Текст книги "Прокля'тая Русская Литература (СИ)"
Автор книги: Ольга Михайлова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)
Февраль 1918 г., большевики зарвались в своей наглости перед немцами – и немцы поднимают руку, чтобы взять за шиворот эту "сволочь" как следует... Горький пугается и пишет о Ленине и его присных. Перед нами компания авантюристов, проходимцев, предателей родины и революции, бесчинствующих на вакантном троне Романовых..."
Но заключается "похабный мир", Горький переводит "Новую жизнь" в Москву (знал о близком переезде туда "правительства")... Газета его "в опале", но все-таки внедряется она в великолепный особняк на Знаменке, где на двери надпись: "Реквизировано комиссариатом иностранных дел для редакции газеты "Новая жизнь"...
Осенью 1918 года покушение на Ленина, зверские избиения в Москве буквально кого попало – Горький закатывает акафист Ленину по случаю "чудесного спасения": ведь никто и пикнуть не смел по поводу этих массовых убийств -значит, "Ильич" крепок... Затем – убийство Урицкого. "Красная газета" пишет: "В прошлую ночь мы убили за Урицкого ровно тысячу душ!" – и Горький выступает на торжественном заседании петербургского "Цика" с "пламенной" речью в честь "рабоче-крестьянской власти", а большевики на две недели развешивают но Петербургу плакаты: "Горький – наш!" и ассигнуют ему миллионы на издание "Пантеона всемирной литературы"... Горький берет в подручные Тихонова и Гржебина, и подлая комедия издания "мировых классиков" в стране, заливаемой кровью, грязью и уже заедаемой пещерным голодом и вшами, дает благие результаты: сотни интеллигентов стоят в очередях, продаваясь на работу в этом "Пантеоне"... Авансы текут рекой... Некоторые смущенно, бормочут: "Только, знаете, как же я буду переводить Гёте – я немецкого языка не знаю..." Но Тихонов успокаивает: "Ничего, ничего, мы дадим подстрочник, берите аванс..." Никакого "Пантеона" и доселе нет... Есть только тот факт, что "интеллигенция работает с советской властью", что "умственная жизнь в стране процветает" и Горький на страже её...
Май 1919 г., советские дела не плохи, в Москве "мировой" съезд третьего интернационала – и Горький на весь мир трубит славу этому Интернационалу и русским коммунистам "честнейшим в мире коммунистам, творящим дивное, планетарное дело!". Но к осени того же года положение "честнейших" так плохо, что Горький заявляет: "Среди них 95 процентов бесчестных грабителей и взяточников!" Летом 1920 года большевики под самой Варшавой – и Горький закатывает настолько бесстыдный акафист "святому" и даже превзошедшему всех святых в мире "Ильичу", что краснеют все ещё не околевшие с голоду советские ломовые лошади. Горький буквально бьется головой о подножие ленинского трона и вопиет: "Я опять, опять пою славу безумству храбрых, из коих безумнейший и храбрейший – Владимир Ильич Ленин!" Он говорит (в петербургских "Известиях"): "было время, когда естественная жалость к народу России заставляла меня считать большевизм почти преступлением... Теперь, когда я вижу, что этот народ умеет гораздо лучше терпеть и страдать, чем сознательно и честно работать, – я снова пою славу священному безумству храбрых! " (Нужды нет, что в мае 1919 г. в первом номере "Интернационала" он писал совсем другое!: "Ещё вчера мир считал русских за полудикарей, а ныне он видит, что они пламенно идут в борьбу за третий Интернационал!") Но Варшава остается цела, "красные львы" в лаптях и босиком дерут без оглядки куда попало – и Горький снова ныряет в люк: возвращается к мирным работам о судьбе русских ученых и огрызается на своего "святого" и даже на Дзержинского: "Нельзя, господа, избивать интеллигенцию – это мозг страны, самое её драгоценное достояние!" А Ленин с Дзержинским только ухмыляются: "Поздно, братец, хватился! Мы этот мозг уже вышибли из сотни тысяч черепов! Мы отравили мир ядом своего существования, гноем наглости, зверства, бесстыдства, воровства, лжи, изуверства до такой степени, что теперь уже давно стали смешными эти басни о ценности мозгов! А за всем тем продолжай свои попечения об ученых -это народ самый безвредный для нас. И нам спокойно, и тебе прибыльно... на всякий случай..." И вот Горький опять в роли "овода" советской "республики" и в роли печальника о "мозге страны". И уже многие поговаривают о том, что за это ему надо "все простить"... Дело дошло до того, что в зарубежных русских газетах появился открытый призыв г. Ферсмана, петербургского академика, на этот предмет. О, постыдные, проклятые, окаянные дни!"
