Текст книги "По ту сторону рассвета"

Автор книги: Ольга Чигиринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 81 страниц)

– Это должно быть тебе знакомо, – Эдрахил показал Берену сумку, взятую у девицы, потом открыл ее – это оказалась книга в кожаной обложке. Маленькая, каждый лист размером с ладонь – удобно возить за поясом, в голенище сапога… Пухлая: крупные знаки, даже малограмотный сумеет прочесть. Она была написана рунами кирта, а вторая, в руках у Финрода – знаками Румила… Без картинок, без полей – мастерство переписчика не в том, чтобы наплести красивых завитушек, а в том, чтобы сберечь дорогую бумагу.

Берен сверился с первой страницей другой книги и убедился, что начинаются книги одинаково: «Был Эру, Единый, которого в Арде называют Отцом Всего Сущего…»

У краев знаки были слегка размыты и смазаны.

– Надо же… морготовцы возят при себе «Айнулиндалэ».

– А ты почитай дальше, – посоветовал Эдрахил. – Это очень интересно.

Берен начал читать, то и дело заглядывая через плечо Финрода, чтобы сверить. Квенты, написанные кирт и тенгвар действительно повторяли друг друга дословно, и написаны были на одном языке – хороший синдарин.

На первой странице был отрывок из «Айнулиндалэ», причем нигде не перевранный. Берен справился у эльдар – да, ответил Финрод, текст переведен на синдарин с самой большой точностью, с какой только возможен перевод, и не искажен нигде. Видимо, мелькоровские ingolmor пользовались захваченной где-то книгой Румила. А вот дальше…

– Так не пишут! – воскликнул Аэглос, первым сказав то, что вертелось у всех на языке.

Да, так не писал никто и никогда, не слагал слов таким образом. Так не пишут – так думают, так чувствуют, и тот, кто читает эти строки или слушает их, тут же проникается этой мыслью и этими чувствами, так, словно сам испытал их… Это было почище искусства эльфийских певцов – ибо сотканные ими видения всегда переживаешь, глядя со стороны или за себя самого, а тут сам читатель словно бы становился одним из Валар…

Мелькором…

Берен захлопнул книгу с шумом и так быстро сунул Эдрахилу, словно она обжигала.

– Это колдовство, – сказал он. – Это… Нельзя, чтобы это попало к людям. Эти книги нужно спалить…

– Здесь нет колдовства, – покачал головой Финрод. – В этих книгах нет ничего волшебного. Здесь даже не очень хорошие стихи.

– Стихи? – Берен поразился.

– А разве нет? Я слышал человеческие повести – они звучат не так. Ведь люди так не говорят.

– Мы так думаем, Ном! – для пущей наглядности Берен постучал себя пальцем по лбу. – Ты забыл? Мы так чувствуем! Так выглядят наши мысли, если их вытащить из головы и записать сразу, пока они еще не остыли – а тут наоборот: берут мысли Моргота и вкладывают прямо тебе в голову, понимаешь?

Эльфы переглянулись.

– Вы и в самом деле так мыслите? – удивился Эдрахил. – Так… бессвязно?

– А вы, значит, мыслите как по-писаному?

– Есть два способа мышления – образом и словом. Мы выбираем тот, который удобнее, – пояснил Аэглос. – Но словом мы мыслим не так, как образом. Какой смысл? Эти способы так хороши именно потому что не похожи друг на друга. Здесь же все написано так, как будто кто-то пытался словами изложить образное мышление. Зачем?

– Затем, – процедил Берен сквозь зубы. – Посмотри на меня, Метелица: мы с Морготом на таких ножах, что и мысли о примирении с ним я допустить не могу. Он отнял у меня все, превратил мою жизнь в дорогу по трупам – и что же? Я прочитал две страницы – и уже готов влезть в морготову шкуру! Это колдовство, эльдар, иначе нельзя и сказать! Если вы не можете его распознать – стало быть, это не ваше, эльфийское колдовство и не на вас оно рассчитано.

