Текст книги "Прокля'тая Русская Литература (СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

   -Вы убеждены, что не в болезни? – уточнил Голембиовский.

   Ригер уверенно покачал головой.

   -Он был болен, мучился истерическими припадками, страдал от галлюцинаций и сумеречных состояний духа, от уныния, тоски и депрессий, но Достоевский с его эпилепсией страдал не меньше. Но почему Достоевский мог оставаться в рамках православной традиции и она ему творить не мешала? Почему вера не мешала Гоголю и Жуковскому? Это гордыня. Достаточно прочитать любую страницу его публицистики – она проступит.

   – Болезнь гордыни свойственна всем, – отозвался Голембиовский, – даже бомж, роющийся в мусорном баке, иногда мнит себя человеком высокого духа, отвергнувшим условности опошлившегося общества, воры гордятся принадлежностью к какому-то там "братству", так что же говорить о человеке таких больших дарований, как Толстой?

   – Но перед Богом Толстой и бомж равны, – возразил Ригер, – разве что с Толстого больше спросится, ибо ему больше дано было. Для Бога он – раб Божий Лев, а его талант – это дар самого Господа, он не учитывается Богом. Учитывается то, что раб Божий Лев наработал на данный ему талант. А это – помои, вылитые на таинства и богослужения в романах, притязание на исправление священных текстов и поношение веры. И – страшное искушение "малых сих"... Вот снова Никон: "Он восстал против Личного Бога, он исказил Евангелие Господа нашего Иисуса Христа, он – страшно сказать – называл воплотившегося Бога "бродягой", "повешенным иудеем"... Церковь не понесла такого богохульства и отлучила Толстого от общения с собой. А что же наша мнящаяся интеллигенция? Да она будто не заметила совершившегося суда Церкви над богохульником, впрочем, некоторая часть заметила, но вместо внимания к голосу Церкви, Церковь же и осудила, якобы за нетерпимость. Именно со дня отлучения от Церкви Толстой и стал излюбленным идолом нашей интеллигенции в той её части, которая любит себя величать этим именем. Враги Церкви принялись восхвалять богоотступника вовсю: каждое его слово, каждое движение превозносили как гениальное, его возвеличили не только гениальным писателем Русской земли, но всемирным гением, украли для него из священного языка Церкви дорогое сердцу верующего имя "старец", да ещё приложили к нему словечко "великий", и пошёл гулять по миру этот титул богоотступника..."

   Все, что у него было, – продолжил Ригер, – это данный Богом талант, совершенно не соответствующий ни его умственному уровню, ни его образованию, ни образу жизни, ни масштабу личности. При этом я бы сказал, что нет ничего страшного в отсутствии у него систематического образования. Это действительно не очень важно, многознание уму не научает, – к тому же все можно наверстать самообразованием. Но он им не занимался. Но есть и другое. И непростительное. На мой взгляд, нет ничего особенного, когда старая опытная блудница учит молодых шлюх азам ремесла. Всё правильно, кто же их ещё научит-то? Но когда старая проститутка возглавляет движение "За нравственность молодежи!" – это мерзость. Англичане недаром уронили, "когда лиса читает проповеди, загоняй своих гусей...." Ему ли учить было? Тянет ли его "облик моралес" на ранг Учителя жизни? Транжира и мот, картежник и развратник, выпивоха и кутила, высокомерный невежда – с какой стороны ни посмотри – никакого нимба. Чтобы отмолить грехи молодости – ему сорок лет каяться надо было, а не богословие на истину проверять. И когда Ленин называет его "зеркалом русской революции", он куда как прав: скольких людей этот горделивый, полуграмотный, проповедующий корявую нравственность Казанова сбил с пути истинного? Скольких отвратил от Господа своим дутым авторитетом? Скольких развратил своим безбожием? Кто это подсчитал? И не Льву ли Николаевичу мы – процентов, этак, на 50% – обязаны 17-м годом и всем последующим?

   – Он – все же гений... – устало проронил Голембиовский.

   -Гениальность в слове – это как абсолютный слух. Если он у вас есть – это не значит, что вы его заслужили. Это не заслуга. В равной степени это не означает, что его наличие ставит вас вне критики. Мощь дарования – тоже не повод для неподсудности. Мы не восхищаемся мощью реки только потому, что она затопила половину города. Человеку, одаренному талантом от Бога, надо служить Богу, а не критически исследовать богословие. Толстой же запутался сам и сбил с пути тысячи людей. На что притязает человек, пишущий свое Евангелие и дерзающий поправлять апостолов?

