись отчаянию, почувствовал все муки одиночества и стал послушным исполнителем его советов. Но чтобы помешать Филиппу быть при нем в часы этого испытания, Макс поручил Кускому не пускать никого в дом. В отсутствие Флоры старик оставался без руля и без ветрил, и положение могло быть весьма опасным.

Во время прогулки Максанса Жиле по городу многие избегали его, даже те, кто еще накануне поспешил бы подойти к нему и пожать ему руку. Общий отпор нарастал. Дело «рыцарей безделья» занимало все язычки. История ареста Жозефа Бридо, теперь выясненная, покрыла Макса позором, и его жизнь, его поступки сразу, в один день были оценены по достоинству. Жиле встретился с Потелем, который разыскивал его и был вне себя.

– Что с тобой, Потель?

– Мой дорогой, императорская гвардия ошельмована на весь город. Штафирки ополчились на тебя, а мне видеть все это – нож острый!

– На что они жалуются? – спросил Макс.

– На твои ночные проделки.

– Как будто уж и нельзя было немного позабавиться!

– Да это все пустяки... – сказал Потель.

Потель принадлежал к тому разряду офицеров, которые отвечали какому-нибудь бургомистру: «О, вам заплатят за ваш город, если сожгут его!» Поэтому он был очень мало обеспокоен забавами «рыцарей безделья».

– Ну, а что же еще? – спросил Жиле.

– Гвардия против гвардии – вот что мне разрывает сердце. Бридо напустил всех этих мещан на тебя. Гвардия против гвардии!.. Нет, это нехорошо! Ты не можешь отступить, Макс, нужно померяться силами с Бридо. Знаешь, мне хочется затеять ссору с этим гнусным верзилой и прикончить его, – тогда мещане не видели бы гвардии, выступающей против гвардии. Будь мы на войне – дело другое: два храбрых гвардейца ссорятся, дерутся, но там нет штафирок, чтобы издеваться над ними. Нет, этот плут никогда не служил в гвардии. Гвардеец не должен вести себя так перед мещанами по отношению к другому гвардейцу! Ах, гвардию донимают, да еще в Иссудене! Там, где к ней относились с таким почтением!

– Ладно, Потель, не беспокойся, – ответил Максанс. – Если даже ты не увидишь меня на банкете в годовщину...

– Ты не будешь у Лакруа послезавтра? – воскликнул Потель, прерывая своего друга. – Неужели ты хочешь прослыть трусом? Ведь могут подумать, что ты бежишь от Бридо! Нет, нет! Гвардейские пешие гренадеры не должны отступать перед гвардейскими драгунами. Устрой свои дела как-нибудь иначе и будь на банкете!

– Значит, еще одного отправить на тот свет! – сказал Макс. – Ладно. Надеюсь, что смогу прийти, а свои дела уж как-нибудь устрою! – «Не следует, чтобы доверенность была выдана на мое имя, – подумал он про себя. – Как сказал старый Эрон, это очень смахивало бы на воровство».

Этот лев, запутавшийся в сетях, сплетенных Филиппом Бридо, внутренне трепетал; он избегал взглядов всех встречных и пошел домой бульваром Вилат, раздумывая по пути:

«Прежде чем драться, я завладею рентой. Если я буду убит, то, по крайней мере, деньги не попадут Филиппу. Я положу их на имя Флоры. А девочке посоветую отправиться в случае чего прямо в Париж; там она сможет, если ей захочется, выйти замуж за сына какого-нибудь разорившегося маршала Империи. Я заставлю дать доверенность на имя Баруха, и он переведет вклад не иначе, как по моему приказу».

Макс, надо отдать ему справедливость, никогда не бывал так спокоен с виду, как в тех случаях, когда кровь и мысли кипели в нем. Вот почему никогда ни у одного военного не встречалось в такой высокой степени соединения качеств, образующих великого полководца. Если бы его карьера не была прервана пленом, то, конечно, император в лице этого юноши нашел бы одного из людей, столь необходимых для крупных предприятий. Войдя в залу, где все еще плакала жертва всех этих сцен, одновременно комических и трагических, Макс спросил о причинах такого отчаяния; притворившись изумленным и ни о чем не ведающим, он с хорошо разыгранным удивлением принял весть об отъезде Флоры и стал расспрашивать Куского, якобы добиваясь разъяснений относительно цели этой непонятной поездки.

– Мадам велела мне передать господину Руже, – ответил Куский, – что она взяла в письменном столе двадцать тысяч франков золотом, которые там лежали, полагая, что вы, сударь, не откажете ей в этой сумме вместо жалованья за двадцать два года.

