Текст книги "Жизнь холостяка"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

– Я согласен, маменька, – сказал он, прикидываясь скромником и поглядывая на чету Ошонов, которые пришли посидеть с дорогой Агатой, – что образ жизни моего дядюшки не особенно приличен, но ему было бы достаточно узаконить его, чтобы добиться для мадемуазель Бразье уважения города. Не лучше ли было бы для нее стать госпожой Руже, чем содержанкой старого холостяка? Разве ей не было бы проще получить известные права по брачному контракту, чем угрожать семейству лишением наследства? Если бы вы, или господин Ошон, или какой-нибудь хороший священник пожелали поговорить с ней в таком духе, то прекратили бы это неприличие, вызывающее негодование у порядочных людей. Кроме того, мадемуазель Бразье была бы счастлива, увидев, что вы ее признали как невестку, а я – как тетушку.

На следующий день у постели Флоры сошлись Агата и г-жа Ошон, рассказавшие больной о благородных чувствах Филиппа. Во всем Иссудене о подполковнике говорили как о превосходном человеке с прекрасным характером, особенно ссылаясь на его отношение к Флоре. В продолжение месяца Баламутка выслушивала Годде-отца, своего врача, – а ведь врачи пользуются таким влиянием на настроение больных, – почтенную г-жу Ошон, движимую религиозным рвением, Агату, столь кроткую и благочестивую, – и все они рисовали ей преимущества брака с Руже. Когда же, соблазненная мыслью стать г-жой Руже, почтенной и достойной буржуазкой, она горячо пожелала выздороветь, чтобы отпраздновать эту свадьбу, то нетрудно было внушить ей, что она не может войти в старинную семью Руже, выставив Филиппа за дверь.

– Кроме того, – сказал ей однажды Годде-отец, – разве не ему вы обязаны этим редким счастьем? Макс никогда бы не позволил вам выйти замуж за папашу Руже. К тому же, – шепнул он ей на ухо, – если у вас будут дети, то разве вы не отомстите за Макса? Ведь в таком случае Бридо не получат наследства.

Через два месяца после рокового события, в феврале 1823 года, больная по совету всех окружающих и по просьбе Руже приняла Филиппа, и хотя при виде рубца на его голове она заплакала, но его обращение с нею, необычайно мягкое и почти сердечное, успокоило ее. По желанию Филиппа, его оставили одного с будущей теткой.

– Милочка, – сказал солдат, – я с самого начала советовал дяде жениться на вас, и если вы согласны, то так и будет, лишь только вы поправитесь...

– Со мной уже говорили об этом, – ответила она.

– Естественно, что если обстоятельства вынудили меня причинить вам зло, то теперь я хотел бы сделать вам возможно больше добра. Состояние, общее уважение и семья стоят дороже того, что вы потеряли. Умри мой дядя, вы недолго пробыли бы замужем за этим малым, так как я знаю от его друзей, что он готовил вам несладкую долю. Давайте же, моя милая, будем заодно и все заживем счастливо. Вы будете моей тетушкой и только моей тетушкой. Вы постараетесь, чтобы дядя не забыл меня в своем завещании; а я, со своей стороны, как вы убедитесь, постараюсь для вас при составлении вашего брачного контракта. Успокойтесь, обдумайте все, мы еще с вами поговорим. Вы сами видите, наиболее здравомыслящие люди, весь город советует вам прекратить незаконное сожительство, и никто не возражает против того, чтобы вы меня принимали. Все понимают, что в жизни на первом месте расчет, а потом уже чувства. В день вашей свадьбы вы будете прекрасны, как никогда. Благодаря вашему нездоровью вы побледнели и выиграли от этого. Если бы мой дядя не любил вас до безумия, – сказал он, вставая и целуя ей руку, – то, клянусь честью, вы были бы женой подполковника Бридо.

Филипп вышел из комнаты, заронив в душу Флоры эти последние слова, чтобы пробудить у нее смутную мысль о мщении, приятную для этой девушки, – она была почти счастлива, что видит столь страшного человека у своих ног. Филипп в небольшом масштабе воспроизвел сцену, которую разыгрывает Ричард III с королевой[68]68
  «...сцену, которую разыгрывают Ричард III с королевой...» – Ричард III, король Англии (с 1483 по 1485 г.), – действующее лицо исторической хроники Шекспира «Король Ричард III».


