Текст книги "Жизнь холостяка"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Но одно обстоятельство, которому предстояло определить собою всю жизнь этого несчастного существа, ускользнуло, однако ж, от проницательности столь хитрого старика. Робость похожа на скрытность, она отличается всей ее глубиной. Жан-Жак страстно любил Баламутку. Впрочем, не могло быть ничего естественней. Флора была единственной женщиной, жившей возле него, единственной, которую он мог видеть, сколько ему хотелось, тайно засматриваясь на нее, разглядывая в любое время; для него Флора озаряла светом отцовский дом; сама того не зная, она даровала ему единственную радость, позлатившую его юные годы. Даже и не думая ревновать к своему отцу, он был восхищен воспитанием, которое тот давал Флоре: разве ему не нужна была именно доступная женщина, за которой не надо ухаживать? У страсти, заметьте это, имеется собственный разум, и она может наделить простофилю, глупца, дурачка своего рода сообразительностью, особенно в юности. Человек самый грубый всегда проявляет в страсти некий животный инстинкт, своей целеустремленностью похожий на мысль.

На следующий день Флора, которую молчание хозяина заставило призадуматься, ожидала какого-либо важного сообщения; но, хотя Жан-Жак вертелся возле нее и исподтишка поглядывал на нее с вожделением, все же он ничего не нашелся сказать. Наконец за сладким хозяин возобновил вчерашний разговор.

– Вам нравится здесь? – спросил он Флору.

– Да, господин Жан.

– Ну так и оставайтесь здесь.

– Благодарю вас, господин Жан.

Такое странное положение длилось три недели. Как-то ночью, когда ни малейший звук не нарушал тишины, Флора, случайно проснувшись, услышала у своих дверей чье-то ровное дыхание и ужаснулась, догадываясь, что Жан-Жак, как пес, лежит на полу в сенях и, должно быть, провертел дыру в двери, чтобы подсматривать в ее комнату.

«Он любит меня, – подумала она, – но за этим занятием схватит ревматизм».

На следующий день Флора глядела на своего хозяина особенным образом. Эта безмолвная и почти инстинктивная любовь взволновала ее, она уже не находила столь безобразным несчастного простака, у которого виски и лоб были усеяны прыщами, похожими на язвины, украшены тем отвратительным венцом, что служит признаком испорченной крови.

– Ведь вы не хотите возвращаться в деревню, не правда ли? – спросил ее Жан-Жак, когда они остались одни.

– Почему вы спрашиваете меня об этом? – сказала она, глядя на него.

– Чтобы знать, – ответил Руже, покраснев как рак.

– А вы хотите отправить меня туда? – спросила она.

– Нет, мадемуазель.

– Так что же вы в таком случае хотите знать? Ведь не без цели же...

– Да, я хотел бы знать...

– Что? – спросила Флора.

– Об этом вы мне не скажете!

– Скажу! Уверяю вас, как честная девушка...

– Ах, вот как! – вскричал испуганный Руже. – Вы честная девушка...

– Ей-богу!

– Ну? Правда?

– Да говорю же вам...

– Как? Вы такая же, как были, когда вас, босую, привел сюда ваш дядюшка?

– Недурной вопрос! Даю вам честное слово, – ответила Флора, покраснев.

Наследник, совсем убитый ее словами, сидел понурив голову. Флора ушла из столовой, пораженная тем, что столь приятный для мужчины ответ вызвал подобное уныние.

Три дня спустя в тот же час – потому что оба, словно по уговору, избрали для военных действий время десерта – Флора первая обратилась к своему хозяину:

– Вы недовольны мною?

– Нет, мадемуазель, —ответил он, – нет... (Пауза.) Напротив.

– Как будто в тот раз вам пришлось не по вкусу, когда вы узнали, что я честная девушка...

– Нет, я бы только хотел знать... (Опять пауза.) Но вы мне этого не скажете...

– Честное слово, – ответила она, – я вам скажу всю правду...

– Всю правду о... моем отце? – спросил он сдавленным голосом.

