Текст книги "Жизнь холостяка"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

– Тем лучше, – сказал Филипп. – Я очень рассчитываю, что именно храбрость этого негодника и поможет мне добиться успеха, а будь он трусом, он убежал бы из Иссудена.

– Так вот, подумайте о своей матери, которая относится к вам с поистине восхитительной нежностью, и о брате, которого вы превратили в дойную корову.

– Ага! Он говорил вам об этих пустяках? – воскликнул Филипп.

– Что же, разве я не друг семьи и разве я не знаю о вас даже больше, чем они сами?

– А что вы знаете? – спросил Филипп.

– Вы предали своих товарищей...

– Я! – вскричал Филипп. – Я! Ординарец императора? Враки!.. Мы надули палату пэров, суд, правительство и всю их проклятую лавочку! Королевские холопы лишь то и увидели, что мы им выставили напоказ.

– Хорошо, если так, – ответил поверенный. – Но, видите ли, Бурбоны не могут быть свергнуты, за них Европа, и вы должны бы подумать, как заключить мир с Военным министерством... О, вы добьетесь этого, когда разбогатеете; а чтобы вам и вашему брату разбогатеть, вы должны прибрать к рукам дядюшку. Если вы хотите достигнуть успеха в деле, которое требует столько ловкости, скрытности и терпения, то у вас будет над чем поработать в продолжение всех этих пяти лет...

– Нет, нет, – сказал Филипп, – надо действовать поскорее; этот Жиле, чего доброго, добьется, что дядя обменяет свое имущество на процентные бумаги или переведет его на имя этой девки, и тогда все пропало!

– А еще имейте в виду, что господин Ошон – хороший советчик и правильно разбирается во всем, советуйтесь с ним. Подорожная у вас на руках, за вами оставлено место в орлеанском дилижансе, отбытие в половине восьмого. Уложите свой чемодан и приходите обедать!

– Все мое имущество на мне, – сказал Филипп, распахивая свой ужасающий синий сюртук. – Но мне не хватает трех вещей: моей сабли, шпаги и пистолетов; попросите моего приятеля Жирудо, – он приходится Фино дядей, – пусть он перешлет их мне!

– Вам не хватает еще многого другого, – сказал стряпчий, содрогнувшийся при взгляде на своего клиента. – Вы получите содержание за три месяца, чтобы прилично одеться.

– Ба, это ты, Годешаль! – воскликнул Филипп, узнав брата Мариетты в старшем письмоводителе Дероша.

– Да, я работаю у господина Дероша уже два месяца.

– И надеюсь, – заметил Дерош, – он останется здесь, пока не заведет собственной конторы.

– А Мариетта? – спросил Филипп, взволнованный воспоминаниями.

– Она ожидает открытия нового театрального зала.

– Ей нетрудно было бы устроить, чтобы меня вернули из ссылки. Впрочем, как хочет!

После скудного обеда, предложенного Филиппу Дерошем, у которого столовался его старший письмоводитель, два деловых человека посадили политического преступника в карету и пожелали ему удачи.

Второго ноября, в День поминовения усопших, Филипп Бридо явился к полицейскому комиссару Иссудена отметить свой приезд в сопроводительной бумаге; потом он, по совету этого чиновника, нашел себе помещение на улице Авенье. Тотчас новость о прибытии высланного офицера, замешанного в последнем заговоре, распространилась по всему Иссудену и произвела тем большее впечатление, что этот офицер оказался братом столь несправедливо обвиненного художника. Максанс Жиле, к тому времени совершенно залечивший свою рану, закончил весьма трудные хлопоты по реализации закладных папаши Руже и по их переводу в государственную ренту. Заем ста сорока тысяч франков, сделанный стариком под свое недвижимое имущество, вызвал в городе много разговоров, так как в провинции знают все. Г-н Ошон, взволнованный этими толками, памятуя об интересах Бридо, расспросил старого Эрона, нотариуса г-на Руже, о цели этих операций.

