Текст книги "По ту сторону рассвета"

Автор книги: Ольга Чигиринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 75 (всего у книги 81 страниц)

– Ответа… да… и какой же ответ ты получил? Разве ты не умрешь, как и все мы? Хотя бы я ускользнула из лап Моргота – может статься… я просто… исчезну. Это лучше, чем вечное рабство… но не намного…

– Ответ нельзя получить, Моррет. Ответом можно только стать.

– Что ж, спасибо, князь… Но смотри, если твоя надежда меня обманет… Я прокляну тебя прежде чем пустота меня пожрет. Я успею, не сомневайся… А теперь – отойди. Пусти ко мне свою королевну.

Лютиэн присела на край постели и снова сжала холодную худую руку Моррет. Старуха больше не заговаривала с ней – держала ее руку в своей, словно ей так было легче. Она не мучилась, просто медленно угасала. Лютиэн прежде никогда не встречалась с таким – она видела людей, умиравших молодыми, от ран, и это тоже было страшно, но она видела и эльфов погибающими безвременно. Но так, чтобы эльф погибал сам собой, от незримой раны, когда жизнь рвется как ветошь…

– Не плачь, госпожа Соловушка… не плачь… – Моррет попробовала протянуть левую руку, чтобы утереть слезы Лютиэн, но не удержала, уронила ее. – Подумай о том дне, когда ты будешь провожать князя. Вот, когда поплачешь.

«Нет», – подумала Лютиэн. – «Тогда я не смогу плакать. Как он не мог плакать над Финродом».

Сколько времени это тянулось? День боролся-боролся с ночью да и сдался, а потом ночь пошла на убыль… Пришел Финрос и какое-то время молча сидел в углу на лавке. Потом пришел и сел рядом с ним Радда. Лютиэн не отрываясь смотрела на Моррет, хотя та закрыла глаза. Берен ходил наверху, она слышала его мерные шаги. Потом она заметила, что Финрос спит, опершись локтями на колени.

Моррет вдруг начала задыхаться, ее сил уже не хватало, чтобы мышцы груди могли раздвинуть ребра для вдоха.

– Финрос, проснись! – сказала Лютиэн, и старик вскинулся, подбежал к постели жены и оттеснил Лютиэн.

– Моррет, Моррет! – заплакал он. Та открыла глаза, пошевелила губами, но не смогла ничего сказать. Ее голова поникла и дыхание отлетело.

– Вот и все, – Финрос одной рукой вытер слезы, другой прикрыл глаза умершей. Слезы выступили снова. – Она ведь младше меня была, госпожа Соловушка… В которых кровь орков – те недолго живут.

Берен, видимо, услышал что-то: сбежал вниз по лестнице и, отбросив дверной занавес, встал на пороге.

– Ты одно мне скажи, – обратился к нему Финрос. – Ты… ему… сильно врезал?

– Как только смог, хэлди, – Берен раскрыл объятия, и старик ткнулся лицом в его диргол. – Утешься, Финрос: она умерла свободной.

– О, я бы отдал свою руку, чтобы это оказалось правдой!

– Вот тебе в том моя рука, – Берен посмотрел ему в глаза с расстояния вытянутых рук. – Финрос, теперь нам придется уехать.

– Нет, лорд! Не сейчас…

– Сейчас, мой гостеприимный хозяин. Ведь твой сын, Турвин, приедет оплакать мать. А он присоединился к дружине Хардинга.

– Ну и что? – надулся Риан. – Пока еще я жив, и я здесь хозяин.

– Это верно; но что делать твоему сыну, если Хардинг спросит его? Кого предать, отца или князя?

– Хардинг не князь!

– Но твой сын клялся ему.

Финрос опустил голову.

– Вспомни, что ты сам подумал, когда я вернулся. И эти сомнения не оставят тебя до сих пор. Ты хочешь, чтобы парень разрывался между верностью и верностью?

– Хватит, лорд Берен. Твоя правда. И… уходи теперь. Дай мне поплакать над женой.

* * *

Они покидали деревню вместе с юным Рианом – Радвин должен был ехать к Каргонду, позвать своего дядю на поминальную тризну. Они спускались с горы верхом, а вслед им доносился вой женщин от могилы.