[Закрыть], только что овдовевшей из-за него. Смысл этой сцены свидетельствует, что расчет успешнее, чем подлинное чувство, помогает глубоко проникнуть в сердце и рассеять там самую реальную скорбь утраты. Вот как в частной жизни природа достигает того, что в произведениях гения является верхом искусства; ее средство – корысть, а корысть – гений денег.

В начале апреля 1823 года никто уже не удивлялся, что гостиная Жан-Жака Руже являла картину парадного обеда, ознаменовавшего подписание брачного контракта мадемуазель Флоры Бразье со старым холостяком. Приглашены были: г-н Эрон, четыре свидетеля – господа Миньоне, Карпантье, Ошон, Годде-отец; мэр и священник; затем Агата Бридо и, наконец, г-жа Ошон со своей подругой г-жой Борниш, то есть две старые женщины, пользовавшиеся наибольшим авторитетом в Иссудене. Невеста была весьма чувствительна к такой уступке, которой Филипп добился от этих дам, смотревших на это как на поддержку, необходимую для раскаявшейся грешницы. Флора была ослепительно прекрасна. Священник, наставлявший две недели невежественную Баламутку, назавтра должен был привести ее к первому причастию. Этот брак был темой следующей благочестивой заметки, напечатанной в газетах «Журналь дю Шер» – в Бурже и «Журналь де л'Эндр» – в Шатору.

«Иссуден. Религиозное движение делает успехи в Берри. Все друзья церкви и добропорядочные граждане города Иссудена были вчера свидетелями торжества, которым один из крупнейших собственников нашей области положил конец неблаговидному положению, восходящему к той эпохе, когда религия была бессильна в наших краях. Это – следствие просвещенного усердия духовенства нашего города, которое, надеемся, будет иметь подражателей и прекратит злоупотребление не освященными церковью браками, заключенными в самые разрушительные периоды революционного правления.

В событии, о котором мы говорим, особенно примечательно то, что оно было вызвано настояниями одного подполковника, принадлежащего к старой армии и высланного в наш город постановлением верховного суда, причем этот брак может для него повлечь за собой потерю наследства со стороны его дяди. Такое бескорыстие – редкое явление в наши дни и заслуживает быть отмеченным в печати».

По брачному контракту Руже определял за Флорой сто тысяч франков приданого и обеспечивал ей вдовий пожизненный доход в тридцать тысяч франков. После торжественной свадьбы Агата вернулась в Париж, чувствуя себя счастливейшей матерью, и сообщила Жозефу и Дерошу иссуденские новости, или, как она их называла, добрые вести.

– Ваш сын – человек слишком хитроумный, чтобы не наложить руку на это наследство, – заметил стряпчий, выслушав г-жу Бридо. – Поэтому вы и бедный Жозеф никогда не получите ни гроша из наследства вашего дяди.

– Неужели вы, как и Жозеф, вечно будете несправедливы к несчастному мальчику? – воскликнула мать. – Его поведение в верховном суде – это поведение политика, ему удалось спасти много народа. Заблуждения Филиппа объясняются бездействием, на которое были обречены его огромные способности. Но он понял, насколько дурное поведение вредит человеку, желающему пробиться; а он честолюбив, я уверена в этом; поэтому не я одна предвижу для него хорошее будущее. Господин Ошон убежден, что Филиппу предстоит блестящая судьба.

– О, если он захочет применить свой извращенный ум, чтобы составить себе состояние, то преуспеет, так как способен на все, а люди такого сорта двигаются быстро, – сказал Дерош.

– Почему же он не может преуспеть честными способами? – спросила г-жа Бридо.

– Увидите сами! – ответил Дерош. – Счастливый или несчастный, Филипп всегда останется тем, кем он был на улице Мазарини, – убийцей госпожи Декуэн, домашним вором; но будьте спокойны, все будут его считать весьма порядочным человеком.

