Текст книги "Прокля'тая Русская Литература (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

   -Но так, стало быть, вы стали иным, и можете переосмыслить содержание его книг?

   -Могу, князь, – кивнул Голембиовский.

   -Бога ради, Борис Вениаминович, перестаньте, – взмолился Алексей, ему подлинно было неловко.

   -С чего бы? – Голембиовского окружало облако сигарного дыма, он откинулся в кресле и продолжил, – знаете, Алеша, я недавно прочел "Солярис" Лема. Не люблю модных новинок. Я обычно читаю книгу, когда пройдет четверть века со дня написания – тогда понятно: уцелела она в вечности или канула в Лету. – Он сбросил пепел с сигареты, и вяло пожевал губами, – мыслей в книжке – на афоризм. Однако, верный. Прежде чем осваивать далекие вселенные и изменять мир – подумай, кто ты? – ибо созданное тобою будет твоим образом и подобием. Если ты – безграмотный неуч, созданный тобою мир будет невежественным. Если подлец – он будет подлым. Если ты плебей – создашь хамское общество, лишенное благородства. Если ты не знаешь Бога – построишь страшный безбожный мир... – он снова вздохнул, – в этом смысле я – за аристократию, ваша светлость. Единственные люди, могущие изменить творение к лучшему – это истинные аристократы: мудрецы и святые. Но вот беда: мудрецы считают глупым менять мир, а святые находят Божий мир прекрасным, ибо внутри них самих – рай. В итоге мир меняют только плебеи с "кипящим возмущенным разумом"... И всякий раз... "выходит такой мрак, такой хаос, нечто до того грубое, слепое, бесчеловечное, что все здание рушится под проклятия всего человечества раньше, чем бывает достроено..." Но беда в том, что оплебееная Россия даже не чувствует сегодня своих потерь, плебеи искренне гордятся своим плебейством, бредит новыми реформами, забывая, что любые реформы, предпринятые плебеями, всегда оказываются плебейскими. Сегодня в России невозможно назвать хотя бы десяток высоконравственных людей, которым можно было бы доверить управление страной... И надо наконец задуматься – почему? И если задуматься об этом никто не хочет – почему бы не задуматься нам?

   -Я не мудрец и не святой...

   -Довольно и неотмирности... – трудно было понять, издевка это в устах Голембиовского или просто шутка. – Важно найти правильный критерий переоценки.

   -Мне кажется, что можно понять многое просто sub specie aeternitatis, и для начала... – Верейский смотрел сквозь клубы сигарного дыма, но, продумывая свою мысль, явно ничего не видел, – надо просто отказаться от старых клише. Историки литературы постоянно тиражируют кондовую либеральную схему, состоящую в противопоставлении прогресса и реакции и, что ещё смешнее, демократии и тирании, хотя вождь аристократов звался в Афинах олигархом, а демократов – тираном. Но кто сегодня об этом знает? А в итоге все, у кого можно обнаружить пустопорожнюю фразеологию свободы и утопию равенства, заносятся в разряд прогрессивных умов, прочие осуждаются как реакционеры. А это вздор. Где критерий "реакционности"? Что это? Партии или направления, которые принимали бы наименование "реакционных", никогда не существовало. Это жупел. Сегодня реакционным называется тот, кто не доверяет демократам, реакционерами могут также считаться приверженцы социализма, их же предшественники в 1917 году обвиняли в реакционности царское правительство, равно реакционны сегодня мечтающие о восстановлении монархии. Это дурной круговорот чёрного пиара в политике.

   -И в литературе, – кивнул Голембиовский. – При этом попробуйте понять, что есть прогресс? Каковы его цель, направление, принципы? Нынешний октябрьский переворот – реакционен или прогрессивен? Но, – он снова сбросил пепел с сигареты, – даже ярые прогрессисты, думаю, согласятся, что любой прогресс дегенеративен и реакционен, когда распадается душа и разрушается мораль.

