Текст книги "Жизнь холостяка"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

– Вы уверены, что поставили именно здесь свою тележку? – сказал Макс, выслушав сетования торговца зерном. – Слава богу, в Иссудене нет воров.

– Она была здесь...

– Если лошадь осталась запряженной, то, может быть, сама ее увезла.

– Да вот моя лошадь, – ответил Фарио, указывая на лошадь в сбруе, находившуюся шагах в тридцати от него.

Макс важно подошел к лошади, чтобы иметь возможность, взглянув наверх, увидеть подножие башни, так как толпа стояла под горой. Все последовали за ним, а негодяю этого только и надо было.

– Быть может, кто-нибудь по рассеянности положил тележку в свой карман! – крикнул Франсуа.

– Право, поройтесь-ка в карманах! – поддержал Варух.

Взрыв хохота раздался со всех сторон. Фарио разразился проклятиями. У испанцев проклятия свидетельствуют о последней степени гнева.

– Твоя тележка, вероятно, легкая? – спросил Макс.

– Нечего сказать, легкая! – ответил Фарио. – Да если бы она прокатилась по ногам тех, кто смеется надо мной, то у них больше не болели бы мозоли.

– Тем не менее она, надо полагать, чертовски легкая, – ответил Макс, показывая на башню, – потому что взлетела на холм.

При этих словах все взглянули наверх, и на минуту вся толпа пришла как бы в смятение. Каждый показывал друг другу на эту волшебную повозку. Все языки заработали.

– Дьявол мирволит трактирщикам, которые все, сколько их есть, продали ему свои души, – сказал Годде-сын остолбеневшему торговцу. – Он и проучил тебя за то, что ты оставляешь свою тележку на улице, а не ставишь ее на постоялом дворе.

При этом замечании послышались одобрительные крики толпы, так как Фарио считали скупым.

– Ничего, мой милый, – сказал Макс, – не унывай. Мы взберемся на башню, чтобы узнать, как твоя тачка попала туда. Черт побери, мы поможем тебе. Ты пойдешь, Барух? А ты оставайся здесь, – сказал он на ухо Франсуа, – последи, чтобы никого не оказалось внизу у самого холма, когда мы влезем наверх.

Фарио, Макс, Барух и трое других «рыцарей» поднялись к башне. Во время этого довольно опасного подъема Макс вместе с Фарио установил, что не осталось никаких вмятин, никаких следов, указывавших на движение тележки. Тогда Фарио поверил в некое колдовство и совсем потерял голову. Поднявшись на вершину и изучив положение вещей, все пришли к выводу, что случай был действительно невероятный.

– Как же мы ее спустим отсюда? – спросил испанец; его маленькие глазки в первый раз выразили испуг, а желтое худое лицо, казалось, никогда не менявшее цвета, побледнело.

– Как? – спросил Макс. – Ну, это, мне кажется, нетрудно...

И, воспользовавшись оцепенением торговца, он взял тележку своими сильными руками за оглобли, намереваясь столкнуть ее вниз; в тот момент, когда она уже готова была низринуться, он крикнул громовым голосом:

– Эй, вы там, берегись!

Впрочем, предосторожность эта была излишней: вняв предупреждению Франсуа, а также любопытствуя посмотреть, что происходит наверху, толпа уже отошла на некоторое расстояние. Тележка самым живописным образом разбилась на множество кусков.

– Вот она и спустилась, – сказал Барух.

– Ах, разбойники! Ах, канальи! – завопил Фарио. – Верно, вы сами и втащили ее сюда...

Макс, Барух и трое их приятелей покатывались со смеху, слушая проклятия испанца.

– Тебе хотели оказать услугу, – холодно сказал Макс. – Вытаскивая твою проклятую тележку, я сам чуть было не полетел вместе с ней, и вот твоя благодарность? Да откуда ты такой взялся?

– Оттуда, где не любят прощать, – ответил Фарио, дрожавший от бешенства. – Моя тележка отвезет вас прямо к дьяволу! Если только, – продолжал он уже кротко, как ягненок, – вы не дадите мне взамен новую.

– Поговорим об этом, – сказал Макс, спускаясь.