На следующий день после свадьбы, когда все позавтракали и дядюшка встал из-за стола, чтобы пойти к себе одеться, так как к завтраку новобрачные вышли запросто – Флора в пеньюаре, старик в халате, – Филипп взял мадам Руже за руку и, отойдя с ней к окну, сказал:

– Тетушка, теперь вы вошли в семью. Благодаря мне нотариусы приложили к этому руку. Ну, шутки в сторону! Надеюсь, мы будем играть в открытую. Мне известно, какие шутки вы можете сыграть со мной, и я буду стеречь вас лучше, чем дуэнья. Таким образом, вы ни разу не выйдете без меня из дому и не расстанетесь со мной. А что касается всяких возможных происков в самом доме, то я буду сидеть здесь, черт побери, как паук в центре своей паутины. А вот вам доказательство, что я мог выставить вас за дверь без единого гроша, пока вы лежали в постели и не были в состоянии пошевельнуть ни рукой, ни ногой. Читайте! – И он протянул остолбеневшей Флоре письмо:

«Дорогой мальчик, Флорентина, которая наконец только что дебютировала в Опере, в новом зале, исполняя па-де-труа с Мариеттой и Туллией, не переставала думать о тебе, как и Флорина, которая окончательно разошлась с Лусто, променяв его на Натана. Эти две шельмы нашли для тебя самое восхитительное создание в мире, семнадцатилетнюю девочку, прекрасную, как англичанка, выдержанную, как проказница-леди, хитрую, как Дерош, верную, как Годешаль, а Мариетта вышколила ее, желая тебе удачи. Ни одна женщина не могла бы состязаться с этим милым ангелом, в котором скрывается демон: она сумеет сыграть любую роль и прибрать к рукам твоего дядю, сведя его с ума от любви. У нее такой же небесный вид, как у бедной Корали; она умеет плакать; один ее голос способен вытащить тысячефранковую ассигнацию из самого гранитного сердца, а шампанское разбойница хлещет почище нас. Это драгоценная девица, она в долгу перед Мариеттой и хочет рассчитаться с ней. Поглотив состояние одного римского князя, двух англичан и одного русского, мадемуазель Эстер сейчас находится в самой ужасной нужде – ты ей дашь десять тысяч франков, и она будет довольна. Она только что сказала мне со смехом: «Отлично, я еще никогда не разоряла буржуа, я набью себе руку». Ее хорошо знают Фино, Бисиу, Люпо, словом – все наши. Ах, если бы во Франции были люди с состоянием, то она стала бы величайшей куртизанкой нашего времени. Натан, Бисиу, Фино, приложив руку к этому письму, собираются делать глупости с вышеупомянутой Эстер в самых великолепных апартаментах, какие только можно себе представить, только что отделанных для Флорины настоящим отцом де Марсе – старым лордом Дэдлей, которого плутовка поддела с помощью костюма для своей новой роли. Туллия по-прежнему – с герцогом Реторе, Мариетта по-прежнему – с герцогом де Мофриньезом; таким образом, они обе добьются для тебя отмены надзора в день тезоименитства короля. Постарайся похоронить дядюшку к ближайшему дню святого Людовика, возвращайся с наследством и спусти из него малую толику с Эстер и твоими старыми друзьями, которые гуртом подписываются, чтобы напомнить о себе:

Натан, Флорина, Бисиу, Фино, Мариетта, Флорентина, Жирудо, Туллия».

Письмо, задрожав в руках г-жи Руже, выдало ужас, охвативший ее душу и тело. Тетка не осмелилась взглянуть на своего племянника, в упор смотревшего на нее страшным взглядом.