   -Вот это и есть критерий переоценки, – спокойно подхватил Верейский, – с ним и будем сверяться. Или у вас есть другой, Борис Вениаминович? Категорический императив?

   -Да ну его, – отмахнулся Голембиовский, – осточертели все эти кантианцы с их автономией, ницшеанцы, прыгающие в сальто-мортале по ту сторону добра и зла, поклонники Сартра, озабоченные внутренней свободой, сублимирующие либидо фрейдисты, сюрреалисты, созерцающие себя в зеркале немотивированности, и несть числа последующим – весь этот несчастный мир ищет себя, но что он нашёл? Там взять нечего и тонкость интерпретаций этих глупостей никого мудрее не сделала, ваша светлость.

   Верейский с укором посмотрел на учителя и ничего не сказал.

   -Вам всё равно пока не защититься, – продолжал Голембиовский, – почему бы не поразмышлять на досуге? Об опасности рытья в грязном белье вас и предупреждать не надо, я помню, с каким лицом вы читали письма Достоевского, – Верейский поморщился, он и вправду заставлял себя читать любую личную переписку классиков, – хотя иные литературные реалии, уверяю вас, именно в грязном белье и зарождаются, – усмехнулся профессор, – но главное, как призывал в "Анналах" Тацит, судить sine ira et studio. Давайте постараемся увидеть портрет автора в его книгах, а влияние книг будем оценивать по заповедям...

   -Синайским или сионским? – полюбопытствовал Верейский.

   -А, что, синайские, по-вашему, реакционны? – усмехнулся Голембиовский, – сионские прогрессивней?

   Верейский, несмотря на декларируемый им отказ от кондовых либеральных схем, считал именно так, и Голембиовский кивнул.

   -Ладно, будь по-вашему. Литературу страны, возросшей на заповедях сионских, оценивать будем по заповедям сионским. Иное было бы, разумеется, методологической ошибкой. Итак, критерий истины – христианская мораль.

   -Сможем ли? – Верейскому всегда была свойственна некая неуверенность в своих силах.

   -Почему нет? Возможности понимания текста вовсе не беспредельны, мой мальчик, – утешил его Голембиовский, – безграничны возможности непонимания. К тому же – вопрос-то это всё-таки сугубо академический...

   Голембиовский условился с ним, что не будет знакомить Каценеленбогена, Розенталя и Шапиро с их литературными изысканиями, а вот беднягу Маркушу Ригера и бездельника Шурика Муромова к их дискуссиям привлечёт. Это, глядишь, и развлечет ребят, и позабавит...

   -Если и Ригер назовёт меня князем – я повешусь, – предупредил Верейский.

   Глава 2. «Ангел во плоти»

   "Мораль есть учение не о том, как стать счастливым,

   а о том, как стать достойным счастья".

   Иммануил Кант.

   Разговор с Голембиовским странно расслабил Верейского, точнее, словно вытащил из его сердца тупую занозу. То, что учитель понял и поддержал его, подлинно облегчило душу. Польстило и проступившее благое мнение о нём Голембиовского, в общем-то, весьма скупого на оценки. Верейский направился домой, на ходу обдумывая состоявшийся разговор. Попытка переоценки классической литературы давала ему возможность забыться от своей потери, уйти в филологические штудии, которые всегда умиротворяли и сосредотачивали его, точно собирали. Понравилась и идея потолковать на эту тему с Муромовым и Ригером.

   Александр Муромов, сорокалетний блондин с прозрачными голубыми глазами, увеличенными толстыми линзами очков, был филологом от Бога, сиречь, считал, что филология как таковая может существовать и без литературы. Он много лет собирал исторические и литературные курьезы, был необыкновенно интеллигентен и склонен к эвфемизмам. Никогда не говорил: "дурой была, дурой и осталась", но мягко замечал: "время над ней не властно", не мог выговорить посыл с классическим русским трехбуквием, но сообщал собеседнику: "вы далеко пойдёте", рассерженный же, ронял зло и отчаянно: "Да ямбись оно всё хореем!", и живи он в Англии, именовался бы "истинным джентльменом" – за одно только выражение лица. Извечное "витание в эмпиреях" сделало из него богоискателя, а так как искал Муромов Бога исключительно из желания найти Абсолют, то коллеги не особенно удивлялись, что он нашёл искомое.