Когда они сошли к подножию башни и приблизились к первым группам зубоскалов, Макс, взяв Фарио за пуговицу куртки, сказал ему:

– Да, мой славный панаша Фарио, я подарю тебе великолепную тележку, если ты дашь мне двести пятьдесят франков, только я не ручаюсь, что она будет по своим качествам так же высоко стоять, как эта!

Фарио встретил насмешку спокойно, как будто речь шла о торговой сделке.

– Жаль! – ответил он. – Если бы взамен моей бедной тележки вы купили мне новую, то вы бы как нельзя лучше израсходовали деньги папаши Руже!

Макс побледнел, поднял над Фарио свой страшный кулак, но Барух, знавший, что этот удар погубит не только испанца, отбросил Фарио, как перышко, и тихонько шепнул Максу:

– Не делай глупостей!

Офицер, образумившись, засмеялся и ответил Фарио:

– Если я нечаянно разбил твою тележку, то за это ты попытался меня оклеветать. Мы квиты.

– Как бы не так! – прошептал Фарио. – Это уже мое дело знать, что мне причитается за тележку.

– Ах, Макс, нашел с кем разговаривать! – сказал один из свидетелей этой сцены, не принадлежавший к Ордену безделья.

– Прощайте, господин Жиле, я еще поблагодарю вас за вашу проделку, – сказал торговец зерном, садясь на лошадь, и исчез под крики «ура».

– Мы сохраним для вас ваши железные шины! – крикнул ему вслед каретник, пришедший посмотреть, чем кончится приключение с разбитой тележкой.

Одна из оглобель воткнулась в землю и стояла торчком, как дерево. Макс, задетый за живое словами испанца, был бледен и задумчив. В Иссудене пять дней говорили о тележке Фарио. Как сказал Годде, она была прямо создана для путешествий, ибо обошла всё Берри – везде рассказывали о насмешках Макса и Баруха, и, что было самым чувствительным для испанца, он еще целую неделю после происшествия был притчей во языцех для трех департаментов и поводом для всяких сплетен. А в связи с ужасными ответами мстительного испанца Макс и Баламутка были также предметом всевозможных толков, которые передавались на ухо в Иссудене и во весь голос в Бурже, Ватане, Вьерзоне и Шатору... Максанс Жиле достаточно знал местные нравы, чтобы понять, насколько ядовиты были эти толки.

«Нельзя помешать этой болтовне, – думал он. – Ах, я попал в скверную историю!»

– Так вот, Макс, – сказал Франсуа, взяв его за руку, – они приезжают сегодня вечером.

– Кто?

– Бридо! Бабушка только что получила письмо от своей крестницы.

– Послушай, мой милый, – сказал ему Макс на ухо. – Я как следует обдумал это дело. Ни мне, ни Флоре нельзя и вида показать, что мы настроены против Бридо. Наследники уедут из Иссудена, но нужно сделать так, чтобы вы, Ошоны, выпроводили их отсюда! Присмотрись хорошенько к этим парижанам; я взвешу все, а завтра мы у Коньеты обсудим, что с ними делать и как с ними поссорить твоего дедушку...

– Испанец нашел у Макса уязвимое место, – сказал Барух своему кузену Франсуа, входя в дом Ошонов и глядя на своего друга, который направился к себе домой.

В то время как Макс занят был своей проделкой, Флора, несмотря на его советы, не могла сдержать себя и, не думая о том, полезно это или вредно для осуществления их планов, набросилась на несчастного холостяка. А если Жан-Жак навлекал на себя гнев своей няньки, то за ним сразу переставали ухаживать и расточать те пошлые ласки, которые составляли всю его радость. Одним словом, Флора налагала на своего хозяина епитимью. Он больше не слышал тех ласковых словечек, которыми она уснащала свою речь, сопровождая ее различными интонациями и более или менее нежными взглядами: «Мой котеночек, мой толстый песик, мой карапузик, моя душенька, игрунчик ты этакий» и т. п. «Вы», холодное и сухое, иронически почтительное, вонзалось тогда в сердце несчастного, как лезвие ножа. Это «вы» было объявлением войны. Затем, вместо того чтобы присутствовать при вставании холостяка, помогать ему одеваться, смотреть на него с таким восхищением, какое умеют выражать все женщины и которое тем больше очаровывает, чем оно грубее; говорить при этом: «Вы свежи, как роза! – А сегодня у вас чудесный вид! – Как ты красив, мой старый Жан!» – одним словом, вместо того чтобы забрасывать его во время вставания шуточками и прибауточками, развлекавшими Жан-Жака, Флора предоставляла ему одеваться в одиночестве. Если он звал Баламутку, она отвечала ему с низу лестницы:

– Не могу же я делать все сразу – готовить вам завтрак и прислуживать вам в вашей спальне. Разве вы маленький, что не можете сами одеться?

