Текст книги "Жизнь холостяка"
Автор книги: Оноре де Бальзак
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)
Оноре де Бальзак
Жизнь холостяка
Вот, мой дорогой Нодье, произведение, полное деяний, которые совершены при закрытых дверях, в домашнем кругу и поэтому избегли преследования законом, однако не избегли вмешательства десницы божьей, столь часто именуемого случаем и замещающего человеческое правосудие, – так что выводы остаются не менее действительными и поучительными, хотя их и излагает здесь одно насмешливое действующее лицо. По моему разумению, тут содержится великий урок касательно семьи и материнского долга. Быть может, мы слишком поздно замечаем результаты, порожденные умалением отцовской власти. Эта власть, в прежние времена прекращающаяся только со смертью отца, составляла тогда единственное человеческое судилище, которому подведомственны были домашние преступления, – а в важных случаях королевская власть брала на себя выполнение приговоров. Какой бы нежной и доброй ни была мать, она не замещает этих царственных патриархов, как женщина не замещает короля на троне; а если бывают подобные исключения, то они создают чудовищ. Быть может, мне еще не приходилось рисовать картину, которая яснее показывала бы, до какой степени нерасторжимый брак необходим для европейских обществ, каковы несчастные последствия женской слабости и какую опасность влечет за собой личная корысть, когда она не обуздана. Если бы общество, основанное единственно на власти денег, испытало трепет, удостоверившись в бессилии правосудия перед действием той системы, которая обожествляет успех, допуская все средства, ведущие к нему! Если бы оно поспешило обратиться к католичеству, чтобы очистить массы религиозным чувством и воспитанием другого рода, чем воспитание в светском университете! Достаточно прекрасных характеров, достаточно великих и благородных примеров самопожертвования будет во всем блеске представлено в «Сценах военной жизни», чтобы здесь мне было позволено указать, какую испорченность порождают нужды войны в умах некоторых людей, осмеливающихся действовать в частной жизни, как на поле битвы. Вы бросили на наше время прозорливый взгляд, философский смысл которого выдает себя в ряде горьких размышлений, пронизывающих Ваши изящные страницы, и Вы лучше чем кто бы то ни было оценили опустошения, произведенные в духовном состоянии нашей страны четырьмя различными политическими системами. Таким образом, я не мог поручить эту историю покровительству авторитета более высокого. Быть может, Ваше имя защитит мое произведение от нападок, которых ему не избежать: какой больной остается безгласным, когда хирург снимает покровы с его самых кровоточащих ран? К удовольствию посвятить Вам эту сцену присоединяется гордость предать гласности Ваше благоволение к тому, кто именует себя здесь одним из Ваших искренних почитателей, —
де Бальзаку.
В 1792 году буржуазия Иссудена пользовалась услугами одного доктора по имени Руже, который прослыл человеком весьма зловредным. Как некоторые осмеливались утверждать, он превратил свою жену в совершенно несчастное существо, хотя она и была самой красивой женщиной в городе, – впрочем, быть может, немного глуповатой. Несмотря на инквизиторские розыски друзей, пересуды равнодушных и злословие завистников, жизнь этой семьи оставалась малоизвестной. Доктор Руже принадлежал к числу тех людей, о которых в своем кругу говорят: он не поладлив. Таким образом, при жизни доктора о нем молчали и приветливо улыбались ему.
Жена его, из семьи Декуэнов, в девичестве довольно болезненная (говорили, что доктор поэтому-то и женился на ней!), сначала родила сына, потом дочь, которая по воле случая появилась на свет через десять лет после брата – и, как говорили, вопреки ожиданиям самого Руже, хотя он и был врачом. Запоздалая дочь звалась Агатой.
Эти незначительные факты столь просты, столь обыкновенны, что, казалось бы, ничто не оправдывает историка, начавшего с них свое повествование; но если бы они не были известны, то человек такого склада, как доктор Руже, показался бы чудовищем, бесчувственным отцом, в то время как на деле он просто подчинялся скверным склонностям, каковые многими прикрываются при помощи нижеследующей страшной аксиомы: мужчина должен проявлять характер!
