Текст книги "По ту сторону рассвета"

Автор книги: Ольга Чигиринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 81 страниц)

– Ном, – просипел Берен. Голос изменил ему. – Я так не могу. Я… буду… говорить. Прошу тебя, Гортхаур, отпусти их…

– Что-что? Из-за этого лая я не расслышал. Ты сказал, что будешь говорить – а дальше?

– Отпусти их.

– Нет, там было еще что-то…

– Прошу тебя.

Гортхаур улыбнулся.

– Как не внять смиренной просьбе.

Волчата за решеткой зашлись бешеным лаем, увидев, как их пищу отвязывают и уводят. По кивку Саурона Финрода с Береном повели обратно в столовую. Зубы у горца стучали.

Они сели за стол: Саурон – во главе, Финрода посадили по левую руку, Берена – по правую.

– Рассказывай, – Гортхаур постукивал пальцами по крышке стола.

– Сейчас… Во рту сухо, – Берен взял бутыль и кубок, плеснул себе вина, выпил. Он не ел почти сутки – проймет быстро… – Вот ведь как бывает… Обгадишься один раз – а засранцем называют всю жизнь…

Едва он договорил – в глазах померкло.

«…так вот, значит, как оно…»

Темнота, глухая и какая-то смрадная… Берен мотнул головой, устраняясь от источника вони, чихнул…

– …напряжение душевных и телесных сил. Молва обычно приписывает такие обмороки женщинам, хотя я по опыту знаю, что они свойственны скорее мужчинам.

Ох и вонь… От крохотного флакончика, что держала под его носом сауронова эльфийка, несло так, словно туда сто лет мочились все орки севера.

Саурон. Допрос. Волчата. Эльфы…

Берен попробовал что-то сказать – горло исторгло слабое рычание.

Он был в обмороке не дольше нескольких мгновений – вино, растекшееся по столу из опрокинутого им кубка, все еще капало на пол. Но за эти мгновения мучительно изменился целый мир. В чем здесь дело – понять он не мог. И не пытался.

– Посадите его и налейте еще вина, – распорядился, поднимаясь, Саурон. – Итак, Берен, вернемся к предмету разговора: куда вы шли и зачем?

Миг паники: куда мы шли? Зачем? Берен забыл. В самом деле, без дураков – забыл! Он рылся в памяти как голодный волк в куче листьев, где живут мыши-полевки. И нашел… О, счастье – нашел!

– Мы шли в Ангбанд… За Сильмариллом. Я правду говорю! – крикнул он, увидев, что Саурон собирается отдать какое-то распоряжение.

– Я не верю тебе.

– Проверь. Сделай как хотел тогда, загляни мне в мысли – я откроюсь!

– Берен, не надо… – прошептал Финрод. – Ты погубишь Нарготронд.

– Он, конечно, твой король и его приказ закон, – улыбнулся Тху. – Но вот о чем подумай, Берен: еще неизвестно, помогут ли мне добытые у тебя сведения погубить Нарготронд – а что я отправлю всех, кроме вас двоих, на площадку молодняка – это точно. И вы будете смотреть. Волчата все так же голодны. Выбирай.

– Ном, – голос изменил. – Прости…

– Нет, – ответил Финрод.

– Ты готов? – спросил Саурон.

– Давай.

…Если можно сравнивать – то, наверное, так женщины чувствуют насильника. Саурон вперся в сознание, что называется, в сапогах со шпорами. Он шел напролом, безошибочно отбрасывая ненужное и выщелкивая главное, как зернышко из ореха. Побоище в заимке… Погоня и месть… Назад… Нарготронд… Келегорм и Куруфин… Назад… Дориат. Тингол. Тинувиэль…

Смех…

Смех?!!

Саурон хохотал как человек – закрыв глаза, запрокинув голову. Он не видел, как Берен метнулся в его сторону, не заметил, как охранник ударил горца лицом о стол, заломив руку, и прижал к столешнице. Другой охранник, ухватив Финрода за волосы, приставил к его горлу нож.

– Значит, ты поимел Лютиэн Тинувиэль? – Саурон снова захохотал. – Много бы я дал, чтобы посмотреть на лицо Тингола в тот миг, когда он узнал, что его дочь спала со смертным!