– Если папаша Руже передумает относительно завещания, его наследники будут обязаны поставить за меня хорошую свечу! – воскликнул г-н Эрон. – Не будь меня, старик согласился бы перевести пятьдесят тысяч франков дохода с ренты на имя Максанса Жиле. Я сказал мадемуазель Бразье, что она должна опираться на завещание, иначе ей угрожает привлечение к суду в качестве злостной расхитительницы ввиду многочисленных доказательств их проделок со всякими переводами имущества. Чтобы выиграть время, я посоветовал Максансу и его любовнице дать срок позабыть о таких переменах, столь противоречащих привычкам старика.

– Оставайтесь же защитником и покровителем семьи Бридо, потому что у них ничего нет, – сказал г-ну Эрону старик Ошон, не простивший Максансу тех потрясений, которые недавно испытал, боясь, как бы не разграбили его дом.

Максанс Жиле и Флора Бразье, чувствуя себя недосягаемыми, только усмехнулись, узнав о прибытии второго племянника Руже. Ведь при первом же признаке опасности со стороны Филиппа они могли заставить папашу Руже подписать доверенность, а государственная рента могла быть переведена на имя Макса или Флоры. Если бы даже завещание было изменено, то пятьдесят тысяч ливров дохода послужили бы недурным утешением, да еще можно было рассчитывать на сто сорок тысяч франков под закладную на земельное имущество.

На следующий день по приезде Филипп Бридо около десяти часов утра явился с визитом к своему дядюшке; он заблагорассудил показаться в своем ужасном одеянии. Таким образом, когда человек, побывавший в Южном госпитале и в Люксембургской тюрьме, вошел в залу, Флора Бразье при виде этого отталкивающего субъекта испытала как бы сердечное содрогание. Жиле, в свою очередь, ощутил то потрясение разума и чувства, которым природа предуведомляет нас о скрытой вражде или приближающейся опасности. В лице у Филиппа после перенесенных им несчастий появилось что-то зловещее, а его одежда еще усугубляла это впечатление. Его жалкий синий сюртук, ввиду печальных обстоятельств, был застегнут по-военному до самого воротничка, но и так он выдавал слишком хорошо то, что ему надлежало скрыть. Штаны, обтрепанные снизу, словно у инвалида, свидетельствовали о глубокой бедности. Сапоги оставляли мокрые следы, подошвы хлюпали и брызгали грязной водой. Серая шляпа, которую полковник держал в руках, являла взорам ужасающе засаленную тулью. Камышовая трость со стершимся лаком, должно быть, побывала во всех углах парижских кофеен и долго утыкалась своим витым концом во всяческую грязь. Над бархатным галстуком с вылезшей наружу картонной прокладкой возвышалась голова, почти подобная той, какую себе создает при помощи грима Фредерик Леметр[60]60
  Фредерик Леметр – известный актер, друг Бальзака.


[Закрыть] для последнего акта «Жизни игрока»[61]61
  «Жизнь игрока» – мелодрама Дюканжа и Дино «Тридцать лет, или Жизнь игрока» (1827).


[Закрыть]; медно-красный, кое-где зеленоватый цвет лица, выдающий истощенность еще сильного мужчины, – часто можно увидеть подобные краски на лицах кутил, проводящих ночи за карточной игрой; глаза, окаймленные темными кругами, неестественно красные воспаленные веки, наконец лоб, производящий страшное впечатление и свидетельствующий о разрушении организма. У Филиппа, только что начавшего получать свое содержание, щеки были почти втянуты внутрь и изрыты морщинами. На лысом черепе осталось сзади всего несколько прядей волос, постепенно редевших к ушам. Чистая синева его сверкающих глаз приняла холодный оттенок стали.

– Здравствуйте, дядя, – сказал он хриплым голосом. – Я – ваш племянник Филипп Бридо. Вот как Бурбоны обращаются с подполковником, ветераном старой гвардии, передававшим приказания императора в битве при Монтеро! Мне было бы стыдно, если бы мой сюртук распахнулся в присутствии барышни. Что ж, в конце концов – это закон игры. Мы хотели снова начать партию и проиграли! Я живу в вашем городе по приказу полиции, с отличным окладом в шестьдесят франков ежемесячно. Таким образом, горожане могут не опасаться, что я вздую цены на съестные припасы. Я вижу, вы в прекрасной компании.