Это мужественное изречение было причиной несчастья многих женщин.
Отец и мать Декуэны занимались перепродажей шерсти – продавали по поручению собственников и скупали для купцов это беррийское золотое руно, получая, таким образом, комиссионные и от тех и от других. Занимаясь этим делом, они стали богатыми и скупыми – заключительный смысл многих существований.
Декуэну, младшему брату г-жи Руже, Иссуден не пришелся по вкусу. Он отправился искать удачи в Париж, где и обосновался бакалейщиком на улице Сент-Оноре. В том и была его погибель. Но что поделаешь? Торговля для бакалейщика увлекательна в такой же мере, в какой противна художнику. Еще недостаточно изучены социальные силы, создающие разные призвания. Любопытно было бы знать, чем определяется желание человека стать продавцом бумаги, а не булочником, с тех пор как сыновья не наследуют обязательно отцовского занятия, как у египтян. Любовь способствовала Декуэну в выборе призвания. Он сказал себе: «Я тоже буду бакалейщиком», – подумав еще кой о чем при виде своей хозяйки, весьма красивой особы, в которую он безумно влюбился. Только благодаря терпению и деньжонкам, полученным им от отца и матери, он женился на вдове господина Бисиу, своего предшественника. В 1792 году дела Декуэнов были, по общему отзыву, в прекрасном состоянии. Старики Декуэны в то время были еще живы. Покончив с шерстью, они пустили свои капиталы на покупку национальных имуществ – тоже золотое руно! Их зять, почти уверенный в том, что скоро ему предстоит оплакивать жену, отправил дочь в Париж к своему шурину – для того чтобы она посмотрела на столицу, да еще по некоторым хитрым соображениям.
Госпожа Декуэн, будучи на двенадцать лет старше своего мужа, отличалась превосходным здоровьем; но она была жирна, как дрозд после сбора винограда, а хитрый Руже достаточно знал медицину, чтобы предвидеть, что господа Декуэны, вопреки заключительным словам волшебных сказок, хоть и будут всегда счастливы, но никогда не будут иметь детей. Супружеская чета могла воспылать любовью к Агате. А доктор Руже хотел лишить дочь наследства и льстил себя надеждой достигнуть своих целей, отправив ее подальше. Эта молодая особа, тогда самая красивая девушка в Иссудене, не была похожа ни на отца, ни на мать. Ее рождение поссорило навеки доктора Руже и его близкого друга Лусто, отставного помощника интенданта, которому пришлось покинуть Иссуден. Когда какая-либо семья покидает родные места, столь пленительные, как Иссуден, то местные жители имеют право доискиваться объяснений для такого исключительного поступка. По утверждению злых языков, Руже, человек мстительный, заявил, что Лусто умрет не иначе, как от его руки. В устах врача такие слова равносильны были пушечному выстрелу. Когда Национальное собрание упразднило должность помощников интенданта, Лусто уехали и никогда больше не возвращались в Иссуден.
После отъезда этой семьи г-жа Руже проводила все время у родной сестры отставного помощника интенданта, г-жи Ошон, крестной матери ее дочки и единственной особы, с которой она делилась своими горестями. Таким образом, все то немногое, что город Иссуден знал о прекрасной г-же Руже, было рассказано этой доброй женщиной, причем лишь после смерти доктора.
Когда доктор завел речь о том, чтобы отправить Агату в Париж, г-жа Руже сразу сказала:
– Своей дочери я больше не увижу!
(«И, как это ни печально, она была права», – добавляла, вспоминая об этом, почтенная г-жа Ошон.)
Бедная мать стала желтой, как айва, и состояние ее здоровья оправдывало слова тех, кто подозревал, что доктор Руже медленно изводит ее. Повадки ее сына, великовозрастного балбеса, могли только способствовать тому, чтобы несправедливо обвиняемая женщина стала совсем несчастной. Не сдерживаемый – а быть может, и подстрекаемый – своим отцом, этот малый, тупой во всех отношениях, не обнаруживал ни внимания, ни уважения, с какими сын обязан относиться к своей матери. Жан-Жак Руже походил на отца, но был еще хуже, а уж сам доктор не отличался ни телесной, ни душевной красотою.