– Я много о тебе слышал, Гортхауэр, – холодно произнес Финрод. – Что ты убийца, палач, клятвопреступник и оборотень. А ты еще и любитель подглядывать в щелочку.

– Я сказал «лицо Тингола», а не что-то другое. – Саурон вытер рукавом проступившие слезы. – О, Пламя вечное, такого нарочно не придумаешь…

– Я хочу тебе сказать, – прохрипел Берен, – Что я его лица в тот миг не видел и показать не смогу, чем бы ты ни угрожал эльфам. Остальное – да, тут я в твоей воле. Ты что, ни разу не делал этого с женщиной? Или, творя себе hroa, кое о чем подзабыл?

Саурон сделал знак – их с Финродом отпустили.

– Тинувиэль и Сильмарилл, – задумчиво сказал майя, переводя взгляд с одного на другого. – Это слишком невероятно для лжи. Так глупо и нелепо не лжет никто, значит, это – правда. Тингол заносчив, глуп и… неважно. Итак, Серебряный Плащ действительно послал тебя на верную смерть? Действительно потребовал принести Сильмарилл?

Берен молча кивнул.

– А что если мы загоним Тингола в его собственную ловушку?

Вот так это и происходит, понял Берен. Ты не успеваешь вовремя убрать глаза – и на миг в них проглядывает согласие, словно любопытная тетка высовывает нос из окошка. И противник успевает это заметить, и ты уже попался… Предателем ты становишься не тогда, когда вслух принимаешь предложение врага – сначала становишься предателем в сердце своем…

– Тинувиэль… – задумчиво сказал Саурон. – Тинувиэль и Сильмарилл. Я могу дать тебе и то, и другое…

– Берен, – вмешался Финрод, и лицо его было таким, словно на ресницах вот-вот выступит иней. – Мелькор – отец лжи, а ты говоришь с лучшим его учеником.

– Ты говоришь, что мы лжем? – Саурон развернулся к эльфу. – А знаешь, почему ты проиграл наш поединок? Потому что сомневался в своей правоте. Кого имеет право обвинять во лжи тот, кто не верит сам себе? Финдарато Инголдо, ты запутался в собственных сетях. Ну же, будь честен сам перед собой: почему ты занимаешься соединением Берена и Лютиэн, с каких пор ты заделался свахой? Да потому что тебя мучит совесть, ибо ты развалил союз Айканаро и Андрет. Я читал, Финдарато, любопытный трактат, захваченный в Каргонде. Запись твоей беседы с одной старухой… Очень, очень возвышенно – особенно учитывая, что ты не позволил брату жениться на ней… Посмотри, Берен, он прячет глаза!

– Я не прячу глаз, – Финрод впервые проявил какие-то чувства, похожие на гнев. – Просто мне противно, Саурон, смотреть на твою проповедь с ножом у горла. Зачем лицемерить? Ты достаточно унизил нас обоих. Ты можешь добиться от Берена того, чего хочешь, выжать из него все, а потом – убить. Что ж, действуй. Не ищи себе оправданий – ведь ты и так прав в своих глазах, а в наших глазах не будешь прав никогда.

– Говори за себя. Только за себя, Финдарато. Ты торгуешь не своей жизнью, и твое благородство стоит дешево. Даже если я прикончу всех вас – вы пройдете через Чертоги Мандоса и возродитесь в благословенном Амане. А Берен не знает, возродится он или нет, здесь или где-то в кругах иных миров. А если он уйдет в черное ничто, его феа исчезнет без следа? Ты требуешь от него гораздо большей жертвы, чем от себя.

– Берен, запомни: если Саурон обещает тебе ничтопосле смерти, за службу ему ты получишь именно ничто.

– Фью! – Гортхауэр присвистнул. – Меня, лучшего из учеников Отца Лжи, обвиняют в том, что я сдержу свое слово!

– Ибо это слово очень легко сдержать, Саурон. Ничто – такое добро, которого хватает на всех, – заметил Берен.