   Ригер же, желчный брюнет с язвительным взглядом карих глаз, напротив, был казуистом и софистом, мог анализировать что угодно, и даже простой и, в общем-то, риторический вопрос: "На фига попу гармонь?" – мог стать для него темой небольшого доклада: "К вопросу о целесообразности использования клавишно-пневматических духовых инструментов лицами духовного звания..." Он был дурного мнения о времени, когда его угораздило появиться на свет, был пессимистом и в отношении нынешней литературы, полагая, что рукописи современных писателей не только не горят, но и не тонут. Жизнь он проводил, яростно воюя с собратьями по ремеслу, пользуясь исключительно выражениями: "Быть того не может", "Вздор", "Справедливость противоположного я неопровержимо доказал ещё третьего дня". Был у него и особый конёк: Ригер, специализируясь по немецкой и итальянской литературе, увлекся средневековой демонологией, потом как-то нечувствительно занялся и поисками Бога. О результатах поисков он не распространялся, и Муромов только случайно заметил на его шее крест.

   Вешаться Верейскому не пришлось: узнав о его происхождении, Ригер лишь рассмеялся и попенял ему на дешевые сигареты: "Теперь вы просто обязаны курить "Pall Mall" и "Parliament" коллега, ведь noblesse oblige...", Муромов же только уважительно вытаращил глаза. Оба они восприняли идею Верейского, сообщенную им Голембиовским, вполне благожелательно. Муромов и сам, читая в доперестроечные годы материалы очередного пленума, тихо и недоуменно, по-диссидентски бормотал себе под нос: "И об этом столетья мечтали лучшие люди России?" Ригер же просто был мизантропом. Кроме того, совпали дурные обстоятельства: Голембиовский три года назад потерял единственного сына, Ригер осенью похоронил жену, Муромов был старым холостяком. Дома никого из них не ждали.

   Правда, у них обоих тоже возникли вопросы о критерии переоценки.

   -Оценить с точки зрения строгой морали? – усмехнулся Муромов, – "Не войди, Господи, в суд с рабом своим, ибо кто устоит?"

   -А вот и посмотрим, – спокойно отозвался Голембиовский.

   -"Живя согласно с строгою моралью, я никому не сделал в жизни зла..." – припомнил Муромов Некрасова, – но какой с меня эксперт, это же не мой профиль... – почесал он нос, – мне надо многое перечитать, я за своим Честертоном родные персоналии совсем подзабыл.

   -А я их и не знал толком-то, – пробормотал Ригер, защищавшийся по Брентано, Гофману и Леопарди.

   -Тем свежее будет взгляд, – успокоил Муромова Голембиовский.

   -И с кого начнём? – полюбопытствовал Ригер. – Неужто с основоположника? Замахнемся на Вильяма нашего на Шекспира?

   -С учителя основоположника, с Жуковского. Карамзина опустим. Поищи все, что порочит, – повернулся Голембиовский к Ригеру, – а вы, Шурик, накопайте "поданые луковки". Потом сравним.

   -Но простите, Борис Вениаминович, в России талант всегда был божественен и делал своего носителя неподсудным морали. "Да, подлец, но ведь какой талант!" – это расхожее мнение, я не прав? – поинтересовался Муромов.

   -С учётом того, куда это завело страну, – суждение надо признать ошибочным, – усмехнулся Голембиовский, – к тому же – мы рассматриваем именно людей изначально талантливых и потому значим будет как раз примат морали и чести над дарованием. Сиречь, "что толку, что талант, когда такой подлец..."

   На лице Александра Муромова явно читалось сомнение в том, что при таком подходе им удастся сохранить богатство персоналий русской классической литературы, но, так как колебания свои он вслух не высказал, на том и порешили.

