Текст книги "Иллюзия любви. Ледяное сердце"
Автор книги: Ольга Дрёмова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)
– Я думаю, дяденька был приятно удивлён. – Тополь достал из холодильника тарелочку с нарезанной на кусочки селёдкой и две бутылки «Жигулей». – Паровоз – вещь упрямая.
– Удивлён – не то слово. – Семён подцепил ребристый край пивной пробки открывалкой. – Когда этот интеллигент прикинул, во что ему обошлись его игрульки, у него аж пот на лбу выступил, до того он всё близко к сердцу принял.
– Ну, это ничего, адреналин в малых дозах – вещь полезная. – Леонид взял с подоконника разделочную доску, достал из целлофанового пакета половину чёрного и начал кромсать хлеб неровными толстыми кусками. Затем усмехнулся: – Ничего-ничего в следующий раз этому субчику будет наукой, как с незнакомыми людьми садиться играть на денежки. Как вспомнит, как расставался со своими кровными, так сразу желание поиграться и пропадёт.
– Если б ты ещё видел, как он с ними расставался! – Семён подцепил вилкой кусок селёдки и уложил его на хлеб. – Представляешь, подбили мы бабки, а эта фря и заявляет, что, дескать, не имеет такой привычки, носить столько наличности в кармане, что мы можем оставить ему адресок, чтобы он смог рассчитаться с долгом позже, и что ему чрезвычайно приятно было с нами познакомиться. Прикинь? – возмутился Семён и даже вздёрнул кверху плечи.
– Ну, а вы что? – Достав из холодильника небольшой кусок сыра, Тополь тщательно к нему принюхался, видимо, пытаясь определить, годятся ли остатки былой роскоши в употребление, потом выложил его на доску.
– А что мы? – Семён отхлебнул пиво из горлышка. – Мы со Стаськой упёрлись – и ни в какую.
– Я так понимаю, два часа играли – два часа долги выбивали?
Окинув взглядом получившийся натюрморт, Леонид повернулся к окну, взял ножнички и срезал несколько перьев зелёного лука, проросшего в одной из майонезных баночек, стоящих вряд вплотную друг к другу.
– Па, Лидия Витальевна из тебя решето сделает! Она ж его на Новый год берегла, думала на салат оставить, – ухмыльнулся Семён и кивнул головой в сторону маленькой комнаты, где в данную минуту находилась хозяйка дома и откуда доносился приглушённый звук телевизора.
– Ду-у-мала… – вызывающе протянул Леонид. – Мало ли что она думала! Меньше думать надо. Вон пускай лошади думают, у них головы большие. А Лидка, если ей так надо, пусть больше сажает. – Он положил несколько перьев лука на бутерброд с селёдкой. – И потом, пока это она ещё чухнется… – Он беспечно махнул рукой. – Ну, так что, выжали вы из этого умника свои денежки?
– А то! – Семён кивнул на купюры. – Нервов, правда, нам потрепал – немерено! То у него совсем нет денег, ну, просто по определению, то есть, но не его, а казённые, то бишь командировочные. Короче – ныл, ныл, – в нос прогундел Семён. – Я думал, меня от его нытья наружу вывернет. Представь, и зарплата-то у него не ахти какая, и дома семеро по лавкам кушать просят, и матушка такая больная, что чуть ли не при смерти, и вообще, он неместный, кто бы ему самому помог по причине крайней нужды.
– А ты как думал? С деньгами-то расставаться никому неохота. – Тополь отхлебнул изрядный глоток пива. – Вон, далеко ходить не надо. – Он кивнул на стенку. – Как прощаться с деньгами, так у Лидки гипертонический криз начинается – до того жаба душит.
– Привыкла она, что ты к ней жить перебрался?
– Да как тебе сказать… – Леонид многозначительно пожевал губами. – Иногда – ничего, недели две тому назад даже заводила разговор, чтобы вроде как замуж за меня пойти. А иногда – вся надуется, как мышь, напыжится, того и гляди, скалкой по хребту приложит. Я думаю, была б её воля, вышвырнула бы она меня из своей квартиры как миленького.