– Я хочу обратить твое внимание на то, что разговоры о ничто с одной стороны и об Исцелении с другой не подкреплены ничем. Это исключительно размышления Финрода, изложенные им в «Атрабет». С того света еще никто не возвращался, Берен. Никто не знает, что случается с вами после смерти. Он говорит – вы уходите за пределы Эа, чтобы принять участие в Третьей Теме. Я говорю: это дар моего Учителя, и вы не привязаны к Третьей теме, а вольны творить каждый свою. Он говорит: отдай жизнь за эльфов. Я говорю: бери от жизни все, что можешь. Он обещает спасение после смерти? Я обещаю Сильмарилл при жизни. Через год, ровно через год ты получишь его и отдашь Тинголу, а Финрод и эти десять уйдут на свободу. Все, что мне от тебя нужно – год службы. Не вся жизнь, только год. Я не требую от тебя вассальной верности – только подчинения. Сделка, Берен. Год службы – в обмен на Сильмарилл и свободу эльфов.

– И ты не будешь пытаться найти Нарготронд?

– Плевал я на Нарготронд. Все эти Нарготронды, Гондолины, Дориаты уже обречены. Не мной, не Мелькором – самим ходом истории. Полувеком позже, полувеком раньше – какая разница? Если они будут сидеть в своих горах и не высовываться – они нам не нужны и не опасны. А если они высунутся – мы их накроем в два счета. Мне не нужны сведения о Нарготронде, и я даю тебе слово, что не буду добывать эти сведения. Надо ли добавлять, что в случае твоего отказа именно их добычей я и займусь? По правилу «с паршивой овцы – хоть шерсти клок»? Итак, дай мне слово верно служить в течение года и одного дня – и я клянусь, что, окончив службу, ты получишь Сильмарилл, а эльфы – свободу.

– Что клятва тому, кто уже нарушил другую, – безжизненным голосом сказал Берен. – Давай поступим иначе, Гортхаур. Давай заключим писаный договор, как делают гномы.

Саурон щелкнул пальцами.

– Бумагу и перо!

Человек с повязкой на левом глазу принес письменные принадлежности.

– Пиши, – Саурон прошелся вдоль стола. – «Я, Ортхэннер Гортхауэр, Айан'Таэро Айанто Мелькора именем его и во благо Короны Севера заключаю с Береном, сыном Барахира из рода Беора этот договор.

Со своей стороны обязуюсь:

– Не причинять никакого вреда одиннадцати эльфам, которые на год и один день остаются в Тол-и-Нгаурхот пленниками в залог исполнения Береном сыном Барахира его части договора. Обязуюсь содержать их так же, как своих воинов и служащих, не притесняя ни в чем, ограничивая лишь их свободу. Перечисли пленников по именам, Берен, чтобы не было путаницы: уговор есть уговор.

– Финдарато, – послушно проговорил Берен. – Айменел, Эдрахил, Кальмегил, Менельдур, Лауральдо, Вилварин, Эллуин, Аэглос, Нэндил, Лоссар…

– По истечении года и одного дня, считая со дня заключения договора, обязуюсь отпустить всех заложников на свободу, – продолжал Саурон, когда список имен был составлен, а Берен проверил написание. – Если Берен, сын Барахира, выполнит условия договора со своей стороны. Обязуюсь также предоставить Берену, сыну Барахира, один из трех Камней, именуемых Сильмариллами, в его полную и безраздельную собственность, с каковой он может поступать по своему усмотрению, по истечении года и одного дня считая со дня заключения сего договора.

С его же стороны требуется:

– Год и один день служить в Дортонионе в дхол-лэртэ [50]50
  Дхол-лэртэ(ах'энн), «главный очаг», иными словами – штаб, ставка главного командования, а заодно и правительство, нечто вроде сегунского «бакуфу».


[Закрыть]Армии «Хэлгор».

– Я не буду убивать своих людей, – глухо возразил Берен. – Лучше уж…

– Я не настаиваю. Напиши: должность и обязанности Берен сын Барахира волен выбирать по своему усмотрению. Хоть писарем, Берен, хоть кухарем – если гордость позволит, мне все равно. Главное, чтобы ты находился при голове армии.

В случае попытки бегства, самоубийства или бунта со стороны Берена, сына Барахира я, Ортхэннер Гортхауэр, оставляю за собой право поступить с ним и с заложниками по своему усмотрению.

– Дураком меня считаешь, Саурон? Что тебе помешает перебить их на второй же день, обвинив меня в попытке к бегству?

– …Но лишь после того, как вина Берена, сына Барахира, будет установлена при помощи осанвэ. Отказ от осанвэ рассматривается как признание вины.