   -Вы считаете его отлучение верным? – с любопытством осведомился у коллег Голембиовский.

   -Ортодоксальный еврей взбесится, – пожал плечами Ригер, – если кто-то начнет оплевывать Тору или измываться над жертвами Холокоста. Правоверный мусульманин весьма болезненно отреагирует на сожжение Корана. Любой человек, у которого есть что-то святое, будет задет, когда оплевывают его святыню. Даже атеист едва ли будет спокойно слушать поношения на свою любимую мать. Толстой говорит: "То, что я отрёкся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо. Прежде чем отречься от церкви и единения с народом, которое мне было невыразимо дорого, я, по некоторым признакам усомнившись в правоте Церкви, посвятил несколько лет на то, чтобы исследовать теоретически и практически учение церкви: теоретически – я перечитал всё, что мог, об учении Церкви, изучил и критически разобрал догматическое богословие, практически же – строго следовал, в продолжение более года, всем предписаниям Церкви, соблюдая все посты и посещая все церковные службы. И я убедился, что учение Церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же – собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения. То, что я отвергаю непонятную троицу и не имеющую никакого смысла в наше время басню о падении первого человека, кощунственную историю о Боге, родившемся от Девы, искупляющем род человеческий, то это совершенно справедливо. Сказано также, что я отвергаю все таинства. Это совершенно справедливо. Все таинства я считаю низменным, грубым, несоответствующим понятию о Боге и христианскому учению колдовством... " Что удивляться реакции Церкви?

   Муромов нахмурился и проронил:

   -Как я понял, решились на это не сразу. Церковь не хотела громкого скандала и не считала нужным привлекать внимание к его заблуждениям. Все понимали: Толстой – настолько значимая фигура, что любое жесткое определение может вызвать общественный скандал. Однако ситуация коренным образом изменилась после того, как Толстой издал "Воскресение" с кощунственным изображением Евхаристии. После этого молчать уже было нельзя. В 1900 г. первенствующим членом Синода стал митрополит Антоний, и вызрело решение дать определение о Толстом. В этом определении отсутствуют слова "анафема" и "отлучение". Тем не менее, оно недвусмысленно утверждает, что Толстой сам себя отторг от церковного общения, и поэтому дальше не может считаться членом Церкви, не может участвовать в церковных таинствах, в случае смерти не может быть погребенным по православному обряду. По каноническим последствиям для него – это, конечно, отлучение.

   Верейский заглянул в свои записи.

   -Началось все задолго до определения Синода. В конце 80-х за прямую хулу на Церковь святой Иоанн Кронштадский звал его "порождением ехидны...", а ряд церковных иерархов обращались к императору Александру III с призывом наказать Льва Толстого, однако император умно отвечал, что "не желает прибавлять к славе Толстого мученического венца". После смерти Александра III в 1894 году аналогичные просьбы стал получать Николай II.

   -Объективные причины состоят в том, – заметил Муромов, – что Толстой подлинно застрял в эпохе Просвещения, во французском его варианте. Не случайно он так любил Руссо. А основная идея Руссо заключается в том, что никакой испорченности в человеке нет, что он хорош в своей естественности, а этой естественности противостоят культура и цивилизация. Цель человеческой жизни поэтому заключается в том, чтобы эту естественность в себе возродить. Эта идея оказалась Толстому очень близка. Именно поэтому он выступал против всех государственных и культурных институтов. Собственно, Толстой – это самый громкий голос против цивилизации и культуры. Исходная же идея христианской догматики – это идея глобальной испорченности человеческой природы в результате грехопадения. Поэтому она нуждается в обновлении и преображении, и совершается все это преображение лишь с Божией помощью. Но именно это Толстой категорически отрицает. Он полагает, что человек может всего добиться собственными силами. Поэтому Спаситель ему не нужен. Неприятие Толстым церковных Таинств логично. Ведь если человеческая природа не повреждена, то непонятно, зачем нужна благодать? Не случайно он не принимал Таинство Евхаристии. Оно для него было просто личной мукой. При этом самые безжалостные слова проронил о Толстом Бердяев: «Я не знаю во всемирной истории другого гения, которому была бы так чужда всякая духовная жизнь. Он весь погружен в жизнь телесно-душевную, животную. И вся религия Толстого есть требование такой всеобщей кроткой животности, освобожденной от страдания и удовлетворенной. Я не знаю в христианском мире никого, кому была бы так чужда и противна самая идея искупления, так непонятна тайна Голгофы, как Толстому. Во имя счастливой животной жизни всех отверг он личность и отверг всякую сверхличную ценность...»