Ригер поддакнул.
-В посмертном дневнике Леонида Андреева есть такое место: "Вот ещё Горький... Нужно составить целый обвинительный акт, чтобы доказать всю преступность Горького и степень его участия в разрушении и гибели России... Но кто за это возьмётся? Не знают, забывают, пропускают... Но неужели Горький так и уйдет не наказанным, не узнанным, "уважаемым"? Если это случится (а возможно, что случится) и Горький сух вылезет из воды – можно будет плюнуть в харю жизни!"
-А как вам кажется, коллеги, зачем он вернулся в СССР? – в вопросе Голембиовского было лишь любопытство.
Верейский с Ригером переглянулись, и слово взял Верейский.
– Сам Алексей Максимович говорил о большевиках с раздражением или с иронией: либо "наши умники", либо "наши олухи". Чтение советских газет портило ему кровь. Однако когда в Сорренто приехал лечиться московский писатель Андрей Соболь, Алексей Максимович при нём считал нужным носить официальную советскую маску: о советских делах отзывался восторженно, с классическими слезами на глазах говорил о советских писателях, ученых, изобретателях, давая понять, что только теперь "эти замечательные ребята" получили возможность развернуть непочатый запас творческих сил. Стоило Соболю уйти – маска снималась. Соответственную личину надевал при Горьком и Соболь: ложь порождала ложь. Но компания по возвращению шла долго. Вот свидетельство Ходасевича: "В феврале 1925 года приехала Екатерина Павловна Пешкова. Сразу бросился в глаза новый тон: покровительственный, снисходительный. Высказывалась лаконически и безапелляционно. С неожиданным восторгом она то и дело принималась говорить о предначертаниях советской власти, стараясь показать, что в Кремле от нее нет тайн. Словом, держалась самою настоящей кремлевской дамой. С первого же дня её пребывания начались в кабинете Алексея Максимовича какие-то долгие беседы. Порою на них приглашался Максим. Скажу о сыне Горького. Было ему в ту пору лет тридцать, он был лысоват, женат уже года четыре, но по развитию трудно было дать ему больше тринадцати. По-настоящему увлекали его лишь теннис, мотоциклетка, коллекция марок, чтение уголовных романов, а в особенности цирк и синематограф, в котором старался он не пропустить ни одного бандитского фильма. Иногда в сердцах Алексей Максимович звал его ослом, иногда же, напротив, с улыбкою умиления смотрел на его паясничанье. В общем, он очень его любил.
Далее произошел у нас с Максимом следующий диалог, за полную словесную точность которого я, разумеется, не ручаюсь, но которого ход, содержание и смысл мне совершенно памятны.
Максим. Вот какая история: мать меня зовет в Россию, а Алексей не пускает (он всегда звал отца по имени).
Я. А что вы будете там делать?
Максим. Мать говорит, что Феликс Эдмундович мне предлагает место.
Я.(не смея ещё догадаться). Где? Какое место?
Максим. У себя, конечно, в Чека.
Многого я мог ожидать, но не этого! Я, однако, сумел сдержаться и продолжал разговор, не ахнув.
Я. В Чека? Да что ж, у него своих людей мало?