– Значит, это оружие, – тихо сказал Финрод, листая книгу. – Не менее сильное и страшное, чем меч или самострел. И отковано оно людьми. Против людей.

– Я знаю, кто это был, – Берен стукнул себя кулаком в ладонь. – Черные проповедники. И шли они на юг – шпионить для Моргота и разносить там его заразу.

– Мы догадались, – сказал Эдрахил. – Нам доводилось таких встречать. Они всегда ходят парами – мужчина и женщина. И книжки такие мы видим не впервые.

– Они собираются отравить весь Юг, – заключил Берен. – Боги земные и небесные, они действительно собираются наступать. За год до Браголлах у нас начали появляться такие…

– У нас такие тоже появлялись… – задумчиво сказал Эдрахил. – Но успеха не имели.

– Ха! – Лауральдо приподнял брови. – Я ничего не слыхал об этом.

– Сыновья Феанора – это пугало для них, – объяснил Лоссар. – Они не пересекали Рубежа Маэдроса. А в Хитлум и Нарготронд они ходили так, как будто им там медом помазали. Если государь Финрод был в настроении их слушать, прелюбопытное получалось представление…

– Полагаю, не настолько любопытное, насколько они того желали, – Финрод усмехнулся. – Они эту затею оставили довольно скоро. Решили, по всей видимости, что эльфы неисправимы и занялись людьми.

– Послушайте! – крикнул Айменел, заглядывая через плечо Кальмегила в книгу. – Оказывается, Свет не враждебен Тьме! Ей враждебна какая-то Не-Тьма. А Свету враждебен какой-то Не-Свет!

– О, да… – вздохнул Аэглос. – Надо думать, что вода не враждебна огню, ей враждебна какая-то Не-Вода… Вот только почему-то огонь не может гореть там, где течет вода…

– А голове не враждебна задница, – проворчал Берен. – Ей враждебна не-голова.

Ему отчего-то хотелось казаться грубым. Изысканной, хрупкой красоте слога книги противопоставить грубую насмешку.

– Эльдар, – сказал он. – Это зараза хуже чумы. Давайте спалим ее прежде чем мы добрались до людских поселений – если она попадется на глаза какому-нибудь грамотею, то этого уже не остановишь. Люди любят плескать языком – разговоры о добром Морготе пойдут как пожар.

– Зачем же так торопиться, – возразил Лауральдо. – Не в каждом людском поселении сыщется книгочей. Я вижу эту книгу в первый раз, хотя кое-что слышал о ней. Мне любопытно.

– Ну ладно. Утоли свое любопытство – а потом уничтожь это писание! Нельзя дать ему расползаться среди людей. Поверьте мне, эльдар, я знаю, о чем говорю!

– Берен, – сказал Финрод. – Ты веришь в то, что здесь написано?

– Во что? В то, что Моргот – истинный Создатель, а Единый – тиран? В то, что слуги Моргота были невинными детишками, а с ними расправились так зверски? В то, что их Учитель желает только добра, а нехорошие нолдорские поганцы готовы удавиться, лишь бы ему насолить? Не верю.

– А почему же ты тогда боишься этой книги? Почему считаешь, что поверят другие?

– Потому что люди – дураки и верят складным баечкам, если те играют на их сегодняшнюю потребу. А здесь очень складные баечки, и очень хорошо они играют на сегодняшнюю потребу людей: остаться в стороне от вашей войны. Ничего не знаю, моя хата с краю. А то и с чистой совестью присоединиться к тому, кто уже мнит себя победителем!

– Неужели ты думаешь о людях так плохо? – изумился Кальмегил.