– А если меня втихаря удавит Болдог, а тебе скажет, что я покончил с собой?

Саурон поднял палец.

– В случае возможного самоубийства допросу с осанвэ будут подвергнуты все окружавшие Берена в последние три дня. Отказ от осанвэ приравнивается к признанию в убийстве.

Свобода передвижения Берена, сына Барахира, в пределах Дортониона не ограничивается никак, но надзиратель, назначенный мной, Ортхэннером Гортхауэром, должен следовать за ним повсюду. Попытка избавиться от надзирателя дольше, чем на полчаса кряду, приравнивается к попытке к бегству, вина или невиновность будут установлены мной при помощи осанвэ. Попытка уклониться от осанвэ рассматривается как признание вины.

Берен, сын Барахира, обязан следовать всюду за дхол-лэртэ Армии «Хэлгор». Отказ приравнивается к попытке бунта.

Берен сын Барахира обязан хранить в тайне существование этого договора. О нем должны знать только он и назначенный мной надзиратель. Нарушение этого пункта договора приравнивается к попытке бунта.

Нарушение мною, Ортхэннером Гортхауэром, хотя бы одного из пунктов договора снимает с Берена, сына Барахира, все его обязательства по этому договору. Обратное также верно – нарушение Береном, сыном Барахира, его обязательств, снимает с меня все обязательства по данному договору. Ниже: Я, Берен, сын Барахира из рода Беорова, будучи в здравом уме и твердой памяти, признаю за собой все обязательства по этому договору. В знак согласия со всеми пунктами договора – вот моя рука.

Саурон взял у одноглазого перо и красивыми, размашистыми знаками Феанора – надстрочные и подстрочные хвостики были непомерной длины – вывел свою подпись. Потом снял с пояса кинжал – дивной работы, острейшее лезвие отсвечивало синевой, две змейки переплетались на рукояти – легонько черкнул по ладони – выступила кровь. Вложив кинжал в ножны, провел большим пальцем по кровавой дорожке, оттиснул отпечаток на бумаге рядом с подписью, пододвинул документ Берену. Писарь протянул перо.

Финрод встретился с Береном глазами – и отвернулся.

Перо клюнуло чернильницу и вывело подпись: Beren ion Barahir.

– Ты левша? – удивился Черный Майя.

– Левша… – подтвердил Берен. – Кривая душа…

Саурон протянул кинжал, лезвие обожгло. Кровь отпечаталась на бумаге прихотливым узором большого пальца.

Канцлер свернул бумажку и засунул в кожаный футляр. Берен налил себе полный кубок вина.

– Поешь, – предложил Саурон.

– Нет… Ортхэннэр Гортхауэр… Есть я не хочу. Я теперь хочу надраться. По-настоящему.

* * *

Гортхауэр встретил их на дороге, там, где начинались Ангродовы Гати, проложенные через Топи Сереха. Илльо почувствовал теплую благодарность: до предела занятый Гортхауэр мог послать к ним навстречу кого угодно – Альфанга или Махтаура… А пришел сам…

Дорогой он беспечно, как бы небрежно расспрашивал новоприбывших о делах в Аст-Ахэ, но Илльо видел за этими вопросами больше, чем Гортхауэр хотел показать. Беспокойство.

Велль давно пытался проложить новую гать через топкую трясину недоверия, что пролегла между Учителем и Учеником. Учитель считал, что эльфов следует наконец-то оставить в покое, что после такого жуткого урока, каким была Дагор Бреголлах, они не опасны… Ортхэннэр полагал, что опасность от них перестанет исходить лишь тогда, когда падет последнее из их королевств и лишь разрозненные поселения эльдар останутся в Средиземье. Сыновья Феанаро не успокоятся – а значит, не успокоится Гортхауэр. Велль пытался примирить Ортхэннэра и Мелькора между собой, но не преуспел.

Они занялись каждый своим – Учитель делами мира, Ученик – делами войны. И стоит ли удивляться, что среди прочих учеников тоже пошли шатания, ибо рано или поздно каждому приходилось выбирать…

Илльо выбрал после смерти Артаира. Нет, были и другие причины – но эта сработала как спуск самострела. Ортхэннэр прав – нужно как можно скорее кончать с этой войной. Сейчас настало время перебираться сюда – окончательно впрячься в дела дхол-лэртэ армии «Хэлгор».

