Текст книги "Жизнь холостяка"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

– Знаете ли вы, сударь, сколько стоят ваши картины? – сказала Флора, обращаясь к Руже. – Сколько, по-вашему, господин Жозеф?

– Да по-моему... – ответил художник, покраснев как рак, – картины стоят немало.

– Говорят, вы их оценили Ошону в сто пятьдесят тысяч франков, – сказала Флора. – Это правда?

– Да, – сказал художник, отличавшийся детским прямодушием.

– Вы отдавали себе отчет, – сказала Флора старику, – что дарите вашему племяннику сто пятьдесят тысяч франков?

– О нет! Совсем нет! – ответил старик, на которого пристально смотрела Флора.

– Есть способ все устроить, – сказал художник, – это вернуть вам картины!

– Нет, нет, оставь их у себя, – сказал старик.

– Я пришлю вам их обратно, – ответил Жозеф, задетый оскорбительным молчанием Максанса Жиле и Флоры Бразье. – Для меня достаточно моей кисти, чтобы добыть себе состояние, не обязываясь никому, даже своему родному дяде. Честь имею кланяться, сударыня. Всего хорошего, господа...

И Жозеф перебежал площадь в том состоянии раздражения, которое хорошо могут представить себе художники. Вся семья Ошонов была в гостиной. Увидев Жозефа, размахивавшего руками и разговаривавшего с самим собой, его спросили, что с ним такое. В присутствии Баруха и Франсуа чистосердечный художник рассказал об устроенной ему сцене, которая стала достоянием всего города, причем каждый по мере сил приукрашал ее смешными подробностями. Некоторые утверждали, что Макс издевался над художником, другие – что художник скверно вел себя с мадемуазель Бразье и Макс выставил его за двери.

– Какой еще ребенок ваш сын! – сказал Ошон г-же Бридо. – Простофиля стал жертвой сцены, которую ему приберегли на прощанье. Уже две недели, как Макс и Баламутка знали о стоимости картин, раз вы имели глупость сказать о ней здесь, в присутствии моих внуков, которые не нашли ничего лучшего, как разнести свежую новость по всему городу. Вашему художнику следовало уехать безо всяких прощаний.

– Мой сын прекрасно поступит, вернув картины, если они так дорого стоят, – сказала Агата.

– Если они, как утверждает ваш сын, стоят двести тысяч франков, – ответил старый Ошон, – то было бы неумно их возвращать; так вам хоть что-нибудь досталось бы из наследства, а иначе, судя по тому, как идут дела, вы не получите ничего! К тому же теперь у вашего брата почти есть основание больше не видеться с вами...

Между полночью и часом «рыцари безделья» приступили к бесплатному кормлению городских собак. Памятная экспедиция была закончена только к трем часам утра, и тогда зловредные шутники отправились ужинать к Коньете. В половине пятого, лишь только стало светать, они распрощались, чтобы идти по домам. В ту минуту, как Макс поворачивал с улицы Авенье на Большую улицу, Фарио, скрывавшийся в засаде за каким-то выступом, нанес ему удар ножом в грудь, вытащил лезвие и бросился бежать вилатскими рвами, по дороге обтерев нож платком. Испанец вымыл платок в Отводной реке и спокойно вернулся в Сен-Патерн, где снова улегся в постель, проникнув домой через окно, оставленное полуоткрытым, и был разбужен утром своим новым слугой, который застал его спящим самым глубоким сном.

Падая, Макс издал ужасный крик, в значении которого нельзя было ошибиться. Лусто-Пранжен, сын следователя, дальний родственник отставного помощника интенданта, и Годде-сын, проживавший в нижней части Большой улицы, бросились к нему, крича на бегу:

– Макса убивают! На помощь!

Но нигде не залаяла ни одна собака, так что никто, по милости самих же ночных шутников, не поднялся с постели. Макс был в обмороке, когда оба «рыцаря» подбежали к нему. Нужно было разбудить Годде-отца. Макс отлично узнал Фарио, но когда в пять часов утра пришел в себя, увидел вокруг себя людей и почувствовал, что рана не смертельна, он сразу придумал извлечь выгоду из этого нападения и жалобно воскликнул:

– Мне кажется, я узнал глаза и лицо этого проклятого художника!