– Ваш отец, – сказала она, глядя в упор на своего хозяина, – был славный человек... Он любил пошутить, так... самую чуточку... Но, бедняга!.. Он и рад был бы... В ущерб вам, уж не знаю почему, он стремился... О, но какое это было жалкое стремление. Да, он любил подурачиться со мною. Вот и все... Ну и что же?

– Слушайте же. Флора, – сказал наследник, взяв за руку Баламутку. – Так как мой отец не был для вас...

– Чем же он мог быть, по-вашему, для меня? – воскликнула она тоном девушки, обиженной несправедливым подозрением.

– Так послушайте же...

– Он был моим благодетелем, вот и все! Ах, он очень хотел бы, чтоб я стала его женой... но...

– Но, – сказал Руже, опять взяв ее за руку, хотя Флора ее высвободила, – так как с ним у вас ничего не было, то не можете ли вы остаться здесь со мной?

– Если вы желаете, – ответила она, потупив взор.

– Нет, нет, если желаете вы, только вы, – ответил Руже. – Да, вы можете быть... хозяйкой. Все, что здесь есть, это ваше, вы будете заботиться о моем состоянии, оно будет как бы вашим... потому что я вас люблю и всегда любил, с тех самых пор, как вы пришли в этот дом, вот сюда, босоногая...

Флора не отвечала. Когда молчание стало тягостным, Жан-Жак измыслил следующий убийственный довод.

– Не правда ли, это все-таки лучше, чем возвращаться в деревню? – спросил он с явным пылом.

– Что ж, господин Жан, как вам угодно! – ответила она.

Тем не менее, несмотря на это «как вам угодно», бедный Руже не подвинулся вперед. Люди подобного характера нуждаются в уверенности. Усилие, которое они делают, признаваясь в своей любви, так велико и обходится им так дорого, что они чувствуют себя не в силах возобновить его. Этим и объясняется их привязанность к первой женщине, принимающей их признания. О значении событий можно судить только по их результату. Спустя десять месяцев после смерти отца Жан-Жак совершенно изменился: его бледно-свинцовое лицо, обезображенное, как мы говорили, прыщами на висках и на лбу, посветлело, очистилось, заиграло румянцем. Словом, его физиономия дышала счастьем. Флора потребовала, чтобы ее хозяин тщательно следил за собой, для нее было вопросом самолюбия видеть его хорошо одетым; выйдя на порог дома, когда он отправлялся гулять, она смотрела ему вслед, пока он не исчезал из виду. Весь город заметил, какая перемена произошла с Жан-Жаком, который стал совсем другим человеком.

– Знаете новость? – говорили друг другу в Иссудене.

– Какую?

– Жан-Жак унаследовал от своего отца даже Баламутку.

– Неужели вы думали, что такой хитрец, как покойный доктор, не оставит своему сыну домоправительницу?

– Честное слово, это прямо сокровище для Руже, – кричали все в один голос.

– Это тонкая штучка! Она очень красива, и уж не беспокойтесь, – женит его на себе.

– Ну и выпало счастье девушке!

– Да, но такое счастье выпадает только красивым девушкам.

– Вы так думаете? Ну, а я знаю, как было с моим дядюшкой Борнишем-Эро; ведь вы, наверно, слышали о девице Ганивэ; она была страшна, как семь смертных грехов, и, несмотря на это, получила от него ренту в три тысячи экю.

– Ба! Это было в тысяча семьсот семьдесят восьмом году.

– Все равно, Руже неправильно поступает; отец оставил ему сорок тысяч франков годового дохода чистенькими, ему можно было бы жениться на девице Эро...

– Доктор пытался это устроить, но она не захотела. Руже слишком глуп...

– Слишком глуп? Все женщины счастливы с такими мужьями.

– А ваша жена счастлива?