– Как видите, – сказал он, – я доверяю вам, но требую и от вас такого же доверия. Я сделал вас моей теткой, чтобы в свое время жениться на вас. При моем дяде вы вполне стоите Эстер. Через год мы должны быть в Париже – только там красота может процветать. Вы там развлечетесь немного получше, чем здесь, – там вечный праздник. Я снова поступлю в армию, стану генералом – и вы будете знатной дамой. Таково ваше будущее, старайтесь ради него... Но я желаю получить залог нашего союза. Через месяц вы добьетесь составления на мое имя общей доверенности от моего дяди под предлогом, что хотите освободить и себя и его от забот по управлению имуществом. Потом, еще через месяц, я хочу получить особую доверенность на перевод его ренты. Раз капитал будет на мое имя, наш брак будет одинаково выгоден для нас обоих. Все это, прекрасная тетушка, ясно и понятно. Между нами не должно быть недомолвок. Я могу жениться на своей тетке, когда минет год ее вдовства, но я не мог жениться на обесчещенной девице.

И он оставил ее, не дожидаясь ответа. Когда через четверть часа Ведия пришла убрать со стола, она застала свою хозяйку бледной, в поту, несмотря на холодную погоду. Флора испытывала такое ощущение, как будто она свалилась в пропасть; в будущем она видела только мрак, и в этом мраке, словно в далекой глубине, вырисовывалось нечто чудовищное, неясное и страшное. На нее веяло сырым холодом подземелья. Бессознательно она боялась этого человека, и тем не менее какой-то голос кричал ей, что она должна склониться перед ним, как перед своим господином. Она не могла бороться со своей участью. Прежде, когда она была Флорой Бразье, она, ради внешней благопристойности, занимала отдельное помещение в доме папаши Руже, но в качестве г-жи Руже она должна была находиться при своем муже; таким образом, она лишилась драгоценной свободы, которой пользуется сожительница. В этих ужасных обстоятельствах ей пришла в голову мысль о ребенке, но за последние пять лет она превратила Жан-Жака в совершенно дряхлого старца. Брак должен был для бедняги иметь те же последствия, как второй брак Людовика XII. Кроме того, надзор такого человека, как Филипп, который бросил службу и ничем не занимался, делал всякое мщение невозможным. Бенжамен в простоте души был преданным шпионом. Ведия трепетала перед Филиппом. Флора чувствовала себя одинокой и беспомощной! Наконец, она боялась даже за свою жизнь; она не знала, каким способом Филипп убьет ее, но понимала, что подозрение в беременности будет ее смертным приговором: звук этого голоса, какой-то скрытый блеск в этом взгляде игрока, малейшие движения этого солдата, который помыкал ею с изысканной вежливостью, – все заставляло ее трепетать. Что касается доверенности, потребованной свирепым Филиппом, который стал героем для всего Иссудена, то он получил ее, как только это ему понадобилось, потому что Флора подпала под его власть, как Франция – под владычество Наполеона.

Подобно мотыльку, увязнувшему в растаявшем горячем воске свечи, Руже быстро лишился последних сил. Видя его агонию, племянник оставался бесстрастным и холодным, как дипломаты 1814 года во время конвульсий императорской Франции. Филипп, не очень веривший в Наполеона II, написал тогда военному министру следующее письмо, врученное при посредстве Мариетты через герцога де Мофриньеза:

«Ваша светлость!

Наполеона больше нет, я хотел остаться ему верным, раз я приносил ему присягу в верности; теперь я свободен и могу предложить свои услуги его величеству. Если Ваше превосходительство соблаговолит объяснить мое поведение его величеству, король придет к мысли, что хотя оно и не сообразно с законами королевства, но сообразно с законами чести. Король, который нашел естественным, что его адъютант генерал Рапп[69]69
  Рапп Жан, граф (1772—1821) – наполеоновский генерал. После Ватерлоо уехал в Швейцарию, а в 1819 г. вернулся во Францию и был возведен в звание пэра.


[Закрыть] оплакивал своего бывшего повелителя, без сомнения, будет снисходителен и ко мне: Наполеон был моим благодетелем.

Я умоляю Ваше превосходительство принять во внимание мою просьбу о назначении меня на службу в прежнем чине; свидетельствую при этом свою полную покорность. Это достаточно удостоверяет Вашу светлость, что король в моем лице найдет самого верного подданного. Соблаговолите принять свидетельство уважения, с которым имеет честь оставаться

Вашего превосходительства

покорный слуга Филипп Бридо, бывший командир эскадрона гвардейских драгун, награжденный офицерским крестом Почетного легиона, состоящий под надзором политической полиции в Иссудене».