Прибытие очаровательной Агаты Руже отнюдь не принесло счастья ее дяде Декуэну. Прошла неделя, или, вернее, декада (Республика была уже провозглашена), и он был посажен в тюрьму по одному слову Робеспьера Фукье-Тенвилю[2]2
Фукье-Тенвиль Антуан-Кантен (1740—1795) – общественный обвинитель чрезвычайного трибунала во времена якобинской диктатуры.
[Закрыть]. Декуэн, имевший неосторожность поверить, что голод был создан искусственно, сделал глупость – высказал это мнение (он думал, что мнения стали свободными) нескольким покупателям и покупательницам, отпуская им товар. Гражданка Дюпле, жена столяра, у которой квартировал Робеспьер и которая вела хозяйство этого великого гражданина, почтила своим вниманием лавку Декуэна, к несчастью для беррийца. Названная гражданка сочла взгляды торговца оскорбительными для Максимилиана I[3]3
Максимилиан I. – Так Бальзак иронически называет здесь Максимилиана Робеспьера.
[Закрыть]. И без того мало удовлетворенная обращением четы Декуэнов, эта знаменитая вязальщица Якобинского клуба[4]4
...вязальщица Якобинского клуба... – Женщины из народа, посещавшие якобинский клуб, нередко во время заседания занимались вязанием.
[Закрыть] рассматривала красоту гражданки Декуэн как некоторого рода признак аристократизма. Передавая слова Декуэн своему доброму и нежному повелителю, она злонамеренно извратила их. Лавочник был арестован по обычному обвинению в скупке. Когда Декуэна посадили в тюрьму, его жена стала хлопотать, добиваясь его освобождения; но ее попытки были столь неловки, что если бы какой-нибудь наблюдатель слышал, как она беседует с вершителями судьбы ее мужа, то решил бы, что она хочет приличным образом отделаться от него. Г-жа Декуэн была знакома с Бридо, одним из секретарей министра внутренних дел Ролана и правой рукой всех его преемников по этому министерству.
Чтобы спасти Декуэна, она заставила Бридо действовать. Сам в высшей степени неподкупный, начальник канцелярии, один из тех добродетельных простаков, бескорыстию которых все удивляются, не решился подкупить тех, от кого зависела участь Декуэна; он пытался их просветить! Просвещать людей того времени было все равно, что просить их о восстановлении Бурбонов. Жирондистский министр, боровшийся в те времена с Робеспьером, сказал Бридо: «Да что ты суешься?»
Все, кого ни просил честный начальник канцелярии, повторяли ему эту жестокую фразу: «Да что ты суешься?»
Бридо мудро посоветовал г-же Декуэн сидеть тихо, но она, вместо того чтобы добиваться благосклонности хозяйки Робеспьера, подняла шум и крик против доносчицы; она отправилась к одному члену Конвента, который сам дрожал за свою шкуру, и тот ей сказал: «Я поговорю с Робеспьером».
Прекрасная лавочница успокоилась на этом обещании, а покровитель ее, само собою, хранил глубочайшее молчание. Несколько голов сахару, несколько бутылок хорошего ликера, преподнесенные гражданке Дюпле, спасли бы Декуэна. Это незначительное событие доказывает, что во время революции столь же опасно полагаться на помощь честных людей, как и мошенников: следует рассчитывать только на самого себя. Но если Декуэн и погиб, то, по крайней мере, он имел честь подняться на эшафот вместе с Андре Шенье[5]5
Шенье Андре (1762—1794) – французский поэт. Сочувственно встретив начало Французской буржуазной революции конца XVIII в., он вскоре перешел на контрреволюционные позиции, в 1794 г. был казнен якобинцами.