Таков был смысл разговоров, которые велись в Иссудене. Начав, согласно провинциальным обычаям и нравам, с насмешек над этим своего рода браком, кончили тем, что стали хвалить Флору, пожертвовавшую собой ради этого бедного малого. Вот каким образом Флора Бразье стала хозяйкой в доме Руже, перейдя, по выражению Годде-младшего, от отца к сыну. Теперь небесполезно набросать историю ее хозяйничанья, в назидание холостякам. Старая Фаншета одна во всем Иссудене нашла неподобающим, что Флора Бразье воцарилась у Жан-Жака Руже; она возражала против безнравственности этого союза и стала на сторону оскорбленной морали; правда, она считала для себя унизительным быть в свои годы в подчинении у какой-то Баламутки, пришедшей в дом босоногой девчонкой. Фаншета имела триста франков дохода, так как доктор поместил ее сбережения в бумаги государственного казначейства; покойник завещал ей сто экю пожизненной ренты, так что она могла жить безбедно и покинула дом пятнадцатого апреля 1806 года, через девять месяцев после погребения своего старого хозяина. Не указывает ли настоящая дата проницательным людям то время, когда Флора перестала быть честной девушкой?

Баламутка, достаточно сообразительная, чтобы предвидеть отказ Фаншеты от подданства, – потому что пребывание у власти как нельзя лучше развивает политические способности, – решила в будущем обходиться без служанки. Уже в продолжение полугода она исподтишка присматривалась к кулинарным приемам, благодаря которым Фаншета могла почитаться искусной поварихой, достойной служить докторам. Докторов можно по части чревоугодия поставить наравне с епископами. Благодаря доктору Фаншета еще усовершенствовалась. В провинции недостаточная занятость и однообразие жизни привлекают деятельность ума к кухне. Провинциалы не обедают так пышно, как парижане, но едят вкуснее; у них блюда обдумываются, изучаются. В провинциальной глуши существуют Каремы[45]45
  Карем Мари-Антуан (1784—1833) – французский кулинар, автор ряда книг по кулинарии.


[Закрыть] в юбке, неведомые миру гении, умеющие сделать простое блюдо из фасоли достойным того покачивания головы, каким Россини встречает совершенное произведение. Проходя курс в Париже, доктор слушал химию у Руэля и сохранившиеся в памяти познания обратил на пользу химии кулинарной. Он прославился в Иссудене несколькими удачными нововведениями, малоизвестными за пределами Берри. Он открыл, что омлет гораздо нежнее, если не взбивать белки и желтки вместе, по грубому способу, принятому кухарками. По его мнению, требуется сбивать белки в пену, постепенно прибавляя желтки, и пользоваться не обычной, а фаянсовой сковородой или же фарфоровой ленивкой. Ленивка – это род толстой сковородки на четырех ножках, позволяющих воздуху, когда она поставлена на плиту, свободно проходить под нею, что не дает ей лопнуть от накала. В Турени ленивка называется котелком. Я полагаю, что Рабле говорит именно о таком котелке для варки «журавланов», что доказывает глубокую древность этого приспособления. Доктор нашел также средство, чтобы не пригорала подливка, заправленная мукой и маслом; этот секрет, не вышедший за пределы его кухни, к несчастью, навсегда утрачен.

Флора от природы была наделена способностью печь и жарить – два качества, которых нельзя приобрести ни наблюдением, ни трудом, – поэтому она очень быстро превзошла Фаншету. Становясь отличной кухаркой, она думала о благе Жан-Жака; но и сама она, надо сказать, тоже была порядочной лакомкой. Неспособная, как все лица без образования, заниматься умственным трудом, она всю свою жажду деятельности проявляла в работах по дому. Она натерла воском всю мебель, восстановив ее первоначальный блеск, и держала весь дом в чистоте, достойной Голландии. Она управляла теми лавинами грязного белья и теми потопами, которые называются стиркой и которые, согласно провинциальному обычаю, происходят не больше трех раз в год. Хозяйским глазом она просматривала белье и сама чинила его. Затем, обуреваемая желанием постепенно проникнуть в тайны наживы, она усвоила те небольшие деловые познания, которыми располагал Руже, и приумножила их, беседуя с нотариусом покойного доктора, господином Эроном. Таким образом, она давала отличные советы своему милому Жан-Жаку. Уверенная, что навсегда останется хозяйкой, она с такой нежностью и жадностью блюла интересы этого малого, как будто они были ее собственные. Ей нечего было бояться требований своего дядюшки: Бразье за два месяца до смерти доктора упал и умер, выходя из кабака, где после своей удачной сделки проводил все время. Отца Флоры также не было в живых. Она служила своему господину со всей преданностью, какая может быть у сироты, счастливой тем, что нашла семью и занятие в жизни.