   В итоге, когда в пятницу закончились лекции, и аудитории опустели, все четверо собрались на кафедре. Муромов, хоть и заявил, что не считает себя экспертом, тем не менее сразу угнездился у окна и затребовал кофе с печеньем. Ригер, который готов был обсуждать что угодно, только бы не возвращаться в пустую квартиру, торопливо принёс из их кабинета чайник. Верейский вытащил коробку конфет, оставшуюся у него с Нового Года.

   -Итак, без гнева и пристрастия, – проронил Голембиовский, устроившись в хромоногом кресле у задней стены, где извлёк из шкафов автора "Ундины", – без копания в грязном белье, заслуги и вина перед литературой, личность, её воздействие на мир. Участие в гибели России... Я по старшинству – судья. Кто у нас тут будет адвокат Бога? Муромов. А адвокат дьявола? Ригер. Вам обвинять, Верейский.

   Верейский покачал головой. Сама идея переоценки литературы судилищем четырех бобылей-филологов, которому Голембиовский явно придал вид не то инквизиционного Священного трибунала, не то заседания Ватиканской комиссии по канонизации святых, превращалась во что-то инфернально-сатирическое. Канонизация нового святого осуществлялась в форме диспута. Один из участников спора, "адвокат Бога" превозносил достоинства канонизируемого, другой, "адвокат дьявола", высказывал свои возражения, говоря как бы от имени врага рода человеческого. Таким образом, богослов-защитник должен был продемонстрировать умение вести дискуссию с самым недоброжелательным и хорошо подготовленным противником. Именно эти дискуссии стали прообразом системы оппонирования при современных защитах диссертаций. Впрочем, Верейский понадеялся, что в дальнейшем разговор всё же обретёт конструктивный характер: эти люди были профессионалами. Он взял томик Жуковского и задумался. Тем временем Ригер, оглядев полки, поинтересовался:

   -Введём Index Librorum Prohibitorum? – Ригер имел в виду список публикаций, которые были запрещены к чтению Римско-Католической Церковью под угрозой отлучения, и содержали также указания Церкви по поводу чтения, продажи и цензуры книг. Официальной целью составления Индекса было ограждение веры и нравственности от ереси и богословских ошибок. Книги, прошедшие цензуру, печатались с грифом "Nihil obstat", "никаких препятствий", и "Imprimatur", "да будет напечатано" на титульном листе.

   -Почему нет? – усмехнулся Голембиовский.

   Верейский всё ещё перелистывал свои записи, его почему-то нервно трясло и дрожали пальцы.

   -О, пока вы в размышлениях, коллега, расскажу анекдот, – мягко усмехнулся Муромов, и глаза его небесно блеснули из-под очков, – Жуковский, как известно, обучал семью Государя Императора русскому языку и изящной словесности. Как-то раз при большом стечении народа голубой крови к нему подошла наивная немецкая принцесса, увидевшая на заборе в саду слово, обозначающее мужской детородный орган, и при именитых гостях вопросила: "Господин поэт! А что сие слово означает?" Все замерли... Жуковский же, не растерявшись и не поморщившись, ответил:

   – Помните, ваше высочество, мы проходили повелительное наклонение? В великорусском языке есть глагол "совать", вставлять что-либо куда-либо. Так вот, от "совать" повелительное наклонение "суй!". В малороссийском же диалекте русского языка есть глагол "ховать", прятать. Так вот, то, что вы изволили сказать, есть не что иное, как повелительное наклонение от "ховать". Однако слово сие употребляется лишь низшими сословиями, и в приличном обществе желательно его не произносить.

   Все вздохнули с облегчением. Принцесса ушла, а к Жуковскому подошел государь-император, вынул из кармана золотые часы с бриллиантами и подал поэту со словами: "На, *уй в карман! За находчивость!"

   Муромов умел рассказывать анекдоты, и все расхохотались.

   – Ну, будет, пошутили и хватит, – оборвал Борис Голембиовский смеющихся коллег. – Итак, князь, начитайте...