   Ригер покачал головой.

   -Так ли это? Считается, что не найдя утешений в философии и науке, Толстой вынужден был признать, что именно вера наполняет жизнь смыслом, но очень скоро религия представились Толстому бессодержательной и ненужной. Его осенила мысль написать своё Евангелие, объединив по "смыслу" все Евангелия в один текст и выкинув из него "ненужные", как ему казалось, фрагменты... Но на самом деле всё немного иначе. Ещё в молодости, будучи 27-летним офицером, Лев Николаевич сделал в своём дневнике следующую запись: "Разговор о божестве и вере навёл меня на великую, громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта – основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле". Увы, создать новую религию ему оказалось не под силу и он предпочел исказить и искорежить старую...

   Верейский задумчиво покосился на Ригера.

   – Юношеские планы могли быть и забыты, Марк. Но надо заметить, что во всех писаниях Толстого о Церкви присутствует элемент сильной личной обиды, неудовлетворенности и раздражения. Возникает вопрос: если человек проповедует то, что мы сейчас называем терпимостью к чужим взглядам, почему он сам пишет о Церкви такие вещи? Слишком отчетливо звучат в его пассажах ненависть и оскорбленное самолюбие...

   -Гордыня...– согласился Ригер, – он не переносил и малейшего возражения... А, кроме того, профессор С. Булгаков вспоминал о своей беседе с Л. Толстым в Гаспре, в Крыму, в 1902 году: "Я имел неосторожность в разговоре выразить свои чувства к "Сикстинской Мадонне" Рафаэля, и одного этого упоминания было достаточно, чтобы вызвать приступ задыхающейся, богохульной злобы, граничащей с одержимостью. Глаза его загорелись недобрым огнём, и он начал, задыхаясь, богохульствовать". Больным он был, это верно, и точный диагноз – истерическая гордыня.

   -Ладно, – вздохнул Голембиовский, – заканчивайте, Алеша, осветите последние годы жизни.

   Верейский кивнул.

   -Через год после отлучения, в 1902 году, Толстой написал кощунственную легенду о дьяволе – "Разрушение и восстановление ада". Софья Андреевна в своем "Дневнике" писала: "Это сочинение пропитано истинно дьявольским духом отрицания, злобы, глумления надо всем на свете, начиная с Церкви... А дети – Саша, ещё неразумная, и Маша, мне чуждая – вторили адским смехом злорадствующему смеху их отца, когда он кончил читать свою чертовскую легенду, а мне хотелось рыдать...". В том же 1902 году Толстой написал свое знаменитое обращение "К духовенству", полное такого цинизма и нелепости, что даже в Советской России его напечатали только однажды – в 90-томном Полном собрании сочинений, которое доступно лишь для специалистов, ученых-филологов. В это же время, с февраля 1902 года, состояние здоровья Толстого начало ухудшаться: он перенёс тяжёлую болезнь. Врачи опасались за его жизнь. Ему пришлось поехать в Крым и провести там более полугода. В это время было предпринято несколько попыток убедить Льва Толстого покаяться, примириться с Церковью и умереть православным христианином. Но Толстой решительно отверг такую возможность: "О примирении речи быть не может. Я умираю без всякой вражды или зла, а что такое церковь? Какое может быть примирение с таким неопределённым предметом?" Семейная жизнь Толстого тоже превратилась в мучение и для него самого, и для семьи. В отношениях между Толстым и его женой и сыновьями нарастало взаимное отчуждение. Он несколько раз заговаривал с женой о разводе, отказался от всего имущества. Его часто мучает мысль уйти из дома. В последние годы Толстой особенно сблизился со своим редактором и издателем Владимиром Чертковым. В июле 1910 года под влиянием Черткова Толстой тайно пишет завещание в ущерб интересам жены и сыновей, в котором он отказывался от прав на сочинения и все свои писания после смерти предоставлял на редактирование и издание Черткову. Он умер без покаяния и ушел из жизни непримиримым врагом Церкви. Сегодня некоторые высказывают мнение, что в конце жизни писатель, возможно, испытывал колебания и помышлял о возврате в Православие, однако документальных свидетельств "колебаний Толстого" нет. Несмотря на это, уже более 100 лет в России находятся люди, требующие "реабилитации" Толстого и удивляющиеся, почему на могиле писателя нет креста. Возмущающимся он дал ответ сам: "Я действительно отрекся от церкви, перестал исполнять её обряды и написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей и мертвое мое тело убрали бы поскорей, без всяких над ним заклинаний и молитв, как убирают всякую противную и ненужную вещь, чтобы она не мешала живым".