Этот период был сущим раем для бедного Жан-Жака, усвоившего приятные привычки животной жизни, усовершенствованной чем-то вроде монастырской размеренности. Он спал до позднего утра. Флора отправлялась спозаранку за провизией или хлопотала по хозяйству, потом будила своего господина с таким расчетом, чтобы, кончив одеваться, он уже заставал готовый завтрак. После завтрака, в одиннадцатом часу, Жан-Жак прогуливался, встречаясь со знакомыми и вступая с ними в беседу, а к трем часам возвращался читать газеты – одну местную и одну парижскую; эти газеты попадали к нему через три дня после их выхода, засаленные тридцатью парами рук, через которые они проходили, закапанные влагой, падавшей из носа любителей нюхать табак, и загрязненные на всех столах, где только они ни валялись. Холостяк таким образом убивал время до обеденного часа, а за обедом сидел возможно дольше. Флора рассказывала ему разные городские происшествия, передавала свежие сплетни. К восьми часам гасили огонь. В провинции очень распространено обыкновение рано ложиться спать ради экономии свечей и дров, а это способствует еще большему отупению людей, злоупотребляющих лежанием в кровати. Слишком продолжительный сон отягчает и обедняет ум.

Такова была жизнь этих двух существ в продолжение девяти лет, жизнь, заполненная всякими пустяками, когда целым событием была поездка в Бурж, Вьерзон, Шаторý, а то и куда-нибудь подальше, – когда нотариусы этих городов или г-н Эрон не находили имущества под закладную, с переходом обязательств на жену должника, если он был женат. Руже давал – только под первую закладную в размере не более трети стоимости имущества – ссуды из пяти процентов, с обеспечением сверх того, в форме заемных писем, постепенной уплаты добавочных двух с половиной процентов. Таковы были нерушимые заветы его отца. Ростовщик – это пиявка, которая присасывается к жаждущему выбиться крестьянину и пьет кровь деревни. Такса в семь с половиной процентов казалась такой справедливой, что Жан-Жак Руже мог делать выбор; к старому холостяку обращались с предложениями сами нотариусы, получавшие прекрасные комиссионные от людей, которым они доставляли деньги на столь хороших условиях.

За девять лет Флора мало-помалу, незаметно и неумышленно, получила полную власть над своим господином; сначала она обращалась с Жан-Жаком очень дружески; потом, не переставая оказывать ему уважение, настолько взяла над ним верх своим превосходством, умом и энергией, что он стал слугой своей служанки. Этот взрослый ребенок сам отдавался ее владычеству, позволяя так заботиться о себе, что Флора обращалась с ним, как мать со своим сыном. И Жан-Жак кончил тем, что возымел к Флоре те чувства, какие делают для ребенка необходимым материнское покровительство. Но их связывали, кроме того, еще иные узы. Сначала Флора обделывала дела и вела дом. Жан-Жак настолько полагался на нее, передав ей бразды правления, что без нее жизнь казалась ему не то что трудной, но просто невозможной. А затем эта женщина ему стала насущно необходимой, – она потакала всем его прихотям, она знала их так хорошо! Он любил смотреть на это счастливое лицо, всегда улыбчивое для него, единственное лицо, которое улыбнулось ему, единственное, которое будет ему улыбаться! Счастье, совершенно физическое, выражаемое простонародными словами, составляющими основу языка в беррийских домах, и запечатленное на этом чудесном лице, было в некотором смысле отблеском его собственного счастья. Состояние, в которое впадал Жан-Жак, видя, что Флора огорчена какими-нибудь неприятностями, открывало этой девушке размеры ее власти, к которой она и прибегала, чтобы вполне удостовериться в ней. А у женщин такого сорта пользоваться властью – значит злоупотреблять ею. Баламутка, без сомнения, заставляла своего хозяина участвовать в некоторых из тех сцен, погребенных в тайниках частной жизни, образец которых дал Отвэй в своей трагедии «Спасенная Венеция», в столкновении сенатора и Аквилины – сцене, передающей все великолепие ужасного. Тогда Флора настолько уверилась в своей власти, что и не позаботилась, к несчастью для себя и для этого холостяка, выйти за него замуж.