– Ах! Значит, ты мой племянник... – сказал Жан-Жак.

– Так пригласите же господина подполковника позавтракать с нами, – сказала Флора.

– Нет, сударыня, спасибо, – ответил Филипп, – я уже завтракал. Кроме того, я бы скорее отрубил себе руку, чем попросил кусок хлеба или грош у моего дяди после того, что произошло в этом городе с моим братом и матерью... Мне только показалось неприличным оставаться в Иссудене и не свидетельствовать дядюшке время от времени мое почтение. А что касается вас, – сказал он, протянув свою длань дяде и потрясши его руку, – то вы можете поступать, как вам угодно: я ничему не буду противиться, лишь бы только честь Бридо осталась неприкосновенной...

Жиле мог свободно разглядывать подполковника, потому что Филипп с явной подчеркнутостью избегал смотреть на него. Хотя кровь кипела у него в жилах, Макс был слишком заинтересован в том, чтобы вести себя с той осторожностью великих политиков, которая порой походит на трусость, и не вспылить, как юноша; поэтому он оставался спокойным и холодным.

– Вам не подобает, сударь, – сказала Флора, – жить на шестьдесят франков в месяц под самым носом у своего дядюшки, ведь у него сорок тысяч франков ренты и он так хорошо обошелся с господином Жиле, своим внебрачным родственником, – вот познакомьтесь с ним.

– Да, Филипп, – вмешался старик, – мы подумаем об этом...

Представленный Флорой, Филипп почти боязливо обменялся поклоном с Жиле.

– Дядя, я должен вернуть вам картины; они у господина Ошона; вы доставите мне удовольствие, если зайдете как-нибудь на днях принять их.

Сухо произнеся эти последние слова, подполковник Бридо вышел. Разговор с ним потряс Флору и Жиле еще больше, чем первое лицезрение страшного рубаки. Как только Филипп с яростью обобранного наследника порывисто открыл дверь и вышел, Флора и Жиле спрятались за занавесками, чтобы посмотреть на него, когда он пойдет от своего дяди к Ошонам.

– Какой проходимец! – сказала Флора, вопросительно заглядывая в глаза Максансу.

– Да, к несчастью, были и такие в армиях императора; семерых такого сорта я спустил в преисподнюю на понтонах, – ответил Жиле.

– Я очень надеюсь, Макс, что вы не будете искать ссоры с ним, – сказала мадемуазель Бразье.

– О, это шелудивый пес, которому нужна какая-нибудь кость, – заметил Макс, обратившись к г-ну Руже. – Если его дядя послушается меня, то поспешит избавиться от него какой-нибудь подачкой; иначе он не оставит вас в покое, папаша Руже.

– От него сильно тянет табаком, – сказал старик.

– Его самого тянет к вашим экю, – сказала Флора голосом, не допускающим возражений. – По-моему, вам следует поскорей отвадить его.

– Я бы только этого и желал, – ответил Руже.

– Сударь, – сказала Грита, входя в комнату, где после завтрака находилось все семейство Ошонов, – вот господин Бридо, о котором вы говорили.

Филипп учтиво вошел среди глубокого молчания, вызванного общим любопытством. Г-жа Ошон вздрогнула с ног до головы, увидев виновника всех несчастий Агаты и убийцу старушки Декуэн. Адольфина тоже почувствовала какой-то страх, Барух и Франсуа обменялись изумленными взглядами. Старый Ошон сохранил хладнокровие и предложил стул сыну г-жи Бридо.

– Я пришел, сударь, – сказал Филипп, – представиться вам, так как мне нужно принять меры, чтобы прожить здесь пять лет на шестьдесят франков в месяц, которые мне дает Франция.

– Бывает, – ответил восьмидесятилетний старец.

Филипп говорил о безразличных вещах и держался безукоризненно. Он изобразил знаменитостью журналиста Лусто, племянника старой дамы, – ее благоволение было ему обеспечено, как только она услыхала от него, что Лусто прославит свое имя. Затем он, не колеблясь, признал ошибки своей жизни. На дружеский упрек, который ему потихоньку сделала г-жа Ошон, он ответил, что, сидя в тюрьме, много размышлял и обещает ей в будущем стать совсем другим человеком.