– А ты что, правда, что ли, надумал на ней жениться? – понизил голос Семён и с опаской покосился в сторону большой комнаты. – На фиг она тебе сдалась? Щи готовит, носки стирает – и ладно.
– Понимаешь, какое дело… – Тополь сощурился и улыбнулся одной стороной рта. – Квартирка, в которой я сейчас живу, неприватизированная. Если поставить штамп в паспорт, пожить вместе, к примеру, годок-полтора, а потом приватизировать всё это добро, то как ни верти, а совместно нажитое имущество получается. А если старенький жигулик продать, а новенький купить, только опять же вовремя, так какая разница, на чьё имя он будет зарегистрирован?
– Ох ты!.. – Семён коротко выдохнул и, выражая своё одобрение сообразительностью отца, чуть слышно цокнул языком. – У тебя, пап, не голова, а Дом Советов. И как же ты думаешь всё это провернуть?
– Как?.. – Неожиданно Тополь осёкся на полуслове и замолк. Застыв, он какое-то время напряжённо прислушивался к звукам, доносившимся из комнаты. – Давай об этом поговорим как-нибудь в другой раз.
– В другой так в другой, – понимающе кивнул Семён. – Ладно, пап, уже совсем поздно, мать там небось икру мечет. Я, пожалуй, пойду. – Протянув руку, он пододвинул деньги к себе, аккуратно сложил их в стопочку и собрался убрать её в карман, как вдруг услышал: – Не стоит так торопиться.
Мягкий голос Леонида заставил Семёна поднять глаза. Рука с деньгами застыла в воздухе.
– Ты о чём?
– Разве порядочные люди так поступают? – Леонид растянул губы тонкой резиночкой и укоризненно посмотрел в глаза сына.
– Прости, я не понял… – Семён удивленно уставился на отца.
– Что ж тут непонятного? Ты оказался в трудной ситуации, я помог тебе советом, и не только советом… – Он сделал многозначительную паузу.
– Что ты этим хочешь сказать? – Стопка денег в руках Семёна дрогнула.
– Я хочу сказать, мой дорогой, что жадность – не лучшее человеческое качество. Даже Бог, который, как известно, на ветер слов не бросал, говорил, что люди должны делиться.
– Делиться? – Семён улыбнулся одними губами. – Пап, а это ничего, что я твой сын?
– А при чём здесь это? – совершенно спокойно поинтересовался Леонид.
– Ну как же… – Семён опустил руку с деньгами, но в карман убрать их не посмел. – А как же отцовские чувства и всё такое?
– Давай не будем путать божий дар с яичницей. Ты сегодня заработал денег, и заработал очень даже неплохо, но без меня ты этого сделать бы не сумел, а значит, часть того, что ты заработал, по праву принадлежит мне. Разве не так?
– Так-то оно так… – Семён посмотрел на согнутые пополам купюры и нервно дёрнул щекой.
– Тогда в чём дело?
– Ты же знаешь, как мне нужны деньги.
– Покажи мне хоть одного человека, кому бы они не требовались, – усмехнулся Леонид. – Мальчик мой, деньги не нужны только дуракам и святым, а в нашей семье ни тех ни других сроду не было.
– Но ты же знаешь, что произойдёт, если через неделю я не соберу всей суммы. – Семён подкупающе улыбнулся. – Между прочим, Станислав тоже участвовал в этой авантюре, но в отличие от тебя вошёл в моё положение и не стал требовать своей доли.
– Это личное дело Станислава, – пожал плечами Тополь.
– Ты меня под корень рубишь, – помрачнел Семён. – И сколько же ты хочешь?
– Половину.
– Сколько?! – От внезапно нахлынувшей слабости тело Семёна стало необыкновенно тяжёлым и непослушным, и, чтобы не упасть, он вынужден был прижаться к стене. – Пап, скажи, что ты пошутил.
– Какие могут быть шутки, когда дело касается денег?
– Ну ты и жила! – С трудом оторвавшись от стены, он отсчитал половину суммы и, всё ещё не до конца веря в происходящее, протянул деньги отцу. – Правду мать говорила, что ты за копейку кого угодно удавишь.
– Надька всегда трезво смотрела на вещи, этого у неё не отнять.