Он взял с собой Эрвега – для связи и особо важных поручений; Солля – письмоводителя, способного обнаружить любую ошибку и расхождение в отчетах; даром, что мальчишке не исполнилось и девятнадцати; Этиль, целительницу и Даэйрэт, ее ученицу. Эту последнюю не очень-то хотелось брать, девчонка была не из самых надежных, хотя и талантлива, и проявляла явные склонности к пути Видящей и Помнящей… и немного любопытно было, как она, урожденная горянка, найдет свою некогда родную землю… Но все же она была слабым звеном. Илльо с удовольствием оставил бы ее, если бы Этиль согласилась ехать одна, но они как раз проходили то время обучения, когда учитель и ученик неразлучны. Что ж, придется смириться с ее длинным языком, ее спесью, и – самое неприятное – ее девчоночьей влюбленностью, с которой Илльо просто не знал, что делать. Это было его слабое место: он понятия не имел, что делать с безнадежно влюбленными женщинами. Обет безбрачия, о котором знали все, избавлял его от необходимости говорить «нет», но что делать с плохими стихами, которые он находил порой в комнате, с вышитыми платками, где в нитки вплетены девичьи волосы, с этим вечно восхищенным и пристальным взглядом?

Правда, после шести дней конной езды стало легче – уставшей до предела Даэйрет охи и вздохи как-то не шли на ум.

День прибытия все же был испорчен одной неприятной встречей: в Аст-Алхор находился Болдог, прибывший за пополнением своим волкам. Звери должны были привыкнуть к новым проводникам, и Болдог со своей сотней носился по окрестным лесам и горам уже две недели. Ради спокойствия, сказал Ортхэннэр, разумно будет, если в Дортонион отправятся все вместе: Болдог с отрядом и они шестеро.

Илльо не возразил, хотя Болдог был последним в списке тех, с кем ему хотелось бы разделить дорогу.

Ортхэннэр вздохнул, разгадав выражение его лица.

– Нужно потерпеть, – сказал он. – Болдог – далеко не худший из них, и очень скоро ваши дороги разойдутся.

Илльо кивнул. Использовать иртха – это была печальная необходимость, и Болдог действительно был не худшим из них, но от этого он не делался приятнее. Говорили, что его пояс сплетен из человеческой кожи – и это были еще не самые мерзкие слухи о командире Волчьего Отряда. Илльо не знал, соответствует ли эта сплетня истине. Люди Барахира убили названого брата Илльо, но… есть предел любой мстительности.

Прошло два дня пустого ожидания, Эрвег и Даэйрэт понемножку начинали беситься, когда приехал Велль.

Он покидал Дортонион, Илльо ехал ему на смену. Это было уже известно и оговорено.

Разговор вышел тяжелый. Велль устал.

– Помнишь, когда-то мы принимали аир, – глухо сказал Велль. – Клинок рыцаря Аст-Ахэ не обагрится кровью старика, женщины или ребенка? Я сломал аир, Илльо. Я отдавал приказы убивать стариков, женщин и детей. Потому что у стариков находились силы пускать в спину стрелы из засады, женщины травили вставших на постой солдат беленой, а дети поджигали конюшни… Мне кажется, эту страну невозможно замирить. Они не боятся оружия и не понимают доброты. У нас только один выход: вырезать в этом краю всех, до последнего младенца – иначе все начнется сначала. Я знаю, что говорю страшные вещи, но когда ты каждый день кого-то теряешь… Они хуже орков. Хуже эльфов… Они как… как волки Болдога, обожающие тех, кто впервые познакомил их с кнутом и дал попробовать крови. Мы потеряли из тайро-ири восемь человек за последние три года – две из них были женщинами! Ученые, целители, описатели земель, как Тавьо или Артаир… им все равно, кого пырнуть ножом. Мы – враги, они не хотят ни задуматься, ни прислушаться… Ты слышал про норпейх, огненный эль?

– Нет, а что?

– Хмельной напиток юго-восточных горцев, секрет которого передается от отца к сыну в клане Реганов. Мар-Реган убил своего сына и покончил с собой, чтобы мы не узнали тайны… Глупо… Как будто ради эля мы стали бы пытать их… Это было восемь лет назад – они до сих пор поют об обороне замка Реганов как о великом воинском деянии… Боги неба и земли! Героическая песнь о том, как четверо пьяниц до последней капли крови защищали винный погреб!