«Боже мой, что я ей сделал?» – вопрошал себя старик, получив грубый окрик в ответ на просьбу подать горячей воды для бритья.

– Ведия, подайте барину горячей воды! – крикнула Флора.

– «Ведия»? – переспросил простак, одурев от предчувствия грозы, нависшей над ним. – Ведия, что случилось с мадам сегодня утром?

Флору Бразье именовали «мадам» ее хозяин, Ведия, Куский и Макс.

– По всему видать, она узнала кое-что не больно хорошее про вас, – ответила Ведия, приняв глубоко огорченный вид. – Вы, сударь, виноваты. Правда, я всего только простая кухарка, и вы можете мне сказать, чтобы я не совала нос в ваши дела, но поищите, как этот царь из Священного писания, среди всех женщин на земле, и не найдете такой, как мадам. Вы должны бы целовать следы ее ног. Да что и говорить! Огорчая ее, вы самому себе вредите. Одним словом, она плачет.

Ведия оставила беднягу совершенно убитым, он упал в кресло и, уставившись глазами в пространство, как тихий помешанный, забыл о бритье. Такие резкие переходы от нежности к холодности оказывали на это слабое существо, жившее только своей влюбленностью, смертельное действие, подобно тому как на организм человека действует внезапный переход от тропического зноя к полярной стуже. Эти душевные плевриты истощали его не меньше, чем болезни тела. Только одна Флора могла так действовать на него, потому что только с ней он был столь же кроток, как и глуп.

– Это что такое? вы еще не побрились? – крикнула она, показываясь в дверях.

Руже так и вздрогнул, но безропотно снес это нападение, и только краска разлилась на минутку по его бледному, осунувшемуся лицу.

– Завтрак готов! Можете спуститься в халате и туфлях, идите, вы будете завтракать один.

И, не дожидаясь ответа, она исчезла. Завтракать одному было самым тяжелым для него наказанием: он любил поговорить за едой. Спускаясь по лестнице, Руже сильно закашлялся, так как от волнения у него возобновился катар.

– Кашляй! Кашляй! – воскликнула Флора на кухне, не беспокоясь, слышит ее Руже или нет. – Честное слово, старый злодей достаточно крепок и прекрасно обойдется без наших забот. Если когда-нибудь он выкашляет свою душу, то к этому времени мы уже будем в могиле.

Таковы были любезности, которые Флора отпускала своему Руже в минуту гнева. В глубокой печали бедняга присел посреди залы у стола и с отчаянием смотрел на свою старую мебель и старые картины.

– Вы хоть бы галстук повязали, – сказала Флора, входя. – Неужели вы думаете, что приятно смотреть на вашу шею, такую красную и сморщенную, что вы перещеголяете любого индюка!

– Что я вам сделал? – спросил он, поднимая на Флору круглые светло-зеленые глаза, наполненные слезами, и глядя в ее холодное лицо.

– Что сделали? – переспросила она. – И вы не знаете? Каков притворщик! Ваша сестрица Агата (а она, если верить вашему отцу, такая же вам сестра, как мне – Иссуденская башня, и не имеет к вам никакого отношения) приезжает из Парижа со своим сыном, этим мазилкой-живописцем... Им, понимаете ли, вздумалось повидаться с вами...

– Моя сестра и племянники приезжают в Иссуден? – повторил он, совсем одурев.