[Закрыть]. Там, без сомнения, Поэзия и Торговля впервые наглядно сошлись друг с другом, хотя тайные сношения между ними и тогда были, и будут впредь. Смерть Декуэна произвела гораздо большее впечатление, чем смерть Андре Шенье. Понадобилось тридцать лет, чтобы узнать, что смерть Шенье была бóльшей потерей для Франции, чем смерть Декуэна. Мероприятия Робеспьера были тем хороши, что до самого 1830 года устрашенные лавочники уже не вмешивались в политику. Лавка Декуэнов была в ста шагах от квартиры Робеспьера. Дела у преемника шли плохо. Потом на этом месте обосновался знаменитый парфюмер Цезарь Бирото. Но эшафот словно распространил там необъяснимую заразу несчастья – изобретатель «Двойной пасты султанш» и «Карминной воды» разорился. Чтобы объяснить действие этих загадочных сил, требуется вмешательство оккультных наук.
Несколько раз посетив жену неудачливого Декуэна, начальник канцелярии был поражен спокойной, холодной и целомудренной красотой Агаты Руже. Приходя утешать вдову, столь безутешную, что она уже не могла продолжать торговлю после смерти своего второго мужа, он кончил тем, что женился в течение одной декады на этой очаровательной девушке, сразу же по приезде ее отца, не заставившего себя долго ждать. Доктор, восхищенный течением дела, далеко превзошедшим его надежды, так как его жена стала единственной наследницей Декуэнов, примчался в Париж не столько для того, чтобы присутствовать на свадьбе Агаты, сколько для того, чтобы составить брачный контракт по своему усмотрению. Бескорыстие и исключительная любовь гражданина Бридо предоставили вероломству доктора свободное поле деятельности, и тот, как подтвердит дальнейший ход дела, извлек для себя пользу из ослепления своего зятя. К г-же Руже – или, точнее, к доктору – перешло, таким образом, по наследству все имущество, движимое и недвижимое, отца и матери Декуэнов, умерших друг за другом в течение двух ближайших лет. Руже в конце концов получил состояние своей жены, умершей в начале 1799 года. У него были теперь виноградники, он покупал фермы, приобрел мастерские и имел шерсть для продажи. Его нежно любимый сын ничего не умел делать; но отец создавал ему положение собственника, предоставив ему расти богатым неучем, так как был уверен, что его дитятко, не хуже самых ученых людей, всегда будет знать достаточно, чтобы прожить жизнь и умереть. С 1799 года в Иссудене любители подсчитывать чужие состояния уже приписывали доктору Руже тридцать тысяч ливров ежегодного дохода. После смерти жены доктор вел распутную жизнь, но, если можно так выразиться, соблюдая в этом порядок, при закрытых дверях. Этот доктор, личность весьма колоритная, умер в 1805 году. Бог знает, сколько говорила о нем буржуазия Иссудена и сколько анекдотов ходило о его ужасной личной жизни. Жан-Жак Руже, которого отец в конце концов, убедившись в его глупости, стал держать строго, остался холостым в силу важных обстоятельств, объяснение коих составит значительную часть этой истории. Его безбрачие, как видно будет дальше, отчасти произошло по вине доктора.
Теперь необходимо рассмотреть, к чему привело мщение, предпринятое доктором по отношению к дочери, которую он не считал своей, хотя она, можете в этом не сомневаться, действительно была его дочерью. Никто в Иссудене не заметил одного из тех причудливых явлений, что превращают наследственность в бездну, перед которой теряется наука: Агата была похожа на мать доктора Руже. Подагра, по народной примете, перескакивает через одно поколение и переходит от деда ко внуку; так же часто, как подагра, передается подобным же образом и семейное сходство.
И вот у старшего ребенка Агаты, внешне походившего на мать, был нравственный облик деда, доктора Руже. Завещаем решение этой проблемы XX веку, вместе с прекрасным перечнем наименований микроскопических существ, – и, быть может, наши потомки напишут по этому темному вопросу столько же глупостей, сколько уже написали наши ученые общества.