– Да, глупо… – согласился Илльо. – Но ведь кое-кто нам верен. Удалось же набрать целых восемь знамен пехоты из местных жителей, и орудийная обслуга состоит из них больше, чем на три четверти…

– Угу… А что ты еще знаешь? Например, знаешь, что в эти части набраны те, чьи деревни объявлены деревнями-заложниками, и при малейшем признаке бунта будут уничтожены?

– Да. И я прекрасно понимаю, насколько это ненадежно. Не беспокойся, я давно ищу другие решения.

– И много нашел?

– Пока не очень…

– Надеешься на детишек?

– И на них тоже. Когда они начнут возвращаться десятками – а не единицами, как сейчас… Поднимутся ли у них руки на своих детей?

Велль тяжело глянул исподлобья.

– Боюсь, что не только поднимутся, но и опустятся.

Он встал и пошел к выходу. Уже открыв дверь, добавил:

– Фрекарту не доверяй ни в чем. Это редкостная мразь.

Илльо остался один. Налил себе еще эля и встал у окна, разглядывая реку и ее гористые берега сквозь витраж.

Велль… С ним было хуже, чем думал Илльо. Что ж, иногда ломаются и сильные.

 
Корни дуба крепки,
Но пурпурный вереск
Покрыл их…
 

Значит, ему и в самом деле пора на север…

Илльо не услышал ничего нового из его уст. Да, беоринги покоряются с трудом; да, смерть или уход их вождя Берена ничего не изменили – точнее, перелом наступил до того как Берен исчез. Да, в их надежности, скорее всего, придется сомневаться до самого конца… Ошибка Велля и многих других в том, что они не любят эту страну. Они собирают здесь войска и подати, а сами думают – скорей бы отвоевать и домой.

С Илльо было иначе. Он сумел полюбить и хотя бы отчасти сумел понять. Еще тогда, когда они брали укрепления Барахира в долине Ладроса, при замке Кэллаган – он успел влюбиться в эту страну. Горцы умеют любить самозабвенно и яростно, так же, как рыцари Аст-Ахэ… Но они – варвары, и не умеют нарядить свою любовь в высокие слова. Она предстает им во всей своей нагой простоте, и действуют они просто: это наша земля, мы ее любим; а раз любим – режь северян. Можно даже сказать, что они ревнуют свою землю к чужим… Илльо нравилась баллада об огненном эле. Он тоже не уступил бы врагам секретов своего мастерства.

Конечно, дело портили такие отбросы, как Фрекарт и Болдог. Первое время они были нужны, но сейчас… Сейчас пора отказываться от насилия как от главного инструмента. Учитывая то, что на один случай оправданного насилия приходится десять случаев неоправданного. Фрекарт думает только о том, как набить сундук и брюхо, Болдог… Ладно, Болдог и его волки на какое-то время понадобятся…

Гортхауэр по дороге сюда намекал на то, что легче будет внушить дортонионцам новую любовь, если отнять у них старую, и как будто у него есть способ это сделать… Но Илльо по дороге сюда ничего не знал о секрете Гортхауэра и рассчитывал только на себя. На свой ум, на свою способность внушать любовь и уважение, на… да что там – и на свою кровь тоже. Он эльф обликом, на Севере это ему поначалу мешало. Пока он не попал в Аст-Ахэ, приходилось бороться за право на жизнь. Но здесь, в южных землях, где народ воспитан в духе почтения к эльфам… Здесь это должно ему крепко помочь.

«Я люблю тебя, Дортонион», – прошептал он, глядя на восточный берег. – «И ты тоже полюбишь меня»…

* * *

– Вот так это делается, почтенный Болдог. И неплохо будет, если ты этому научишься. Потому что мертвый враг – это всего лишь мертвый враг, а живой и правильно использованный – подобен дыханию чумы в лагере противника. Дортонион будет усмирен тем же оружием, каким он оказывал нам сопротивление: личной и вассальной преданностью жителей. Вооруженные силы по сравнению с этим – ничто, ибо оружие держат в руках люди, а людьми движут их страсти. Нужно только найти самую крепкую из этих нитей – и потянуть за нее. Ты переломал бы Беорингу все кости – но не добился бы ни слова. Я, не повредив ни дюйма кожи и плоти, получил ценные сведения о Нарготронде и Дориате, об отношениях между эльфийскими королевствами, и заложил основу одной из грядущих побед.