   -Да-с... грустно, – вздохнул Голембиовский.

   -Но...– осторожно обронил Муромов, – кое-что, он, кажется, понял. Оригинальностью мышления Толстому не похвалиться, и многое надо списать, как я уже говорил, на влияние Руссо и философии Шопенгауэра, на близость к теософским оккультным учениям, на интерес к масонским журналам и учению Будды, – всё это, смешиваясь, превращалось в "его взгляды". Однако в конце жизни сам Толстой признал, что его концепция "разумной веры" нелогична и запутана. В "Дневнике" от 17 октября 1910 года писатель делает это горькое признание: "Читал Шри Шанкара. Основная метафизическая мысль о сущности жизни хороша, но всё учение путаница, хуже моей".

   -Вообще, способствовал ли, по-вашему, Толстой разложению русского государства?

   -Если точно исследовать, какими тиражами выходили книги Толстого в России, кто их читал, какие выводы делались из прочитанного... – задумчиво обронил Верейский, – воспринимали его на ура, а так как "ум у каждого был не свой" – что ж удивляться? Существуют реальные документы, которые показывают, что те или иные публицистические статьи Толстого, например, знаменитая "Солдатская памятка", способствовали разложению армии. Сами эсдеки указывали на это, хотя его идеи были очень далеки от идей социал-демократов, он проповедовал непротивление злу насилием, был категорически против каких-то насильственных переворотов. Но его публицистика оказалась очень полезной с точки зрения конкретной реализации социал-демократических задач: разложения армии, критики государства. Все это социал-демократам, а затем и большевикам было на руку. Влияние толстовских идей во всей их двойственности, то есть и непротивления злу насилием, и критики государства и Церкви – испытали на себе практически все русские интеллигенты начала ХХ века. Это видно по их письмам, дневникам, мемуарам...

   – Но сегодня толстовство мертво, – пробормотал Ригер, – я о нем вообще не слышал...

   – Не совсем...– оспорил его Верейский, – толстовцы – это те, которые пытались выполнить заветы Толстого в области практической жизни и организовывали земледельческие коммуны, но быстро выяснилось, что русским интеллигентам плохо удается пахать землю, и не получается собирать урожай. Но толстовство – это и утверждение, что в христианстве важна не мистико-догматическая сторона, а моральная – не делать зла другим, исполнять заповеди... Когда сегодня люди говорят подобное, они, сами того не осознавая, проповедуют толстовство...

   Голембиовский вздохнул и поднялся.

   -Я как-то видел книгу одного американского издательства, – проронил Муромов, – это был Диккенс. Я удивился, том был в два раза тоньше оригинала. Я почитал. Что интересно, хуже не стало...

   Ригер расхохотался.

   -У нас предложение кастрировать классика воспримут как кощунство...

   -Вот именно. Его пассажи за кощунство никто не принимает, но урежь их – завопят, – Голембиовский махнул рукой, – Ладно, обобщим. По мнению Бердяева, Толстой был злым гением России, соблазнителем ее. В нем совершилась роковая встреча русского морализма с русским нигилизмом, и дано было нравственное оправдание русского нигилизма, соблазнившее многих. С этим не поспоришь. Толстовская мораль восторжествовала в русской революции, но не теми идиллическими и любвеобильными путями, которые мнились самому Толстому. Он сам, вероятно, ужаснулся бы этому воплощению своих моральных оценок, но именно он вызывал тех бесов, которые творили революцию, и сам был ими одержим. Толстой был максималистом и отрицал государство и историю, и его максимализм и космополитизм тоже осуществились в русской революции. Толстовская мораль расслабила русский народ дурным непротивленчеством дьявольскому злу, лишила его мужества в суровой исторической борьбе, убила в русской нации инстинкт силы и славы, но оставила инстинкт эгоизма, зависти и злобы. Эта мораль была бессильна преобразить человеческую природу, но могла лишь подорвать творческие инстинкты созидания. Толстой отверг государство, видел в нем источник зла и насилия, он оказался выразителем антигосударственных, анархических инстинктов русского народа. Он дал этим инстинктам морально-религиозную санкцию. И он – один из виновников разрушения русского государства.