Лицо Агаты Руже вызывало всеобщее восхищение – ему, как и лицу Марии, матери нашего Спасителя, было суждено и после брака сохранить черты девственности. На ее портрете, который до сих пор висит в мастерской Бридо, переданы безупречный овал лица и неизменная белизна кожи – несмотря на золотистые волосы Агаты, совершенно без веснушек. Не один художник, рассматривая этот спокойный лоб, целомудренный рот, тонкий нос, красивые уши, длинные ресницы, бесконечно нежные глаза темно-синего цвета и все лицо, запечатленное спокойствием, спрашивает и теперь нашего великого живописца: «Это копия какой-нибудь головки Рафаэля?» Ни один мужчина не мог сделать лучшего выбора, чем начальник канцелярии, женившийся на этой молодой девушке. Агата воплощала собой идеал хозяйки, воспитанной в провинции и никогда не расстававшейся со своей матерью. Благочестивая, но не ханжа, она не получила никакого образования, кроме того, что дается женщинам церковью.
Поэтому она была образцовой супругой, но лишь в обычном смысле, так как ее неведение в житейских делах породило не одно несчастие. Надгробная надпись на могиле знаменитой римлянки: «Она блюла дом и пряла шерсть» – превосходно могла бы подвести итоги этой чистой, простой и спокойной жизни. Бридо со времени Консульства фанатически привязался к Наполеону, назначившему его в 1804 году, за год до смерти Руже, начальником отделения. Достаточно удовлетворенный двенадцатью тысячами франков жалованья и получая щедрые награды, Бридо мало беспокоился о возмутительных результатах ликвидации имущества Руже, происшедшей в Иссудене, по которой Агата не получила ничего. За полгода до смерти старик Руже продал сыну часть своего имущества, остаток которого тоже перешел к нему и по дарственной записи, и по праву наследования. Сто тысяч франков, выделенные Агате еще ранее, когда она выходила замуж, составляли всю ее часть наследства от отца и матери.
Слепой поклонник императора, Бридо с преданностью фанатичного приверженца служил могучим замыслам этого современного полубога, который, найдя все во Франции разрушенным, хотел все организовать. Никогда начальник отделения не говорил: «Достаточно». Составление проектов, докладных записок, отношений, разработку планов – самую тяжелую ношу он брал на себя, настолько он был счастлив помогать императору; он любил его как человека, обожал как властелина и не выносил ни малейшей критики его действий и предначертаний. С 1804 по 1808 год начальник отделения занимал большую, прекрасную квартиру на набережной Вольтера, в двух шагах от своего министерства и Тюильри. Кухарка и лакей составляли всю домашнюю прислугу г-жи Бридо в блестящую эпоху ее жизни. Агата, встав раньше всех, отправлялась на рынок вместе с кухаркой. В то время как лакей убирал комнаты, она заботилась о завтраке. Бридо никогда не уходил в министерство раньше одиннадцати часов. За все время их брака его жена испытывала неизменную радость, приготовляя ему изысканный завтрак; Бридо его вкушал с особым удовольствием. Зимою и летом, в любую погоду, Агата, высовываясь из окна, смотрела влед своему мужу, направляющемуся в министерство, – и так до тех пор, пока он не заворачивал на улицу Дю-Бак. Тогда она сама убирала со стола, смотрела, хорошо ли прибраны комнаты, одевалась, играла с детьми, гуляла с ними или принимала гостей в ожидании мужа. Когда он приносил с собой срочную работу, она усаживалась в его кабинете, возле письменного стола, и, безмолвная, как статуя, вязала, глядя, как он работает, бодрствуя до тех пор, пока бодрствовал он, укладываясь спать за несколько минут до него. Иногда супруги бывали в театре, в министерской ложе. В эти дни они обедали в ресторане, и зрелище ресторанной жизни всегда доставляло г-же Бридо то живое удовольствие, какое оно доставляет лицам, не знающим Парижа. Вынужденная часто бывать на больших званых обедах, на которые приглашали начальника отделения, руководившего частью Министерства внутренних дел, а также устраивать ответные обеды, Агата подчинялась требованиям роскоши, обязательной для тогдашних туалетов, но, вернувшись домой, с радостью сбрасывала с себя это показное богатство и опять возвращалась к своей провинциальной простоте. Раз в неделю, по четвергам, Бридо принимал друзей. И, наконец, на масленицу он устраивал большой бал. Такова в немногих словах история этой супружеской жизни, отмеченной только тремя значительными событиями: рождением, с промежутком в три года, двух детей и смертью Бридо, который погиб в 1808 году, надорвав свое здоровье ночной работой, и именно в тот момент, когда император собирался назначить его главноуправляющим, дать ему графский титул и чин государственного советника. В те времена Наполеон усиленно занимался внутренними делами, он заваливал Бридо работой и в конце концов разрушил здоровье неутомимого чиновника. Наполеон, у которого Бридо никогда ничего не просил, однажды осведомился о его образе жизни и состоянии. Узнав, что у этого преданного человека нет ничего, кроме должности, он увидел в нем одного из тех неподкупных людей, которые возвышали, облагораживали его администрацию, и пожелал осыпать его наградами. Стремление завершить огромную работу, прежде чем император отправится в Испанию, убило начальника отделения, скончавшегося от воспалительной лихорадки.