По просьбе Филиппа, г-н Ошон вышел с ним пройтись. Когда скряга и солдат очутились на бульваре Барон, в таком месте, где их никто не мог услышать, подполковник сказал старику:

– Сударь, если вы соблаговолите послушаться моего совета, то мы никогда не будем говорить с вами ни о делах, ни о людях, иначе как прогуливаясь за городом или в таких местах, где можно не опасаться чужих ушей. Господин Дерош очень хорошо объяснил мне значение всяческих пересудов в маленьком городке. Я не хочу, чтобы кто-нибудь здесь подозревал, что вы помогаете мне своими советами, – ведь Дерош предложил мне советоваться с вами, и я прошу вас не отказать мне в этом. Нам предстоит столкнуться с очень сильным врагом, и не следует пренебрегать ни одной предосторожностью, чтобы отделаться от него. И прежде всего – извините меня – я больше не буду вас навещать. Некоторый холодок в наших отношениях необходим, чтобы вас не заподозрили в каком-либо влиянии на мои поступки. На случай, если мне нужно будет с вами посоветоваться, я буду ежедневно проходить по площади в половине десятого, как раз когда вы кончаете завтрак. Когда вы увидите, что я держу трость на плече, как ружье, это будет означать, что нам нужно встретиться, как бы случайно прогуливаясь, там, где вы заранее укажете мне.

– Все это свидетельствует, что вы человек осторожный и хотите добиться своего, – сказал старик.

– И добьюсь, сударь. Для начала укажите мне, с кем я мог бы связаться из военных, возвратившихся из старой армии, которые отнюдь не принадлежат к сторонникам Максанса Жиле.

– Во-первых, это капитан гвардейской артиллерии господин Миньоне, окончивший Политехническую школу, человек лет сорока. Он ведет скромный образ жизни, в высшей степени порядочен и осуждает Макса, считая его поведение недостойным настоящего военного.

– Отлично! – сказал подполковник.

– Здесь не много найдется военных подобной закалки, – продолжал Ошон. – А затем могу указать лишь одного отставного кавалерийского капитана.

– Мой род оружия! – сказал Филипп. – Был он в гвардии?

– Да, – ответил Ошон. – Карпантье в тысяча восемьсот десятом году был старшим унтер-офицером в драгунском полку; оттуда он перешел младшим лейтенантом в пехоту и там дослужился до капитана.

«Быть может, Жирудо был знаком с ним», – подумал Филипп.

– Карпантье занял должность в мэрии, на которой не захотел оставаться Макс; он – друг Миньоне.

– Что я могу делать здесь, чтоб заработать на жизнь?

– Как мне известно, открывается подотдел управления Общества взаимного страхования департамента Шер, и вы можете занять там какое-нибудь местечко; но это будет давать не больше пятидесяти франков в месяц...

– Мне достаточно.

К концу недели Филипп приобрел новый сюртук, панталоны и жилет из хорошего эльбефского сукна, купленные им в рассрочку с уплатою помесячно, а также сапоги, замшевые перчатки и шляпу. Из Парижа от Жирудо он получил белье, свое оружие и письмо к Карпантье, который некогда служил под начальством отставного драгунского капитана. Благодаря этому письму Филипп приобрел расположение Карпантье, который представил подполковника батальонному командиру Миньоне в качестве прекрасного, весьма заслуженного человека. Филипп завоевал восхищение обоих достойных офицеров некоторыми доверительными беседами по поводу раскрытого заговора, который был, как известно, последней попыткой выступления старой армии против Бурбонов, так как процесс сержантов Ла-Рошели[62]62
  ...процесс сержантов Ла-Рошели... – Сержанты 45-го линейного полка Бори, Pay, Губен и Помье организовали в 1822 г. в Ла-Рошели заговор с целью низложения династии Бурбонов, но были арестованы и казнены в Париже.


[Закрыть] связан ведь был с другими замыслами.