– Да, вы притворяетесь удивленным, чтобы внушить мне, будто вы не писали им, не приглашали приехать! Ну, это шито белыми нитками. Будьте спокойны, мы не потревожим ваших парижан: как только они появятся здесь, наш и след простынет. Мы с Максом уедем и уж никогда не вернемся. А что до вашего завещания, то я его изорву в клочки перед самым вашим носом, понимаете? Вы оставите свое состояние вашей семье, ведь мы не ваша семья. Ну, а потом вы увидите, любят ли вас ради вас самого люди, которые не видели вас тридцать лет, и даже никогда не видели! Уж не вашей сестре заменить меня! Ханжа чистой пробы!

– Только-то и всего, Флора? – спросил старик. – Так я не приму ни сестры, ни племянников... Клянусь тебе, я в первый раз слышу об их приезде, это подстроила госпожа Ошон, старая святоша...

Максанс Жиле, имевший возможность слышать ответ папаши Руже, тотчас появился в дверях и спросил по-хозяйски:

– Что здесь происходит?

– Голубчик мой, Макс, – ответил старик, обрадовавшись, что найдет поддержку у солдата, который по сговору с Флорой всегда становился на сторону Руже, – клянусь тебе всем святым, что я только сейчас узнал эту новость. Я и не думал писать сестре: отец взял с меня обещание не оставлять ей ничего и уж лучше завещать все церкви... Словом, я не приму ни моей сестры, ни ее сыновей.

– Ваш отец был неправ, мой дорогой Жан-Жак, а мадам Флора уж совсем неправа. У вашего отца были свои основания, но он умер, и его ненависть должна умереть вместе с ним... Сестра остается вам сестрой, а племянники – племянниками. В ваших интересах их хорошо принять у себя, да и в наших тоже. Что скажут в Иссудене? Черт возьми! Мне уж достаточно вешали собак на шею: не хватает только услышать, что мы завладели вами, что вы не свободны, что мы вас восстанавливаем против ваших наследников, что мы заримся на ваше наследство... И так довольно на нас клеветали. Недоставало еще новой клеветы! Да провались я в преисподнюю, если не сбегу отсюда. Ладно, пора завтракать!

Флора, ставшая кроткой, как овечка, помогла Ведии накрыть на стол. Папаша Руже, в восхищении от Макса, взял его за руки, отвел в нишу окна и там тихонько сказал ему:

– Ах, Макс, если бы у меня был сын, я не любил бы его так, как люблю тебя. И Флора права: вы оба – моя семья... Ты человек чести, Макс, ты очень хорошо рассудил.

– Вы должны радушно принять сестру и племянника, но ничего не менять в своих распоряжениях, – сказал Макс, прерывая его. – Таким путем вы не пойдете против воли отца и удовлетворите общественное мнение.

– Ну что же, мои дорогие ребятки, – весело воскликнула Флора, – рагу из дичи остынет. Вот тебе крылышко, моя старая крыса, – прибавила она, улыбаясь Жан-Жаку Руже.

При этих словах лошадиная физиономия простака утратила свой трупный цвет, на отвислых губах появилась улыбка наркомана, но он опять закашлялся, потому что вновь обретенное блаженство вызвало у него волнение столь же сильное, как и наложенная на него епитимья. Флора встала, сдернула с себя кашемировую шальку и повязала ею шею старика, приговаривая:

– Это глупо так убиваться из-за пустяков. Вот так, старый дурачок, тебе станет хорошо, ведь шаль была у меня на самом сердце...

– Какое доброе создание! – сказал Руже Максу, в то время как Флора пошла за черной бархатной шапочкой, чтобы надеть ее на почти безволосую голову холостяка.

– Столь же доброе, как и прекрасное, – ответил Макс. – Но она не умеет молчать, как и все, у кого душа нараспашку.

Быть может, некоторые будут порицать эту картину за резкость красок и найдут, что здесь слишком откровенно показаны те проявления характера Баламутки, которые живописец должен оставлять в тени. Ну так знайте, что эта сцена, возобновлявшаяся множество раз с ужасными вариантами, является, в своей грубой выразительности и страшной правдивости, образцом тех сцен, которые разыгрываются всеми женщинами, – на какую бы ступеньку социальной лестницы они ни взобрались, – если корысть выводит их из повиновения и им удается захватить власть. У них, как и у великих политиков, цель оправдывает средства. Между Флорой Бразье и герцогиней, между герцогиней и самой богатой женщиной буржуазного круга, между буржуазной дамой и самой блестящей содержанкой вся разница обусловливается только полученным ими воспитанием и окружающей их средой. У знатной дамы яростные вспышки Баламутки заменяются капризами. На каждой ступени горькие насмешки, утонченные издевательства, холодное презрение, лицемерные жалобы, притворные ссоры достигают того же успеха, как и грубое злословие этой иссуденской г-жи Эврар[49]49
  Г-жа Эврар – персонаж из комедии французского драматурга Колэна д'Арлевиля «Старый холостяк» (1792), домоправительница холостяка, задумавшая женить его на себе.