К концу 1815 года Флора – ей тогда было двадцать семь лет – достигла полного расцвета своей красоты. Полная и свежая, белая, как бессенская фермерша, она вполне представляла идеал «прекрасной кумушки», как выражались наши предки. Ее красота, красота трактирной служанки, но выхоленная и достигшая полного расцвета, делала ее похожей на г-жу Жорж[46]46
  Жорж – псевдоним французской трагической актрисы Маргариты-Жозефины Веймер (1787—1867).


[Закрыть] в ее лучшие времена, если не говорить о царственном благородстве последней. У Флоры были такие же прекрасные округлые руки, такая же пышность форм, такая же шелковистая кожа, такие же пленительные изгибы тела, но больше мягкости, чем у этой актрисы. Свойственным ей выражением были нежность и кротость. Ее взор не требовал уважения, как требовал его взор самой прекрасной Агриппины[47]47
  Агриппина – мать Нерона, изображена Расином в трагедии «Британик», одна из лучших ролей актрисы Жорж.


[Закрыть], которая со времен Расина попирала подмостки Французского театра, – а призывал к незамысловатым радостям.

В 1816 году Баламутка увидела Максанса Жиле и была побеждена им с первого взгляда. Ее сердце насквозь пронзила мифологическая стрела – прекрасный символ естественного действия страсти, которое греки должны были выразить именно так, не зная рыцарской любви, идеальной и меланхоличной, порожденной христианством. Флора была тогда слишком прекрасна, чтобы Макс пренебрег подобным завоеванием. Так на двадцать восьмом году жизни Баламутка испытала настоящую любовь, любовь коленопреклоненную, безграничную, ту любовь, которая заключает в себе все виды любви – и любовь Гюльнары, и любовь Медоры[48]48
  «...и любовь Гюльнары и любовь Медоры». – Гюльнара и Медора – героини поэмы Байрона «Корсар»; Гюльнара – страстная и решительная, Медора – нежная и кроткая.


[Закрыть]. Как только офицер, постоянно сидевший без гроша в кармане, узнал, какие отношения установились между Флорой и Жан-Жаком Руже, он в своей связи с Баламуткой увидел больше, чем любовную интрижку. Тогда, чтобы лучше упрочить свое будущее, он, распознав слабохарактерность холостяка, счел за наилучшее поселиться в его доме.

Страсть Флоры к Максу неизбежно повлияла на жизнь и домашний уклад Жан-Жака. В продолжение месяца холостяк, ставший сверх меры боязливым, видел перед собою грозное, угрюмое, недовольное лицо Флоры, раньше столь дружелюбное и сиявшее улыбкой. Он подвергался взрывам искусно разыгранного скверного настроения, словно муж женщины, замыслившей измену. Когда во время самых жестоких одергиваний бедный малый осмелился однажды спросить Флору о причинах этой перемены, у нее в глазах засверкала такая ненависть, какой бедный Жан-Жак никогда не видывал, а в голосе послышались такие презрительные и враждебные интонации, каких он никогда не слыхивал.

– Это черт знает что! – вскричала она. – Вы бездушный, бессердечный человек! Вот уже шестнадцать лет, как я гублю свою молодость в вашем доме, и только сейчас поняла, что у вас здесь камень! – она постучала себе в грудь. – Уже два месяца к нам ходит храбрый офицер, жертва Бурбонов, который рожден для того, чтобы стать генералом, а прозябает в бедности, загнанный в эту дыру, где и богатому негде развернуться. Он должен торчать целый день за столом в мэрии, чтобы заработать какие-то жалкие шестьсот франков. Прекрасная жизнь! А как вы живете? У вас закладных на шестьсот пятьдесят девять тысяч ливров и шестьдесят тысяч франков годового дохода, а расходуете вы благодаря мне не больше тысячи экю в год, включая сюда даже мои юбки, словом, все, – но вы даже не подумаете предложить ему здесь помещение, хотя у вас пустует весь третий этаж. Вы предпочитаете, чтобы там танцевали мыши и крысы, нежели поселилось человеческое существо, скажу попросту – молодой человек, которого ваш отец считал своим сыном! Хотите знать, кто вы такой? Я вам прямо скажу: вы братоубийца! Ну, и к тому же я очень хорошо знаю почему! Вы заметили, что он мне нравится, и это вам досаждает! Хотя вы кажетесь дураком, а на самом деле вы зловреднее самых зловредных хитрецов... Ну что же, он мне нравится, и даже очень...