Это было неприятно и непонятно Лютиэн. Она знала, что женщины деревни не любили Моррет и боялись ее. Теперь же они вопили так, как эльфийская женщина может возопить только над самым дорогим ей мужчиной, лишь один раз в жизни, и то не всякая – она не могла представить себе мать или Галадриэль испускающими такой вопль.

Когда они попрощались с Радвином, Лютиэн сказала Берену о том, что чувствует. И Берен молчал так долго, что она думала – он не ответит, но он все же промолвил:

– Бывает, что люди лучше тогда, когда следуют приличиям, а не велениям своего сердца, mell.

– А когда Финрос женился на двух женщинах сразу – чему он следовал?

– Он пытался следовать и тому, и другому. Моррет он любил, но не мог жениться на ней, рабыне, да еще и порченой крови. Родичи и другие Рианы не потерпели бы наследника с примесью крови орка. Он взял в жены девицу из Дэррамаров, а Моррет была его наложницей.

– Он истязал их обеих. И сам страдал. Ваши законы жестоки…

Берен усмехнулся.

– А в том, как все сложилось теперь, чудится злая шутка судьбы, – сказал он. – Потому что наследует ему все равно Турвин, чья кровь на одну восьмую – кровь орка. И никто не возвышает против этого голоса, потому что после прошедших десяти лет в стране появилось немало ребятишек с долей орочьей крови… И потому что лучше Турвин, хоть и порченый, а свой, чем выскочка, которого назначит Хардинг, если замок останется без наследника. Сука удача.

– Что ты сказал старику, когда вы прощались?

– Сказал, что если он будет жив в тот день, когда лорд Маэдрос пойдет на Ангбанд – то пусть он снимает всю деревню с места и бежит на юг как можно быстрее. Пусть они забудут о домах, имении и урожае – спасаются, как из огня. Ибо это и будет огонь. А если он умрет прежде чем увидит тот день – пусть перед смертью свяжет Радду клятвой сделать это.

– Когда ты так говоришь о будущем, я тебя боюсь.

– Когда я так говорю, я сам себя боюсь. Как бы мне хотелось не знать всего этого и не думать…

Лютиэн замедлила ход своего коня, приведенного Нимросом – чтобы взглядом попрощаться с той горой, где они провели последний месяц лета.

– И куда же мы едем теперь? – спросила она.

– К замку Даллан, в такую же глушь, как и здесь.

Он вдруг тепло усмехнулся.

– Ты видела, как человек умирает. Может быть, увидишь, как человек рождается.

* * *

Человек рождается в муках.

Хотя Даэйрет вопила больше от страха, чем от боли, а с другой стороны – чем больше она боялась и вопила, тем сильнее сжималась внутренне и тем страшнее была боль. Лютиэн пожалела о Даэроне, который знал такие песенные чары, что могла бы уснуть даже рожающая женщина. Увы, Даэрона нигде поблизости не было. Берен предложил свой способ, который людские лекари иной раз применяют к тяжелораненым, чтоб не дергались и не мешали врачам: огреть колотушкой по голове. Сказал он это довольно громко; услышала Даэйрет или нет, но вопить и требовать дурманного зелья перестала. Теперь, когда ее скручивало, она только громко стонала и кусала край покрывала. Берена бедняжка по-прежнему боялась больше всего на свете.

Но, когда схватки перешли в потуги и Лютиэн подняла девочку с постели, она снова задрожала в страхе.

– Нет… Так нельзя… я не могу… Он упаде-о-о-от!

– Не говори глупостей. Присядь, как в отхожем месте, крепко держись за столб и тяни так, словно хочешь выдернуть его из земли.

Даэйрет вцепилась в кровельный столб как в родную мать. На то, чтобы спорить, сил у нее больше не было – ребенок пошел. Два усилия, понадобились девушке, чтобы разрешиться от бремени. Перерыва между первым и вторым хватило только на то, чтобы сделать несколько больших вдохов. Она уже не стонала и не вопила: вся полностью ушла в последний рывок. Крошечное тельце выплеснулось в ладони Лютиэн, стремительно меняясь в цвете – от темно-синего до густо-красного. Лежа на руках личиком вниз, младенец откашлял воду утробы и заплакал. Юная мать тоже разрыдалась.

– Нет, – Лютиэн остановила ее, когда она попыталась встать. – Еще послед.