Максим. Он меня знает, я у него работал. Ещё в восемнадцатом году, в девятнадцатом, – когда был инструктором Всевобуча. Тогда в Чека людей не хватало. Посылали нас: меня, Левку Малиновского. Интересно, знаете ли, до чёртиков. Ночью, бывало, нагрянем – здрасьте, пожалуйста! Вот мы раз выловили эсеров. Мне тогда Феликс Эдмундович подарил коллекцию марок – у какого-то буржуя её забрали при обыске. А теперь мать говорит, что он обещает мне автомобиль в полное распоряжение. Вот тогда покатаюсь! – и по привычке всё изображать в лицах и карикатурно, Максим поджимает коленки, откидывает корпус назад, кладёт руки на воображаемый руль и бежит рысцой. Потом его левая рука выбрасывается вбок – Максим делает вираж, бежит мне навстречу, прямо на меня и, изо всех сил нажимая правой рукой незримую грушу, трубит: "Ту! Ту! Ту!".
Не знаю, что со мной было бы, если бы не старинная привычка ничему не удивляться. Новооткрывшаяся страница максимовой биографии меня, впрочем, не тронула.. Он был несмышленыш в истинном смыслу слова. Я не сомневаюсь, что с его стороны все это было игрою в Шерлока Холмса.
На другой день Максим зашел вечером в мою комнату, я снова навел его на разговор о Чека. Он болтал о докладе, который делал в Москве Белобородов, убийца царской семьи, назвал мне двух поэтов, сексотов Чека.
Горький после сказал:
– Екатерина Павловна тут кружила голову Максиму, звала в Москву. (Про службу в Чека – ни звука.)
– Что же, пускай едет, коли ему хочется, – сказал я.
Горький слегка рассердился:
– А когда их там всех перебьют, что будет? – спросил он. – Мне все-таки этого дурака жалко. Да и не в нём же дело. Я же вижу, что не в нём дело. Думают – за ним и я поеду. А я не поеду, дудки.
И все же вечная, неизбывная двойственность его отношений ко всему, что связано было с советской властью, сказывалась и тут. Несколько раз принимался он с нескрываемой гордой радостью за Екатерину Павловну говорить о том, что теперь она – важное лицо.
– Вот и сейчас ей, понимаете, поручили большое дело, нужное. Поехала в Прагу мирить эмиграцию с советской властью. Хотят создать атмосферу понимания и доверия. Хотят начать кампанию за возвращение в Россию.
– Да зачем же это им нужно?
– Дело в том, что эмиграция вредит в сношениях с Европой. Необходимо это дело ликвидировать, но так, чтобы почин исходил от самой эмиграции. Очень нужное дело, хорошее. И привлечь хотят людей самых лучших... "
Ригер, полистав свои записи, кивнул, Голембиовский и Муромов молча слушали.
-Дипломатические сношения Горького с советским правительством, – продолжил Верейский, – восстановились в то же лето: Горького посетил советский полпред в Италии Керженцев, Горький принял у себя экскурсантов-ударников. В 1926 г. он написал знаменитое письмо о смерти Дзержинского. В 1928 году после падения Зиновьева оказалась возможна поездка в Москву, куда через год он переселился. "Он был одним из самых упрямых людей, которых я знал, но и одним из наименее стойких. И хотя сама революция оказалась не такой, какою он её создал своим воображением, – мысль о возможной утрате своего образа, о "порче биографии", была ему нестерпима, пишет Ходасевич, деньги, автомобили, дома – все это было нужно его окружающим. Ему самому было нужно другое. И он в конце концов продался – но не за деньги, а за то, чтобы для себя и для других сохранить главную иллюзию своей жизни", не потерять ореол любимца "революционных масс" и титул "буревестника"... Упрямясь и бунтуя, он знал, что уедет в СССР, потому что, какова бы ни была тамошняя революция – она одна могла ему обеспечить славу великого пролетарского писателя и вождя при жизни, а после смерти – нишу в Кремлевской стене для урны с его прахом. В обмен на все это революция потребовала от него рабства и лести. Он стал рабом и льстецом. Его поставили в такое положение, что из писателя и друга писателей он превратился в надсмотрщика за ними. Он и на это пошёл. Можно бы долго перечислять, на что он ещё пошёл. Он превратился в полную противоположность того возвышенного образа, ради