   Он идеализировал простой народ и обоготворял физический труд, в котором искал спасения от бессмыслицы жизни. Но он высокомерно презирал духовный труд и творчество, и эти толстовские оценки также проступили в русской революции. Творец, Толстой был лишен чувства творчества и его свободы, не ценил личности и таланта, и явился одним из виновников разгрома русской культуры.

   Толстой стремился к святости, но святость не может быть нигилистической. Он ничего не достиг, лишь потерял свою душу и отравил ядом своего кощунственного недомыслия целые поколения. И потому преодоление толстовства есть духовное оздоровление России, ее возвращение к своей миссии в мире. Романы оставить, но отредактировать, а его самого – к чёрту ...

   -Ну, он и так там находится, – кивнул Ригер, – а я запишу себе для памяти, что гениальность в безбожном мозгу вполне совместима с глупостью.

   Глава 11. «Смертник»

   "Если я обречён, то обречён не только на смерть,

   но и на сопротивление до самой смерти".

   Франц Кафка.

   -Ну, и кто следующий? Чехов?

   -Да, пожалуй.

   -Если вы, Борис Вениаминович, решите выбросить его из литературы, мне даже страшно представить физиономию Шапиро, – расхохотался Ригер, – его диссертация...

   -А за что его выкидывать-то? Человек вроде приличный, – удивился Верейский. Он помнил, что на факультете все дамы-филологи были подлинно без ума от Чехова. Чехов был словно лакмусовой бумагой духовности, а любовь к нему – патентом на "культурность".

   Сам Верейский, однако, Чехова не любил и когда-то, прочтя всего, больше к классику не возвращался даже на досуге – не тянуло. Теперь перечитывал, листал мемуары, просмотрел многие исследования. Понимание пришло быстро, – тяжелое, удручающее. Верейский хотел было поделиться с Ригером, но что-то остановило. В итоге, на новой встрече на кафедре – снова под коньяк и кофе, ибо Голембиовский ослабил режим – начал излагать всем известное и очевидное, пообещав коллегам напоследок поделиться своими догадками и некоторыми испугавшими его самого выводами.

   -Чехов – единственный русский писатель, чью красоту в молодости отмечают даже мужчины. "Я увидел самое прекрасное и тонкое, самое одухотворенное лицо, какое только мне приходилось встречать в жизни", – писал Александр Куприн, убежденно прибавляя, что чеховское лицо "никогда не могла уловить фотография, и не понял и не прочувствовал ни один из писавших с него художников". Лазарев-Грузинский тоже свидетельствует: "В восьмидесятых годах, когда я познакомился с Чеховым, он казался мне очень красивым, но мне хотелось услышать женское мнение о наружности Чехова, и я спросил женщину, когда-то встречавшуюся с Чеховым, что представлял тот собой на женский взгляд? Она ответила: "Он был очень красив..." Вот С. Елпатьевский: "Красивый, изящный, он был тихий, немного застенчивый, с негромким смешком, с медлительными движениями, с мягким, терпимым и немножко скептическим, насмешливым отношением к жизни и людям".