На исходе 1822 года, умудренные опытом заговора девятнадцатого августа 1820 года, делами Бертона и Карона, военные удовлетворялись тем, что выжидали событий. Этот последний заговор, более поздний, чем заговор девятнадцатого августа, был таков же, но с лучшими участниками. Как и тот, он остался совершенно неизвестным королевскому правительству. Заговорщики были настолько умны, что после вторичного разоблачения приписали своему широкому предприятию узкие размеры казарменного заговора. Очагом этого заговора, в котором было замешано несколько полков кавалерии, пехоты и артиллерии, была Северная Франция. Предполагалось одним ударом занять укрепления на границе. В случае успеха трактаты 1815 года были бы упразднены[63]63
  «...трактаты 1815 года были бы упразднены...» – Речь идет о трактатах (договорах), принятых на Венском конгрессе 1814—1815 гг., согласно которым Франция была возвращена к границам 1790 г.


[Закрыть] внезапным соединением с Бельгией, которая по военному соглашению, заключенному между заговорщиками, должна была отторгнуться от Священного союза. Два трона в одно мгновение рухнули бы в стремительном урагане. Вместо этого огромного, замышляемого дельными умами плана, к которому были причастны высокопоставленные лица, суду пэров была показана только его незначительная часть. Филипп Бридо согласился прикрыть главарей, исчезавших, как только заговоры, вследствие измены или случайности, бывали раскрыты, – да, впрочем, состоя членами палаты, они обещали свое содействие лишь для успешного завершения дела в самом правительстве. Рассказывать о плане, который с 1830 года признания либералов осветили во всей его глубине и в многочисленных разветвлениях, скрытых от низших участников, – означало бы завладеть областью истории и вдаться в слишком долгое отступление. Кратких сведений, данных нами, достаточно, чтобы понять двойственную роль, принятую на себя Филиппом. Бывшему ординарцу императора поручили руководить движением, подготовляемым в Париже единственно для того, чтобы замаскировать настоящий заговор и отвлечь внимание правительства к центру страны, меж тем как события должны были разразиться на севере. В этот момент Филиппу надлежало разорвать нить, связующую оба заговора, выдав только второстепенные тайны. Кроме того, ужасающее обнищание, о котором свидетельствовала его одежда и состояние его здоровья, сильно содействовало тому, чтобы приуменьшить значение и размеры этого замысла в глазах правительства. Такая роль соответствовала скользкому положению этого беспринципного игрока. Почувствовав себя между двух партий на своем коньке, хитрый Филипп сошел за честного малого у королевского правительства и вместе с тем сохранил уважение высокопоставленных лиц своей партии, а на будущее время решил пойти по тому из двух путей, который окажется более выгодным. Своим сообщением относительно огромного размаха настоящего заговора и причастности к нему некоторых судей он достиг того, что в глазах Карпантье и Миньоне стал человеком в высшей степени выдающимся, так как его самопожертвование рисовало его как политика, достойного прекрасных дней Конвента.

Таким образом, хитрый бонапартист в несколько дней стал другом обоих офицеров, лиц весьма уважаемых в Иссудене, что должно было отразиться и на его положении. Тотчас же, по рекомендации Миньоне и Карпантье, он получил указанную старым Ошоном должность в Обществе взаимного страхования департамента Шер. Он был обязан лишь вести такую же регистрацию, как у сборщика налогов, заполнять фамилиями и цифрами печатные бланки и рассылать их да составлять страховые полисы – так что был занят не больше трех часов в день. Миньоне и Карпантье ввели гостя города Иссудена в свой круг, где его обращение и манера держать себя, притом в сочетании с высокой оценкой, какую этот глава заговора получил у Миньоне и Карпантье, заслужили ему уважение, которым жалуют человека судя по внешности, часто обманчивой.