Тополь взял деньги из рук сына, тщательно, безо всякой торопливости пересчитал и, аккуратно перегнув пополам, убрал в карман.
– А ты и в голодный год не пропадёшь, – неожиданно бросил Семён, и по его голосу сложно было понять, презирает он отца за его прижимистость или восхищается его мёртвой хваткой.
– Яблоко от яблоньки недалеко падает, – усмехнулся Леонид. – Не удивлюсь, если через годок-другой ты переплюнешь папу по всем статьям.
– Очень надеюсь, что так оно и случится, но гораздо раньше.
Семён мило улыбнулся, посмотрел отцу прямо в глаза, и Тополь-старший абсолютно точно понял, что ученик уже превзошёл своего учителя и что из сына он больше не сможет выудить ни единой копейки.
* * *
Уже давно Надежда собиралась почистить столовые приборы, по совершенно непонятной причине вдруг потемневшие все разом, причём потемневшие настолько, что создавалось впечатление, будто они сделаны из какого-то специального сплава буро-желтого цвета. Почему так произошло, было неясно, ведь ложки, вилки, да и вообще всю посуду Надежда приводила в божеский вид регулярно, используя для этого обыкновенную пищевую соду или зубной порошок, а иногда, когда в доме не оказывалось ни того ни другого, просто доставала деревянный бочоночек с солью, припрятанный специально для такого случая в самом дальнем углу хозяйственного стола.
Обычно, если ложки темнели, она не откладывала дело в долгий ящик, и вовсе не из-за своей необыкновенной хозяйственности, а из-за того, что ещё с детства верила в странную примету, по которой выходило, что потемневшие кольца на руках – к болезни, а мутные ложки – к несчастью или, на худой конец, к неприятностям в доме. Возможно, всё это было самой настоящей глупостью, даже не возможно, а скорее всего, и суть суеверия состояла вовсе не в какой-то мистической особенности почерневшего металла, а в том, что неприятности сыплются на голову исключительно по лености и нерадивости хозяйки. Но твёрдой уверенности в том, что старая примета – пустые выдумки и только, у Надежды не было, да и запускать посуду до такого состояния, чтобы глаза на неё не смотрели, тоже никуда не годилось.
Конечно, полгода назад, до случившегося с ней инфаркта, она была совершенно другой. Сейчас любое движение давалось ей с великим трудом, и, заставляя себя что-то сделать, Надежда чувствовала, как руки и ноги наливаются чем-то тяжёлым и всё её тело становится чужим и будто деревянным. Если бы кто-нибудь сказал ей до болезни, что совсем скоро она будет сидеть в кресле, откинув голову на мягкую спинку, и раздумывать, стоит ли вставать ради того, чтобы включить пылесос и снять из угла паутину, или лучше отложить подобные мелочи на потом, она бы рассмеялась. Но теперь силы были не те, и часто, глядя на мутный хрусталь фужеров или запылившиеся листья комнатных растений, она не могла себя заставить, как в былые времена, немедленно схватиться за тряпку, а только делала мысленную пометку, разделяя дела на те, что не могут ждать ни секунды, и те, ради которых не стоит ломать копий. Чайные ложки, хранившиеся в выдвижном ящичке обеденного стола, как раз относились к тому разряду дел, которые откладывались уже не единожды именно из-за того, что не являлись первостепенными.
Сложно сказать, когда до них дошла бы наконец очередь, если бы не Инуся, лучшая подруга Надежды и соседка по лестничной площадке, с которой они были знакомы уже лет двадцать или что-то около того. Решив отметить свой очередной день рождения на широкую ногу, та пригласила огромное количество народа и, только после того как её приглашения были приняты, удосужилась пересчитать имеющиеся в доме табуретки, вилки, ложки, ножи и прочие незаменимые атрибуты любого застолья.
Удивительно, что эта здравая мысль вообще пришла в Инусину легкомысленную голову, потому что подобные житейские мелочи её не интересовали в принципе. Заниматься какими-либо подсчётами было вообще не в её характере, независимо от того, что требовалось считать: тарелки с вилками или деньги в кошельке. Утруждать себя подобной ерундистикой Инуся не желала, предпочитая тратить своё время на что-то более ценное, поэтому её бдительность, проявленная за несколько дней до нужной даты, по сути, приравнивалась к героическому подвигу, правда, совершённому по чистой случайности.