   -Претензий нет... – накануне Алексей всю ночь читал автора "Светланы", – Благородный пансион при Московском университете, увлечение идеями самосовершенствования, дневники с целью "познать самого себя", выработать собственные жизненные принципы, в дневнике юный Василий Андреевич рассуждает о вере и разуме, о свободе воли, о молитве, об отношениях человека к Творцу... Питомец добродетели, певец горациевой умеренности, этот пиит чтил добро не за страх, а за совесть.

   – "Отвергни сладострастья погибельны мечты..." – это едва ли ни единственный призыв к целомудрию во всей нашей литературе... – поддакнул Муромов.

   Верейский кивнул и продолжил.

   – Жуковский – выше всяких соблазнов, он безгневен и мягок, бескорыстен и благостен, как бесплотный дух. У него нет страстей, только надежды и воспоминания, он психологически не от мира сего, живет в неясностях души, в туманных мерцаниях сердца, на рубеже "таинственного света", и он не столько чувствует, сколько предчувствует. – Меланхолическая безоблачность Жуковского, лишенная самодовольства, всегда притягивала Верейского. – Он в самом деле был искренне умилен жизнью, таинствами веры, мистериями бытия, сердечен, дух его спокоен, точно дремотен. Даже жизненные драмы, вроде погибшей любви к Марии Протасовой, не разбивали сердце певца спящих дев. Он не скиталец, не блудный сын, он сам больше всего похож на текучую Ундину. Это романтик, однако, в отличие европейцев, Жуковский представляет человека не игрушкой в руках враждебных ему потусторонних сил: выбор между добром и злом делает сам человек, спасаясь или обрекая себя на адские муки. Жуковский – христианин до мозга костей. Это было идеальное начало национальной литературы.

   Голембиовский кивнул и обернулся к Муромову. Адвокат Бога не замедлил со своим вердиктом.

   -Согласен. Благодушие и кротость, благонравие и благоволение, доверчивость и скромность. Его доброе слово неизменно совпадало с добрым делом. Неизменно пользовался своей близостью к трону, чтобы вступаться за всех гонимых и опальных... Ни один из писателей ни до, ни после Жуковского не отзывался на такое количество просьб о помощи, протекции, об устройстве на службу, о назначении пенсиона, об облегчении участи, сколько выполнил их Жуковский. Его благодеяния перечислить просто невозможно: с того момента, как он получил доступ ко двору в качестве официального лица, вся его жизнь была полна ежедневными хлопотами по таким прошениям: об этом пишут все. Что до поэм и стихов... В российской словесности от его присутствия стало светлее.

   Верейский дополнил:

   -Я тут нашёл в его записках...Удивительная мысль. "История всех революций, – рассуждает Жуковский, – всех насильственных переворотов, кем бы они производимы ни были, бурным ли бешенством толпы, дерзкою ли властью одного, – разрушение существующего. Это как опрокидывать гору на человеческие жилища с безумною мыслию, что можно бесплодную землю, на которой они стоят, заменить более плодоносною. И правда, будет земля плодоносна; но для кого и когда? Время возьмёт своё, и новая жизнь начнётся на развалинах; но мы-то только произвели гибель, а произведенное временем из созданных нами развалин нимало не соответствует тому, что мы хотели вначале. Время – истинный создатель, мы же в свою пору были только преступные губители; и отдаленные благие следствия, загладив следы погибели, не оправдывают губителей. Средство не оправдывается целью; что вредно в настоящем – есть истинное зло, хотя бы и благодетельное в своих последствиях... Одним словом, живи и давай жить, а паче всего: блюди Божию правду..."

   -Не слишком ли он прекрасен? Это кто, ангел или человек? – поднял брови Голембиовский.