Филипп действовал весьма обдуманно, так как, сидя в тюрьме, поразмыслил о злоключениях своей распутной жизни. Таким образом, он не нуждался в наставительных речах Дероша, чтобы понять необходимость снискать уважение буржуазии честным, упорядоченным и пристойным образом жизни. Восхищенный возможностью посмеяться над Максом, он хотел своим поведением в духе Миньоне усыпить бдительность противника, обманув его относительно своего характера. Он рассчитывал сойти за простака, показывая себя великодушным и бескорыстным, а в то же время опутать противника и подобраться к дядюшкиному наследству, – тогда как его мать и брат, действительно бескорыстные, великодушные и возвышенные люди, действуя с неподдельной простотой, были обвинены в расчетливости. Жадность Филиппа разгорелась, когда Ошон сообщил ему самые точные сведения о богатстве Руже. В первом же тайном собеседовании Филиппа с восьмидесятилетним старцем они оба единодушно признали необходимым не возбуждать недоверия у Макса, так как все было бы потеряно, если бы Флора и Макс увезли свою жертву хотя бы только в Бурж.

Раз в неделю подполковник обедал у капитана Миньоне, раз – у Карпантье, а по четвергам – у г-на Ошона. Скоро его стали приглашать еще два-три дома, и через каких-нибудь три недели ему приходилось тратиться только на завтрак. Нигде он не говорил ни о своем дяде, ни о Баламутке, ни о Жиле, разве только когда хотел что-нибудь узнать относительно пребывания матери или брата в Иссудене. Наконец три офицера – единственные во всем городе офицеры, награжденные орденами, причем среди них Филипп имел преимущество по степени, что придавало ему в глазах всех превосходство, весьма ценимое в провинции, – ежедневно в один и тот же час прогуливались вместе перед обедом, составляя, как говорится, свою компанию. Такая манера держаться, такая сдержанность, такое спокойствие произвели в Иссудене прекрасное впечатление.

Все приверженцы Макса видели в Филиппе «рубаку» – выражение, означающее в военной среде, что за каким-либо командиром признают лишь самую обыкновенную храбрость, отказывая ему в способностях, требуемых для командования.

– Это человек весьма почтенный, – как-то сказал Максу г-н Годде.

– Ба, – ответил Жиле, – его поведение в верховном суде обличает либо простофилю, либо сыщика; он настолько глуп, что, как вы сами говорите, был одурачен крупными игроками.

Добившись нужной ему репутации, Филипп, опасаясь местных язычков и желая по возможности скрыть от города некоторые обстоятельства своей жизни, поселился на окраине предместья Сен-Патерн, в доме, к которому примыкал обширный сад. Здесь в полной тайне он мог упражняться в фехтовании с Карпантье, который до своего перехода в гвардию преподавал фехтование в пехоте. Таким образом, Филипп втихомолку не только восстановил свое былое искусство, но и научился от Карпантье еще особым приемам, позволявшим ему не бояться первоклассного противника. После этого он занялся с Миньоне и Карпантье стрельбой из пистолета, как бы для развлечения, а на деле – с целью внушить Максансу Жиле, что в случае дуэли рассчитывает именно на этот род оружия. Встречая Жиле, Филипп ожидал, пока тот поклонится первым, и отвечал, приподнимая край шляпы, с небрежностью подполковника, отвечающего на приветствие солдата. Максанс Жиле не подавал и признака раздражения или недовольства; по этому поводу он ни разу не обмолвился ни единым словом у Коньеты, где все еще устраивались только ужины, так как со времени удара ножом, нанесенного Фарио, ночные проделки были временно приостановлены. Немного погодя презрение подполковника Бридо к командиру батальона Жиле считалось уже доказанным фактом, о котором поговаривали между собой некоторые «рыцари безделья», не столь тесно связанные с Максансом, как Барух, Франсуа и трое-четверо других. Вообще все удивлялись, видя, что горячий, неистовый Макс ведет себя с такой сдержанностью. Никто в Иссудене, не исключая даже Потеля или Ренара, не осмеливался заговорить с Жиле по этому щекотливому поводу. Потель, порядком огорченный столь явной неприязнью двух храбрецов императорской гвардии, изображал Макса человеком, способным сплести сеть, в которую попадется-таки подполковник. По мнению Потеля, можно было ожидать кое-каких новых событий после того, что натворил Макс с целью изгнать г-жу Бридо с сыном, – дело Фарио не было больше тайной. Г-н Ошон не преминул сообщить некоторым местным старикам о жестокой проделке Жиле. К тому же г-н Муйерон, тоже попав в герои обывательских пересудов, по секрету назвал имя «убийцы», быть может, для того, чтобы разузнать о причинах ненависти Фарио к Максу и быть на страже правосудия в ожидании грядущих событий.