Разложив вафельное полотенце на столе, Надежда до блеска начищала приборы и, улыбаясь, думала о суматошной Инке, вдруг ни с того ни с сего надумавшей устроить у себя в доме застолье. Почему вдруг абсолютно не круглую дату в сорок один ей вздумалось отмечать столь помпезно, было неясно, возможно, потому что на сорок она не собирала народ из суеверия и теперь хотела наверстать упущенное. Как бы то ни было, Надежда даже радовалось этой Инкиной фантазии, волей-неволей сподвигнувшей её совершить в доме ещё одно полезное дело.
Сегодня Семёна дома не было, как, впрочем, и вчера, и позавчера, и в любой из предыдущих вечеров, мало чем отличающихся друг от друга. Находиться дома с матерью один на один было выше его сил, вероятно, поэтому, изыскав очередной предлог, он предпочитал исчезнуть с самого раннего утра и вернуться глубоко за полночь.
Понимая, что они отдаляются всё дальше и дальше, Надежда ощущала сосущее чувство горечи и тянущей боли, за полгода притупившейся и ставшей неотъемлемой частью её жизни. В те дни, когда Семён по каким-то причинам всё-таки объявлялся в доме засветло, она пыталась завязать с сыном разговор, но он отвечал коротко, как-то нехотя, словно чужой человек, не обязанный делиться тем, что ему дорого, с первым встречным.
В последние полгода они и вправду жили как чужие люди, случайно оказавшиеся на одной жилплощади и не имеющие между собой ничего общего. Появляясь на кухне, Семён бросал в пустоту официальное «доброе утро» или «добрый вечер» и, едва взглянув на мать, доставал из шкафа одну тарелку. Молча съев завтрак или ужин, он шёл к раковине, снимал с крючка специальную щёточку, открывал воду, старательно мыл посуду, ставил её в сушку и всё так же молча, как будто находился в квартире один, отправлялся к себе в комнату.
Сидя на кухне на табуретке, Инуся молча наблюдала за отвратительными выкрутасами, исполняемыми Семёном перед матерью, и её язык просто чесался высказать этому молокососу всё, что она о нём думает. Семёна Инуся помнила ещё с того возраста, когда он сидел на горшке, крутил в руках игрушечную машинку и, присюсюкивая и пуская слюни, говорил о том, как он будет помогать матери, когда «чутоську» подрастёт.
Если бы не обещание, данное подруге, импульсивная Инуся уже сто раз открутила бы Семёну голову, но Надежда не позволяла ей вмешиваться, по всей видимости рассчитывая, что через какое-то время сын осознает свою неправоту и изменится к лучшему. С точки зрения Инуси, надеяться на то, что у мальчишки вдруг ни с того ни с сего пробудится совесть, было сродни ожиданию у моря погоды, но, видимо, у Надежды имелось своё, отличное от Инусиного, мнение, и поэтому, скрипя зубами и неодобрительно глядя вслед неспешно удаляющемуся Семёну, верная Инка молчала, хотя день ото дня сдерживаться ей становилось всё сложнее.
– Почему ты потакаешь его наглости и позволяешь обращаться с собой, словно с соседкой по коммунальной квартире? – Пыхтя от негодования, как паровоз, Инуся бросала на стену, отделяющую комнату Семёна от кухни, гневные взгляды, способные пробуравить многострадальную гипсокартонную перегородку насквозь.
– Отчего ты решила, что соседи по коммуналке – это люди, месяцами не разговаривающие между собой и смотрящие друг на друга волком? – усмехалась Надежда.