Тотчас Лусто-Пранжен побежал за своим отцом, судебным следователем. Дядюшка Конье, Годде-младший и двое людей, которых разбудили для этого случая, перенесли Макса к нему домой. Коньета и Годде-отец шли по бокам, сопровождая Макса, лежавшего на матраце, укрепленном на двух палках. Г-н Годде не желал приступать к делу, пока Макс не будет в постели. Ожидая, пока Куский встанет открыть им, люди, переносившие раненого, естественно, могли бросить взгляд в ворота Ошона и заметить там служанку с метлой. У старика, как у большинства жителей провинции, ворота открывались очень рано. Слова, только что произнесенные Максом, возбудили подозрения, и отец Годде крикнул:

– Грита! Что, господин Жозеф Бридо ночевал дома?

– Да ну, – сказала она, – он ушел в половине пятого, а до этого всю ночь расхаживал но комнате; не знаю, что уж его разбирало.

Этот простодушный ответ был встречен гулом возмущения и восклицаниями, заставившими женщину, и без того достаточно любопытствовавшую, подойти поближе – узнать, кого это принесли к папаше Руже.

– Нечего сказать, хорош ваш художник, – заметили ей.

И шествие двинулось в дом, оставив служанку в изумлении, она увидела умирающего Макса, лежащего на тюфяке, в окровавленной рубашке.

Художники догадаются, какое чувство овладело Жозефом и не давало ему покоя всю ночь; он уже представлял себе, как судачит о нем иссуденская буржуазия, сочтя его грабителем, полной противоположностью тому, чем он хотел быть, – славному малому, честному художнику! О, он отдал бы свою собственную картину, чтобы ласточкой полететь в Париж, вернуть дядины картины и швырнуть их Максу в лицо! Быть ограбленным – а прослыть грабителем! Какая насмешка! И он с утра бросился в тополевую аллею, ведущую к «Тиволи», чтобы дать выход своему волнению. В то время как этот молодой человек чистейшей души утешал себя мыслью никогда не возвращаться в здешние места. Макс подготовлял ему оскорбление, ужасное для тонких натур. Доктор Годде, осмотрев раненого, установил, что нож, наткнувшись на бумажник, счастливо скользнул в сторону, нанеся все же ужасную рану, – и, как делают все доктора, а особенно провинциальные хирурги, Годде, чтобы придать себе вес, заявил, что ручаться за жизнь Макса он еще не может; сделав перевязку коварному рубаке, он ушел. Суждение науки Годде-отец объявил Баламутке, Жан-Жаку Руже, Кускому и Ведии. Баламутка вернулась к своему дорогому Максу вся в слезах, в то время как Куский и Ведия сообщили людям, собравшимся возле дома, что офицер почти приговорен к смерти. Следствием этой новости было то, что на площади Сен-Жан и на обеих улицах Нарет собралось почти двести человек.

– Я и месяца не проведу в постели, и я знаю, кто нанес удар, – сказал Макс Баламутке. – Но воспользуемся случаем, чтобы избавиться от парижан. Я уже заявил, что, кажется, узнал художника; вы, в свою очередь, держитесь так, как будто я умираю; постарайтесь, чтобы Жозеф Бридо был арестован, и мы заставим его денек-другой понюхать тюремного воздуха. По-моему, я раскусил мамашу, и я уверен, что она улепетнет в Париж со своим художником. Таким образом, нам можно не бояться попов, которых хотели напустить на нашего дурачка.

Спустившись вниз, Флора Бразье застала толпу, весьма расположенную воспринять то, что ей хотели внушить. Флора вышла со слезами на глазах и, разразившись рыданиями, дала понять, что художник – у которого, к слову сказать, и физиономия подозрительная – накануне крупно поспорил с Максом по поводу картин, стибренных им у папаши Руже.

– Этот разбойник, – достаточно посмотреть на него, чтобы увидеть, кто он такой, – думает, что дядя оставил бы состояние ему, если бы не уговоры Макса, – сказала она. – Как будто брат не более близкий родственник, чем племянник... Ведь Макс – сын доктора Руже. Старик сам говорил мне об этом перед смертью...

– Ага! Он хотел перед отъездом пристукнуть его; он неглупо рассчитал это дельце, сегодня он уезжает, – сказал один из «рыцарей безделья».

– У Макса нет ни одного врага в Иссудене, – добавил другой.