– Я знаю им цену. Каждый ополчится на Моргота только тогда, когда начнут топтать его собственный огород – не раньше. Мы ведь слышали эти песенки и прежде, до Дагор Браголлах: зачем вам, людям, влезать в драку орков и эльфов; они меж собой родня, пусть и истребляют друг друга, а мы лучше позаботимся каждый о своем доме. Князья получили землю от эльфов, а конены – от князей, а бонды – от коненов, вот пускай они и воюют, а наше дело телячье… Тем паче, что Моргот не такой уж плохой, как про него эльфы сказывают: у страха глаза велики. Он нам сам поможет от тех орков отбиться, которых эльфы не добили… Помог, как же!

– Но и до того, как началась война, ты этим рассказам не верил? – Финрод не совсем спрашивал, скорее даже уточнял.

– Не верил.

– А почему?

– Как это почему? – не сразу нашелся Берен. – Эльдар, что ж вы спрашиваете, вы же сами все знаете! Или это вы отняли мой дом? Или руками эльфов убиты Бреголас, его сыновья и мой отец? Или это вы десять лет насилуете нашу землю и наш народ? Или это ваши стрелы, клинки и бичи оставили на мне свои отметины? Почему я верю вам, а не им? Да потому что они убийцы, грабители и лжецы, потому что их руки в крови по локоть, рот полон клеветы, а брюхо – человечины.

– Но ты это узнал только после начала войны. А до войны – какие у тебя были причины не верить в сказку о добром Морготе?

– Аран, ты знаешь, какие. Наши предания говорят, что он был человекоубийцей от начала – верить ли ему теперь?

– Но они то же самое говорят о Валар и о нас, – возразил Эдрахил. – Как ты думаешь, если бы Дагор Аглареб закончилась падением Ангбанда – разве мы позволили бы оркам сохранить свой уклад, разве не заставили бы их измениться под угрозой смерти или изгнания, разве не установили бы там свою власть – железной рукой? Разве мы не согнали бы народы севера с насиженных мест, разве не разрушили бы Ангбанд, не перебили бы вождей и воинов? Что делал бы ты сам, войдя в Ангбанд победителем?

– Я не оставил бы там никого, кто мочится стоя, но это другое! – разозлился Берен. – Я не трогал бы детей и женщин. Всем нам приходилось убивать по необходимости, но никто из нас не стал бы чинить зло удовольствия ради!

– Вот, – сказал Эдрахил, постукивая пальцем по книге. – Свидетельство о том, как те, кого мы полагаем столпами правды в этом мире, творили безобразную и бессмысленную расправу удовольствия ради. Почему ты полагаешь это свидетельство ложным? Нам – или им – ты можешь верить только на слово: почему ты предпочитаешь нас? Или скажем так: если бы ты не видел от них никакого зла – поверил бы ты этому писанию?

– Нет, – Берен тряхнул головой. – Нет… Аран! – теряя почву под ногами, он крикнул как утопающий кричит из болота стоящему на твердой земле. – Скажи мне, чего они хотят! Я на вашей стороне, мой меч по твоему слову поднимается и опускается – разве этого не достаточно?

– Нет, Берен. – спокойно ответил король. – Этого недостаточно. Или ты будешь поступать против правды, если я прикажу тебе поступить против правды?

– Но ты же мне не прикажешь! Ты всегда поступал по правде!

– Откуда ты знаешь?

– Ты не лжешь!

– Чем ты поверишь мои слова?

– Проклятье! – Берен вскочил, метнулся в одну сторону, в другую – и, пробежав мимо изумленного Руско, взобрался на один из каменных холмов. Там он довольно долго сидел, играл ножом и злился на весь белый свет.

Солнце садилось. Небо расчерчено было длинными, легкими и прямыми облаками – и закатные лучи выкрасили эти облака багряным. Казалось – небесный свод треснул, обнажив алую изнанку, и так же красны были холмы и скалы Нан-Дунгортэб, выпирающие из земли, что треснула здесь когда-то… В этот час очень хорошо верилось, что этого места коснулась рука Моргота – сама гордыня рвалась в небо гранитными столбами. Берен тихо бесился и кусал костяшки пальцев – пока небо не потемнело и не высыпали звезды.