– Но, Флора...

– О, никаких «но, Флора»! Ах, вы можете искать себе другую Флору (если вы найдете такую). Да, да... Пусть этот стакан вина будет для меня ядом, если я не убегу из этой трущобы. Слава богу, я ничего вам не стоила за те двенадцать лет, что здесь пробыла, и вы жили в свое удовольствие. Всюду я бы вполне заработала на свое содержание, если бы делала все, как здесь: мыла, гладила, следила за стиркой, ходила на рынок, стряпала, соблюдала во всем вашу выгоду, работала до упаду с утра и до вечера... И вот моя награда.

– Но, Флора...

– Да, Флора... Попробуйте сыщите себе других Флор теперь, когда вам пятьдесят один год, когда вы все хвораете, а дряхлеете так, что прямо страшно, – уж кому знать, как не мне! И, кроме того, с вами ведь не очень-то весело...

– Но, Флора...

– Оставьте меня в покое!

Она ушла, так хлопнув дверью, что гул пошел по всему дому, казалось, задрожавшему на своем фундаменте. Жан-Жак тихонько открыл дверь и еще тише вошел в кухню, где Флора все еще продолжала ворчать.

– Но, Флора, – сказал этот баран, – сегодня в первый раз я слышу о твоем желании. Почем ты знаешь, хочу я этого или не хочу?

– Прежде всего в доме нужен мужчина, – ответила Флора. – Известно, что вы держите у себя по десять, пятнадцать, двадцать тысяч франков. Когда-нибудь залезут воры и убьют нас. Я вовсе не желаю оказаться однажды утром разрезанной на четыре части, как это сделали с той несчастной служанкой, которая имела глупость защищать своего хозяина! Ну, а если узнают, что у нас живет мужчина, храбрый, как Цезарь, мужчина, который не ударит лицом в грязь, – Макс мигом может справиться с тремя ворами, – я буду спать спокойнее. Быть может, вам наговорят глупостей, скажут, что я его и так и этак люблю и обожаю! Понимаете, что вам нужно ответить? Так вот, вы скажете, что вы это знаете, но что ваш отец, умирая, поручил вам своего бедного Макса. Все замолчат, потому что даже камни иссуденской мостовой подтвердят, что ваш отец оплачивал его содержание в коллеже. Что, не так? Уже девять лет, как я ем ваш хлеб...

– Флора... Флора...

– В городе не один ухаживал за мной, ну да! Мне предлагали и золотые цепочки, и часики... «Моя милая Флора, если ты захочешь бросить этого старого дурака папашу Руже...» – вот что мне говорили о вас. «Мне бросить его? Ах, но что же с ним станется, с бедняжкой? – всегда отвечала я. – Нет, нет, где коза привязана, там ей и щипать траву».

– Да, Флора, ты у меня одна, и я очень счастлив... Если тебе это доставит удовольствие, мое дитя, хорошо, мы поселим у нас Макса, он будет садиться за стол вместе с нами...

– Еще бы! Надеюсь, не иначе.

– Та-та-та, не сердись...

– Если хватает на одного, хватит и на двух, – ответила она, смеясь. – Но если вы уж так милы, то знаете, что вам нужно сделать, котик? К четырем часам вы пойдете погулять возле мэрии, постараетесь встретить господина Жиле и пригласить его обедать. Если он будет церемониться, вы скажете ему, что это доставит мне удовольствие; он слишком любезен, чтобы отказаться. Потом, к концу обеда, если он заговорит о своих несчастиях, о плавучей тюрьме, вы будете настолько умны, что воспользуетесь поводом и предложите Максу жить у нас. Если он начнет возражать, будьте спокойны, я сумею уговорить его...