– Жалованья? – спросил Руже.

– Да, – ответил Куский. – «Ах, я больше не вернусь, – сказала она Ведии, уезжая (потому что бедная Ведия очень привязана к барину и уговаривала мадам). – Нет, нет! – сказала она. – Он совсем не любит меня, он позволил своему племяннику обращаться со мной, как с самой последней женщиной!» И она плакала, она так плакала, – горькими слезами!

– Э, плевать мне на Филиппа! – воскликнул старик, за которым Макс наблюдал. – Где Флора? Как узнать, где она?

– Ваш советчик Филипп поможет вам, – холодно ответил Максанс.

– Филипп! – сказал старик. – Что он значит для моей дорогой девочки? Только ты, мой славный Макс, сумеешь найти Флору, она последует за тобой, и ты привезешь мне ее обратно.

– Я считаю неудобным состязаться с господином Бридо, – ответил Макс.

– Черт возьми! – вскричал Руже. – Если это тебя затрудняет, так знай – он сам говорил мне, что убьет тебя.

– Ах, вот оно что! – воскликнул Жиле, смеясь. – Ну, это мы еще посмотрим.

– Мой друг, – сказал старик, – отыщи Флору и скажи ей, что я сделаю все, что она пожелает.

– Наверно, кто-нибудь видел, как она проезжала по городу, – обратился Максанс к Кускому. – Приготовь все к обеду, поставь все на стол и пойди разузнай, по какой дороге поехала мадемуазель Бразье. Вернешься к десерту и скажешь нам.

Это приказание на минуту успокоило беднягу Руже, который жаловался, как ребенок, потерявший свою няньку. В эту минуту Максанс, которого он ненавидел как причину всех своих несчастий, казался ему ангелом. Такая страсть, какая была у Руже к Флоре, способна превращать человека в младенца. В шесть часов поляк, спокойно прогулявшись, вернулся и сообщил, что Флора уехала по дороге в Ватан.

– Мадам возвращается в родные места, это ясно, – сказал Куский.

– Не хотите ли поехать сегодня вечером в Ватан? – спросил Макс старика. – Дорога плохая, но Куский умеет править, и вам лучше помириться с Флорой сегодня в восемь часов вечера, чем завтра утром.

– Едем! – сказал Руже.

– Запряги тихонько лошадь и постарайся, ради чести господина Руже, чтобы город не узнал обо всех этих глупостях, – сказал Макс Кускому. – А мою лошадь оседлай, я поеду вперед, – шепнул он ему на ухо.

Об отъезде мадемуазель Бразье г-н Ошон уже дал знать Филиппу Бридо в то время, как он обедал у Миньоне. Вскочив из-за стола, Филипп поспешил на площадь Сен-Жан; он превосходно понял цель этой искусной стратегии. Когда Филипп хотел войти к своему дяде, Куский сообщил ему из окна второго этажа, что г-н Руже никого не может принять.

– Фарио, – сказал Филипп испанцу, разгуливавшему по Гранд-Нарет, – беги, вели Бенжамену выехать верхом; мне крайне необходимо знать, что будут делать дядя и Максанс.

– Закладывают лошадь в берлину, – сообщил Фарио, наблюдавший за домом Руже.

– Если они отправятся в Ватан, – ответил Филипп, – то найди мне вторую лошадь и возвращайся с Бенжаменом к Миньоне.

– Что вы предполагаете делать? – спросил г-н Ошон, который, увидев Филиппа и Фарио на площади, вышел из своего дома.

– Талант полководца, мой дорогой Ошон, заключается в том, чтобы не только следить за передвижениями врага, но и разгадывать по этим передвижениям его замыслы и постоянно видоизменять свой план по мере того, как неприятель расстраивает его неожиданным маршем. Если дядя и Максанс выедут в коляске вместе, значит, они направляются в Ватан. Значит, действительно Максанс обещал ему примирить его с Флорой, которая fugit ad salices[64]64
  Бежит под сень ив (лат.).


[Закрыть], применяя маневр такого полководца, как Вергилий. Если это так, то я еще не знаю, что предприму, но в моем распоряжении ночь, потому что дядя не подпишет доверенности в десять часов вечера – нотариусы будут спать. Если, как об этом свидетельствует постукивание копыт второй лошади, Макс поскачет к Флоре дать ей инструкции до приезда дяди, – а это правдоподобно, – в таком случае плут пропал. Вы увидите, как мы, старые солдаты, отыгрываемся в игре на наследство... А так как для этой последней ставки мне нужен помощник, то я возвращаюсь к Миньоне, чтобы сговориться с моим другом Карпантье.