– У меня ноги сводит! – простонала Даэйрет.

Лютиэн ловким движением обернула дитя в холст, отсосала и сплюнула остатки влаги из носика. Она не знала, дожидаются ли люди рождения последа, чтоб перерезать пуповину, как эльфы – или у них другой обычай. Даэйрет ничего не сказала на этот счет, и она решила дождаться. Когда послед плюхнулся на пол, она быстро сунула малыша в руки матери (все это время он горланил не переставая), перевязала пуп и отсекла пуповину ножом.

– Теперь ложись в постель и постарайся заснуть, – она улыбнулась Даэйрет. Та слабо кивнула – силы уже оставляли ее.

Лютиэн осталась рядом еще немного – чтобы проверить, не открылась ли кровь. Нет, все было хорошо, кровь текла не больше, чем обычно. Малыш отыскал грудь и успокоился. Лютиэн прикрыла мать и ребенка двумя одеялами, отошла к двери и тихо позвонила в медное кольцо.

– Полей мне на руки, – сказала она служанке с обиженным лицом.

Та, продолжая дуться на то, что ее не допустили до родов, исполнила просьбу и, подавая полотенце, проворчала:

– Ну, хоть прибраться тут теперь можно? Или я и для этого не гожусь?

– Да, приберись. Похорони послед в саду.

Ее обида нисколько не трогала Лютиэн – как только она увидела, что женщина собирается приступить к делу, не помыв рук, как сразу вспомнила рассказы Моррет о «родильной горячке», от которой нередко умирают человеческие женщины, и выставила признанную деревенскую повитуху за дверь бани. Правда, когда она уедет, женщина, скорее всего, возьмется за старое. Может ли Берен запретить ей подходить к роженицам, не помыв руки? А Брегор? Все-таки он хозяин здешних мест.

– Ну что? – спросил Берен, ожидавший на дворе. – Глотка у парня матушкина, я уже слышал. Или это девчонка?

– Мальчик. Здоровый и крепкий, хотя и маленький. Я никогда не видела таких маленьких младенцев! Он как котенок, у тебя в горсти поместится полностью.

– Так и родители не то чтобы вышли ростом…

Он немного погрустнел, вспомнив о своем оруженосце. Он часто вспоминал о нем, и Лютиэн искренне жалела, что не знала мальчика живым.

– Да и девка все-таки не в том возрасте, чтобы спокойно родить, – продолжал Берен. – Если я все правильно посчитал – а зачали они после битвы в долине Хогг, это единственная ночь, которую Руско провел не в моей палатке – то она немножко не доносила. Сейчас начало гвирита, а она должна была родить где-то около Долгой Ночи.

– Я не знаю ваших сроков и времени полного созревания ваших женщин, – вздохнула Лютиэн. – И я устала. Пойдем спать…

…Замок Даллан не был такой же глушью, как замок Ост-ин-Риан, он был глушью еще большей. Но места здесь были на удивление прекрасны. Лютиэн уже видела красоту Эмин-на-Тон, спокойную и величавую – красота Гвайр в сравнении с ней была дерзкой. Почти отвесные стены невысоких гор сходились в причудливый лабиринт зеленых долин, длинными и замысловатыми извивами спускающихся к Ладросу. По дну каждой долины бежала речка, что питалась от ледников, и на той, по которой они поднимались, Лютиэн насчитала шесть маленьких водопадов. Седьмой был здесь, возле замка, и в выбоине под ним женщины замка и деревни обычно стирали белье.

Здесь меньше сеяли и больше пасли скота. В каждой семье была корова и ближний ледник люди делили на участки – кому где держать изделия из молока. В деревне Рианов сбивали мало сливочного масла; в деревне Даллан сбивали не только для себя, но и на продажу: сливочное масло до войны охотно брали перекупщики, продававшие его потом гномам в Друне, которые были охочи до этого масла не меньше, чем до земляного. Сейчас гномы в Друн еще не вернулись, но на это была твердая надежда.

– Ну что? – спросил Брегор, когда они поднялись в замок. – Жива ли она? А дитя?

Он полюбил приемную дочь, хотя и часто ворчал, а порой даже кричал на нее. И сейчас не спал, волновался, то ли боясь пойти и прямо спросить, то ли не желая нарушать обычай, согласно которому баня во время родов для мужчин запретна, как и все вещи роженицы.