   – Не знаю, но вот ещё дивный случай, кажется, Зейдлиц описывает... – промурлыкал Муромов, – профессор Дерптского университета прогуливался с толпою студентов и увидел молодого человека, окутанного шинелью, и просившего милостыни. Профессор умно и красноречиво объяснил, как постыдно сие занятие, прибавив, что гораздо лучше жить своими трудами, нежели подаянием. Молодой человек слушал в молчании и только спрятал протянутую руку. После мимо молодого нищего проходил Жуковский, он достал из кошелька монету, подал нищему и сказал: "Ты так молод, почему бы тебе не заняться каким-нибудь делом?" Молодой человек залился слезами и, развернув шинель, и оказалось, что ноги его покрыты ужаснейшими ранами. Жуковский узнал, что он отморозил их, когда ездил по зимним дорогам с немецким путешественником. Далее Дерпта он ехать не мог, а господин его, не имея более нужды в русском слуге там, где все говорят по-немецки, расчел его и отпустил. Молодой человек, ожидая, что ноги заживут, жил на квартире. Но раны становились хуже и хуже, когда уже не осталось более денег, он кое-как выполз на улицу и в первый раз решился просить милостыню.

   Жуковский был растроган, достал пятирублевую ассигнацию и подал её больному, но, удаляясь, подумал: "Что будет делать этот бедняк, когда истратит эти деньги?" Он воротился к больному и отдал все, что было в его бумажнике – двести рублей, и убежал, не слушая благословений молодого человека.

   Через час мимо места, где сидел нищий, проехал доктор медицины и хирургии и начальник университетской клиники профессор Мойер. Увидя карету, больной стал кричать: "Остановитесь!" Кучер остановил лошадей. "Я не нищий, – поспешил сказать больной, – но я очень болен и имею чем заплатить за свое лечение. Милостивый государь! Будьте так добры, рекомендуйте меня доктору, который взялся бы вылечить мои ноги!" Это было по части Мойера. Он вышел из кареты, осмотрел больные ноги и сказал больному: "Я сам доктор и буду лечить тебя", – Мойер, подняв больного на руки, посадил в карету. Дорогою больной рассказал ему, как прохожий облагодетельствовал его, но Мойер отказался от денег и привез молодого человека прямо в клинику. Спустя неделю Мойер пригласил своего друга Жуковского осмотреть свою клинику. Когда они подошли к одной кровати, больной встал и бросился в ноги Жуковскому, признав в нем барина, что отдал ему все свои деньги.

   Коллеги помолчали.

   – А вот прощальное, предсмертное письмо Жуковского к жене, Елизавете Рейтерн, в двадцать лет влюбившейся в 58-летнего поэта, – вздохнул Верейский, – написано по-французски: "Прежде всего из глубины моей души благодарю тебя за то, что ты пожелала стать моею женою; время, которое я провел в нашем союзе, было счастливейшим и лучшим в моей жизни. Несмотря на многие грустные минуты, происшедшие от внешних причин или от нас самих – и от которых не может быть свободна ничья жизнь, ибо они служат для нее благодетельным испытанием, – я с тобою наслаждался жизнью в полном смысле этого слова. Я лучше понял её цену и становился все тверже в стремлении повиноваться воле Господней. Этим я обязан тебе, прими же мою благодарность и вместе с тем уверение, что я любил тебя как лучшее сокровище души моей. Ты будешь плакать, что лишилась меня, но не приходи в отчаяние: "любовь так же сильна, как и смерть". Нет разлуки в царстве Божием. Я верю, что буду связан с тобою теснее, чем до смерти. В этой уверенности, дабы не смутить мира моей души, не тревожься, сохраняй мир в душе своей, и её радости и горе будут принадлежать мне более, чем в земной жизни. Полагайся на Бога и заботься о наших детях, – прочее же в руке Божией. Благословляю тебя, думай обо мне без печали и в разлуке со мною утешай себя мыслью, что я с тобою ежеминутно и делю с тобою все, что происходит в твоей душе..."

   – Он – работяга, – дополнил Муромов. – Вот свидетельство Петра Вяземского: "Бывало, придешь к нему в Петербурге: он за книгою и делает выписки, с карандашом, кистью или циркулем, и чертит, и малюет историко-географические картины. Подвиг, терпение и усидчивость поистине не нашего времени, а бенедиктинские. Он наработал столько, что из всех работ его можно составить обширный педагогический архив. Недаром же он когда-то сказал: Поэзия есть добродетель!..."