– Повелитель воинов, – вздохнул Болдог. – Я – всего лишь старый орк, головорез и рубака… Но на этот счет и у меня есть свои мысли, и я тебе их выскажу, если ты мне позволишь. Отправлять Беоринга в Дортонион, как ты задумал – это все равно что кидать дрожжи в выгребную яму. Не спорю, есть люди, которых можно использовать. Большая их часть – такова. Но не Беоринг. Ты же видел его, Повелитель. Он – сумасшедший.

– Ты хотел сказать – одержимый или что-то в этом роде? – вмешалась Тхуринэйтель.

– Молчи, женщина… Пусть будет одержимый. Неважно. Я гонялся за ним три года – и не мог его взять, потому что никогда нельзя было сказать, где он появится и что будет делать. Нельзя было понять, что у него на уме… Хотя бы взять историю его бегства из Дортониона – никто и представить себе не мог, что через Горгорат и Нан-Дунгортэб можно пройти. Что можно укрыться в Дориате… Что можно пойти в Ангбанд добывать Сильмарилл малым отрядом… да еще втравить в это дело эльфийского короля… Когда ты рассказал – я поверил тебе сразу, потому что на Берена это похоже: делать такое, что на уши не натянешь. Но именно поэтому, Повелитель – убей его как можно скорее, насади голову на кол и поставь у ворот Каргонда – тогда, может, он и послужит к нашей пользе.

– Не оставляешь мыслей свести с ним счеты, а, Болдог? – спросила Тхуринэйтель.

– А тебе чешется затащить его в постель? Не волнуйся, после Тинголовой дочки он и пальцем не коснется такой волчьей суки, как ты.

– Заткнись, старый кобель.

Гортхауэр грохнул по столу основанием оловянного кубка.

– Заткнитесь оба, – сказал он. – Я понял твои возражения, Болдог. Можешь идти. Тхуринэйтель, останься.

Женщина бесшумно пересекла комнату, села в кресло, которое покинул хлопнувший дверью Болдог.

– Ты, конечно, доложишь обо всем, что здесь произошло.

Уголки узких, бледноватых губ приподнялись. Женщина кивнула – одними веками.

– А ты бы пожелал это скрыть, Айан'таэро? От Владыки?

– Я не намеревался скрывать этого, – раздраженно проговорил майя.

– Но хотел бы сначала сделать желаемое, а потом поставить Владыку перед свершившимся. Это объяснимо.

– Тебе не понять. – Глаза его сверкнули из-под нарочито беспорядочной копны черных волос – многие, многие девицы в Аст-Ахэ вздыхали по этим волосам; многие юноши тоже.

– Ты хочешь его?

Тхуринэйтель снова улыбнулась одними уголками губ, снова кивнула одними веками.

– Возьми, если сможешь.

Женщина удивленно приподняла ресницы.

– Мне кажется, ты держишь его, используя приманкой эту его эльфийскую любовь…

– Мне нужно, чтобы под конец он был от нее свободен. Не сразу. У него долго не было женщин, поэтому Лютиэн… произвела сильное впечатление. Ты должна оказаться сильнее.

– Это хороший подарок, – промурлыкала красавица.

Рука Гортхауэра черной змеей метнулась вперед, Тхуринэйтель вскрикнула от неожиданности. Гортхауэр рывком притянул ее к себе, глаза его оказались близко-близко.

– Это не подарок, запомни. Если ты возьмешься за это – а ты вызвалась на это добровольно – ты должна будешь добиться своего. И горе тебе, если ты при этом повредишь ему.

Тхуринэйтель немного подумала.

– Я могу брать его только так, как женщина берет мужчину?

– Ты можешь брать его как угодно, – улыбнулся Гортхауэр. – В том числе и тем способом, который тебе нравится больше всего. Но только с его согласия, и никак иначе. И не увлекайся. Он нужен мне живым. Он должен прожить еще долго.

– Он проживет долго… – промурлыкала она. – Если ты мне разрешишь обменяться с ним кровью…

– Не разрешаю! – отрезал Гортхауэр. – Он должен остаться человеком по плоти. До конца.