Медленно прогуливаясь по бульвару Барон, холостяк обдумал, насколько мог, все происшествие. Если он расстанется с Флорой (при одной этой мысли у него в глазах мутилось), то какую другую женщину он себе найдет? Жениться? Но в его возрасте за него выйдут замуж только ради его состояния, и законная жена будет эксплуатировать его еще беспощадней, чем Флора. Да одна уж мысль о том, что он лишится ее ласки, пускай и притворной, вызывала у него ужасную тоску. Поэтому он проявил в отношении к Жиле всю свою любезность. Как хотела Флора, приглашение было сделано при свидетелях, чтобы пощадить честь Максанса.

Примирение между Флорой и ее хозяином состоялось; но с этого дня Жан-Жак заметил некоторые оттенки, свидетельствовавшие о том, что Баламутка совершенно переменилась в своих чувствах к нему. В течение двух недель Флора Бразье жаловалась лавочникам, рыночным торговцам, кумушкам, с которыми она болтала, на тиранию Руже, соизволившего взять к себе своего так называемого побочного брата. Но эта комедия никого не обманула, и Флору начали считать чрезвычайно хитрой – настоящей продувной бестией.

Руже был очень счастлив, когда Макс поселился у него в доме: возле него был человек, оказывавший ему мелкие услуги, но без лакейской угодливости. Жиле разговаривал, рассуждал о политике, иногда прогуливался с папашей Руже. С тех пор как офицер переехал к ним, Флора не захотела больше быть кухаркой. Кухня, заявила она, портила ей руки. По просьбе Великого магистра Ордена, Коньета подыскала Жан-Жаку служанку – одну из своих родственниц, старую деву, хозяин которой, священник, умер, ничего не оставив ей. То была прекрасная кухарка, готовая быть преданной Максу и Флоре на жизнь и на смерть. К тому же Коньета от имени этих двух могущественных лиц обещала своей родственнице за десять лет хорошей, верной, скромной и честной службы пенсию в триста ливров.

Шестидесятилетняя Ведия была замечательна своей рябой и крайне уродливой физиономией. После того как Ведия приступила к исполнению своих обязанностей, Баламутка стала г-жой Бразье. Она носила корсеты, у нее появились шелковые платья и платья из хорошей шерстяной и бумажной материи, смотря по времени года. Точно так же были у нее воротнички, очень дорогие платки, вышитые чепчики, кружевные косынки, высокие башмачки; одевалась она изящно, богато, и это молодило ее. Раньше она была как бы неотшлифованным алмазом, теперь – ограненным и оправленным рукою ювелира, чтобы придать ей настоящую цену. Она хотела быть достойной Макса. К концу первого года, в 1817 году, она велела купить в Бурже лошадь, так называемую английскую, для бедного офицера, которому наскучило ходить пешком. Макс завербовал в окрестностях бывшего улана императорской гвардии, впавшего в нищету поляка по фамилии Куский, который не желал ничего лучшего, как попасть к Руже в качестве слуги при командире. Макс был кумиром Куского, особенно после дуэли с тремя роялистами. С 1817 года семья папаши Руже состояла из пяти человек, из коих трое были господами, и расходы выросли до восьми тысяч франков в год.

К тому времени, когда г-жа Бридо приехала в Иссуден, чтобы, по выражению Дероша, спасти наследство, подвергавшееся столь серьезной опасности, папаша Руже постепенно дошел до состояния почти растительной жизни. Прежде всего после водворения Макса г-жа Бразье завела стол на епископский образец. Руже, увлеченный на путь чревоугодия, ел все больше и больше, соблазняясь изысканными блюдами, которые готовила Ведия. И несмотря на эту обильную и отменную пищу, он мало толстел. Со дня на день он дряхлел, измученный, быть может, несварением желудка, и под глазами у него резко выступала синева. Но если во время прогулки горожане спрашивали его о здоровье, он отвечал: «Никогда я не чувствовал себя лучше». А так как его всегда считали существом весьма ограниченным, то и не замечали непрерывного ослабления его умственных способностей. Любовь к Флоре была единственное, чем он дорожил в жизни, он существовал только ради Баламутки; его уступчивость по отношению к ней не имела границ; он повиновался каждому ее взгляду, ловил каждое движение этой особы, как собака ловит движения руки своего хозяина. Словом, как писала г-жа Ошон, папаша Руже в пятьдесят семь лет казался старше восьмидесятилетнего г-на Ошона.