Финроду мало было преданности – ведь и рыцари Моргота были преданы своему господину. Финроду мало было безоглядной верности и любви – ведь и Моргота можно было любить. Ему нужно было, чтобы человек понимал, почему правда – за эльфами.

Берену было плохо в тот вечер. Хуже, чем тогда, три ночи назад. Тогда он усомнился в себе – но успокоился в своей верности. Сейчас он усомнился в верности. Он сидел на скале – но чувствовал себя так, словно лишен опоры и болтается в воздухе: падает, падает в пропасть без дна и берегов. Это было хуже, чем в той ледовой трещине, хуже, чем в Сарнадуине: тогда истерзанная плоть предавала его, но дух словно бы собрался в одну точку. Сейчас он рассеялся – и ни за что не мог зацепиться. Когда мир давил на Берена со страшной силой, ему неважно было, где его середина – он весь держался крепко, как алмаз. А сейчас – рассыпался, словно песок. Мысли ускользали. Ну и пес с ними – решил он – и они ушли: все, кроме одной, которая покинула бы его только вместе с жизнью. Горец повернулся лицом в сторону Дориата – леса не было видно за нагромождениями камня, но Берен знал, что он там.

Сколько же времени, подумал он, пройдет прежде чем я пересеку эту границу второй раз? И произойдет ли это хоть когда-нибудь?

Огромность задачи встала передо ним – так гора по мере приближения предстает все более страшной и непреодолимой. Даже если следующей весной все пройдет успешно и Дортонион станет для эльфов и людей тем, чем он был для Саурона – опорным камнем, местом сбора армий – пройдет не меньше десяти лет прежде чем можно будет начать эту войну… Которая так или иначе станет последней большой войной между нолдор и Врагом. Десять лет… Ему будет сорок или сорок один – начало старости по людскому счету. Он изменится за это время так же сильно, как изменился со времени своего двадцатилетия.

Будет ли он все еще любить ее?

От этой мысли болезненно сжалась в комок душа – нельзя так думать! Моргот возьми, если он хоть в чем-то не будет уверен, эта скала рассыплется под ним в прах, и он свалится вниз, как подбитый камнем дурной петух с овина.

Но словно дух нехороший нашептывал в ухо: что было однажды – может и повториться. Ты уже страдал и сходил с ума, и готов был перевернуть весь мир, лишь бы сокрушить порядок, который мешал вам с Андис быть вместе. И что же? Мир и порядок сокрушился и без тебя, Андис разлюбила… Не ради тебя, а ради Борвега она оделась мужчиной и осталась с отрядом лучников; Тинувиэль вытеснила из сознания ее образ. За годы разлуки и тоски – не появится ли третья женщина, жизнь которой ты разрушишь? Разрушишь неизбежно – ибо не в твоих правилах отступаться от своих слов, хоть бы ты не скрепил их клятвой. Тебе нельзя приближаться к тем, кто носит платья. Вы взаимно приносите друг другу несчастья…

«Друг мой, король мой – зачем ты посеял эти сомнения? Я должен пройти сквозь них и найти правду, что пребудет и тогда, когда ветер источит в пыль эти столпы. Я должен найти ту крепость, в которой успокоится мое сердце».

Луна вползла на небо – желтая, уже ущербная. В ее свете холмы обретали нездешний вид, от которого мурашки ползли по коже. Самого жуткого из пауков Берен видел здесь ночью, при луне – но тогда она была вовсе узкой, как улыбка скверного человека. Днем пауки нападали только на тех, кто проходил слишком близко от их логова – ночью они выползали и уходили довольно далеко.

Следовало вернуться в лагерь. Спустившись с холма – осторожно, задом – он вынул меч из ножен и поплелся к стоянке. Не для того, чтоб кому-то угрожать – а чтоб почувствовать угрозу. Дагмор при близости орков или еще какой-нибудь нечисти начинал светиться бледно-синим светом. Но все время, пока он шел до лагеря, лезвие было темно.