– А кроме того, Макс узнал художника, – сказала Баламутка.

– Да где этот проклятый парижанин? Разыщем его! – закричали кругом.

– Как бы не так! – послышалось в ответ. – Он ушел из дома господина Ошона еще на рассвете.

Один из «рыцарей безделья» тотчас побежал к г-ну Муйерону. Толпа непрерывно росла, и шум голосов становился угрожающим. Группы возбужденных людей занимали всю площадь и улицу Гранд-Нарет. Другие стояли перед церковью Сен-Жан. Еще одно сборище занимало Вилатские ворота, место, где кончается Птит-Нарет. Нельзя было пробраться ни низом, ни верхом через площадь Сен-Жан. Можно было подумать, что перед вами какая-то процессия. Лусто-Пранжен и Муйерон, полицейский комиссар, жандармский лейтенант и его бригадир в сопровождении двух жандармов с трудом пробились на площадь Сен-Жан, куда они протиснулись сквозь две шпалеры людей, восклицания и крики которых должны были настроить их против парижанина, обвиненного так несправедливо, но на основании стольких, казалось бы, улик.

После совещания Макса с чиновниками г-н Муйерон отрядил полицейского комиссара с бригадиром и жандармом исследовать то, что на языке Министерства внутренних дел называется театром преступных действий. Потом Муйерон и Лусто-Пранжен в сопровождении жандармского лейтенанта перешли от папаши Руже в дом Ошонов, поставив двух жандармов на страже в конце сада и двух других – у дверей. Толпа все росла и росла. Весь город в возбуждении заполнял Большую улицу.

Грита, совсем обеспамятев, бросилась к хозяину и крикнула ему:

– Сударь, нас идут громить! Весь город поднялся! Господин Максанс Жиле убит, кончается... и говорят, что его ранил господин Жозеф.

Старик Ошон быстро оделся и спустился вниз; но, увидев разъяренную толпу, вскочил обратно и запер дверь на задвижку. Расспросив Гриту, он узнал, что его гость всю ночь расхаживал по комнате в большом волнении, вышел чем свет из дому и до сих пор не возвращался. Испуганный старик отправился к г-же Ошон, уже проснувшейся от шума, и сообщил ей ужасное известие, которое – было ли оно правдой или ложью – взбунтовало всех иссуденцев, запрудивших площадь Сен-Жан.

– Он не виновен, в этом не может быть сомнений, – сказала г-жа Ошон.

– Но покамест установят его невиновность, сюда могут ворваться и разграбить нас, – сказал Ошон, побледнев (у него в погребе было спрятано золото).

– А Агата?

– Она спит, как сурок!

– А, тем лучше, – сказала г-жа Ошон. – Я бы хотела, чтобы она не просыпалась, пока не выяснится дело. Такой удар убьет мою бедную дочурку!

Но Агата проснулась и полуодетая сошла вниз, так как недомолвки Гриты, которую она стала расспрашивать, привели в смятение и ум ее и сердце. Она застала г-жу Ошон вместе с ее мужем у окна гостиной, бледную, со слезами на глазах.

– Мужайся, дочурка! Бог ниспослал нам испытание, – сказала старушка. – Жозефа обвиняют...

– В чем?

– В скверном поступке, которого он не мог совершить, – ответила г-жа Ошон.

Услышав эти слова и увидев входившего жандармского лейтенанта, г-на Муйерона и Лусто-Пранжена, Агата упала в обморок.

– Слушайте, – сказал г-н Ошон жене и Грите, – уведите госпожу Бридо. В таких обстоятельствах женщины только мешают... Идите вместе с нею к себе. Садитесь, господа, – сказал старик. – Недоразумение, которому мы обязаны вашим приходом, не замедлит, надеюсь, выясниться.

– Недоразумение это или нет, – ответил г-н Муйерон, – но толпа так разъярена и головы так возбуждены, что я боюсь за обвиняемого... Я хотел бы препроводить его в здание суда и таким образом успокоить возбужденное население.

– Кто бы предполагал, что Максанс Жиле внушит такую любовь? – сказал Лусто-Пранжен.

– Сейчас, как сообщил мне один из моих людей, тысяча двести человек выходят из Римского предместья, – заметил жандармский лейтенант. – Они орут, угрожают расправой, самосудом.