– А если я спрошу Владыку? И он разрешит мне другое?

– Попробуй только, – глаза Гортхауэра сошлись в узкие щелочки. – Попробуй!

– Учителю кое-что известно о твоих делах, – проговорила Тхуринэйтель. – Как ты думаешь, он может решить, что ты стремишься обойтись без него?

– Ступай и доноси, – процедил сквозь зубы Гортхауэр. – Если Владыке что-то известно, то от меня. Если он вздумает меня допросить, он не узнает ничего, о чем бы я не сообщил сам. Но если я узнаю, что мои неприятности имеют причиной твое донесение…

– Достаточно, – сказала Тхуринэйтель. – Ты меня убедил. Итак, Беоринг мой…

– Да. И если ты испортишь дело, наказание – тоже твое.

Тхуринэйтель кивнула – и выскользнула из комнаты. Легкие ножки не издавали ни звука – только ткань шелестела на ходу.

* * *

Берен пил уже три дня. Вина с едой доставляли вдоволь – не для того, чтобы нализаться в стельку, как ему хотелось бы, но вполне достаточно для легкого звона в голове. И уже не так мучительно было сознание собственной низости.

В надзиратели ему назначили эту эльфийскую женщину, Тхуринэйтель. Что-то с ней было не так, Берен никак не мог понять что… Он не спрашивал – боялся – что с ней сделали, чтобы она служила Морготу. Она была верна Саурону, иначе ей не быть надзирателем – но беоринг не мог прекратить смотреть на нее как на товарища по несчастью. И не мог при этом смотреть на нее только так…

Она сказала, что в глазах всех непосвященных они должны быть любовниками. Только так можно было оправдать их постоянное пребывание вместе. И было видно, что она и в самом деле не прочь. Берен знал, что, угрожая жизни того, кто тебе дороже всех – или почти всех – можно сломать любого. Тем паче женщину, хоть бы и эльфийскую. Но чем, какими чарами можно сделать эльфийскую женщину похотливой?

А своего желания она не скрывала. С первого же дня, когда, проспавшись, он обнаружил себя раздетым в постели, а ее – рядом, на неразобранной половине кровати, в темно-красном платье из тонкой ткани, в серьгах и запястьях. Он не решался вылезти из-под одеяла, потому что одежда его была на лавке, далеко, а она, посмеявшись над его смущением, напомнила, что уже видела его в бане, и ничего удивительного он ей не покажет, хотя и красив, и хорошо сложен, и нравится ей – она сама не знает, почему.

Самым скверным во всем этом было то, что он к ней чувствовал то же самое. Даже если бы она не призывала – его все равно влекли бы линии ее стройных бедер под узким платьем, маленькие тонкие ладони и ямка между ключиц, открытая вырезом воротника.

Он решил, что будет бороться с этим. Нужно сохранить верность хоть кому-то. Хоть в чем-то…

Вместе с ней, с позволения Саурона он проверил, как содержат эльфов, заточенных в башне. Саурон сдержал свое обещание: эльфы не подвергались ни унизительному обращению, ни лишениям. Их комнаты были тесными, но светлыми, окна – в глухих решетках, но узников не держали в оковах, каждому дали теплую постель и хорошую одежду. Их не пытали и не морили голодом, еду доставляли с солдатской кухни – грубую и однообразную, но сытную. Берен не знал, изменится ли это положение, когда он уедет. Надеялся, что до какого-то времени – нет.

Но, несмотря на отсутствие лишений (кроме свободы), эльфы были… даже не печальны… Берен не знал, как это назвать. Если бы кто-то из людей проводил время как они – часами, сутками, сидя на коленях или скрестив ноги, с закрытыми глазами или направив взгляд куда-то в неведомое – Берен решил бы, что такой человек сошел с ума или желает уморить себя, полностью истребив свою волю к жизни. Но Саурон успокоил его, сказав, что такое сосредоточение для эльфов – обычное дело. Многие из них способны даже отказаться от пищи и воды на целые недели, замедлив дыхание и сердцебиение настолько, что казалось – перед тобой мраморная статуя или мертвец. Мыслями они в это время странствуют в прошлом.

– Ты можешь войти. Попробовать поговорить, если хочешь.