– Ты от ответа не увиливай! – Свернуть Инусю с пути было легче лёгкого, но лишь в том случае, если этого хотелось ей самой. – Этот паршивец, глядя на тебя, или кривит лицо, или вовсе проходит мимо, как посторонний дядечка! Почему ты сопишь в две дырочки, словно глухонемая?! Взяла бы ремень и вправила мозги! Только не надо мне говорить, что это непедагогично и что глаза твои на такой предмет, как ремень, не смотрят. Раз в жизни можно зажмуриться и переступить через свои гуманные принципы, ничего, как-нибудь переживёт. Надо же! Нет, ну надо же!!! – бушевала она, нисколько не смущаясь, что её слова, все до единого, хорошо слышны сквозь тонкую стенку кухни. – Когда мать горбатилась, как проклятая, на трёх работах сразу, лишь бы у него было всё как у людей, мать была хороша, а теперь, когда мать сама нуждается в помощи, он позволяет себе отворачивать рыло в сторону!
– Инуся! – Надежда бросала на подругу укоризненный взгляд, и, видя её насупленные брови, Инка волей-неволей сбавляла обороты и начинала говорить тише.
– Инуся, Инуся… А что – Инуся? Я что, не права? Что за барахло выросло? Разве сын может так поступать с матерью, положившей на него всю свою жизнь?
Выставив пухленькие губки, Инуся бросала на Надежду вопросительный взгляд, широко распахивала ресницы, и её тёмно-карие глаза превращались в две кругленькие шоколадные конфетки, покрытые блестящей глазурью. Маленькая, эффектная, разукрашенная, как заграничная картинка, в свои сорок один Инуся по-прежнему походила на молоденькую девушку. С глубокими ямочками на пухлых щёчках, с задорными, тёмно-карими глазами, она была необыкновенно мила и по-своему очаровательна, хотя её детскую непосредственность в больших количествах мог выдержать далеко не каждый. Наверное, поэтому в свои сорок один Инуся еще не вышла замуж. Надушенная, накрашенная и экстравагантно причёсанная, она порхала по жизни легкомысленной бабочкой, постоянно меняя, как и положено свободной женщине, наряды, кавалеров и убеждения. На вопрос, отчего, разменяв пятый десяток, она так и не собралась связать себя узами Гименея, болтушка Инуся предпочитала отшучиваться. Но уж если обойти острый угол было никак нельзя, то, надув свои хорошенькие губки и скромно потупив глазки, она кокетливо заявляла, что даже на пятом десятке женщина может не растерять здравого смысла и принимать знаки мужского внимания, не платя за это удовольствие мучительной трудовой повинностью в виде бесконечной стирки, глажки и тому подобных глупостей.
Надежда была всего двумя годами старше своей подруги и выглядела как раз на свой возраст, но рядом с Инусей, по-детски непосредственной и взбалмошной, казалась самой себе женщиной в летах. Невысокая, плотная, со светлыми, чуть вьющимися волосами, собранными на затылке в пучок, она смотрелась по-царски невозмутимо и строго. Резкость и энергичная деловитость, отличавшие её по молодости, с годами сгладились, стали незаметнее, а в последнее время и вовсе ушли, забрав с собой не только живость в движениях и напористость в достижении цели, но и мягкий, светлый блеск её серых глаз…
Думая о чём-то своём, Надежда неторопливо подцепляла на кончик ложки соду и, старательно распределяя её по всей поверхности, тёрла, пока прибор не начинал блестеть, как зеркало. Машинально поглядывая за окно, она видела, как, темнея, небо наливалось сине-фиолетовым студнем, похожим на канцелярские чернила, предназначенные для заправки печатей на работе.
Неожиданно в квартире раздалась переливчатая трель дверного звонка, и, ополоснув руки, она отправилась в коридор. Судя по всему, это была Инуся, явившаяся за обещанными ложками раньше времени. Обрадованная, что ей не придётся коротать вечер в одиночестве, Надежда улыбнулась и, даже не посмотрев в глазок, щелкнула замком.
– Инуська, заходи, я сейчас поставлю чай… – Последние два слова Надежда произнесла механически и настолько тихо, что едва ли расслышала сама себя. Внезапно вся кровь отхлынула от её лица, и оно стало белее простыни. – Сёма?
Едва шевельнув губами, Надежда схватилась за косяк, и глаза её расширились. В полубессознательном состоянии, весь перепачканный в крови, Семён безжизненно висел на руках двоих неизвестных мужчин, державших его за локти с обеих сторон.
– Что… случилось?! – Метнувшись птицей, сердце Надежды будто оборвалось и, сорвавшись, упало куда-то к ногам, на кафельные плиточки общего коридора.