– Где же ваш гость? – спросил г-н Муйерон г-на Ошона.

– Кажется, он отправился погулять за город...

– Позовите Гриту, – важно сказал судебный следователь. – Я надеялся, что господин Бридо не уходил из дому. Вам, конечно, известно, что преступление совершено в нескольких шагах отсюда, на рассвете?

Пока г-н Ошон разыскивал Гриту, три чиновника обменялись многозначительными взглядами.

– Физиономия этого живописца мне никогда не нравилась, – сказал лейтенант г-ну Муйерону.

– Скажите, милая, – обратился следователь к Грите, лишь только она вошла, – говорят, вы видели, как господин Жозеф Бридо сегодня утром выходил из дому.

– Да, сударь, – ответила она, дрожа как лист.

– В котором часу?

– Как только я встала; ведь он всю ночь расхаживал в своей комнате, и когда я вышла, он уже был одет.

– Уже рассвело?

– Светало.

– У него был возбужденный вид?

– Да, еще бы! Мне показалось, он не в себе.

– Пошлите за моим протоколистом кого-нибудь из ваших людей, – сказал Лусто-Пранжен лейтенанту, – и пусть он придет с ордером на...

– Боже мой, подождите, – сказал г-н Ошон. – Возбуждение молодого человека объясняется совсем иначе, а вовсе не обдумыванием убийства: сегодня утром он уезжает в Париж вследствие одной истории, из-за которой Жиле и мадемуазель Флора Бразье сомневались в его честности.

– Да, истории с картинами, – сказал г-н Муйерон. – Вчера она была поводом для весьма крупной ссоры, а у художников, как говорится, голова не на месте.

– Кому во всем Иссудене понадобилось бы убить Максанса? – спросил Лусто. – Ни ревнивому мужу, ни кому бы то ни было, потому что этот молодой человек никого ничем не обидел.

– Но что же делал господин Жиле в половине пятого на улице Иссудена? – спросил г-н Ошон.

– Позвольте, господин Ошон, предоставьте нам заниматься нашим ремеслом, – ответил Муйерон. – Вы еще не знаете всего: Макс узнал вашего художника...

В эту минуту в конце города поднялся крик, который, усиливаясь, несся вдоль улицы Гранд-Нарет, как раскаты грома.

– Вот он! Вот он! Его схватили!

Эти слова явственно выделялись среди грозного гула толпы. Действительно, бедный Жозеф Бридо, который, ничего не подозревая, возвращался к завтраку мимо Ландрольской мельницы, был сразу замечен всеми, как только он появился на площади Мизер. К счастью, два жандарма бегом бросились к нему, чтобы вырвать его у толпы жителей Римского предместья, которые уже грубо хватали его за руки, крича: «Смерть ему!»

– Расступитесь! Расступитесь! – повторяли жандармы, позвавшие еще двух других, чтобы прикрыть Жозефа спереди и сзади.

– Видите ли, сударь, – сказал художнику один из его охраны, – сейчас дело касается не только вашей шкуры, но и нашей. Виновны вы или нет, но мы обязаны защитить вас от толпы, возмущенной убийством Жиле, а этот народ не сомневается в вашей вине, они считают вас убийцей, их ничем не собьешь. Они обожают господина Жиле; вы только посмотрите на них, они готовы расправиться с вами самосудом. Мы же видели в тридцатом году[59]59
  «Мы же видели в тридцатом году...» – Анахронизм, допущенный Бальзаком: изображаемые здесь сцены происходят задолго до революции 1830 г.


[Закрыть], как они трепали податных чиновников, которым, надо сказать, солоно пришлось!

Жозеф Бридо смертельно побледнел, но, собрав все свои силы, двинулся дальше.

– Как бы там ни было, – сказал он, – я не виновен, идемте!

И художник прошел весь свой крестный путь. Тяжелее всего далась ему дорога от площади Мизер до площади Сен-Жан, – на мнимого преступника сыпались оскорбления, ругательства, угрозы убить его. Жандармы вынуждены были обнажить сабли против бесновавшейся толпы, бросавшей в них камнями. Конвоиров чуть было не поранили, несколько брошенных камней задели ноги, плечи и шляпу Жозефа.

– Вот и мы! – сказал один из жандармов, входя в гостиную Ошонов. – Добрались сюда не легко, господин лейтенант!