[Закрыть].

Макс так забавно рассказывал историю Фарио, что рассмешил простака. В прихожей Ведия и Куский, подошедшие к дверям послушать этот рассказ, покатывались со смеху. Что касается Флоры, то она хохотала, как сумасшедшая. Когда после завтрака Жан-Жак читал газеты – он получал «Конститюсьонель» и «Пандору», – Макс увел Флору к себе.

– Уверена ли ты, что он с тех пор, как назначил тебя своей наследницей, не написал другого завещания?

– Ему нечем было писать, – ответила она.

– Он мог продиктовать завещание у какого-нибудь нотариуса, – сказал Макс– Если он и не сделал этого, то все же следует быть начеку. Вот что, примем этих Бридо на славу, но постараемся реализовать – и немедля – все закладные. Для наших нотариусов нет ничего лучше, как перевод денег по другому назначению: тут их хлеб. Государственная рента поднимается с каждым днем: не сегодня-завтра завоюют Испанию, освободят Фердинанда Седьмого[50]50
  «...завоюют Испанию, освободят Фердинанда Седьмого...» – В 1823 г. французский король Людовик XVIII послал войска в Испанию для подавления испанской революции и восстановления абсолютистской власти Фердинанда VII.


[Закрыть] от его кортесов, и в ближайший год рента, вероятно, превысит номинал. Выйдет хорошее дельце, если мы поместим семьсот пятьдесят тысяч франков нашего старика в государственные бумаги по восьмидесяти девяти за сто. Только постарайся положить их на свое имя. Хоть что-нибудь спасем.

– Славно придумано! – сказала Флора.

– А раз можно иметь пятьдесят тысяч франков процентов с восьмисот девяноста тысяч, то нужно заставить его еще и занять сто сорок тысяч франков на два года, с уплатою в два срока. За два года мы ведь получим сто тысяч из Парижа и девяносто тысяч здесь; значит, мы ничем не рискуем.

– Без тебя, мой чудный Макс, что стало бы с нами? – сказала она.

– А завтра вечером, у Коньеты, после того как я увижу парижан, я найду способ заставить самих Ошонов спровадить их.

– Как ты умен, мой ангел! Ты просто прелесть!

Площадь Сен-Жан расположена посреди улицы, именуемой Гранд-Нарет в верхней своей части и Птит-Нарет – в нижней. В Берри слово «Нарет» обозначает то же, что и генуэзское слово «салита», – то есть улицу с крутым спуском. Нарет очень круто спускается от площади Сен-Жан к Вилатским воротам. Дом старика Ошона стоит прямо напротив дома Жан-Жака Руже. Когда занавеси были раздвинуты или двери оставались открыты, из залы Ошонов, из того окна, у которого любила сидеть г-жа Ошон, часто можно было видеть, что происходит в доме у папаши Руже, и обратно. Дом Ошонов так походил на дом Руже, что, несомненно, оба здания были построены одним и тем же архитектором. Ошон, в свое время сборщик налогов в беррийском городе Селль, переехал на жительство в свой родной город Иссуден, женившись на сестре помощника интенданта, дамского угодника Лусто, и обменяв место в Селле на место податного инспектора в Иссудене. Выйдя в отставку уже в 1786 году, он избежал бурь революции, к принципам которой, впрочем, примкнул целиком, как и все порядочные люди, подпевающие победителям. Г-н Ошон не зря пользовался славой отчаянного сквалыги. Но изображать его – не значит ли повторяться? Одной черты его пресловутой скупости будет, пожалуй, достаточно, чтобы обрисовать вам г-на Ошона целиком.