сохранения которого помирился с советской властью. Сознавал ли он весь трагизм этого? Вероятно – и да, и нет, ибо лгал всю жизнь. Переселение сопровождалось сближением с Ягодой, поездкой на Соловки и на Беломорский канал. С этого момента начала действовать программа его задабривания, выдержанная в сталинском стиле. В его распоряжение были предоставлены особняк в Москве и две благоустроенные виллы – одна в Подмосковье, другая в Крыму. Снабжение писателя и его семьи всем необходимым было поручено тому же самому управлению НКВД, которое отвечало за обеспечение Сталина и членов Политбюро. Для поездок в Крым и за границу Горькому был выделен специально оборудованный железнодорожный вагон. По указанию Сталина, Ягода стремился ловить на лету малейшие желания Горького и исполнять их. Вокруг его вилл были высажены его любимые цветы, специально доставленные из-за границы. Он курил особые папиросы, заказываемые для него в Египте. По первому требованию ему доставлялась любая книга из любой страны. Горький пытался протестовать против вызывающей роскоши, которой его окружали, но ему было сказано, что Максим Горький в стране один.
Вместе с заботой о материальном благополучии Горького Сталин поручил Ягоде его "перевоспитание". Надо было убедить старого писателя, что Сталин строит настоящий социализм и делает всё для подъёма жизненного уровня трудящихся. Горький участвовал в работе так называемой ассоциации пролетарских писателей, во главе которой стоял Авербах, женатый на племяннице Ягоды. В знаменитой книге "Канал имени Сталина", написанной группой писателей во главе с Максимом Горьким, рассказано, в частности, о слёте строителей канала – чекистов и заключённых – в августе 1933 года. Там выступал и Горький. Он с волнением сказал: "Я счастлив, потрясён. Я с 1928 года присматриваюсь к тому, как ОГПУ перевоспитывает людей. Великое дело сделано вами, огромнейшее дело!".
Можно, конечно, сказать, что он лгал, как всегда, но кто ему, изолгавшемуся, тут виноват?
Полностью изолированный от народа, он двигался вдоль конвейера, организованного для него Ягодой, в неизменной компании чекистов и нескольких писателей, сотрудничавших с НКВД. Всем, кто окружал Горького, было вменено в обязанность рассказывать ему о чудесах социалистического строительства и петь дифирамбы Сталину. Даже садовник и повар, выделенные для писателя, знали, что время от времени они должны рассказывать ему, будто "только что" получили письмо от своих деревенских родственников, которые сообщают, что жизнь там становится всё краше.
Сталину не терпелось, чтобы популярный русский писатель обессмертил его имя. Он решил осыпать Горького царскими подарками и почестями и таким образом повлиять на содержание и, так сказать, тональность будущей книги....
-Постойте-ка, Алексей, – прервал Верейского Муромов, у меня тут есть и иное объяснение... "Довольно отсиживаться, – говорил Горький друзьям. – Социалистическая демократия должна войти в ряды большевиков и незаметно их окружить. Надо постараться на них влиять, иначе они непоправимых глупостей наделают. Они уже сейчас чёрт знает, что творят". Так, по словам Т. Манухиной, которая тогда была в большой дружбе с Горьким, у Горького возник план "окружения большевиков". "В реальности это означало посадить на плечи советской власти социалистическую интеллигенцию и этим спасти страну от гибели, а революцию от контрреволюции" "Стоило Горькому "присягнуть" Кремлю, и перед ним открылась беспредельность. Самые заветные желания его могли осуществляться, как в волшебном сновидении... Облагодетельствовать миллионы темного русского народа! Приобщить их к просвещению, к материальной культуре. Воспитать новое гражданское социалистическое сознание! Этот просветительный педагогический пафос был ему свойствен и всегда одушевлял его общественную деятельность. Соблазн – пренебречь нравственной оценкой власти и воспользоваться её силой – был для Горького велик... К чему привело намерение Горького окружить большевиков? Ни к чему: окруженным оказался он сам".