– Это ваш сын? – Мужчина кивнул на Семёна, почти не подававшего признаков жизни.
Надежда хотела ответить, но не смогла: твёрдый шершавый ком встал поперёк горла, и из её рта вырвался лишь сухой хрип. Понимая, что нужно что-то делать, она кивнула, судорожно сглотнула и, отойдя на шаг в сторону, впустила нежданных гостей в дом. Кое-как протиснувшись в дверь, мужчины втянули неподвижное тело Семёна в квартиру и тут же опустили его на пол.
– Куда же вы его? Давайте в комнату, на постель… – Побелевшие губы Надежды едва шевельнулись. – Что произошло? Он жив? – Она опустилась на колени на пол и вгляделась в лицо сына. – Да что же это? Как же? – растерянно прошептала она и, чтобы не разрыдаться в голос, что есть сил закусила губы.
– Я не знаю, что произошло. Мы нашли его и ещё одного парня на обочине шоссе по дороге из аэропорта. Тот, второй, вообще лежал без сознания, а этот ещё трепыхался. Мы хотели сразу вызвать «скорую» и милицию, но он уперся – нет, и всё тут. – Мужчина кивнул на распростёртое тело Семёна. – Я толком не понял, что произошло, но, по-моему, эти двое разводили честных граждан на денежки в аэропорту, за что и получили по полной. Если так, то правильно! Будь моя воля, я бы таким вообще голову на сторону откручивал, как курятам.
– Этого не может быть, – с уверенностью произнесла Надежда.
– Может, я чего не так понял… – Мужчина с сомнением пожал плечами. – Но только всю дорогу ваш молчал, а тот, второй, в бреду нёс всякую ахинею про крести, козыри и прочую чушь. Короче, меня это не касается, дальше делайте что хотите, только будьте любезны, мы же не за спасибо такой крюк сделали. – Он потёр большой палец правой руки об указательный.
– Да-да, конечно, спасибо вам огромное, что вы не бросили моего мальчика на дороге! – Надежда поднялась с пола, достала из кармана кошелёк. – Дай Бог вам доброго здоровья! – Расстегнув молнию, она трясущимися руками вытащила из кармашка всё, что там было, и протянула деньги незнакомцу. – Этого хватит?
– Негусто, конечно… – явно желая получить больше, замялся тот, но, как следует разглядев достоинство купюр, вложенных в его ладонь, удовлетворённо кивнул и поспешил ретироваться, пока глупая женщина не хватилась, что отдала слишком много.
Последних слов мужчины Надежда не расслышала, потому что тот произнёс их уже за дверью. Щелчок дверного замка заставил её вздрогнуть. Подогнувшись, ноги её не удержали, и она буквально упала на пол рядом со своим сыном. Кое-как расстегнув трясущимися пальцами молнию его куртки, она крепко прижалась ухом к груди Семёна и услышала редкие глухие удары, отдававшиеся в её голове острой огненной болью. Удары следовали один за другим, обдавая голову кипятком, а она всё стояла на коленях и никак не могла понять, стучится ли это сердце сына, или, отдаваясь рефреном в ушах, разрывается её собственное.
* * *
– О-о-о, Лидочка, ты как всегда – само очарование! – Пританцовывая с ноги на ногу, Альбина Ивановна коснулась рукава подруги и, приглашая её войти, отступила от двери в глубь прихожей.
– Алечка, ты меня вводишь в краску! – Манерно поведя головой, Загорская шагнула через порог, вернее, даже не шагнула, а перепорхнула через него, будто весила не девяносто с лишним килограммов, а, по крайней мере, пятьдесят или что-то около того. – Боже мой, как я рада, что мы наконец-то встретились! – Лидия приблизилась к подруге, выставила подбородок таким образом, чтобы поля роскошной норковой шляпы не помешали ей исполнить полагающийся при встрече торжественный церемониал, и, сложив напомаженные губы кружочком, обозначила поцелуй на щеке Альбины. – Пока к тебе доберёшься, богу душу отдашь! Подумать только, сначала на метро, потом на троллейбусе! А на улице что творится, ты видела?