Пожав руку г-ну Ошону, Филипп спустился до Птит-Нарет, направляясь к командиру Миньоне. Десять минут спустя г-н Ошон увидел, как Максанс выехал крупной рысью, и его старческое любопытство было до такой степени возбуждено, что он остался стоять в зале у окна, дожидаясь стука колес старой коляски, который и не замедлил послышаться. Нетерпение заставило Жан-Жака последовать за Максансом через двадцать минут. Куский, конечно, по приказу своего настоящего господина, пустил лошадь шагом, по крайней мере, по городу.

«Если они уедут в Париж, то все пропало», – подумал г-н Ошон.

В это время какой-то мальчишка из Римского предместья пришел в дом г-на Ошона; он принес письмо Баруху. Оба внука, пристыженные, с утра подвергли сами себя домашнему аресту. Размышляя о своем будущем, они поняли, как осторожно надо им вести себя с родными. Барух не мог не знать, каково влияние Ошона на деда и бабку Борнишей; старик Ошон не преминул бы внушить Борнишам решенье отказать все их капиталы Адольфине, если бы поведение внука дало им основание перенести все надежды на блестящее замужество этой девицы, как Ошон угрожал ему сегодня утром. Барух, более богатый, чем Франсуа, больше и терял; ему надлежало проявить полную покорность, не ставя других условий, кроме уплаты долгов Максу. Что же касается Франсуа, то его будущее было в руках деда; он мог надеяться получить состояние только от старика Ошона, так как по счету опекунских расходов оказывался его должником. И вот оба шалопая, побуждаемые к раскаянию страхом перед грозившими им потерями, дали торжественные обещания, а г-жа Ошон успокоила их относительно долгов Максу.

– Вы наделали глупостей, – сказала она, – исправьте их благоразумным поведением, и дед успокоится.

Поэтому Франсуа, прочитав через плечо Баруха письмо, принесенное мальчишкой, сказал на ухо кузену:

– Попроси совета у дедушки.

– Возьмите, – сказал Барух, подавая письмо старику.

– Прочти сам, при мне нет очков.

«Мой дорогой друг!

Надеюсь, что в серьезных для меня обстоятельствах ты не поколеблешься оказать мне услугу и согласишься стать уполномоченным господина Руже. Итак, будь в Ватане завтра, к девяти часам. Я, вероятно, пошлю тебя в Париж; но не беспокойся, я дам тебе денег на дорогу и скоро приеду к тебе сам, так как почти уверен, что мне придется покинуть Иссуден третьего декабря. Прощай, я рассчитываю на твою дружбу, рассчитывай также и ты на дружбу твоего

Максанса».

– Хвала господу! – воскликнул г-н Ошон. – Наследство идиота спасено от когтей этих дьяволов!

– Раз вы это говорите – так и будет! – заметила г-жа Ошон. – И я благодарю господа, – значит, он внемлет моим молитвам. Торжество злых никогда не бывает долгим!

– Вы поедете в Ватан и возьмете доверенность господина Руже, – сказал старик Варуху. – Речь идет о том, чтобы перевести пятьдесят тысяч франков дохода на имя мадемуазель Бразье. Затем отправляйтесь якобы в Париж, но остановитесь в Орлеане и ждите там моих указаний. Не давайте знать никому, где вы остановитесь; выберите самую дрянную гостиницу предместья Банье, хотя бы даже постоялый двор для возчиков...

– Смотрите! – воскликнул Франсуа, который, услышав стук коляски на Гранд-Нарет, подбежал к окну. – Вот это новость! Папаша Руже и господин Филипп Бридо возвращаются вместе в коляске, а Бенжамен и Карпантье едут вслед за ними верхом.

– Иду туда! – вскричал г-н Ошон, у которого любопытство взяло верх над всеми другими чувствами.

Господин Ошон застал старого Руже в его комнате – он писал под диктовку племянника следующее письмо:

«Мадемуазель!

Если Вы не выедете тотчас по получении этого письма, чтобы вернуться ко мне, то Ваше поведение будет свидетельствовать о такой неблагодарности за мою доброту, что я отменю завещание, сделанное в Вашу пользу, и завещаю все имущество своему племяннику Филиппу. Прошу Вас понять также, что господин Жиле больше не может быть моим сотрапезником, поскольку он оказался с Вами в Ватане. Я поручаю капитану Карпантье вручить Вам настоящее письмо и надеюсь, что Вы послушаетесь советов, ибо он будет говорить с Вами, как если бы это был сам

любящий вас Ж.-Ж. Руже».