Читатель имеет основания полагать, что комнаты Макса были достойны этого очаровательного молодого человека. Действительно, за шесть лет он из года в год придавал им все больший комфорт, подбирая для себя и для Флоры каждую мелочь в своем помещении. Но это был иссуденский комфорт: крашеные полы, довольно дорогие обои, мебель красного дерева, зеркала в золоченых рамах, на окнах муслиновые занавески с красными полосами, кровать с балдахином и занавесями, повешенными так, как это делают провинциальные обойщики для богатой новобрачной, кровать, великолепная по местным понятиям, хотя ее можно увидеть на всех модных картинках и она настолько банальна, что даже парижские лавочники ею пренебрегают, обзаводясь новой обстановкой по случаю женитьбы. Было здесь и нечто необыкновенное, о чем поговаривали в Иссудене, – камышовые циновки на лестнице, положенные, вероятно, для того, чтобы заглушать шум шагов, так что Макс, возвращаясь на рассвете, никого не будил и Руже никогда не подозревал, что его жилец участвует в ночных подвигах «рыцарей безделья».

В восемь часов Флора, в домашнем хорошеньком капоте из бумажной материи в мельчайшую розовую полоску, с кружевным чепчиком на голове, в подбитых мехом ночных туфлях, тихонько открыла дверь комнаты Макса, но, увидев, что он спит, остановилась возле кровати.

«Он вернулся так поздно, – подумала она, – в половине четвертого! Какое нужно иметь здоровье, чтобы выдерживать такие развлечения. Вот это мужчина, я понимаю! Что-то они делали сегодня ночью?»

– А, вот и ты, детка, – сказал Макс, проснувшийся, как просыпаются солдаты, привыкшие благодаря военной обстановке сразу обретать ясность мысли и способность владеть собою, как бы внезапно ни было пробуждение.

– Ты спишь, я уйду...

– Нет, останься, надо серьезно поговорить...

– Вы наделали сегодня ночью каких-нибудь глупостей?

– Ну да... Так вот, дело касается нас и этого старого дурака. Ты никогда не говорила мне о его семье. Ну, так она прибыла сюда, эта семья, – наверно, чтобы дать нам по шее...

– Пойду сделаю ему нагоняй, – ответила Флора.

– Мадемуазель Бразье, – значительно сказал Макс, – речь идет о вещах слишком серьезных, чтобы действовать с маху. Пришли мне кофе, я выпью его в постели и подумаю, как нам повести себя. Приходи в девять часов, мы поговорим. А пока держись так, будто ты ничего не знаешь.

Пораженная новостью, Флора оставила Макса и пошла готовить ему кофе; но четверть часа спустя ворвался Барух и крикнул Великому магистру:

– Фарио ищет свою тележку!

В пять минут Макс оделся, спустился вниз и, словно прогуливаясь, направился к башне, где уже собралась довольно большая толпа.

– Что случилось? – спросил Макс и, раздвигая толпу, пробрался к испанцу.

Фарио, маленький сухой человечек, по своему безобразию не уступал испанскому гранду. Как бы пробуравленные в лице огненные глазки, очень близко поставленные, заслужили бы ему в Неаполе славу человека с дурным глазом. Этот человечек казался кротким, так как он был важен, спокоен и медлителен в движениях: его так и звали – добряк Фарио. Но его кожа цвета пряника и весь его облик, своей кажущейся кротостью вводивший в заблуждение несведущих, человеку наблюдательному говорили о полумавританском характере крестьянина Гренады, который, пока его не вывели из себя, находится в состоянии безразличия и лени.