– Теперь нужно рассеять это сборище, и я вижу только один способ, господа, – сказал офицер чиновникам. – Нужно отвести господина Бридо в здание суда, прикрыв его со всех сторон. Мы со своими жандармами вас защитим, господин Бридо. Нельзя ни за что поручиться, когда вокруг шесть тысяч бесноватых...

– Вы правы, – сказал г-н Ошон, дрожавший за свое золото.

– Если в Иссудене это лучший способ защитить невинного, то поздравляю вас! – заметил Жозеф. – Меня и так уж чуть не побили камнями...

– Что же, вы хотите, чтоб ворвались в дом, где вас приютили, и чтоб разграбили его? – спросил лейтенант. – Разве мы со своими саблями можем отразить напор людей, на которых нажимает разъяренная толпа, не знающая формальностей правосудия?

– О, идемте, господа, мы объяснимся потом, – ответил Жозеф, вновь обретя хладнокровие.

– Расступитесь, друзья! – крикнул лейтенант. – Он арестован, мы ведем его в суд!

– Уважайте правосудие, друзья! – воскликнул г-н Муйерон.

– Разве вы не предпочитаете, чтобы его гильотинировали? – сказал один из конвоиров кучке остервеневших людей.

– Да, да! – закричал один из беснующихся. – Его гильотинируют!

– Его скоро гильотинируют, – повторяли женщины.

В конце улицы Гранд-Нарет говорили друг другу:

– Его взяли, чтобы гильотинировать. При нем нашли нож! А, негодяй! Вот вам парижане! По лицу видно, что преступник!

Хотя Жозеф и был вне себя, он прошел путь от площади Сен-Жан до суда, сохраняя замечательное спокойствие и выдержку. Тем не менее он был очень доволен, очутившись в кабинете г-на Лусто-Пранжена.

– Я думаю, мне нет необходимости, господа, говорить вам, что я не виновен, – обратился он к г-ну Муйерону, г-ну Лусто-Пранжену и протоколисту. – Я могу только просить вашей помощи, чтобы доказать свою невиновность. Я ничего не знаю об этом деле.

Когда судья по порядку рассказал о всех подозрениях, тяготевших над ним, и закончил заявлением Макса, Жозеф был ошеломлен.

– Но я вышел из дому после пяти часов, – сказал он, – я пошел по Большой улице и в половине шестого осматривал фасад церкви Сен-Сир. Там я разговаривал со звонарем, пришедшим прозвонить «Анжелюс», расспрашивал его о здании, которое кажется мне странным и незаконченным. Потом я пересек овощной рынок, где уже были женщины, потом миновал площадь Мизер и через мост Озан дошел до мельницы Ландроль; там я минут пять-шесть преспокойно смотрел на уток, и работники мельника, вероятно, меня заметили. Я видел женщин, которые шли на реку стирать белье, они должны быть еще там; они стали подшучивать надо мной, говоря, что я не больно красив; я им ответил: «Укладка не тем славна, что сама складна, а тем славна, что жемчуга полна». Оттуда я прошелся по большой аллее до «Тиволи», где разговаривал с садовником... Распорядитесь проверить эти факты и не приказывайте меня арестовывать, а я даю вам слово оставаться в вашем кабинете, пока вы не убедитесь в моей невиновности.

Эта разумная речь, произнесенная без запинки и с той свободой, с какой объясняется человек, уверенный в своей правоте, произвела на чиновников некоторое впечатление.

– Прекрасно, но нужно вызвать всех этих людей, разыскать их, – сказал г-н Муйерон. – Все это дело не одного дня. Итак, согласитесь в собственных ваших интересах подвергнуться заключению в здании суда.

– Лишь бы мне можно было написать матери, чтобы успокоить ее, бедняжку. О, вы можете прочесть письмо!

Эта просьба была слишком справедлива, чтобы не исполнить ее, и Жозеф написал следующую записочку:

«Будь совершенно спокойна, дорогая мама: ошибка, жертвой которой я стал, будет легко установлена – я указал для этого пути. Завтра или, быть может, сегодня вечером я буду свободен. Целую тебя, скажи господину и госпоже Ошон, что я крайне сожалею, что доставил им столько беспокойства, хотя я в том ничуть не виноват, так как это дело какого-то случайного стечения обстоятельств, пока еще не понятного мне».