Император, приехавший в Париж, чтобы в несколько дней подготовить кампанию 1809 года, сказал, узнав об этой утрате: «Есть люди, которых никогда никем не заменить». Пораженный примером преданности, не рассчитывавшей ни на одно из блестящих отличий, предназначенных лишь для военных, – император решил учредить и для гражданских чинов орден, дающий большие преимущества, так же как он создал для военных орден Почетного легиона. Впечатление, произведенное на него смертью Бридо, внушило ему мысль об ордене Объединения, но он не успел завершить свой аристократический замысел, память о котором настолько исчезла, что при упоминании этого несуществующего ордена большинство читателей задаст вопрос, каковы были его знаки. Его должны были носить на голубой ленте. Император назвал его орденом Объединения, имея намерение соединить знаки испанского и австрийского орденов Золотого руна. «Провидение помешало такому надругательству», – сказал по этому поводу один прусский дипломат. Император велел доложить себе о положении вдовы Бридо. Оба ее мальчика были определены в императорский лицей, а все расходы по их воспитанию император принял на свой счет. Кроме того, он назначил г-же Бридо пенсию в четыре тысячи франков, без сомнения, имея в виду позаботиться в будущем об обеспечении обоих сыновей.
Со времени своего замужества и до кончины супруга г-жа Бридо не имела никаких сношений с Иссуденом. Как раз когда умерла ее мать, она ждала второго ребенка. А в то время, когда умер отец, который, как она знала, мало любил ее, готовилась коронация императора, и это доставило столько хлопот г-ну Бридо, что она не пожелала покинуть мужа. Жан-Жак Руже, ее брат, не написал ей ни слова после ее отъезда из Иссудена. Весьма огорченная молчаливым отречением от нее со стороны отца и брата, Агата в конце концов и сама стала очень редко думать о тех, кто совсем не думал о ней. Получая все годы письма от своей крестной матери г-жи Ошон, она отвечала ей общепринятыми фразами, не вдумываясь в советы, которые обиняком давала ей эта превосходная и благочестивая женщина.
Незадолго до смерти доктора Руже г-жа Ошон написала своей крестнице, что ей ничего не достанется после отца, если она не пришлет доверенности г-ну Ошону. Агате до отвращения не хотелось вступать в спор со своим братом. А г-н Бридо, – быть может, поняв, что такой грабеж согласовался с беррийскими нравами и обычаями, и еще, быть может, потому, что этот справедливый и чистый человек разделял душевное величие и равнодушие своей жены к материальным интересам, – не захотел послушать Рогена, своего нотариуса, советовавшего ему воспользоваться своим положением и опротестовать действия отца, при помощи которых тому удалось лишить свою дочь ее законной части.