– Ты так говоришь, будто ехала до меня три дня на собаках, а потом шла по тундре двое суток на лыжах! – Альбина наклонилась и достала из галошницы пару мягких ковровых тапочек. – Подумаешь, труд какой – раз в полгода проехать три станции на метро.
– Ну, допустим, не три, а четыре… – Лидия повесила шубу на приготовленные плечики, аккуратно положила меховую шапку на столик у зеркала. – Между прочим, около вашего дома ни пройти, ни проехать, снега – по колено, и за что только дворнику деньги платят! Так же все ноги переломать можно! – Расстегнув молнию на сапогах, Лидия с удовольствием перелезла в тёплые шлёпки без пятки.
– Лидочка, а ты, по-моему, похудела. – Альбина Ивановна окинула взглядом упитанные телеса подруги.
– От такой жизни не только похудеть, ноги протянуть можно! – Лидия посмотрела на себя в зеркало, оправила на груди завернувшееся белоснежное жабо блузки и громко вздохнула.
– У тебя что-то случилось? – обеспокоенно произнесла Альбина и вопросительно взглянула в лицо подруги.
– Рассказать – не поверишь, – Загорская встретилась в зеркале взглядом с подругой, и одна её бровь, изогнувшись, поползла вверх.
– Ты говоришь это таким тоном, словно произошло что-то непоправимое.
– Пока ещё нет, но если не принять необходимых мер, то произойдет. И скоро, – с нажимом добавила Лидия. – Ты знаешь, я попала в такую нелепую историю, что у меня голова домиком!
– Знаешь что, иди-ка ты мой руки и проходи в комнату, а я пойду заварю чайник. Что это мы с тобой в прихожей стоим, как бедные родственники? Давай за стол сядем, чайку с тортиком попьём, а там, глядишь, и сообразим на пару, что нам с твоей бедой делать.
– И то правда, – кивнула Лидия и, поправив брошку, пристёгнутую поверх жабо, отправилась в ванную.
– Догадайся, какой я торт купила! – крикнула из кухни Альбина.
– Не иначе как мой любимый, «Ленинградский»! – Лидия открыла кран, хорошенько намылила руки и, смыв пену под тёплой водой, поискала глазами полотенце. – Алечка, какое можно взять, вытереться?
– На трубе – полосатое, оно для рук! – Альбина посадила на чайник куклу с ватной юбкой и ярким, под хохлому, фартуком. – Лидочка, тебе вишнёвое варенье доставать или из абрикосов?
– Любое. – Промокнув махровым полотенцем руки, Лидия повесила его обратно на трубу и, щёлкнув выключателем, вышла из ванной. – Тебе чем-нибудь помочь?
– Да у меня уже всё готово, сейчас чайник заварится – и можно садиться.
– Тогда давай я с собой подставку захвачу. – Лидия взяла с подоконника красивую дощечку, покрытую лаком и состоящую из отдельных секций, соединённых между собой леской.
Прошлым летом, отдыхая на юге, она видела в сувенирной лавке почти такую же, но тогда ей показалось, что цена миленькой безделушки чрезмерно завышена, и, пожалев денег, она ушла из магазинчика с пустыми руками, принципиально не став переплачивать, о чём теперь, честно говоря, жалела. Нельзя сказать, чтобы эта ерундовина была так уж необходима в хозяйстве, её функции могла выполнить любая прихватка, просто Лидии становилось как-то не по себе от ощущения, что в чужом доме есть вещь, оказавшаяся ей не по карману, как это ни банально звучит.
Альбина и Лидия познакомились очень давно, настолько давно, что точную дату своего знакомства ни та ни другая никогда не называли вслух, особенно при посторонних, предпочитая не давать пищу для размышлений относительно своего возраста, который год неизменно определяемого обеими как «слегка за сорок пять». На самом деле обеим перевалило «слегка за пятьдесят», и даже не слегка, а весьма существенно, поскольку вот уже несколько лет подруги пребывали на заслуженном отдыхе, в народе называемом неприятным словом «пенсия».