Когда его дочь, впоследствии умершая, выходила замуж за одного из Борнишей, нужно было дать обед семье нареченного. Жених, который должен был наследовать большое состояние, смертельно огорчался тем, что неудачно вел свои денежные дела, а в особенности тем, что отец с матерью не желали ему помочь. Старики Борниши тогда были еще живы и счастливы тем, что г-н Ошон взял на себя опеку, желая спасти приданое своей дочери. В день заключения брачного контракта старшее поколение обоих семейств, разодетое по-праздничному, расположилось в зале, Ошоны с одной стороны, Борниши – с другой. Во время чтения контракта, торжественно оглашаемого молодым нотариусом Эроном, вошла кухарка и попросила бечевку, чтобы перевязать индейку, составлявшую существенную часть обеда. Отставной сборщик налогов извлек из кармана своего сюртука обрывок бечевки, который, без сомнения, уже послужил в прошлом для перевязки какого-нибудь свертка, и отдал кухарке, но крикнул ей вдогонку: «Грита, а бечевочку, смотри, возврати!» Грита в Берри – сокращенное имя Маргариты.

После этого вы поймете и г-на Ошона, и шутку, ходившую в городе по поводу этой семьи, состоявшей из отца, матери и троих детей: «смешон, как Ошон».

Из года в год старый Ошон становился все более мелочным и хлопотливым, а ему теперь было восемьдесят пять лет! Он принадлежал к тому разряду людей, которые во время оживленного разговора наклоняются посреди улицы, подбирают булавку, говоря: «Вот и поденная плата женщины!» – и втыкают себе эту булавку в обшлаг рукава. Он с большим огорчением жаловался на плохую выделку нынешних сукон, в доказательство этого сообщая, что его сюртук служил ему только десять лет. Высокий, сухопарый, желтолицый, неразговорчивый и мало читавший, он неустанно соблюдал, подобно мусульманину, заведенный порядок и требовал у себя в доме величайшей воздержности, ограничивая в еде и в питье свою семью, надо сказать, довольно многочисленную и состоявшую из его жены, урожденной Лусто, двух его внуков – Баруха и Адольфины, наследников старых Борнишей, – и, наконец, другого внука – Франсуа Ошона.

Старший сын Ошона, в свое время по семейной льготе избежавший призыва, но взятый в 1813 году по набору в так называемую почетную гвардию, погиб в битве при Ганау. Этот предполагаемый наследник очень молодым женился на богатой женщине, чтобы не подлежать призыву в войска, а когда его призвали, он, как бы предвидя свой конец, прожил все свое состояние. Его жена, издали следовавшая за французской армией, умерла в Страсбурге в 1814 году, оставив долги, которых старый Ошон не платил, отвечая кредиторам следующим положением старинной юриспруденции: женщины неправомочны.

Все же оставалось по-прежнему пятеро Ошонов, так как эта семья состояла из трех внуков, деда и бабки. Шутка на их счет: «смешон, как Ошон» продолжала существовать – ни одна насмешка не стареет в провинции. Грита, уже шестидесятилетняя старуха, обслуживала всех.

Дом, хотя и обширный, был скудно обставлен. Тем не менее оказалось, что Жозефа и г-жу Бридо можно было очень удобно поместить в двух комнатах на третьем этаже. Тут-то старый Ошон раскаялся, что зачем-то оставлял наверху две кровати, при них два старых некрашеных кресла, обитых ковровой материей, и умывальный стол, на котором в тазу с синей каймой красовался кувшин для воды, именуемый горлачом. В этих комнатах, где привольно бегали мыши и крысы, старик хранил на соломе зимний запас яблок и груш, кизила и айвы; таким образом, все здесь пахло плодами и мышами. Г-жа Ошон велела привести комнаты в порядок; обои, кое-где отставшие, были приклеены облатками для запечатывания писем, на окна были повешены занавесочки, выкроенные из ее старого муслинового платья. Так как муж не разрешал купить покромчатые коврики, то коврик, лежавший перед ее кроватью, она отдала своей крестнице, назвав эту сорокасемилетнюю мать семейства «бедной девочкой». Г-жа Ошон заняла у Борнишей два ночных столика и весьма смело взяла напрокат у старьевщика, соседа Коньеты, два старых комода с медными ручками. Была у нее пара подсвечников из дорогого дерева, выточенных ее отцом, страдавшим пристрастием к токарному искусству. С 1770 но 1780 год у богатых людей была мода учиться какому-нибудь ремеслу, и г-н Лусто-отец, отставной смотритель питейных заведений, был токарем, как Людовик XVI – слесарем. Подсвечники были снабжены розетками, выточенными из корней розового, персикового и абрикосового дерева. Г-жа Ошон не побоялась рискнуть этими драгоценными реликвиями! Такие приготовления и жертвы усугубили угрюмое расположение духа г-на Ошона, который до тех пор все еще не верил в приезд Бридо.