– Мы с капитаном встретили дядю, который готов был совершить глупость, отправившись в Ватан на поиски мадемуазель Бразье и командира Жиле, – с глубокой иронией сказал Филипп г-ну Ошону. Я дал понять дядюшке, что он очертя голову сам лез в ловушку. Разве эта девка не бросила бы его, как только бы он подписал доверенность, которой она требовала с намерением присвоить себе пятьдесят тысяч ливров дохода от государственной ренты? Разве, написав это письмо, он не увидит сегодня же ночью прекрасную беглянку, которая возвратится под его кровлю? Я обещаю сделать мадемуазель Бразье мягкой, как воск, на весь остаток его дней, если дядя разрешит мне заместить господина Жиле, чье присутствие здесь я нахожу более чем неуместным. Разве я не прав? А дядя еще жалуется!

– Сосед, – сказал г-н Ошон, – вы нашли лучший способ водворить у себя мир. Поверьте мне, уничтожьте завещание, и вы увидите Флору такой же, какой она была для вас в первые дни.

– Нет, она не простит мне горя, которое я ей причиню, – сказал старик, плача, – она больше не будет меня любить.

– Она будет вас любить, и крепко, я берусь это устроить, – сказал Филипп.

– Да откройте же глаза! – заметил г-н Ошон. – Вас хотят обобрать и бросить.

– Ах, если бы я в этом был уверен! – вскричал слабоумный.

– Смотрите, вот письмо, которое Максанс написал моему внуку Борнишу, – сказал Ошон, – Читайте!

– Какая мерзость! – воскликнул Карпантье, выслушав письмо, которое прочитал вслух Руже, заливаясь слезами.

– Не правда ли, дядя, достаточно ясно? – спросил Филипп. – Слушайте, привяжите эту девицу к себе, играя на ее корыстных расчетах, и вас будут обожать... в той мере, в какой вас можно обожать, – как-никак все же будет, что называется, серединка на половинку.

– Она очень любит Максанса, она уйдет от меня, – сказал старик, видимо, совсем перепуганный.

– Но, дядя, послезавтра на улицах Иссудена не останется и следов от Максанса – или от меня...

– Хорошо, поезжайте, господин Карпантье, – сказал старик. – Если вы обещаете, что она вернется, то поезжайте. Вы честный человек, скажите ей все, что вы сочтете нужным сказать от моего имени...

– Капитан Карпантье шепнет ей на ушко, что я выпишу из Парижа одну женщину, весьма привлекательную своей молодостью и красотой, – сказал Филипп Бридо, – и бесстыдница вернется, ползком приползет!

Капитан выехал в старой коляске, сам правя лошадью; его сопровождал верхом Бенжамен, так как Куского не нашли. Хотя оба офицера пригрозили ему судом и потерей места, все же поляк нанял лошадь и поспешил в Ватан известить Максанса и Флору о проделке их противника. Не желая возвращаться вместе с Баламуткой, Карпантье собирался, выполнив поручение, пересесть на лошадь Бенжамена.

Узнав о побеге Куского, Филипп сказал Бенжамену:

– С этого вечера ты заменишь здесь поляка, так что постарайся примоститься на запятках коляски незаметно для Флоры, чтобы быть здесь в одно время с ней.

– Дело устраивается, папаша Ошон! – воскликнул подполковник. – Послезавтра будет веселый банкет.

– Вы поселитесь здесь, – сказал старый скряга.

– Я только что велел Фарио доставить мне сюда все мои вещи. Я буду спать в той комнате, что выходит на площадку лестницы, напротив помещения Жиле, дядя согласен.

– Что после всего этого получится? – сказал в ужасе г-н Руже.

– После всего этого через четыре часа к вам вернется мадемуазель Флора Бразье, кроткая, как пасхальный ягненок, – ответил г-н Ошон.

– Да поможет бог! – воскликнул старик, вытирая слезы.

– Сейчас семь часов, – сказал Филипп, – владычица вашего сердца будет здесь в половине двенадцатого. Вы не увидите больше Жиле – разве вы не будете счастливы, как сам римский папа? Если вы хотите, чтобы я победил, – прибавил Филипп на ухо Ошону, – то останьтесь с нами до приезда этой распутницы; вы поможете мне поддержать старика в его решении; потом мы оба втолкуем мадемуазель Баламутке, в чем ее настоящая выгода.