   -Он, что, ангел? – снова язвительно вопросил Голембиовский, – вы нашли что-нибудь дрянное, Марк? Безгрешный он, что ли?

   -Да как сказать, – почесал переносицу Ригер, выискивая в своем ранге адвоката дьявола что-то порочащее поэта, – что до грехов... незаконнорожденный и наполовину турок...

   -Ну, это не его грехи...

   -Тогда не знаю, о нём никто ничего дурного не произнес. Пётр Вяземский, скупой на похвалы, сказал: "Il a une belle ?me". "Он стройно жил, он стройно пел". Это Тютчев. "Жуковский истинно с дарованием, мил и любезен и добр. У него сердце на ладони. Ты говоришь об уме? И это есть, поверь мне" Это Батюшков. Среди друзей Жуковского было принято подшучивать над его целомудрием, но Смирнова-Россет высказывается серьезно: "Жуковский был в полном значении слова добродетельный человек, чистоты душевной совершенно детской, кроткий, щедрый до расточительности, доверчивый до крайности, потому что не понимал тех, кто был умышленно зол". Николай Смирнов: "Жуковский, можно сказать, имеет девственную душу. Я никогда не видал его в гневе или в пылу какой-нибудь страсти, никогда не слыхал его даже говорящим скоро или отрывисто, даже в спорах". А вот Муравьев: "Трудно вообразить себе существо более чистое и нравственное: в зрелом и уже почти старческом возрасте сохранил он всю девственность мыслей и чувств, и всё, что истекало из его благородного сердца, носило на себе отпечаток первобытной, как бы райской невинности; казалось, в течение долгой жизни мир со всеми своими житейскими соблазнами обошёл его и миновал, и он остался чуждым всякой страсти, всякого честолюбия..." – Ригер почесал за ухом и полистал свои выписки, – а, вот накопал воспоминания из "Еженедельного нового времени" за 1879 год. "В 1840-м году Жуковский приезжал в Москву. Друзья и почитатели его таланта задумали угостить его обедом по подписке; когда ему прочли список, он попросил, чтобы одного профессора непременно исключили, и рассказал, что, когда наследник-цесаревич посещал в сопровождении Жуковского университетские лекции, этот профессор целый час выводил его из терпения чрезвычайно льстивыми восхвалениями его таланту. "Этой бани я не забуду...", – закончил Жуковский" Но я не понял, это скромность или злопамятность?

   -Скромность, – великодушно решил Голембиовский.

   -Даже злоречивый Вигель, которого Пушкин просит "пощадить его зад", а Греч прямо именует "мужеложником", – продолжил Ригер, – оценки которого окрашены недоброжелательным пристрастием, и тот говорил о Жуковском хорошо. Это, кстати, наиболее убедительное свидетельство того, что нравственное совершенство поэта было вне всякого сомнения.

   -Что ещё?

   -Николай Коншин. У него есть странное свидетельство. "Однажды барон Розен, бывший секретарем при наследнике, рассказал, что нашёл латинское письмо к Жуковскому, года два назад полученное, валяющимся между бумагами и прочитал его. Старик-пастор, у которого он в юности гостил, где-то в Германии, которого любил, как отца, а дочерей – как ангелов, его оживляющих для поэзии, писал ему, что он лишится всего, если не заплатит кредиторам двух, трех тысяч гульденов, но верит, что он ему поможет, ибо слышал, что он теперь в милости у русского царя. Барон говорит, что побежал к нему и торопливо спросил, что он сделал по этому письму, ибо сроки, данные пастором, все уже прошли.

   – Я не понял письма, – отвечал хладнокровно Жуковский, – и ничего не сделал, – и предложил Розену сигарку.

   Человек, которого сердца не пошевелили огненные черты картин юности, уже – не поэт..."

   Верейский и Муромов переглянулись.

   -Жуковский впервые выехал в Германию, кажется, в 1819 году. Какая юность? Ему было за сорок...