Берен успокоил его и налил всем троим эля. Старик пригубил и ни с того ни с сего спросил:

– А ты знаешь, что в деревне считают это дитя твоим?

Не нужно говорить человеку таких вещей, когда он пьет. Лютиэн несколько раз стукнула мужа по спине, он откашлялся и просипел:

– Это кто же пустил такой слух? Неужели она? Да она скорее сказала бы, что сошлась со змеей!

– Да нет, – поморщился Брегор. – Просто когда к ней лезли – от кого, мол, дитя – она надувалась и супилась: не скажу. А ведь это земли Беорингов, и замок ваш… Руско твоего здесь не знали почти… Вот и решили, хе, что замок ты пожаловал своему байстрюку. Через мать.

– Головы поотрываю брехунам, – прорычал Берен.

– Только докажешь этим, что сплетники не зря болтают.

Берен беспомощно посмотрел на Лютиэн и она поняла его страх: ужас, что она поверит этой выдумке. Да, наверное, человеческой женщине легко было бы в это поверить – ведь делал же Финрос Мар-Риан детей двум женам. Но Лютиэн знала, что ей Берен никогда и ни в чем не солгал.

– Я знаю, что это не так, – улыбнулась она.

– А остальные пусть болтают что хотят, – Берен с облегчением вздохнул.

Самое удивительное во всем этом было то, что сельчанам и в голову не приходила простая мысль: а ведь Берен может обидеться. Они не считали зазорной для мужчины молву о его… кажется, на их языке это называется «блуд». Или «блядки». Первое слово можно было говорить при всех и вслух, второе нельзя – и Лютиэн никак не могла получить от Берена вразумительного объяснения, почему слова делятся на пристойные и непристойные и почему нельзя именовать то, что, как считается, можно делать. Однажды за вечерей Лютиэн совершенно поневоле вогнала в краску Брегора, сказав при нем слово, которое, видимо, не приличествовало женщине (хотя это слово она сама услышала от женщин в деревне Рианов).

– Ну, почему так? – насела она на Берена, который давился от смеха во время неловкого случая с Брегором. – Скажи мне лучше вместо того чтоб смеяться.

– Да откуда мне знать! Повелось и все… Однажды в дороге государь Финрод, его бард Нэндил и еще парочка эльфов взялись выяснять, отчего оно так, вовлекли в беседу меня, как главного знатока…

– Вот уж знаток, так знаток, – проворчала Даэйрет, кормившая ребенка в своей горнице за занавесью и, как всегда, все слушавшая.

– …И говорили между собой, как привыкли, на нолдорине. – Берен решил не обращать на нее внимания. – Нэндил считал, что это идет от Искажения – от того, что люди привыкли презирать тело и… некоторые отправления… поэтому, значит, они ругаются такими словами – знаешь, как ругаются именами животных, которых считают нечистыми. А государь Финрод думал иначе, и в доказательство приводил сложную ругань, в три наката, как здесь говорят. Он думал, как и Нэндил, что тут дело в искаженном отношении к телу, но не только в презрении. Что все эти вещи – рождение, соитие – раньше считались чем-то вроде чар. А это и в самом деле сродни чуду: как из мужчины и женщины появляется новое тело, понять несложно, а вот как – новая душа? Ну, а раз это чары, значит, не положено о них говорить в голос и на каждом углу. Поэтому слова сделались тайными, запрещенными. Тогда тело почитали, а не презирали, только это так же глупо. А позже, когда предки поняли, что чар никаких нет, осталось одно презрение. Но запрет на слова тоже сохранился.

Он почесал подбородок и широко усмехнулся.

– И тут-то я сообразил, что рядом едет Руско, который ни словечка не понимает на нолдорине, а единственные понятные ему слова, слетающие с уст светлых эльфов – это подзаборная брань. Я чуть с коня не свалился от смеха.

– Незамысловатое у тебя чувство смешного, – сказала Даэйрет.

– Умолкни, дочь, – Брегор стукнул кулаком по столу.

– Словом, – завершил Берен. – Вот тебе мнение эльфийских мудрецов на этот счет, а своего у меня нет.