Часовых он не заметил (и хороши бы они были, сумей он это сделать!), нашел Руско и постель, которую паренек приготовил, расчистив место от камней, набросав сухой травы и покрыв ее плащом. Он уже давно и сладко спал, а Берен ворочался и никак заснуть не мог. А когда все же заснул – луна уже встала высоко и побледнела – сон ему привиделся скверный: он бродил один в раскаленных, душных ущельях Нан-Дунгортэб, а убитая девица-воин молча ходила за ним, не приближаясь, но и не отставая, и когда бы он ни оглянулся – видел ее щуплую постать, бледное личико и черную беспросветную дыру во лбу, над переносьем, действительно похожую не то не отверстую рану, не то на чудовищный третий глаз…

* * *

На следующий день тропа пошла уже в виду Дор-Динена. Кругом еще высились диковинные каменные столпы, но внизу уже шумел настоящий зеленый лес. Гили полегчало, когда бескрайний ковер зеленых крон открылся с края обрыва: хоть им и не встретился ни один паук, из тех, о ком вел речь Берен, а все ж таки гадкое это было место – Нан-Дунгортэб. Там словно и ветер умер – в кольчуге и войлочной куртке Гили просто потом истекал. А здесь, на краю пустоши, прохладный ветерок снова сделал жизнь сносной.

Когда повезло нарезаться на орков, Гили и перепугаться как следует не успел: так быстро все закончилось. Айменел был прав – орки плохие бойцы. Они нападали на эльфов по двое-трое, и падали – один, второй, третий… Хорошим мечником оказался только человек, которого Айменел застрелил. И Гили видел, что юный оруженосец Финрода смущен своим поступком не меньше, чем Берен, заколовший девушку. Он слышал приказ Финрода захватить человека живым. Но Айменел забыл о приказе, увидев, как человек ударом щита сбил Кальмегила на колени. Никто из эльфов не упрекал его, никто не ругал, но он был пасмурнее тучи. Неужели так бывает со всяким, кто впервые лишает другого жизни?

А еще Гили потрясло то, что он только сейчас и только со слов Берена узнал, что Айменел – сын Кальмегилу. Как так – они вместе проехали столько лиг, вместе ели и спали, и он молчал. А ведь Гили чуть ли не сразу вывалил ему все – о своей семье, об отце и матери о сестрах…

– Ты зачем мне ничего не сказал? – вырвалось у него.

– Но ведь ты не спрашивал, – удивился Айменел. – Я бы сказал!

Гили закусил губу. Ему и в голову не приходило, что нужно спросить. Среди человеческих мальчишек было иначе: когда один рассказывал, второй, как правило, говорил: «А вот у меня отец…» – и дальше.

– Ты это… сильно перепугался? – спросил он.

Айменел сверкнул глазами – и Гили словно в первый раз увидел, какие они большие и печальные.

– Да, Руско. Я подумал – как же я без него… Глупо. Он же отличный мечник. Это была просто уловка, чтобы заставить… того… потерять равновесие. Но я на миг испугался – а вдруг это не уловка, а вправду отец оступился.

Гили посопел немного, потом сказал:

– Я еще никогда никого не убивал. Как оно?…

– А я еще никогда никого не терял. Как оно?

– Паршиво – до не могу.

– Ты знаешь… Убивать – тоже. Как ты сказал? Паршиво – до не могу… – эльф на миг оставил поводья, поднял руку к лицу и посмотрел на свою ладонь. – Как будто бы я взял ткань бытия – и вырвал из нее кусок. Я понимаю теперь, почему nissi не любят охоту и военные забавы… Но с животными – это не так… Ты просишь жизнь kelva – и он тебе отдает. А eruhin – он кричит даже тогда, когда умирает молча. Разве не из-за этого так расстроен лорд Берен?

– Да я не знаю, – пожал плечами Гили. С утра он старался не разговаривать с Береном без необходимости – тот отвечал коротко и сердито. – Вроде бы он прежде женщин не убивал. А может, это все из-за той книжки, что вы читали вчера.