Супруги согласились на все, что было решено в Иссудене. Тем не менее ввиду этих обстоятельств Роген заставил начальника отделения поразмыслить об ущемленных интересах г-жи Бридо. Этот высокой души человек подумал, что в случае его смерти Агата останется без средств. Тогда он пожелал проверить состояние своих дел и нашел, что с 1793 по 1805 год он и жена вынуждены были взять около тридцати тысяч франков из пятидесяти тысяч, которые старый Руже фактически дал своей дочери в приданое; оставшиеся двадцать тысяч Бридо поместил в государственные бумаги. Государственная рента стояла тогда в сорока франках. Благодаря этому у Агаты было около двух тысяч ливров дохода с государственной ренты.
Таким образом, оставшись вдовой, г-жа Бридо при шести тысячах ливров дохода могла жить безбедно. Будучи женщиной провинциального склада, она хотела отпустить лакея, оставив только кухарку, и переменить квартиру; но ее близкая подруга, упорно называвшая себя ее теткой, – г-жа Декуэн, продала свою обстановку, оставила свою квартиру и поселилась вместе с Агатой, заняв под спальню кабинет покойного Бридо. Обе вдовы соединили свои доходы и жили на двенадцать тысяч франков в год. Такой образ действий кажется само собой разумеющимся и естественным. Но ничто в жизни не требует большего внимания, чем то, что кажется естественным, – к необычному и так относятся с недоверием; обратите внимание на людей с большим жизненным опытом: адвокаты, судьи, доктора, священники придают огромное значение простым обстоятельствам, за что и приобретают репутацию мелочных. Змея под цветами – один из превосходных мифов, которые древность завещала нам в руководство нашими делами. Сколько раз дураки, чтобы оправдаться в собственном мнении и во мнении других, восклицают: «Это так просто, что каждый бы попался!»
В 1809 году г-же Декуэн, которая никогда не говорила о своем возрасте, исполнилось шестьдесят пять лет. Прозванная в свое время «прекрасной лавочницей», она принадлежала к числу редко встречающихся женщин, которых щадит время; благодаря своему замечательному здоровью она сохранила красоту, которая, впрочем, серьезного исследования уже не выдерживала. Среднего роста, полная, свежая, она отличалась прекрасными плечами и слегка розоватой кожей. Ее белокурые волосы с каштановым оттенком нисколько не изменили своего цвета, несмотря на катастрофу с Декуэном. Необыкновенная лакомка, она любила готовить себе вкусные блюда, но, хотя и казалась погруженной в кухонные заботы, обожала театр и предавалась пороку, скрытому ею под покровом самой глубокой тайны: она ставила на лотерею! Не есть ли это именно та пропасть, которую мифология назвала бочкой Данаид? Декуэнша, – на такой манер следует именовать каждую женщину, питающую пристрастие к лотерее, – быть может, расходовала немного больше, чем надо, на туалеты, как и все женщины, которые имеют счастье долго оставаться молодыми. За исключением этих маленьких недостатков, она была весьма приятна в совместной жизни. Всегда ладя со всеми, ни с кем не споря, она нравилась своей мягкой и заразительной веселостью. В особенности она отличалась одним истинно парижским качеством, которое соблазняет ушедших на покой приказчиков и старых купцов: она понимала шутку! Если она не вышла в третий раз замуж, то в этом, конечно, виновата эпоха. Во время войн Империи мужчины, собиравшиеся жениться, слишком легко находили молодых, красивых и богатых невест, чтобы интересоваться шестидесятилетней женщиной. Г-жа Декуэн старалась повеселить и г-жу Бридо: она часто таскала ее в театр, каталась с ней в экипаже, устраивала ей изысканные обеды в своем кругу и даже попыталась выдать ее замуж за своего сына Бисиу, – она доверила ей страшную тайну, глубоко хранимую ею, покойным Декуэном и его нотариусом: у моложавой, изящной г-жи Декуэн, которой, по ее словам, было тридцать шесть лет, имелся сын тридцати пяти лет, уже вдовец, майор 21-го пехотного полка; впоследствии он погиб в чине полковника в битве под Дрезденом и оставил единственного сына. Г-жа Декуэн виделась с внуком только тайком и выдавала его за сына первой жены своего покойного мужа. Ее признание было актом осторожности: сын полковника воспитывался в императорском лицее с двумя сыновьями Бридо, получая половину стипендии. Этот мальчик, уже в лицее отличавшийся тонкостью ума и насмешливостью, позднее составил себе громкую славу как рисовальщик и острослов. Агата любила теперь только своих сыновей и жила только ради них; она отказалась от второго брака и по доводам разума, и из чувства верности. Но для женщины легче быть хорошей женой, чем хорошей матерью. Вообще говоря, на вдову возложены две противоречивые обязанности: она мать – и в то же время должна применять отцовскую власть. Немногие из женщин обладают достаточно сильным характером, чтобы взяться за эту двойную задачу и выполнить ее. Поэтому-то бедная Агата, при всех своих добродетелях, оказалась без вины виноватой во многих несчастиях. Недалекая и, как свойственно людям прекрасной души, слишком доверчивая, она стала жертвой г-жи Декуэн, которая ввергла ее в пучину ужасающего несчастья. Г-жа Декуэн ставила всегда на «терн»[6]6
«Терн» – три лотерейных номера, приносящие выигрыш тому, кто на них поставил, только в том случае, если все они выпадут во время розыгрыша.