Письмо было получено, когда г-жа Бридо жестоко мучилась в нервном припадке; микстуры, которые ее заставлял принимать г-н Годде, не помогли. Таким образом, чтение этого письма было для нее целительным бальзамом. После судорожных рыданий Агата впала в угнетенное состояние – обычный конец подобных потрясений. Когда Годде снова навестил больную, она выражала сожаление, что приехала в Иссуден.

– Бог наказал меня, – сказала она со слезами на глазах. – Разве я не должна была довериться господу, моя дорогая крестная, и положиться на его благую волю, чтобы получить наследство брата?

– Сударыня, если ваш сын не виновен, то Максанс – самый закоренелый злодей, – сказал ей на ухо г-н Ошон, – а при таких обстоятельствах перевес не будет на нашей стороне. Так что возвращайтесь-ка вы в Париж.

– Ну что же? – спросила г-жа Ошон доктора Годде. – Как себя чувствует господин Жиле?

– Рана хотя и тяжела, но не смертельна. Через месяц Макс будет на ногах. Когда я уходил от него, он писал письмо господину Муйерону с просьбой отпустить на свободу вашего сына, сударыня, – сказал он своей пациентке. – О, Макс – славный малый. Я ему сообщил, в каком вы состоянии, и тут же он припомнил одну особенность в одежде своего убийцы, доказавшую ему, что это не мог быть ваш сын: преступник был в покромчатых туфлях, а ваш сын, наверное, вышел из дому в сапогах.

– Ах, да простит ему бог то зло, которое он мне причинил!

Ночью какой-то человек принес Жиле письмо, написанное печатными буквами и гласившее следующее:

«Капитан Жиле не должен оставлять невинного в руках правосудия. Тот, кто нанес удар, обещает не повторять его, если господин Жиле освободит господина Жозефа Бридо, не указывая настоящего виновника».

Макс, прочитав это письмо, сжег его и написал Муйерону, сообщая ему сведения, переданные доктором Годде г-же Бридо, и прося отпустить Жозефа на свободу, а для выяснения дела прийти поговорить. В то время, когда это письмо было получено г-ном Муйероном, Лусто-Пранжен, допросив звонаря, овощных торговок, прачек, работников с мельницы Ландроль и садовника из Фрапэля, уже удостоверился в правдивости объяснений Жозефа. Письмо Макса окончательно подтвердило невиновность обвиняемого, которого г-н Муйерон сам отвел к Ошонам. Мать встретила Жозефа порывом такой сильной нежности, что этот бедный непризнанный сын, как муж из басни Лафонтена, благодаривший вора, воздал благодарность неприятному случаю, повлекшему за собою такие изъявления любви.

– О, я тотчас понял, по тому, как вы смотрели на раздраженную чернь, что вы не виновны, – с проницательным видом сказал г-н Муйерон. – Но, видите ли, надо знать Иссуден: несмотря на полную уверенность, лучшим средством оказать вам защиту было подвергнуть вас аресту, что мы и сделали. Но какую выдержку вы показали!

– Я думал тогда совсем о другом, – просто ответил художник. – Я знавал одного офицера, который мне рассказывал, что в Далмации, вернувшись утром с прогулки, он, при подобных же обстоятельствах, был задержан возбужденной толпой. Такое сходство положений занимало меня, и я смотрел на все эти лица, замышляя изобразить волнение тысяча семьсот девяносто третьего года. А кроме того, я мысленно обратился к себе: «Негодяй, ты получил по заслугам, явившись сюда за наследством, вместо того чтобы писать картины в своей мастерской».

– Если позволите дать вам совет, – сказал Жозефу прокурор, – то сегодня же, в одиннадцать часов вечера, садитесь в карету, которую предоставит вам начальник почты, и из Буржа возвращайтесь дилижансом в Париж.

– Таково же и мое мнение, – сказал г-н Ошон, горевший желанием отделаться от гостя.

– И мое самое горячее желание – это покинуть Иссуден, где, однако, я оставляю своего единственного друга, – сказала Агата, целуя руку г-жи Ошон. – Когда-то еще мы снова увидимся?

– О, моя девочка, мы увидимся только на небесах! Мы достаточно страдали здесь, чтобы господь смилостивился над нами, – шепнула старушка Агате на ухо.