   -Как мог немецкий протестант писать на латинском языке? А если он католик – почему он в Германии?

   -И барон Розен обладал столь совершенным знанием латыни, что легко прочёл латинское послание? Откуда? – усомнился Муромов.

   -И запросто прочёл не ему адресованное письмо? – ядовито вопросил Верейский.

   -Ладно вам, – усмехнулся Голембиовский. – Будем считать поклепом...

   Верейский полистал те выписки, что сделал накануне.

   -Вот ещё критические замечания Жуковского: "Драмы Гюго – пародия на романтизм", "Дюма-сын всё вертится около женщин полусвета или полумрака и около седьмой заповеди. И не так, как делали старики доброго минувшего времени, чтобы посмеяться и поповесничать, а с доктринерскою важностью, с тенденциозностью, с притязаниями на ученье новой нравственности. Уморительно-скучно в исполнении и уморительно-смешно в намерении...". А вот мнение о Французской революции, излившей на мир "цареубийства ужас, безверия чуму и бешенство разврата..."

   -Умер по-божески? – смерть много значила в глазах Голембиовского. Он не терпел самоубийц и умерших по-дурацки.

   Верейский кивнул.

   -Скончался он в ночь с пятницы на субботу Фоминой недели, исповедавшись и причастившись Св. Таин. Священник Иван Базаров сохранил свидетельство близких поэта о его последних словах: "Душа уже готова!" И это было последнее слово Жуковского..." Похоронен в Александро-Невской лавре... – Верейский поднял глаза на коллег, – так что? Прощен? Спасен? Беатифицируем? Канонизируем?

   Голембиовский хмыкнул и развёл руками.

   -Кто мы, чтобы судить святых? "Nihil obstat".

   Персоналию решили оставить в литературе. Обговорив дальнейшие планы, сговорившись собираться по средам и пятницам после семи, ниспровергатели собственных стульев порешили в следующий раз заняться Грибоедовым.

   Глава 3. «Горе от умничанья...».

   "Быть искренним в жизни значит вступить в бой с открытой грудью

   против человека, защищенного панцирем"

   Оноре Габриель де Мирабо.

   -Да вы с ума, что ль, посходили? – пробурчал Голембиовский, остановившись на пороге кафедры и заметив, что Ригер выставил на стол бутылку коньяка, Верейский, не сговариваясь с ним, принёс палку сервелата и батон хлеба, а Муромов притащил пакет апельсинов, – что за банкеты?

   Однако помог нарезать бутерброды и достал рюмки.

   -В памяти-то классика освежили?

   Все трое кивнули: Верейский накануне перечитал "Горе от ума" и мемуары современников Грибоедова, Муромов и Ригер тоже основательно порылись в библиотечных томах. Однако физиономии у всех троих были не благостные.

   -Это клинок другого закала, – уныло проронил Верейский, – личность пришлось складывать из дневников, писем, официальных документов и слов современников. Но мнения Грибоедова о себе граничат с актерством, документы ничего не проясняют, воспоминания же современников крайне противоречивы. Даже если учесть lapsus memoriae воспоминаний на склоне лет, романтизацию событий и намеренное искажение истины из-за цензурных, пристрастных или деликатных причин, – образ разваливается. Поражает бедность мемуарной литературы: менее десятка очерков и столько же связных рассказов из записок и дневников его близких и дальних знакомых – вот и всё. Это особенно странно, если вспомнить, что сферы общения Грибоедова за тридцать четыре года его жизни калейдоскопично менялись: немалый клан родственников, университетские приятели, сослуживцы-гусары в годы войны, потом кавалергарды, преображенцы, семеновцы в Петербурге, литераторы и театралы, чиновники Коллегии иностранных дел, кавказские и персидские приятели и недруги, новые московские и петербургские знакомства 1823-1825 годов, встречи в Киеве и в Крыму 1825 года, товарищи по гауптвахте Главного штаба 1826 года, и снова Кавказ, и снова Персия...