К письму было приложено ходатайство о разрешении Филиппу Бридо пребывания в Париже по семейным делам и полученные при помощи г-на Муйерона отзывы мэра, помощника префекта и полицейского комиссара в Иссудене; они все расточали Филиппу величайшие похвалы, опираясь на заметку, напечатанную по поводу женитьбы его дяди.

Две недели спустя, к открытию Выставки, Филипп получил просимое разрешение и письмо, которым военный министр извещал его, что приказом короля, в виде первой милости, он восстановлен, с чином подполковника, в кадровых списках армии.

Филипп прибыл в Париж со своей теткой и старым Руже, которого через три дня после приезда повел в государственное казначейство, чтобы тот подписал перевод своих ценных бумаг на имя племянника, ставшего с этого момента их собственником. Старик, дышавший на ладан, был, равно как и Баламутка, вовлечен племянником в жизнь, полную чрезмерных наслаждений, которой предавалось опасное общество, состоявшее из неутомимых актрис, журналистов, художников и подозрительных женщин; в этой среде Филипп некогда растратил свою молодость, а теперь старый Руже нашел баламуток хоть отбавляй. Стараниями Жирудо папаше Руже был предоставлен приятный способ умереть, впоследствии, как говорят, прославленный одним маршалом Франции. Лолота, одна из самых красивых статисток Оперы, оказалось милой убийцей Жан-Жака Руже. Он умер после блистательного ужина, данного Флорентиной, и было поэтому трудно установить, ужин или мадемуазель Лолота прикончила старого беррийца. Лолота винила в этой смерти ломтик паштета из гусиной печенки, а так как страсбургское изделие не могло нести никакой ответственности, то и решено было, что старичок умер от несварения желудка. Г-жа Руже чувствовала себя в этом необычайно распущенном обществе, как в своей стихии, но Филипп отдал ее под надзор Мариетты, которая не позволяла делать глупости вдове, расцветившей свою вдовью жизнь несколькими любовными похождениями.

В октябре 1823 года Филипп, снабженный доверенностью тетки, вернулся в Иссуден для ликвидации наследства своего дяди, что и было быстро закончено; в марте 1824 года он оказался уже в Париже с суммой в один миллион шестьсот тысяч франков наличными, образовавшейся от ликвидации имущества покойного дяди, не считая дорогих картин, которые так и оставались все время в доме старого Ошона. Филипп положил свой капитал в банкирский дом «Монжено и Сын», где служил молодой Барух Борниш, – о платежеспособности и порядочности этого банкирского дома старый Ошон дал ему удовлетворительные сведения. Контора Монжено приняла миллион шестьсот тысяч франков из шести процентов годовых, с условием предупреждения за три месяца вперед, если капитал будет взят обратно.

В один прекрасный день Филипп попросил свою мать присутствовать на его бракосочетании, причем свидетелями были Жирудо, Фино, Натан и Бисиу. По брачному контракту вдова Руже, приданое которой оценивалось в миллион франков, дарственной записью передавала будущему супругу все свое имущество, в случае если она скончается бездетной. Не было ни пригласительных билетов, ни празднеств, ни блеска, так как у Филиппа был свой замысел: он поселил жену на улице Сен-Жорж, в квартире, которую ему со всей обстановкой продала Лолота, и новобрачная г-жа Бридо нашла ее очаровательной, но супруг показывался туда редко. Без чьего бы то ни было ведома Филипп за двести пятьдесят тысяч франков купил на улице Клиши великолепный особняк, когда еще никто не подозревал, как домовладения этого квартала со временем подымутся в цене; он внес при покупке пятьдесят тысяч франков из своих доходов, с обязательством погасить остальную сумму в течение двух лет. Он израсходовал огромные деньги на внутренние переделки и меблировку, пожертвовав на это своими доходами за два года. Прекрасные картины, реставрированные и оцененные в триста тысяч франков, сияли там всем своим великолепием.