-"Соблазн – пренебречь нравственной оценкой власти"? Да вы смеётесь, коллега? – удивился Ригер, – Горький писал о Ленине: "Сам Ленин, конечно, человек исключительной силы; 25 лет он стоял в первых рядах борцов за торжество социализма, он является одною из наиболее крупных и ярких фигур международной социал-демократии; человек талантливый, он обладает всеми свойствами "вождя", а также и необходимым для этой роли отсутствием морали и чисто барским, безжалостным отношением к жизни народных масс..." Никакого соблазна. Он изначально понимал, что мораль там и не ночевала. Да и плевать ему было на мораль. Вот ещё одно свидетельство Ходасевича: "Заходили споры, но спорить с Горьким было трудно, потому что он имел удивительную способность:не слушать того, что ему не нравилось..." А мораль ему, «дьяволёнку», никогда не нравилась.
– Есть и ещё одна версия, хоть и похожая, – не то возразил, не то согласился Муромов, – это Густав Герлинг-Грудзинский. "В Сорренто ещё живут люди, писал он в 50-х годах, которые дружили с Горьким и его семьей или, во всяком случае, хорошо помнят давних обитателей виллы "Иль Сорито" и охотно делятся воспоминаниями. Многочисленное, постоянно меняющееся окружение Горького приобрело в Сорренто в 1925-1933 гг. славу чрезвычайно светского и любящего веселую жизнь общества "mondano е gaudente" Все обитатели "Иль Сорито" большую часть времени посвящали развлечениям; часто зажигали огромные костры на пляжах в честь гостей, разбрасывали направо и налево множество денег, позволяли себе даже несколько извращенное удовольствие нуворишей – филантропию напоказ. Горький располагал такими огромными финансовыми средствами, что вся его семья с приживалами могла жить на уровне самых разнузданных буржуев. В "Иль Сорито" двери никогда не закрывались: гости приходили толпами, особенно вечерами, лились потоки алкоголя, когда не хватало стаканов и рюмок, пили из пепельниц, вазонов... В Сорренто все были убеждены, что Горький ежемесячно получал из России чек на миллион лир (это в двадцатые годы!). Это, видимо, было преувеличением, но чрезвычайно характерным.
Откуда плыл этот золотой поток, где били его источники? Представляется невероятным, чтобы авторские гонорары Горького могли позволить ему в изгнании вести образ жизни, который своей широтой приводил в изумление даже неаполитанских аристократов. Следовательно, откуда? По-видимому, не только из советских издательств. Это предположение, наряду с интересным и довольно загадочным обстоятельством, что Горького никогда серьезно не беспокоила фашистская полиция, позволяет сделать вывод: после компромисса с Москвой в 1925 г. автор "Клима Самгина" находился под опекой советских властей. Они давали финансовые средства для жизни, они обеспечивали полудипломатический иммунитет у фашистских властей. Исключительное положение Горького подтверждает в какой-то мере интервью, которое он дал известной фашистской писательнице Сибилле Алерамо, опубликованное в "Корьере делла Сера" 21 мая 1928 года: "Он благодарен нашему правительству, которое позволяет ему жить в идеальном спокойствии". Как представляется на этом фоне образ Горького? Он брал у советских властей деньги на содержание своего жадного к удовольствиям и веселого двора. Был в постоянном контакте с советскими издательствами и журналами, чтобы не потерять связь с русским читателем. Одновременно, однако, в тепличной атмосфере соррентской блаженной жизни он чувствовал себя как бы отрезанным от жизни и часто был сумрачный, изболевший. Самое большое удовольствие он испытывал, сидя у хорошо разгоревшегося огня в камине и слушая русские песенки в исполнении снохи. Однажды в Сорренто приехала в "отпуск – премия за ударную работу" – делегация русских рабочих. Горький долго разговаривал с ними, а потом вдруг заплакал. На вопрос: почему он плачет, писатель ответил: нелегко слушать, повторяемый всеми, рассказ о мучениях, переживаемых земляками. Мог ли он, после всего, что видел сам и слышал от других, быть энтузиастом советского режима? Но после решения, принятого в 1925 г., он не мог уже отступать.