…Брегор жил затворником, явно предпочитая этот замок своему замку Ост-ин-Роган, находившемуся, по его мнению, слишком близко от Каргонда. После ухода Берена он рассорился с Хардингом и, назначив дана, чтобы тот держал Ост-ин-Роган от его имени, уехал сюда, во владения своей приемной дочери. Правда, он по-любому сделал бы это после Тарганнат Беорвейн, ибо считал женщину с младенцем не слишком подходящей управительницей для замка. Но тогда, возможно, между Каргондом и Далланом шел бы обмен вестниками, а так – все в деревне, спрятанной среди гор и лесов, было глухо, и Берена это, кажется, полностью устроило.

Через две недели после того как родился маленький Гили, пошел снег, густой и пушистый, и шел два с половиной дня. Убеленные горы казались зачарованными, земля словно бы обрела невинность и спокойствие в первое снежное утро. Ни один след еще не испятнал снега, и окрестности деревни выглядели так, словно люди тут никогда и не жили. Невзрачное ущелье за несколько часов преобразилось во дворец, полный чуда. Когда Лютиэн спустилась к водопаду с корзиной выстиранного белья на плече, она увидела, что разлетающиеся брызги воды, замерзая по краям выбоины, сотворили целый лес хрустальных цветов.

– Такого не бывает в Дориате! – восторгалась она, пока Берен и Даэйрет рассматривали один такой цветок, которым она украсила выполосканное и выжатое белье сверху.

– Да, зимой эти места красивы, как эльфийская песня, – согласился Берен. – А вот весной… Ты знаешь, зачем мы строим башни? Не только для защиты от орков. Весной все это начинает таять, и реки вздуваются на несколько дней. Вот, почему через эту жалкую речонку проложен каменный мост. Но реки – не самое страшное. Потоки грязи могут обрушиться с гор и похоронить деревню. Так что на время таяния снегов все перебираются в башню.

– А потом? Когда деревня похоронена? – ужаснулась Лютиэн.

– Отстраивают заново, – пожал плечами Берен. – За сотню лет эта деревня отстраивалась четырежды.

Хуан радовался снегу как щенок, купался и барахтался в нем, и ловил зубами снежки, которыми перебрасывались деревенские мальчишки.

Вечером того дня, когда снегопад закончился, Берен спустился к Лютиэн с крыши, весь в снегу – она как раз расчесывала волосы ко сну.

– Оденься потеплее, – попросил он, и глаза его сверкали так, что было ясно: он что-то задумал.

Они поднялись на самый верх башни, Берен плечом уперся в люк, ведущий на крышу – так вот, почему он весь в снегу: присыпало, когда открывал в первый раз! – сдвинул его и помог ей выбраться на крышу.

Снега намело и здесь – по самые зубцы.

– Завтра его нужно будет побросать вниз, – сказал Берен. – Чтобы в оттепель не закапало на голову. А сейчас, – он подвел ее спиной к большому сугробу, – падай!

– Что? – удивилась она.

– Просто закрой глаза и падай. На спину.

Это было странное чувство – падать не глядя, пусть даже зная, что за спиной у тебя – выше чем по колено снега. Был короткий миг ужаса, когда она еле удержалась, чтобы не повернуться в падении на бок или хотя бы не подставить руки. Но тут она упала и погрузилась в снег.

Берен счастливо улыбнулся и повалился рядом.

– Открой глаза и посмотри вверх, – прошептал он. – Посмотри на звезды.

Лютиэн посмотрела и ахнула. Они были огромны, как кедровый орех, и пронзительно ясны.

«Самые красивые звезды зимней ночью в горах. Если лечь на спину, в густой снег… то кажется, что летишь. Плывешь без движения, без звука в черном небе, и только звезды кругом…»

– Помнишь – ты сказала, – шепнул Берен и нашел в снегу ее руку. – Что хочешь увидеть звезды зимней ночью в горах…

– О, Берен, – она смахнула счастливую слезу. – Спасибо. Только… мне становится холодно.

– Я согрею тебя, – он осторожно накрыл ее собой, большой и действительно горячий под распахнутым плащом. Опираясь на правую руку, левой он провел по ее волосам, ласково тронул щеку, губы, шею…

– Знаешь, когда я по-настоящему жалею, что волк оставил меня без руки? – его озорная улыбка всегда заставляла ее забыть о печали. – Вот когда… – он легонько сжал ее грудь. – Теперь тебе тепло?