   Среди его снимков подлинно есть замечательные, которые подтверждают восторженные слова Константина Коровина: "Он был красавец..." Владимир Немирович-Данченко более сдержан, он пишет: "Его можно было назвать скорее красивым. Хороший рост, приятно вьющиеся, заброшенные назад каштановые волосы, небольшая бородка и усы. Держался он скромно, но без излишней застенчивости; жест сдержанный. Низкий бас с густым металлом; дикция настоящая русская, с оттенком чисто великорусского наречия; интонации гибкие, даже переливающиеся в какой-то легкий распев, однако без малейшей сентиментальности и, уж конечно, без тени искусственности. Его улыбка быстро появлялась и так же быстро исчезала" Владимир Короленко встретил его в конце 90-х. "В этом лице, несмотря на его несомненную интеллигентность, была какая-то складка, напоминавшая простодушного деревенского парня. Даже глаза Чехова, голубые, лучистые и глубокие, светились одновременно мыслью и какой-то почти детской непосредственностью" И наконец, Владимир Ладыженский: "Молодой и красивый, с прекрасными задумчивыми глазами, он на меня с первого же раза произвел неотразимое, чарующее впечатление. Чехов показался малоразговорчивым, каким он и был на самом деле. Говорил он, не произнося, так сказать, монологов. В его ответах проскальзывала иногда ирония, и я подметил при этом одну особенность: перед тем, как сказать что-нибудь значительно-остроумное, его глаза вспыхивали мгновенной веселостью, но только мгновенной. Эта веселость потухала так же внезапно, как и появлялась, и острое замечание произносилось серьезным тоном, тем сильнее действовавшим на слушателя"

   И ещё два впечатления – второй половины жизни. Илья Репин: "Положительный, трезвый, здоровый, он мне напоминал тургеневского Базарова. Тонкий, неумолимый, чисто русский анализ преобладал в его глазах над всем выражением лица. Враг сантиментов и выспренних увлечений, он казался несокрушимым силачом по складу тела и души". И Константин Станиславский: "Он мне казался гордым, надменным и не без хитрости. Потому ли, что его манера запрокидывать назад голову придавала ему такой вид, – но она происходила от его близорукости: так ему было удобнее смотреть через пенсне. Привычка ли глядеть поверх говорящего с ним, или суетливая манера ежеминутно поправлять пенсне делали его в моих глазах надменным и неискренним, но на самом деле все это происходило от милой застенчивости, которой я в то время уловить не мог".

   В связи с красотой упомяну и свидетельство Владимира Немирович-Данченко: "Успех у женщин, кажется, имел большой. Говорю "кажется", потому что болтать на эту тему не любили ни он, ни я. Сужу по долетевшим слухам... Русская интеллигентная женщина ничем в мужчине не могла увлечься так беззаветно, как талантом. Думаю, что он умел быть пленительным..." Но Иван Бунин, близкий друг, пишет: "Была ли в его жизни хоть одна большая любовь? Думаю, что нет. "Любовь, – писал Чехов в своей записной книжке, – это или остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждешь". Владимир Поссе свидетельствует: "Интимная жизнь Чехова почти неизвестна. Опубликованные письма не вскрывают её. Но, несомненно, она была сложная. Только любивший человек мог написать "Даму с собачкой" и "О любви". Поссе же передает слова Чехова: "Неверно, что с течением времени всякая любовь проходит. Нет, настоящая любовь не проходит, а приходит с течением времени. Не сразу, а постепенно постигаешь радость сближения с любимой женщиной. Это как с хорошим старым вином. Надо к нему привыкнуть, надо долго пить его, чтобы понять его прелесть". Далее идет ремарка самого Поссе: "Прекрасна, возвышенна мысль о любви, возрастающей с течением времени, но низменно сравнение женщины с вином. Смешение возвышенного с низменным – пошлость. Пошлость не была чужда Чехову. Да и кому она чужда?! Если бы в душе Чехова не смешивалось иногда возвышенное с низменным, то он этого бы смешения не мог бы замечать и в душах других, а замечал он хорошо...". Это все, что я нашёл по этому поводу...

   Его перебил Ригер, почесав кончик носа.