Толкуя об отношениях между подполковником и Максом и пытаясь угадать, к чему их приведет взаимная вражда, город предвидел, что они должны столкнуться. Филипп, тщательно разузнав подробности об аресте своего брата, о предшествующих обстоятельствах жизни Жиле и Баламутки, в конце концов завязал довольно близкие отношения с Фарио, своим соседом. Хорошенько присмотревшись к испанцу, Филипп решил, что можно довериться человеку такого закала. Оба они были столь единодушны в своей ненависти, что Фарио предоставил себя в распоряжение Филиппа, рассказав ему все, что знал о «рыцарях безделья». Филипп обещал Фарио возместить ему понесенные им убытки, в случае если удастся захватить над своим дядей ту власть, которой пользуется Жиле, – и таким образом сделал испанца своим фанатичным помощником.

Итак, Максанс стоял лицом к лицу со страшным врагом; он, по местному выражению, нашел с кем поговорить. Возбужденный пересудами, город Иссуден предчувствовал битву между этими персонажами, которые, заметьте, презирали друг друга.

В конце ноября Филипп, встретившись около полудня с Ошоном в главной аллее Фрапэль, сказал ему:

– Я узнал, что ваши внуки Барух и Франсуа – близкие друзья Максанса Жиле. Негодники участвуют во всех проделках, которые совершаются в городе. От них Максанс и узнавал, что говорилось у вас, когда мой брат и мать были здесь.

– Откуда же у вас такие ужасные сведения?

– Я слышал их разговор ночью, когда они выходили из кабачка. Ваши внуки должны Максансу по тысяче экю. Этот мерзавец велел бедным мальчишкам поразведать о наших намерениях, напомнив им, что именно вы придумали способ обойти моего дядюшку при помощи попов, и объяснив им, что только под вашим руководством я способен действовать – так как, к счастью, он ведь считает меня самого только рубакой.

– Как?! Мои внуки...

– Подкараульте их, – ответил Филипп, – и вы увидите, как они возвращаются в четыре часа утра на площадь Сен-Жан, оба пьяные как стелька, в обществе Максанса...

– Так вот почему мои проказники отличаются такой воздержностью! – воскликнул Ошон.

– Фарио рассказал мне об их ночной жизни, – продолжал Филипп. – Без него я бы никогда не догадался. Мой дядя живет под ужасным гнетом, если судить по словам Макса; тот все это рассказал вашим внукам, а испанец подслушал. Я подозреваю, что Макс и Баламутка составили план свистнуть государственную ренту дядюшки, дающую пятьдесят тысяч франков ежегодного дохода, а затем, выщипнув это перо у голубка, уехать, уж не знаю куда, и обвенчаться. Как раз самое время разведать, что происходит в доме у дяди; но я не знаю, как это сделать.

– Надо подумать, – ответил старик.

Филипп и г-н Ошон расстались, увидев, что к ним кто-то приближается.

Никогда в своей жизни Жан-Жак Руже не страдал так, как после первого посещения своего племянника Филиппа. Испуганная Флора предчувствовала опасность, угрожавшую Максансу. Руже надоел ей, и, боясь, как бы старик не зажился на свете, она, видя, что он упорно сопротивляется ее преступным действиям, придумала очень простой план: уехать из этих мест и выйти замуж за Максанса в Париже, предварительно заставив Руже перевести на ее имя государственную ренту в пятьдесят тысяч франков ежегодного дохода. Холостяк, руководясь вовсе не интересами своих наследников или собственной скупостью, но своей страстью, отказывался перевести деньги на имя Флоры, возражая ей, что она и так его единственная наследница. Несчастный знал, до какой степени Флора любила Макса, и вполне представлял себе, что она его покинет, как только будет достаточно богата и тем самым получит возможность выйти замуж.