– Да. Но скоро снег растает и мы промокнем, если не спустимся вниз и не ляжем в постель.

– Еще один поцелуй…

Когда их губы расстались, он снова упал на спину в снег и сказал одну из своих нелепых мудростей:

– На самом деле мы никогда не умрем.

Глава 23. Смерть

Даэйрет назвала завтрашний день «Днем Серебра», и Брегор скривился. Он терпеть не мог, когда девица называла дни и месяцы так, как приучилась в Ангбанде.

…А ведь она ни разу не спросила меня, что там было, – подумал Берен. Дошел я или нет, и как я выжил. Причем не оттого, что ей неинтересно. А оттого, что она боится. И ведь я тоже не решаюсь ее спросить – что она теперь думает о своем… Учителе? Продолжает ли любить его? Нужно решиться сегодня, ибо завтра мы уедем.

– Серебра или золота, а я еду с вами, – Брегор хлопнул по столу, словно скрепил свои слова печатью. – Если даже Хардинг думает отдать тебя феанорингам, то, глядючи мне в глаза, может и постыдиться.

– Если Хардинг уже переступил через совесть, то переступит и через стыд, – неожиданно мудро сказала Даэйрет.

– Вот только мы не знаем, переступил он через совесть или еще нет, – Берен примиряюще поднял руку. – И я это узнаю, только сойдясь с ним лицом к лицу. Все, что должно быть сказано – будет сказано, все, что должно случиться – случится.

Он посмотрел в глаза Лютиэн и увидел в них сострадание – отражение собственного страха.

– Я не хочу, чтобы между мной и моим молочным братом лежало проклятие, – объяснил он. – Мы расстаемся навсегда, и я хочу расстаться с ним в добрых чувствах.

– Да будет так, – вздохнул Брегор.

– Даэйрет, – сказал Берен. – Впусти меня в свою комнату. Я хочу поговорить с тобой с глазу на глаз.

…Обычно дверь ее комнатки не закрывалась – только занавес препятствовал чужим глазам заглядывать куда не след. Но на сей раз Даэйрет прикрыла дверь и накинула крючок. Берен огляделся и сел возле колыбели. Малыш уже узнавал людей и строил им рожицы. Береном он почему-то был недоволен. Может быть, боялся крюка. А может быть, дело в том, что Берен ни разу не брал его на руки, до мурашек боясь уронить или оцарапать своей железкой.

– Это подарок, – он повесил на колыбельку свой диргол. – Он последний, кто имеет право носить его.

– А ты?

– Мне соткали другой.

За зиму Лютиэн выткала ему такой, какой он просил: без всякого узора, из чистой беленой шерсти. Он покидал Дортонион, не оставляя себе ничего, что принадлежало бы Дортониону.

– Я не говорил, а ты не спрашивала, что произошло между мной и Морготом, – она только моргнула. – Но ты должна знать все, потому что… ты знаешь нас обоих.

Он взъерошил волосы по своей старой привычке и начал рассказывать. Даэйрет слушала, не перебивая и не отрываясь. И, когда он закончил, спросила:

– Значит, он… захотел принцессу Соловушку?

Берен кивнул.

– О, как мне хотелось бы, чтобы ты лгал, – горько сказала она. – Но я знаю, что сейчас ты не лжешь. Ведь ты знаешь, что я могу спросить ее, а она не лжет никогда! Проклятие!

Берен не стал посмеиваться над тем, что из всех преступлений Моргота, о которых Даэйрет уже знала и плоды которых видела своими глазами – в деревне не было семьи, не потерявшей кого-то на войне или в ангбандском рабстве! – наиболее гнусным ей показалось намерение надругаться над Лютиэн. Он видел Моргота в шкуре, которую тот напяливал для своих рыцарей и воздыхательниц: неземной красоты мужчина, которому шрамы лишь придают возвышенной скорби… Он знал легенду о любви к нему какой-то девицы и знал, что для всех женщин Аст-Ахэ он – нечто вроде никогда не женатого вдовца, потерявшего любовь, которую он толком не успел обрести… Влюбленного в память, скорбящего о призраке…

– Я ненавижу его. Я отрекаюсь от него и от всех его дел, – твердо сказала Даэйрет. – А теперь уходи. Ты ведь услышал, что хотел.