Вступление на престол Карла X создало еще более благоприятное положение для семьи герцога де Шолье, старший сын которого, герцог де Реторе, часто виделся с Филиппом у Туллии. При Карле X старшая ветвь дома Бурбонов считала себя окончательно упрочившейся на престоле и следовала давнему совету маршала Гувьон-Сен-Сира – привлекать военных Империи. Филипп, сделав, вероятно, весьма важные разоблачения относительно заговоров 1820 и 1822 годов, был назначен подполковником в полк герцога де Мофриньеза. Этот очаровательный вельможа считал своей обязанностью покровительствовать человеку, у которого он отнял Мариетту. Не был чужд назначению Филиппа и кордебалет. Кроме того, тайный совет Карла X в своей мудрости решил, что его высочество наследник престола должен проявить легкий оттенок либерализма. И вот г-н Филипп Бридо, ставший как бы пестуном герцога де Мофриньеза, был представлен не только наследнику престола, но и его супруге, которая отнюдь не гнушалась грубых рубак, известных своим умением хранить верность. Филипп очень хорошо понял роль наследника и воспользовался первым проявлением этого деланного либерализма, чтобы попасть адъютантом к одному маршалу, весьма хорошо принятому при дворе. Перейдя в январе 1827 года подполковником в полк королевской гвардии, которым тогда командовал герцог де Мофриньез, Филипп ходатайствовал о своем возведении в дворянство. При Реставрации зачисление в дворянское сословие лиц недворянского происхождения, служивших в гвардии, было почти установленным правилом. Подполковник Бридо, купивший имение Брамбур, просил соизволения превратить его в графский майорат. Он добился этой милости, пустив в ход свои связи в высшем обществе, где появлялся, щеголяя роскошью карет и ливрей, – словом, держал себя знатным барином. Как только Филипп, подполковник самого блестящего полка гвардейской кавалерии, увидел себя в королевском альманахе под именем графа Брамбура, он стал усердно посещать дом генерал-лейтенанта артиллерии графа де Суланжа, ухаживая за его младшей дочерью, мадемуазель Амелией де Суланж. Ненасытный Филипп, поддержанный любовницами всех влиятельных людей, просил о чести быть назначенным одним из адъютантов его высочества наследника престола. Он имел смелость сказать супруге его высочества, что «старый офицер, раненный в нескольких сражениях и знающий толк в большой войне, при случае не будет бесполезен его высочеству». Филипп, искусно владевший всеми оттенками угодничества, стал в этом высшем обществе тем, кем ему требовалось быть, подобно тому как в Иссудене он стал вторым Миньоне. Кроме того, он вел блестящий образ жизни, устраивал празднества, великолепные обеды и не принимал в своем особняке ни одного из старых друзей, чье положение могло бы повредить его будущему. Точно так же он был неумолим к былым соучастникам своих пьяных похождений. Он наотрез отказал Бисиу в его просьбе замолвить словечко за Жирудо, который хотел опять поступить на военную службу, после того как Флорентина бросила его.

– Это безнравственный человек! – сказал Филипп.

– Ах, вот как он отозвался обо мне! – воскликнул Жирудо. – Обо мне, избавившем его от дяди!

– Мы его еще подденем, – сказал Бисиу.

Филипп хотел жениться на Амелии де Суланж, стать генералом и командовать одним из полков королевской гвардии. Так как он требовал для себя самых высоких наград, то, чтобы отвязаться от него, ему дали звание командора ордена Почетного легиона и командора ордена Святого Людовика.

Как-то, дождливым вечером, Агата и Жозеф, возвращаясь пешком домой, увидели Филиппа, проезжавшего в мундире, разукрашенном орденскими лентами; он сидел откинувшись в своей прекрасной карете, обитой внутри желтым шелком, с гербами, увенчанными графской короной, и ехал на празднество во дворец герцогини Беррийской; обрызгав грязью мать и брата, Филипп приветствовал их покровительственным жестом.

– Он едет, едет, этот плут! – сказал Жозеф матери. – Тем не менее нам следовало бы получить от него кое-что другое, а не грязь в лицо.

– Он занимает такое прекрасное, такое высокое положение, что не надо сердиться на него, если он о нас забыл, – сказала г-жа Бридо. – Выдвигаясь так быстро, он должен выполнять столько обязанностей, приносить столько жертв, что не может приходить к нам, хотя и не перестает думать о нас.