   -Плохо искали, коллега, – иронично усмехнулся он, – в издании 1954 года есть его письма, которые в 70-х сильно урезали и почистили. Одному из друзей он рассказывает, как занимался любовью с японкой, что я не буду цитировать, но приведу одно интересное замечание. В длинном и подробном письме к другу и издателю Суворину Чехов раскритиковал эротический роман Золя "Нана": "Распутных женщин я видывал и сам грешил многократно, но Золя я не верю. Распутные люди и писатели любят выдавать себя гастрономами и тонкими знатоками блуда, они смелы, решительны, находчивы, употребляют по 33 способам, чуть ли не на лезвии ножа, но все это только на словах, а на деле же употребляют кухарок и ходят в рублевые дома терпимости. Все писатели врут. Употребить даму в городе не так легко, как они пишут. Я не видал ни одной такой квартиры – порядочной, конечно, где бы позволили обстоятельства повалить одетую в корсет, юбку и турнюр женщину на сундук, или на диван, или на пол и употребить её так, чтобы не заметили домашние. Все эти термины вроде в стоячку, в сидячку и проч. – вздор. Самый легкий способ – это постель, а остальные 33 трудны и удобоисполнимы только в отдельном номере или сарае. Романы с дамой из порядочного круга – процедура длинная. Во-первых, нужна ночь, во-вторых, вы едете в Эрмитаж, в-третьих, в Эрмитаже вам говорят, что свободных номеров нет, и вы едете искать другое пристанище, в-четвертых, в номере ваша дама падает духом, жантильничает, дрожит и восклицает: "Ах, боже мой, что я делаю? Нет? Нет?", добрый час идет на раздевание, на слова, в-пятых, дама ваша на обратном пути имеет такое выражение, как будто вы её изнасиловали, и все время бормочет: "Нет, никогда себе этого не прощу!" Все это не похоже на "хлоп – и готово!". Не доверяйтесь Вы рассказам! Верьте храбрым любовникам так же мало, как и охотникам. Кто много постил, тот больше всех и с большим удовольствием говорит о любовных приключениях и 33 способах. Никто так не любит похабни, как старые девы и вдовы, у которых ещё нет любовника. Писатели должны быть подозрительны ко всем россказням и любовным эпопеям. Если Золя сам употреблял на столах, под столами, на заборах, в собачьих будках и в дилижансах или своими глазами видел, как употребляют, то верьте его романам; если же он писал на основании слухов и приятельских рассказов, то поступил опрометчиво и неосторожно".

   Сам Чехов если уж "постил", то не фантазировал, а честно писал друзьям: "Погода у нас мерзкая, дождь льет каждые 5 минут. Скучно и грустно и некого...". "В Бабкине по-прежнему ...некого". "У меня насморк, рыба не ловится, ... некого, пить не с кем и нельзя, застрелиться впору". Но дождь и насморк проходили, появлялись солнышко и дамы...

   -О, Боже мой... Опустим это, коллеги, – страдальчески поморщился Верейский. – Я скажу то, что просто заметил сам. Н. Гитович свидетельствует, что один из решающих периодов своей жизни, последние гимназические годы в Таганроге – Чехов провёл в одиночестве, и при своем появлении в университетском, а позже литературном кругу предстал уже сложившимся человеком – с огромной выдержкой, необычайной силой воли и целомудренной скрытностью, "неуловимостью". Занятия медициной, по его словам, не только обогатили его знаниями, но и раздвинули область его наблюдений: профессия врача и разъезды, с ней связанные, сталкивали с самыми разными слоями общества.

   -Да, и тут будет кстати, коллега, одно замечание, – кивнул Муромов, – Станиславский приводит пример не просто знаний, но и некоторой даже прозорливости Чехова, "Антон Павлович, пишет он, был великолепный физиономист. Однажды ко мне в уборную зашел один человек, очень жизнерадостный, веселый, считавшийся в обществе немножко беспутным. Антон Павлович все время очень пристально смотрел на него, сидел с серьезным лицом, не вмешиваясь в нашу беседу. Когда тот ушёл, Антон Павлович в течение вечера неоднократно подходил ко мне и задавал всевозможные вопросы по поводу этого господина. Когда я стал спрашивать о причине такого внимания, Антон Павлович мне сказал: "Послушайте, он же самоубийца". Такое соединение мне показалось очень смешным. Я с изумлением вспомнил об этом через несколько лет, когда узнал, что человек этот действительно отравился..."

   -Интересно, весьма интересно, – кивнул Верейский, – но я продолжу. Ранний период творчества не баловал его особой известностью. Лазарев-Грузинский со слов самого Чехова пишет, что его сокурсники ничуть им не интересовались: "Я в университете начал работать в журналах с первого курса; пока учился, успел напечатать сотни рассказов под псевдонимом "А. Чехонте", который, как вы видите, очень похож на мою фамилию. И решительно никто из моих товарищей по университету этим не интересовался. Знали, что я пишу где-то что-то, и баста". Как раз в последние годы, замечает далее Лазарев, судьба сводила меня с товарищами Чехова по университету, но кроме того, что Чехов ходил на лекции аккуратно и садился где-то "близ окошка", они не могли дать ни одной характерной бытовой черты".