– Я… – Берен встал. – Я прошу, – он показал на колыбель. – Дай мне подержать его. Смотри, я не надел железку. Один раз. Я не уроню.

Даэйрет пожала плечами, достала малыша из люльки.

– У вас еще будут свои дети, – утешила она.

– Может, да, а может, и нет.

Маленький Гили вроде бы не собирался заплакать. Хотя и особенного восторга тоже не являл.

– Родился же Илльо у его отца, – Даэйрет вздохнула. – Ваш брак будет счастливей. Если, конечно, ребенок от тебя не убьет ее в родах.

– Нет, – твердо сказал Берен. – Она дочь Мелиан, в ней силы, превосходящие людские и эльфийские… О! Так… Ну, вот…

Даэйрет захихикала и забрала младенца. Берен начал отряхивать мокрую рубашку.

– Все-таки это твой сын, – проворчал он.

– Твой сын сделает с тобой то же самое, – пожала плечами Даэйрет. Боги и демоны, откуда в этой шклявотине столько превосходства? – И не один раз…

* * *

– Не спится, зятек?

Роуэн обернулся резко, выронил кубок – тот загрохотал по лестнице и оловянный дребезг отразился от стен башни.

«Совсем спятил. Это всего лишь Фарамир, одноглазый ворон».

– Ты что, хэлди, – пробормотал он, спускаясь за посудинкой. – Разве можно этак сзади подкрадываться к человеку…

– Бродишь ночами, – скривился Гортон. – Тягаешь потихоньку пивко… Бледный стал, лицо обвисло, руки дрожат…

– Не дрожат. Не каркай.

– Дрожат. На каждый шорох вскидываешься. Боишься, что он, как в недавние злые времена, пролезет в окно и угостит тебя ножом или кистенем? По-моему, у него нет такого намерения. По-моему, он заявится в открытую потребовать свое.

– Что он потребует? – не выдержал Роуэн. – Он не может потребовать ничего, он от всего отрекся!

– Тогда почему ты превращаешься в студень с того дня, как сын Белвина начал петь о том, что он вернулся из Ангбанда? Почему ты посадил щенка в яму? Почему ты ходишь злой и больной как медведь-шатун?

– А не кажется ли тебе, мой тесть, что ты лезешь не в свое дело?

– Не кажется, Роуэн. Я избирал тебя в князья, но мы еще не сложили тебе беор. И посмотрим, стоит ли складывать, если ты мечешься как укушенный в задницу заяц, от каких-то слухов и песен.

– Это не просто какие-то слухи и песни. Он был там.

– И ты этому веришь?

– Да, – неожиданно для себя ответил Роуэн, хотя намеревался сказать «Нет».

– Вздор, – отрезал Фарамир. – В который могут верить только старые бабы да самые тупые из данов, владеющих замками в медвежьих углах.

– И еще Нимрос. И его отец, которого ни тупым, ни невежественным никак не назовешь. Что ты скажешь на это, разумный мой тесть?

– Скажу, что Нимрос держал его руку с тех пор, как он приехал в Химринг с государем Финродом. Он еще мальчишка. Берен окружал себя мальчишками, пренебрегал старыми воинами а знаешь, почему? Потому что мальчишкам легче всего задурить голову. Они все еще верят в сказки. Будто бы кто-то может войти в Ангбанд, снять Сильмарилл с короны Моргота и уйти как ни в чем не бывало.

– Он не ушел как ни в чем не бывало. Он остался без руки.

– Руку можно потерять где угодно. Как и глаз, – Фарамир дотронулся до своей повязки.

– Тогда тебе придется зачислить в мальчишки или в старые бабы Фритура Мар-Кейрна. Он тоже верит.

– Фритур из Бретиля. А тамошний народ всегда был невеликого ума. Имея дело с халадинами, Кейрн разучился думать.

– Но вот кого тебе не удастся ославить дураком – это лорда Кириона, герольда лорда Маэдроса. Когда он услышал о возвращении Берена, он помчался к Аглону так, что за ним аж закурило на всю долину.

– А от кого он услышал о возвращении Берена?

Роуэн на миг опустил глаза.

– То-то. Ты рассказал ему ту байку, которую услышал от Нимроса и которой испугался. А он… он из феанорингов. Они здравы во всем, кроме того, что касается Сильмариллов.