Флора попробовала воздействовать на Руже нежнейшими ласками и, получив отказ, решила прибегнуть к строгости: она перестала разговаривать со своим хозяином и предоставила его заботам Ведии, которая однажды утром заметила, что у старика совершенно красные глаза, так как он проплакал всю ночь. Целую неделю Руже завтракал один и бог знает как! Таким образом, Филипп, решив на следующий день после разговора с Ошоном вторично посетить своего дядю, нашел его очень изменившимся. Флора осталась возле старика, бросала на него любящие взгляды, нежно разговаривала с ним и так хорошо разыгрывала комедию, что Филипп догадался об опасном положении именно по ее заботливости, проявленной в его присутствии. Жиле не показывался, придерживаясь особой политики – избегать во что бы то ни стало каких-либо столкновений с Филиппом. Взглянув на Руже и Флору проницательным оком, подполковник счел необходимым нанести решительный удар.

– Прощайте, дорогой дядя, – сказал он, поднимаясь, как будто хотел уйти.

– О, не уходи! – воскликнул старик, на которого мнимая нежность Флоры действовала благотворно. – Отобедай с нами, Филипп.

– Хорошо, если вы согласитесь часок погулять со мной.

– Он очень слаб, – сказала мадемуазель Бразье. – Только что он отказался выехать в коляске, – прибавила она, повернувшись к старику и глядя на него тем пристальным взглядом, каким укрощают сумасшедших.

Филипп взял Флору за руку, принудил ее взглянуть на него и сам посмотрел на нее так же пристально, как она только что смотрела на свою жертву.

– Скажите-ка, мадемуазель, – спросил он ее, – неужели дядя не вправе погулять вдвоем со мною?

– Ну конечно, сударь, вправе, – ответила Флора, которая не могла сказать ничего другого.

– Так идемте, дядя! Будьте любезны, мадемуазель, дайте ему трость и шляпу.

– Но обычно он не выходит без меня. Не правда ли, сударь?

– Да, Филипп, да, я никак не могу обойтись без нее...

– Он предпочел бы выехать в коляске, – добавила Флора.

– Да, поедем в коляске, – сказал старик, желая примирить двух своих тиранов.

– Дядя, вы пойдете пешком и вдвоем со мною, или я больше к вам не приду, потому что в противном случае город Иссуден прав: вы живете под властью мадемуазель Флоры Бразье. То, что мой дядя вас любит, – ладно! – продолжал он, вперив в Флору свинцовый взгляд. – Что вы не любите моего дядю, это в порядке вещей. Но раз вы делаете старика несчастным – здесь стоп! Кто хочет получить наследство, должен его заработать. Дядя, вы идете?

И тогда Филипп увидел мучительное колебание на лице этого бедного дурачка, переводившего взгляд с Флоры на племянника и с племянника на Флору.

– Ах, вот оно как! – сказал подполковник. – Ну что ж, прощайте, дядя. Целую ваши ручки, мадемуазель.

Уже в дверях он быстро обернулся и успел поймать Флору в тот момент, как она грозила старику.

– Дядя, – сказал он, – если вы захотите прогуляться со мной, то я подожду вас у ваших ворот; я зайду только на десять минут к господину Ошону... А если мы с вами так и не погуляем, то я отправлю прогуляться кой-куда изрядное количество людей.

И Филипп пересек площадь Сен-Жан, направляясь к Ошонам.

Нетрудно представить себе сцену в семье Ошона, вызванную разоблачениями Филиппа. В девять часов утра явился старик Эрон со своими бумагами и увидел в зале уже топившийся камин, который старец велел разжечь вопреки своему обыкновению. Г-жа Ошон, уже одетая в этот ранний час, сидела в своем кресле у камина. Два внука, предупрежденные Адольфиной о буре, собиравшейся со вчерашнего дня над их головами, были подвергнуты домашнему аресту. За обоими послали Гриту, и они были потрясены своего рода торжественными приготовлениями деда и бабки, чьи холодность и гнев грозовою тучей висели над ними уже целые сутки.