Он мог лишь вернуться в советскую Россию. По соображениям финансовым, ибо, благодаря ловкой тактике, сидел глубоко в советском кармане; по соображениям престижа и из гордости, не желая даже перед самим собой признаться в ошибке; по соображениям частично политическим, ибо искренне ненавидел окаменелую антисоветскую позицию русских эмигрантов; под влиянием естественного человеческого тщеславия, ибо хотелось ему вкусить в Советском Союзе славу, привилегии и авторитет величайшего современного русского писателя; и – не в последнюю очередь – по чисто сентиментальным причинам, ибо он тосковал по родине.
Соррентинские рассказы позволяют с большой долей вероятности предполагать, что поездки Горького в Советский Союз в 1928 и 1929 гг. были чем-то вроде рекогносцировки. Интервью Сибилле Алерамо писатель дал после первой поездки в СССР. Есть там такая фраза: "Он скоро туда поедет снова, но на несколько месяцев. Ему кажется, что работать он может только здесь". Трудно не верить одному из самых частых посетителей "Иль Сорито", рассказывающему, что после каждого возвращения из Советского Союза семья Горького надолго погружалась в состояние одеревенения, беспокойства и разочарования, беседуя главным образом об изменениях, какие принесли первые годы сталинского правления. Особенно откровенным бывал Максим Пешков, открыто жаловавшийся на невыносимый полицейский надзор. С горечью он вспоминал, что во время обеих поездок не мог сделать ни одного шага без присмотра. Но кости были брошены. Сталину Горький был нужен в Советском Союзе в тот момент, когда генеральный секретарь готовил окончательную расправу с оппозицией. Так начался последний акт драмы..."
Верейский задумчиво кивнул.
– Мотивы похожи, да. Ходасевич писал: "Упорный поклонник и создатель возвышающих обманов, ко всякому разочарованию, ко всякой низкой истине Горький относился как к проявлению метафизически злого начала. Разрушенная мечта, словно труп, вызывала в нём брезгливость и страх. Этот страх, сопровождаемый озлоблением, вызывали у него и все колебатели душевного благодушия, все нарушители праздничного, приподнятого настроения. И не случайно в ответ на "низкие истины" Кусковой, он ответил ей яростным пожеланием как можно скорей сдохнуть..." Тот же Герлинг пишет: "Он не был, конечно, человеком из одной глыбы, не отличался ни силой, ни неподкупностью. Те, кто знали его близко, видели, что под маской фальшивой скромности скрывалась мания величия, пряталась склонность считать себя безошибочным провидцем и моральным суперарбитром в вопросах политических. Одновременно никогда не покидает его естественная и стихийная запальчивость, дух вечного бунтаря, простая и инстинктивная человеческая доброта, сочетающаяся с некоторыми идеалистическими чертами русских народников. Была в нём черта, типичная для людей, всего добившихся своими силами: когда ему льстили, он гнулся в торжественном и гордом конформизме, когда его критиковали или недостаточно почитали, – твердел в упрямом и несгибаемом сопротивлении. И если, следовательно, Горький продался Сталину окончательно, то сделал это, несомненно, совсем по другим причинам, чем, скажем, Алексей Толстой, который по возвращении в Советский Союз поставил Сталина на гранитный постамент рядом с Петром Великим и получил за это наличными в виде роскошных дач, подвалов, полных вина, самых дорогих автомашин. Горький готовился сотрудничать со Сталиным на равных, как титан советской литературы с вождем советского государства. Ему в голову не приходило выражать свою покорность, льстить, жертвовать Сталину свое человеческое, художественное, политическое достоинство. Он рассчитывал, что станет советником Сталина, что ему удастся внести более терпимый и умеренный тон в сталинскую политику истребления, личной мести и рабства. Но Сталину были нужны Алексеи Толстые"
-Однако мы засиделись, господа, – зевнул Голембиовский, – остается нерешенным один вопрос: умер ли Горький своей смертью или был убит по приказу Сталина? Обсудим его – и по домам. Может, он мученик и страдальческой кончиной омыл свои прегрешения? Кто может это осветить?