Айменел поглядел на Берена. Они с Финродом ехали впереди и по большей части молчали, только изредка перебрасываясь словом-другим с пролагающим дорогу Лауральдо.

– Может быть, – согласился эльф.

– По мне – так было бы из-за чего, – осмелел Гили. – Плохо вам, письменным. Того и гляди от рун голова треснет.

Айменел улыбнулся.

– Никто не расстраивается из-за букв, Руско. Расстраиваются из-за того, каков мир есть, а не каким его описывают. Если верить той книге, Руско, Создатель задумал мир плохим. Неизменным, более чем эта каменная глыба. И Мелькор на самом деле принес ему благо… Лорд Берен расстроился от того, что в это очень легко поверить.

– А ну как это правда? – спросил Гили.

– Правда часто бывает такова, что в нее трудно поверить. Вот если бы зимой ты услышал, что будешь в свите эльфийского короля – поверил бы?

– Не-а, – мотнул головой Гили. – Но так же не всегда бывает, что в правду трудно поверить. Ежели мне кто сказал бы, что я надену шлем и кольчугу – это одно. А вот сказали бы, что на мне будут штаны и рубашка – так отчего б я не поверил?

– То есть, ты веришь в обычные вещи, – уточнил Айменел. – Но, кроме них, случаются и вещи необычные. И уж создание мира никак не может быть обычной вещью – не каждый день это происходит. Если бы миры создавались каждый день и мы видели, как это бывает, мы бы могли более уверенно рассуждать, что в этом случае обычно, а что – нет. Но мир был создан единожды и нам приходится довольствоваться одним примером.

Гили слушал собеседника со смесью восхищения и удивления. То Айменел был мальчишка мальчишкой, то рассуждал о таких вещах, которые понятны разве что старикам. Но в его устах и эти вещи становились понятными. В конце концов, о чем говорить, если делать особенно нечего: дорога тянется и тянется, знай себе придерживай одной рукой повод, а другой – хозяйское копье.

– Так это когда было-то, – сказал он. – Какой мир есть, такой уж он есть, чего мы поделать-то можем?

– Так ведь это и есть самый главный вопрос: что мы можем делать и что мы должны делать! – возразил Айменел. – Если мир был задуман неизменным – мы ничего в нем делать не должны. Право же, мне сложно представить, как это может быть…

– А мне – так запросто! В другой раз хочется ничего не делать, а так просто поваляться – ан нет, все время нужно что-то делать…

– Но почему же ты искал себе занятия каждый раз, когда получал отдых? – спросил эльф. – Почему ты лазил со мной на черешню или вязал свирель из тростника, или резал личину на рукояти ножа?

– Так… со скуки…

– Видишь… Твоя природа просит действия, и моя тоже – так значит ли это, что мы были созданы для неизменного мира, в котором всякие действия излишни?

Гили пожал плечами. В его прежней жизни работали не для того, чтобы изменять мир, а для того, чтобы не умереть с голоду. О чем он не замедлил сказать Айменелу. Но тот находил возражения еще ловчее, чем парировал удары скаты.

– Но если бы были задуманы для неизменного мира, нам не приходилось бы добывать себе пищу ценой изменений.

– Ну… – Гили не нашелся, что ответить. – Это я так сказал, чтобы ты понял…

– Что?

– Ну, что лишнее это – почему да зачем… Вот, отец мой пахал, сеял, были у него овцы, свиньи и гуси… И все это он делал, и ни об чем таком не задумывался. Каким мир был, каким он должен быть, чего мы должны делать – да что за разница? Живем и живем.

– Скажи, как твой отец пахал землю? – вдруг спросил Айменел. – Он подрезал лес на делянке, ждал год, пока высохнут деревья, поджигал их – а потом на этой расчистке сеял зерно?