В тот день, что был ознаменован историей с тележкой Фарио, г-жа Ошон после завтрака сказала мужу:

– Надеюсь, Ошон, вы как следует примете госпожу Бридо, мою крестницу.

Потом, удостоверившись, что ее внуков поблизости не было, она прибавила:

– Я распоряжаюсь своим имуществом, не вынуждайте меня вознаградить в моем завещании Агату за дурной прием.

– Неужели вы думаете, сударыня, – ответил Ошон кротким голосом, – что в моем возрасте я не знаю правил вежливости, понятных всякому ребенку и мало-мальски порядочному человеку?

– Вы прекрасно знаете, что я хочу сказать, старый притворщик. Будьте приветливы с нашими гостями и помните, как я люблю Агату...

– Вы любили и Максанса Жиле, который скоро завладеет наследством вашей дорогой Агаты!.. А! Вы пригрели змею на своей груди... Но что бы там ни было, а деньгам Руже суждено принадлежать кому-нибудь из семьи Лусто.

После этого намека на предполагаемое происхождение Агаты и Макса г-н Ошон хотел уйти; но старая г-жа Ошон, сухощавая, еще не согбенная женщина, в круглом чепчике с бантами, напудренная, в платье из тафты «цвета голубиного горла» с гладкими рукавами, обутая в туфли без задков, положила свою табакерку на маленький столик и сказала:

– Право же, как вы можете, господин Ошон, при вашем уме, повторять вздор, из-за которого, к несчастию, моя бедная подруга лишилась покоя, а моя крестница – отцовского наследства! Максанс Жиле вовсе не сын моего брата, которому я очень советовала в свое время не тратить на него попусту денег. Наконец, вы знаете так же хорошо, как и я, что госпожа Руже была сама добродетель...

– И дочь достойна своей матери, потому что она, мне кажется, очень глупа. Потеряв все свое состояние, она так хорошо воспитала своих сыновей, что один из них сейчас в тюрьме, под следствием верховного суда за участие в каком-то заговоре в духе Бертона[51]51
  Бертон Жан-Батист (род. в 1769 г.) – французский генерал в отставке, руководитель восстания карбонариев в городе Туаре; казнен в 1822 г.


[Закрыть], ну, а с другим дело обстоит еще хуже: он живописец! Если ваши любимцы останутся здесь до тех пор, пока не вырвут этого дурака Руже из когтей Баламутки и Жиле, то мы съедим с ними не один пуд соли.

– Довольно, господин Ошон; я бы на вашем месте пожелала, чтобы они хоть чем-нибудь поживились.

Господин Ошон взял свою шляпу, трость с набалдашником из слоновой кости и вышел, изумленный этой страшной фразой, так как не ожидал от жены такой решимости. А г-жа Ошон раскрыла молитвенник, чтобы, по обыкновению, прочитать повседневные молитвы литургии, так как преклонный возраст мешал ей бывать каждое утро в церкви – она с трудом ходила туда по воскресным и праздничным дням. С тех пор как она получила ответ от Агаты, она прибавила к своим обычным молитвам еще одну, умоляя господа открыть глаза Жан-Жаку Руже, благословить Агату и помочь успеху дела, на которое она ее подвигла. Тайно от своих двух внуков, которых она с упреком называла нечестивцами, она упросила кюре служить для успеха этого дела обедни в продолжение девяти дней, в присутствии ее внучки Адольфины Борниш, молившейся в церкви по ее полномочию.