Вызвался Ригер.
-Его, безусловно, страшно подкосила смерть сына, сама по себе загадочная. "Нет никаких оснований не верить обвинительному акту процесса 1938 года, – говорит Герлинг-Грудзинский в своей статье "Семь смертей Максима Горького", – в котором говорилось, что Ягода решил – частично по политическим соображениям, а частично по личным, ибо было известно о его влюбленности в Надежду Пешкову, – отправить на тот свет сына Горького Максима". План убийства – напоить и оставить на ночь в снегу был прост, как все гениальное. Допустим, что Горький не знал подлинной причины смерти своего сына, случившейся всего через год после возвращения семьи в Советский Союз. Он не мог не чувствовать, что произошло нечто необычное, нечто могущее быть либо заговором, либо предостережением. 12 мая 1934 года сразу же после смерти Максима, Сталин написал Горькому письмо: "Вместе с Вами скорбим и переживаем несчастье, которое так неожиданно и дико свалилось на всех нас. Мы верим, что Ваш несгибаемый горьковский дух и великая воля победят это тяжелое испытание". Горький был убит смертью сына. Достаточно сказать, что на несколько месяцев был отодвинут Первый съезд писателей.
Что до смерти самого Горького... Густав Герлинг-Грудзинский дает несколько вариантов. Горький умер 18 июня 1936 года. Его смерть была объявлена естественной. Медицинский бюллетень, опубликованный 19 июня, сообщал, что Горький ещё 1 июня заболел "гриппом, который в дальнейшем осложнился катаром верхних дыхательных путей и катаральным воспалением легких". Болезнь проходила тяжело в связи с "хроническим поражением сердца и сосудов и в особенности легких в связи со старым (сорокалетней давности) туберкулезным процессом". Смерть наступила "в результате паралича сердца и дыхания". Бюллетень подписали наркомздрав РСФСР Каминский, начальник кремлевского лечсануправления Ходоров, профессора Плетнев, Ланг, Кончаловский и Сперанский, доктор Левин, а также профессор Давидовский, произведший вскрытие тела.
Но два года спустя, в марте 1938 года, в Москве начался процесс Бухарина и его "право троцкистского блока". В ходе процесса бывший глава НКВД Ягода выступил с сенсационным признанием в том, что это он убил Горького. Применил он способ очень оригинальный: приказал секретарю Горького Крючкову добиваться, чтобы великий писатель простудился. Когда это случилось, Ягода приказал двум кремлевским врачам – Левину и Плетневу – использовать неправильные методы лечения.
Затем "смерть номер три". В 1940 г. в Воронеже вышел сборник статей и воспоминаний о Сталине. Личный секретарь Сталина Поскребышев в эссе "Учитель и друг человечества" полуофициально отверг официальную версию о естественной смерти Горького.
Далее, в 1951 г. "Правда", желая доказать, что в Советском Союзе существует полная свобода печати, предложила Моррисону, министру иностранных дел английского лейбористского правительства, написать в газету статью. Он написал, и в ней заклеймил полное отсутствие в Стране Советов таковой свободы. Редакция "Правды" снабдила статью Моррисона возмущенным комментарием: "В СССР свободы слова лишены неисправимые преступники, диверсанты, террористы и убийцы, подосланные иностранными разведками, преступники, стрелявшие в Ленина, убившие Володарского, Урицкого и Кирова, отравившие Горького и Куйбышева".