– Мой дорогой, – сказал как-то вечером герцог де Мофриньез новоиспеченному графу де Брамбур, – я уверен, что ваше предложение будет принято благосклонно; но, чтобы жениться на Амелии де Суланж, вам нужно быть свободным. Что вы предприняли в отношении своей жены?

– Моей жены? – ответил Филипп с таким жестом, таким взглядом и такой интонацией в голосе, которые позднее были придуманы Фредериком Леметром для одной из его самых страшных ролей. – Увы! У меня печальная уверенность, что мне не удастся ее сберечь. Она не проживет и недели. Ах, дорогой герцог! Вы не знаете, что такое неравный брак! Ведь эта женщина была кухаркой и сохранила вкусы кухарки, она позорит меня; да, я заслуживаю сожаления. Но я уже имел честь объяснить мое положение ее высочеству. Задача была в том, чтобы спасти миллион, оставленный по завещанию моим дядей этой твари. К счастью, моя жена предалась пьянству; после ее смерти я получу миллион, помещенный у Монжено. Кроме того, пятипроцентные бумаги дают мне тридцать тысяч франков ежегодно, а мой майорат приносит сорок тысяч ливров дохода. Если, как имеются все основания предполагать, господин де Суланж получит маршальский жезл, то соответственно этому я, имея титул графа Брамбура, могу стать генералом и пэром Франции. Тогда адъютант наследника престола выйдет в отставку.

После выставки 1823 года первый художник короля, один из прекраснейших людей нашего времени, добился для матери Жозефа заведования лотерейным бюро поблизости от Центрального рынка. Позднее Агата весьма удачно, без всякой доплаты, обменялась должностью с заведующим бюро на улице Сены, в доме, где Жозеф снял для себя мастерскую. В свою очередь, вдова наняла управляющего и больше ничего не стоила своему сыну. Однако в 1828 году, хотя г-жа Бридо и заведовала отличным лотерейным бюро, которое ей удалось получить благодаря известности Жозефа, она все еще не верила в его славу, настойчиво оспариваемую, как это и бывает с настоящей славой. У великого художника, всегда боровшегося со своими страстями, были огромные потребности; он зарабатывал недостаточно, чтобы поддерживать ту роскошь, к которой его обязывали светские отношения, так же как и его выдающееся положение в молодой школе. Несмотря на сильную поддержку и своих друзей по кружку, и мадемуазель де Туш, он не нравился парижскому буржуа. Это существо, являющееся в наши дни источником денег, никогда не развязывает своей мошны для спорных талантов, а против Жозефа были классики и Академия, следовательно, и критики, зависевшие от этих двух сил. Словом, граф Брамбур находил нужным делать удивленное лицо, когда ему говорили о Жозефе. Мужественный художник, хотя и поддерживаемый Гро и Жераром, добившимися для него ордена за работы, выставленные в Салоне 1827 года, получал мало заказов. Если Министерство внутренних дел и двор неохотно принимали его большие полотна, то торговцы и богатые иностранцы уделяли им еще меньше внимания. Кроме того, как известно, Жозеф, пожалуй, чересчур отдается фантазии, а это обусловливает неровность его творчества, чем и пользуются враги, чтобы отрицать его дарование.

– Большая живопись очень больна, – говорил ему его друг Пьер Грассу, стряпавший картинки во вкусе буржуа, у которых квартиры не вмещали больших полотен.

– Тебе нужно было бы дать целый собор для росписи, – твердил ему Шиннер. – Крупным произведением ты зажал бы рот критике.