Немного спустя после того, как г-н Муйерон поговорил с Максом, Грита весьма изумила чету Ошонов, Агату, Жозефа и Адольфину, доложив о посещении г-на Руже. Жан-Жак пришел попрощаться со своей сестрой и предложить ей свою коляску до Буржа.

– Ах, ваши картины причинили нам столько зла! – сказала ему Агата.

– Оставьте их у себя, – ответил старик, все еще не веривший в ценность картин.

– Соседушка, – обратилась к нему г-жа Ошон, – наши лучшие друзья, наши самые верные защитники – это родные, особенно когда они похожи на вашу сестру Агату и вашего племянника.

– Возможно! – тупо ответил старик.

– Нужно подумать о том, чтобы по-христиански окончить жизнь, – заметила г-жа Ошон.

– Ах, Жан-Жак, – воскликнула Агата, – какой это был день!

– Что же, берете мою коляску? – спросил Руже.

– Нет, братец, – ответила г-жа Бридо, – благодарю вас и желаю вам доброго здоровья!

Руже предоставил сестре и племяннику поцеловать его и ушел, равнодушно промолвив: «Прощайте». По распоряжению дедушки Барух сбегал на почту. В одиннадцать часов вечера двое парижан, притулившись в плетеном кузове кабриолета, запряженного одной лошадью, с ямщиком на козлах, покинули Иссуден. У Адольфины и г-жи Ошон навернулись на глаза слезы. Они одни сожалели об отъезде Агаты и Жозефа.

– Уехали, – сказал Франсуа Ошон, входя с Баламуткой в комнату Макса.

– Отлично, партия выиграна, – ответил Макс, ослабевший от лихорадки.

– А что ты сказал папаше Муйерону? – спросил Франсуа.

– Я сказал, что сам почти дал повод моему убийце подкараулить меня на углу улицы, а у этого человека такой характер, что если станут его разыскивать, то он убьет меня, как собаку, прежде чем его схватят. Поэтому я просил Муйерона и Пранжена для виду заняться самыми тщательными розысками, но оставить преступника в покое, если они не хотят, чтобы меня убили.

– Надеюсь, Макс, – сказала Флора, – что хоть некоторое время вы будете по ночам вести себя тихо.

– Как бы там ни было, но мы освободились от парижан! – воскликнул Макс. – Тот, кто нанес мне удар, и не подозревал, что оказывает нам такую услугу.

На следующий день, если не считать лиц наиболее спокойных и сдержанных, разделявших мнение супругов Ошонов, отъезд парижан, хотя и вызванный прискорбным недоразумением, праздновался всем городом как победа провинции над Парижем. Кое-кто из друзей Макса весьма резко выражался по поводу семейства Бридо.

– Так эти парижане воображали, что мы дураки; дескать, подставь только шляпу – ив нее посыплются наследства!

– Они приехали стричь шерсть, а сами возвращаются остриженными: племянник пришелся не по вкусу дядюшке.

– И, видите ли, они советовались с парижским стряпчим.

– Ага! Так у них был особый план?

– Ну да – они задумали стать хозяевами в доме папаши Руже. Но у парижан не хватило силенок, и парижскому стряпчему не удалось посмеяться над беррийцами.

– Ну, разве, по-вашему, это не омерзительно?

– Вот они – парижане!

– Баламутка увидела, что на нее нападают, и защитилась.

– Отлично сделала...

Бридо в глазах всего города были парижанами, чужаками; им предпочитали Макса и Флору.

Можно себе представить, как были довольны Агата и Жозеф, когда, вернувшись из похода, снова очутились в маленькой квартирке на улице Мазарини. В пути художник опять обрел свою веселость, покинувшую его было во время ареста и двадцатичасового заключения; но он не мог развлечь свою мать. Агате тем более трудно было оправиться от своих волнений, что в верховном суде начиналось дело о военном заговоре. Поведение Филиппа, несмотря на ловкость его защитника, руководившегося советами Дероша, возбуждало неблагоприятные для него подозрения. Поэтому-то Жозеф, сообщив обо всем происшедшем в Иссудене, сейчас же поспешил уехать вместе с Мистигри в замок графа де Серизи, чтобы ничего не слышать об этом процессе, который длился двадцать дней.