Восемнадцатилетняя Адольфина, с семи лет помогавшая бабушке по хозяйству в этом холодном доме с однообразным и размеренным укладом жизни, тем охотнее выполняла девятидневное моление, что надеялась внушить какое-то чувство Жозефу Бридо, этому непонятому г-ном Ошоном художнику, к которому она относилась с самым живым интересом, наслышавшись от деда о его чудовищном поведении.

Старики, благоразумные люди средних лет, отцы семейства, – словом, вся верхушка города одобряла образ действий г-жи Ошон; их благожелательство к ее крестнице и к детям крестницы поддерживалось тем, что в этой среде давно уже тайно презирали Максанса Жиле за его поведение. Таким образом, весть о приезде сестры г-на Руже и его племянника разделила Иссуден на две партии: с одной стороны – партию почтенной старой буржуазии, которая лишь выражала свои взгляды и наблюдала за событиями, не вмешиваясь в них; с другой стороны – партию «рыцарей безделья» и сторонников Макса, которые, к сожалению, были способны причинить много неприятностей парижанам.

В описанный нами день Агата и Жозеф в три часа пополудни высадились из дилижанса на площади Мизер, у транспортной конторы. Г-жа Бридо, хотя и усталая, увидев родные места, где на каждом шагу воскресали ее воспоминания и впечатления юности, почувствовала себя помолодевшей. В Иссудене были тогда такие нравы, что о приезде парижан стало известно всему городу в течение десяти минут. Г-жа Ошон встретила крестницу на пороге своего дома и обняла ее, как родную дочь. Семидесятидвухлетняя старуха прошла пустынный и однообразный жизненный путь, оставив позади три могилы своих детей, умерших несчастными, и теперь ощущала материнское чувство к своей воспитаннице, которую она, по ее выражению, пестовала шестнадцать лет. Среди мрака провинциальной жизни она нежно хранила в памяти свою давнюю любимицу, ее детство со всеми маленькими событиями, так что Агата словно была еще с нею; поэтому г-жа Ошон была страстно предана интересам семьи Бридо. Агата сразу же была торжественно введена в залу, где достойный Ошон пребывал холодным, как нетопленная печь.

– Это господин Ошон. Как ты его находишь? – спросила крестная мать свою крестницу.

– Но он ничуть не изменился!

– А, сразу видно, что вы приехали из Парижа, вы очень любезны, – сказал старик.

Состоялось знакомство с Барухом Борнишем, высоким молодым человеком двадцати двух лет, с двадцатичетырехлетним Франсуа Ошоном и с Адольфиной; девушка краснела и не знала, куда девать руки, а особенно глаза, так как она притворялась, будто и не смотрит на Жозефа Бридо, которого с любопытством разглядывали молодые люди и старый Ошон, но с разных точек зрения. Старый скряга подумал: «Наверно, вышел из больницы и будет уплетать, как выздоравливающий!» Молодые люди решили: «Какой разбойник! Какая голова! С ним основательно придется повозиться».

– Это мой сын-художник, мой хороший Жозеф! – сказала наконец Агата, указывая на него.

В том, как она произнесла слово хороший, чувствовалось усилие, обличавшее затаенную душевную скорбь, – Агата думала о Люксембургской тюрьме.

– У него болезненный вид, он не похож на тебя...

– Да, – с непосредственным простодушием художника ответил Жозеф, – я похож на отца, но гораздо хуже его.

Госпожа Ошон сжала Агате руку, которую держала в своей, и взглянула на нее. Этот жест и взгляд как бы говорили: «Ах, я знаю, мое дитя, ты больше любишь этого негодного Филиппа».

– Я никогда не видела вашего отца, дорогое дитя, – ответила г-жа Ошон, – но раз вы сын моей дорогой Агаты, то этого достаточно, чтобы я вас полюбила. Кроме того, у вас дарование, как мне писала покойная госпожа Декуэн; она одна только и сообщала мне о вашей семье в последние годы.

– Дарование! – воскликнул художник. – Нет еще. Но время и терпение, будем надеяться, помогут мне завоевать и славу и состояние.

– Чем? Кистью? – спросил г-н Ошон с глубокой иронией.

– Адольфина, – сказала г-жа Ошон, – поди присмотри за обедом.

– Мама, – сказал Жозеф, – я пойду отнесу наверх наши чемоданы, их уже доставили.