[Закрыть], а лотерея, как известно, не открывает кредита своим участникам. Распоряжаясь всем в доме, она имела возможность ставить деньги, назначенные на хозяйственные расходы, и постепенно влезала в долги, надеясь обогатить своего внука Бисиу, свою дорогую Агату и маленьких Бридо. Когда долг достиг десяти тысяч франков, она принялась ставить еще большие суммы, в надежде, что ее любимый «терн», не выходивший уже девять лет, заполнит пропасть дефицита. После этого долг стал быстро нарастать. Дойдя до двадцати тысяч франков, г-жа Декуэн совсем потеряла голову – и не выиграла ничего. Тогда ей пришло на мысль пустить в ход свое состояние, чтобы выплатить долг племяннице, но Роген, ее нотариус, доказал ей невозможность осуществить это благородное намерение. Покойный Руже после смерти своего шурина Декуэна захватил наследство, устранив г-жу Декуэн, которой было предоставлено лишь право пожизненно пользоваться некоторыми доходами с имущества, перешедшего к Жан-Жаку Руже. Ни один ростовщик не захотел бы дать двадцать тысяч франков женщине шестидесяти семи лет, имеющей четыре тысячи пожизненного дохода, хотя в то время охотно давались ссуды из десяти процентов. Однажды утром г-жа Декуэн бросилась к ногам своей племянницы и, рыдая, призналась во всем. Г-жа Бридо, не сказав ей ни слова упрека, рассчитала лакея и кухарку, продала лишнюю мебель, три четверти своих государственных бумаг, уплатила долги и съехала с квартиры.
Один из самых страшных закоулков Парижа – это, без сомнения, часть улицы Мазарини от пересечения ее с улицей Генего до того места, где она сливается с улицей Сены, позади дворца Института. Высокие серые стены коллежа и библиотеки, завещанной городу Парижу кардиналом Мазарини, где впоследствии обосновалась Французская Академия, отбрасывают леденящую тень на этот закоулок; солнце здесь показывается редко, постоянно дует северный ветер. Несчастная разоренная вдова поселилась на четвертом этаже дома, расположенного в этом сыром, темном и холодном углу. Перед домом возвышались здания Института, занятые тогда помещениями своеобразных существ, известных у буржуа под именем художников, а в мастерских – под именем «мазилок». Сюда, случалось, въезжали в качестве «мазилок», а выезжали правительственными стипендиатами – в Рим! Такая операция сопровождалась исключительным шумом в то время года, когда в эти помещения заключали соискателей. Чтобы получить премию, нужно было в течение установленного времени создать: скульптору – статую в глине, живописцу – одну из тех картин, которые можно видеть в Школе изящных искусств, музыканту – кантату, архитектору – проект здания. Теперь, когда пишутся эти строки, «зверинец» уже перевели из мрачных и холодных зданий в изящный Дворец искусства, в нескольких шагах от них.