Не стоит здесь возвращаться к фактам, взятым из современной истории. То ли Филипп разыграл какую-нибудь порученную ему роль, то ли он был одним из осведомителей, но он был приговорен лишь к пребыванию под надзором политической полиции в течение пяти лет с обязательством немедленно выехать в Отен – этот город назначил ему начальник королевской полиции местом жительства на весь пятилетний срок. Такое наказание равносильно лишению свободы, применяемому к пленным, которых отпускают под честное слово на поселение в какой-либо город, служащий им своего рода тюрьмой. Узнав, что граф де Серизи, один из пэров, назначенных палатой для расследования дела, пригласил Жозефа расписывать замок Прэль, Дерош попросил у этого государственного человека аудиенцию и нашел, что граф наилучшим образом расположен к Жозефу, с которым его свел случай. Дерош обрисовал имущественное положение обоих братьев и напомнил о заслугах их отца, забытых при Реставрации.

– Такие несправедливости, ваша светлость, – сказал стряпчий, – являются непрестанным источником раздражения и недовольства! Вы знали отца – так, по крайней мере, его детям дайте возможность приобрести себе некоторые средства к жизни.

И, сжато изложив, как обстояли дела семьи в Иссудене, он обратился с просьбой к всемогущему заместителю председателя государственного совета выхлопотать у начальника полиции замену города Отена городом Иссуденом для местожительства Филиппа. Наконец, он сообщил об ужасной нужде Филиппа и попросил оказать ему помощь ежемесячной пенсией в шестьдесят франков, которую военный министр должен был хотя бы из чувства приличия назначить отставному подполковнику.

– Я добьюсь всего, о чем вы просите, так как считаю это вполне справедливым, – обещал граф.

Три дня спустя Дерош, снабженный необходимыми бумагами, отправился за Филиппом в тюрьму суда пэров и привез его к себе, на улицу Бетизи. Там молодой стряпчий обратился к отвратительному рубаке с одной из тех проповедей, в которых стряпчие, не допуская никаких возражений, дают вещам их настоящую оценку, в недвусмысленных словах расценивают поступки, анализируют и сводят к основной сути чувства своих подзащитных, если достаточно интересуются ими, чтобы их поучать. Совершенно уничтожив ординарца императора, поставив ему в укор его бессмысленные развлечения, несчастия его матери и смерть старухи Декуэн, он рассказал ему о положении вещей в Иссудене, осветив их по-своему и глубоко проникая в планы и характер Максанса Жиле и Баламутки.

Одаренный способностью весьма быстро понимать дела такого рода, политический преступник гораздо внимательней выслушал последнюю часть обвинительного акта Дероша, чем первую.

– При таких обстоятельствах, – заключил свою речь стряпчий, – вы можете хотя бы несколько возместить ущерб, какой вы причинили вашей прекрасной семье; правда, вы не в состоянии вернуть жизнь той бедной женщине, которой вы нанесли смертельный удар, но вы один можете...

– Но как же это сделать? – прервал его Филипп.

– Я добился того, что вам назначили местожительством Иссуден вместо Отена.

Лицо Филиппа, столь изнуренное, ставшее почти зловещим, изможденное болезнями, страданиями и лишениями, мгновенно осветилось вспышкой радости.

– Один вы, говорю я, можете завладеть наследством вашего дяди, вероятно, уже наполовину находящимся в пасти этого волка, именуемого Жиле, – продолжал Дерош. – Вы знаете все досконально; теперь, сообразно с этим, вам предстоит действовать. Я не предначертываю вам плана, я сам еще не знаю, что вам посоветовать; впрочем, на месте будет виднее. Вам предстоит иметь дело с сильными врагами: молодчик коварен, и способ, к какому он прибег, чтобы снова завладеть картинами, подаренными вашим дядей Жозефу, дерзость, с какой он свалил преступление на вашего бедного брата, свидетельствует, что это противник, способный на все. Будьте осторожны! Если благоразумие не свойственно вашей натуре, то, по крайней мере, постарайтесь соблюдать его хотя бы из расчета. Ничего не говоря Жозефу, чтобы не возмущать в нем гордость художника, картины я отправил господину Ошону, предуведомив его, чтобы он не отдавал их никому, кроме вас. Этот Максанс Жиле храбр...