– Короче, почтенный Гортон, все, кроме тебя, или глупы, или безумны, или подпали под Береновы чары. А что же думаешь ты?

– Я думаю, что это хитрость, которой Берену не занимать. Он и вправду нарвался на кого-то, кто ему не по зубам, может быть даже на морготова гаура, которого не смог завалить. И вправду потерял руку. Но не держал в ней Сильмарилл. Смертная плоть не может коснуться Камня и не истлеть. Он бы умер на месте, доведись ему коснуться Сильмарилла. Моргот остался раненым навеки, а он ведь – из Могуществ. Его эльфийская ведьма нашла и выходила его, он где-то отлеживался, зализывал рану, а когда почувствовал себя в силе, высвистал Нимроса, который с прошлого года заглядывал ему в рот и делал по его слову. А сейчас невежественное мужичье подхватило молву и он едет сюда. Да, он отрекался – и что с того? Он служил Саурону однажды. Он нарушил свой беор, сложенный Финроду.

– Он служил Саурону, потом что был верен Финроду.

– Слова! Одни слова. Причем опять же слова Берена и мальчишек, которые вернулись с ним от Тол-и-Нгаурхот. Что там нашли? Трупы эльфов и живого Берена. А что было между ним и Сауроном – кто знает? Почему Берен остался жив? Как это Саурон не удостоверился в его смерти?

– Если ты так думаешь – почему же ты молчал на Тарганнат Беорвейн?

– Мне не сразу пришло это в голову. Какое-то время я тоже пребывал под его чарами. Но теперь прозрел. Своим одним глазом я вижу больше, чем иные двумя. Войти в Ангбанд и выйти оттуда живым может только верный Моргота.

– Ты же мне говорил, что он не ходил в Ангбанд, – криво ухмыльнулся Роуэн. – Выбери что-нибудь одно, почтенный Гортон: или он обычный лжец, или морготов слуга.

– Между двумя гнилыми яблоками не выбирают, Хардинг. Продался он или просто лжет, он достоин смерти. Не нужно сидеть тут и трясти гузном, нужно собрать дружину и выехать к нему навстречу. Ждешь феанорингов? Не жди, князь. Феаноринги не успеют даже если будут загонять в день по трех коней. Берен окажется здесь завтра. Я не знаю, как ты – а я поднимаю свою дружину.

У Роуэна словно глаза открылись: ба! Да тесть совершенно одет и даже перепоясан мечом.

– Вот, значит, оно что… ну, что ж, почтенный Гортон, ты иди поднимай дружину, а я попробую до света урвать еще часок-другой сна.

– Не дури!

– А я и не дурю. Я поостерегусь поднимать свою дружину, тестюшка, потому что я совершенно не уверен, против кого повернут оружие мои воины, если я поведу их на Берена.

– Я не подумал об этом, – Гортон изо всех сил старался не подавать виду, что смущен. – Да, ты молодец, сынок, ты это верно сообразил. Но я знаю, что делать: оставить дома всех, кого я приютил из береновых мальчишек и из здешних предателей. Взять только тех, с кем мы прошли годы в дружине лорда Маэдроса. Да, так будет правильно. На это уйдет немного больше времени. Но так будет правильно.

– Ты уверен?

– В чем на этот раз? – Роуэн заметил, что Гортон в раздражении слегка брызнул слюной.

– Ты так складно рассказываешь о том, что Берен продался Морготу или измыслил басню о своем походе в Ангбанд, чтобы поднять Дортонион против меня. А мне не дает покоя мысль о том, что он и вправду был в Ангбанде и каким-то немыслимым образом добыл Сильмарилл – и чудом спасся. Что тогда? Допустим, я сумею вывести против него дружину. Допустим, она останется мне верна, и Берен умрет под мечами. Так не будем ли мы тогда прокляты перед богами и людьми?

Гортон какое-то время сопел, не зная, что сказать. Но потом нашелся:

– Воина не должны пугать людские проклятия. А перед богами мы чисты, потому что намерения наши благи. Я не верю, что Берен добыл Сильмарилл в Ангбанде. Но если даже это так каким-то чудом – то боги не допустят его смерти. А если мне удастся его убить – значит, он святотатец и лжец.