Пятая версия: год, в котором благодаря выступлению Моррисона, узнали об отравлении Горького, был годом пятнадцатилетия со дня смерти писателя. Ни в одной из бесчисленных юбилейных статей, появившихся в советской и зарубежной коммунистической печати, не упоминались таинственные обстоятельства смерти Горького.
Шестая версия: в обширной статье о Горьком, помещенной во втором издании "Большой советской энциклопедии" 1952 года, есть короткое упоминание о смерти писателя: "18 июня 1936 г. Горького не стало. Его убили враги народа из правотроцкистской организации, агенты империализма, против которых он так мужественно боролся. Несколько ранее, в 1934 году, ими же был умерщвлен М. А. Пешков, сын Горького". Тут непонятно, был ли смертельный удар нанесен с помощью простуды, осложненной легочным воспалением, или с помощью мышьяка без всяких осложнений. Компромиссную формулу дает "Русская советская литература" Л. И. Тимофеева, учебник по литературе для десятых классов, утвержденный Министерством просвещения РСФСР 1952 года: "Подосланные убийцы, которым удалось вкрасться в окружение Горького, постепенно довели его до смертельной болезни, которая положила конец его дням 18 июня 1936 года".
Верейский, Муромов и Голембиовский переглянулись.
– Французский литератор, русский по происхождению, Виктор Сэрж, – усмехнулся Ригер, – который пробыл в России до 1936 года, в своем дневнике, напечатанном в 1949 году в "Ле Тан Модерн", рассказывал: "Я однажды встретил Горького на улице, и был потрясен его видом. Он был неузнаваем – это был скелет. Он писал официальные статьи, в самом деле отвратительные, оправдывая процессы большевиков. Но в интимной обстановке ворчал. С горечью и презрением говорил о настоящем, вступал или почти вступал в конфликты со Сталиным". Сэрж также рассказывал, что по ночам Горький плакал. Впрочем, это, как мы знаем, ни о чем не говорило.
О том же рассказывает Илья Шкапа в своей книге "Семь лет с Горьким. Воспоминания" "Устал я очень" говорил он несколько раз, – "хотел бы побывать в деревне и даже пожить как в былые времена"... Не удается... Словно забором окружили – не перешагнуть! Окружен... Обложили... ни взад, ни вперед!... Непривычно сие!" Мне показалось, пишет Шкапа, что я ослышался, так необычен был голос Горького и смысл его слов. Глаза тоже были другие, не те, которые я хорошо помнил. Сейчас в них проступали надлом и горечь. В ушах звучало! "Непривычно сие"...
Голембиовский оглядел коллег.
-И какая версия смерти ближе к истине? Зачем Сталину было убивать несчастного лживого старика? Но если это было ложное обвинение на оппозицию, но почему огласили его спустя два года? Не выдумано ли признание Ягоды? Кто мог приказать это Ягоде, кроме самого Сталина?
Ответил Верейский.
-Троцкий ссылался на анонимное "Письмо старого большевика", написанное непосредственно после процесса Зиновьева и Каменева в августе 1936 года. Троцкий называет это письмо полуапокрифом, но сегодня известно, что его автором был Борис Николаевский, старый меньшевик, эмигрировавший в 20-е годы, но сохранивший тесную связь со многими большевистскими лидерами. "Письмо старого большевика" было написано после бесед Николаевского с Н. Бухариным, приехавшим незадолго до своего ареста в Париж. В "Письме" говорится, в частности, что Горький хотел после возвращения в Советский Союз сыграть роль арбитра и добиться примирения Сталина с оппозицией, но примерно в 1935 г. Сталин окончательно выбрал путь ликвидации противников, перестал навещать своего "друга и соратника", не отвечал на его телефонные звонки. Дела зашли так далеко, что в "Правде" появилась статья Давида Заславского с нападками на Горького. Рассвирепевший писатель потребовал заграничный паспорт, но послереволюционная история с Лениным уже не повторилась.