Что касается Лидии, то на пенсионерку она походила мало. Экстравагантные наряды, смотревшиеся на её ровесницах, мягко скажем, чудновато, добавляли к её неповторимому образу шарма, делая её необыкновенно женственной и непохожей на всех остальных. Одень любая из её шестидесятилетних сверстниц огромную, как у Лидии, шляпу с каким-нибудь цветком или пером или клешёный брючный костюм светло-песочного цвета, и вакансия огородного пугала была бы занята моментально. Но подобные вещи Лидию не только не портили, но шли к её лицу как нельзя лучше, делая её моложе и привлекательнее и добавляя ей ту изюминку, ради которой мужчины готовы идти на край света.
Нельзя сказать, чтобы Альбина выглядела намного хуже или старше своей подруги, вовсе нет, для своих пятидесяти восьми она сохранилась весьма и весьма. Но, создавая её, природа не соизволила наделить её хотя бы на самую малость тем, что было дано Загорской прямо-таки в избытке, а именно: самоуверенной грацией женщины, ни на миг не сомневающейся в своей неотразимости. То, чем владела Лидия, можно называть как угодно: неадекватным самомнением, манией величия или кризисом кокетки престарелого возраста – суть от этого не менялась. Где бы ни появлялась Загорская, за ней с завидным постоянством тянулся шлейф из кавалеров самого различного возраста, что, к сожалению, не относилось к Альбине.
С точки зрения Лидии, подруге не повезло с самого детства, даже не с детства, а ещё с рождения, когда мать, послушавшись доброго совета деревенского батюшки, назвала дочку Альбиной. Само по себе имя Лидии нравилось, потому что было в нём что-то претенциозно-изысканное и аристократичное, и, примеряя это имя на себя, она не раз огорчённо вздыхала, пеняя собственной матушке, к слову сказать уже давно покойной, на то, что та не удосужилась подобрать для своей дочери нечто подобное. Благородное имя к её отчеству и фамилии подходило бы как нельзя лучше, и, вслушиваясь в волшебную музыку, звучащую в необыкновенном сочетании – Загорская Альбина Витальевна, – Лидия досадливо вздыхала, огорчённая простотой своего собственного.
Подруге же имя Альбина совершенно не шло, во-первых, потому что благородство его звучания полностью уничтожалось бедненькой фамилией Кусочкина и абсолютно невыразительным отчеством, а во-вторых, внешность, данная Але от природы, никак нельзя было назвать не то что экстраординарной, но и даже запоминающейся.
Что касается имени, самостоятельно обозвать собственную дочь подобным образом мать Али, скорее всего, не додумалась бы, хотя бы потому, что столь редкое и непривычное для слуха имя просто не пришло бы ей в голову. Поступить подобным образом надоумил Анну батюшка, ведавший приходом в деревне, где жила её мать, то есть родная бабушка Альбины. Когда очередная попытка родить ребёнка окончилась для Анны неудачно, отец Александр присоветовал отчаявшейся женщине назвать долгожданное дитя каким-нибудь редким именем, вероятно, для того чтобы Господу было удобнее выделить чадо из общей массы и обратить на него своё особое благословение. Вняв наказу батюшки, Анна дала зарок перед иконой Спасителя, что сделает всё в точности так, как велел ей святой отец, и через положенное время на свет появилась Кусочкина Альбина Ивановна.
Что же касается внешности, то никакими яркими чертами всевышний Алю не одарил, видимо посчитав, что она уже полностью исчерпала свой лимит неординарности, получив столь редкое имя, особенно для деревенской глуши. Чуть выше среднего роста, худая, ширококостная, Альбина с детства носила длинные волосы, собранные на затылке в безликий пучок, и за всю свою жизнь так ни разу и не рискнула отдать себя в руки парикмахера, чтобы хоть как-то изменить свой внешний вид к лучшему. Длинные фаланги пальцев в сочетании с широкими, почти мужскими ладонями смотрелись, честно сказать, странновато, если бы не маникюр и кольца, несколько скрашивающие этот недостаток. Редкие ресницы, самые обыкновенные серовато-зеленоватые глаза, выступающие углом ключицы, почти полное отсутствие талии – вот, пожалуй, и всё, на что расщедрился Господь, вдохнув жизнь в единственного ребёнка Анны.