Эти разговоры, страшные для доброй Агаты, укрепляли сложившееся у нее издавна мнение о Жозефе и Филиппе. Факты, казалось, подтверждали правоту этой женщины, так и оставшейся провинциалкой: не стал ли в конце концов Филипп, ее любимый сын, великим человеком, гордостью семьи? В ошибках его юности она видела заблуждения гения. Жозеф не производил на нее впечатления своими работами, так как она слишком долго наблюдала их в зачаточном виде, чтобы восхищаться ими по их окончании; в 1828 году, казалось ей, он подвинулся не дальше, чем был в 1816 году. Бедный Жозеф занимал деньги, он сгибался под тяжестью своих долгов, он выбрал неблагодарное занятие, которое ничего не давало. Словом, Агата не понимала, почему наградили Жозефа. Филипп, ставший графом, Филипп, достаточно сильный характером, чтобы больше не предаваться игре, Филипп, приглашаемый на празднества к герцогине Беррийской, этот блестящий подполковник, проходивший на смотрах или в торжественных шествиях в великолепном парадном мундире, украшенном двумя красными орденскими лентами, воплощал материнские мечты Агаты. Ужасное воспоминание – любимый сын, некогда представший перед нею нищим бродягой на Школьной набережной, – стерлось в памяти Агаты в день общественного празднества, когда Филипп прошел мимо матери по той набережной – впереди наследника престола – в каске с султаном, сверкая золотым шитьем отороченного мехом доломана. Став для художника чем-то вроде преданной сестры милосердия, Агата чувствовала себя матерью только по отношению к отважному адъютанту его королевского высочества наследника престола! Гордясь Филиппом, она уже почти готова была объяснить его заботами и свою обеспеченность, забыв, что лотерейное бюро, которое давало ей средства к существованию, получено ею благодаря Жозефу.

Однажды Агата увидела, что бедный художник терзался из-за итогового счета торговца красками, и, по-прежнему враждебно относясь к искусству, все же захотела освободить сына от долгов. Бедная женщина вела дом на доходы со своего бюро и остерегалась попросить хотя бы грош у Жозефа. Денег у нее не было, но она рассчитывала на доброе сердце и кошелек Филиппа. Три года со дня на день она ожидала своего сына, она мысленно видела, как он приносит ей огромную сумму, предвкушала ту радость, с какой она вручила бы эти деньги Жозефу, который, как и Дерош, не изменял своего мнения о Филиппе.

Без ведома Жозефа Агата написала Филиппу следующее письмо:

«Господину графу де Брамбуру.

Мой дорогой Филипп, за пять лет ты ни разу не вспомнил о своей матери. Это нехорошо. Тебе следовало бы хоть иногда вспомнить прошлое, хотя бы из-за своего превосходного брата. Теперь Жозеф нуждается, тогда как ты живешь в полном довольстве; он работает, а ты порхаешь с праздника на праздник. Ты один владеешь всем состоянием своего дяди. Словом, у тебя, по словам молодого Борниша, двести тысяч ливров дохода. Приходи же повидать Жозефа! А когда будешь у нас, положи в череп двадцать ассигнаций по тысяче франков. Ты нам их должен, Филипп; несмотря на это, твой брат будет считать себя обязанным тебе, не говоря уже о том, как будет рада твоя мать —

Агата Бридо, урожденная Руже».

Два дня спустя служанка подала в мастерскую, где бедная Агата завтракала с Жозефом, следующее ужасное письмо:

«Дорогая маменька, когда женятся на мадемуазель Амелии де Суланж, то ей не преподносят ореховую скорлупу, раз под именем графа Брамбура стоит еще имя Вашего сына

Филиппа Бридо».

Дотащившись почти без чувств до дивана в мастерской, Агата уронила письмо. При легком шелесте упавшей бумаги и при восклицании Агаты, подавленном, но полном муки, Жозеф, который в это время с неистовством набрасывал какой-то эскиз и забыл о присутствии своей матери, вздрогнул от неожиданности; он высунул голову из-за подрамника, чтобы посмотреть, что произошло. Увидев распростертую мать, художник, бросив палитру и кисти, подбежал и поднял ее, чуть живую. Взяв Агату на руки, он перенес ее на постель в ее спальню и послал служанку за своим другом Бьяншоном. Как только Жозеф мог расспросить Агату, она призналась, что за письмо написала Филиппу и как он ей ответил. Художник пошел и поднял с пола это ответное письмо, лаконичная грубость которого разбила нежное сердце бедной матери, опрокинув величественное здание, воздвигнутое ее материнским пристрастием.