– Да ты что! Так разве что орки сейчас делают, да еще захватники, этим хоть трава не расти – лишь бы гномам сбыть побольше зерна. У нас был кусок земли под озимь, кусок под ярь и кусок под пар. Если подсекать и жечь – в три года земля истощится, и ничего там уже не будет.

– Зато в первый год, по золе, можно собрать урожай сам-сто, – сказал Айменел. – А на четвертый год уйти в другое место. А трехполье, хоть и может кормить семью из века в век, никогда не даст такого урожая. Зачем думать о будущем, если можно жить сегодняшним днем? Как ты сказал – что за разница, живем и живем?

Гили нахмурился – главным образом от досады на себя. Айменел говорил вещи простые и очевидные, но ему эти простые вещи в голову прежде не приходили. Получалось, он вроде совсем тупой. И в самом деле – как-то само собой разумеется, что нельзя, если все время живешь на одном месте, а не кочуешь без возврата, гадить кругом, как будто орк какой. Но как-то сообразовывать это нехитрое правило с творением мира никто не пытался.

– Ну так и что? – спросил он. – К чему ведешь-то?

– Получается, непохоже, что людей и эльфов творили для неизменного мира.

– Положим, так, – согласился Гили.

– Из этого черные проповедники делают такой вывод: люди – творение не Того, Кто творил мир. Он сотворил только эльфов, а людей – Другой… Тот, кого мы зовем Морготом. Он вложил людям в сердце страсть к изменению мира. Так говорит та книга, которую мы взяли вчера. Так они собирались учить людей Белерианда.

– Айменел, – Гили внезапно стало страшно. – А ну как… То есть, ну, если это правда? Ты бы меня возненавидел?

– Даже думать нельзя, что это может быть правдой! – горячо сказал Айменел. – Если Восставший в Мощи в самом деле создал вас как изменяющих этот мир, вы любое изменение должны полагать благом – но разве нравится тебе то безудержное разрушение, которому предаются орки? А если не всякое изменение есть благо – то какое? Посмотри вокруг, на эти камни – как они красивы и величественны – но разве лежит у тебя к ним душа?

– Не-а, – мотнул головой Гили. – Не лежит.

– Я чувствую нелюбовь этого места, – Айменел слегка поежился. – Тут словно все кричит: я, я, я! Кажется, эти глыбы готовы раздавить тебя просто в насмешку.

Гили не смог бы лучше выразить словами то, что чувствовал сам. Что ж поделать, у эльфов язык подвешен лучше.

– Нет, Руско, мы – чужие ему и вы тоже. Книга лжет хотя бы в этом – Моргот вас не творил. Но если вас сотворил Единый, и при этом он хотел, чтобы этот мир оставался в неизменности – почему в вас и в нас жива страсть к изменениям? Почему мы даже кусок хлеба не можем себе добыть так, чтобы этот мир не изменился?

– Если ты меня спрашиваешь, так я не знаю. По мне – это глупость.

– По мне тоже. Но посмотри вокруг – как велик и разумно устроен этот мир! Отчего же мы в нем – такая нелепица? Или мы все же не нелепица? Или мир был предназначен к тому, чтобы изменяться в наших руках? Значит, и в этом лжет Книга: Единый не собирался творить неизменного мира. Но таков ли этот мир сейчас, каким Единый задумал и создал его?

– Чтоб я знал… Это вы, эльфы, с богами запросто разговариваете…

– Валар – не боги, Руско, и я не говорил с ними. Я родился уже здесь и не видел Благословенной земли, – но и мне сердце подсказывает, что мир – хуже, чем он мог бы быть. Он был… испорчен. Искажен. Словно ты видишь, как выгорают краски на картине, как истлевает прекрасный гобелен… Вот этого мы не можем простить Морготу. Очень легко говорить о том, что мир-де был задуман неизменным и нуждался в изменении – но все естество детей Эру противится смерти и тлению. Если они естественны – почему они так отвратительны? Даже вам, людям, смерть противна, потому что вы покидаете мир не в срок и не по своей воле… Это был Дар – но Моргот извратил и его.

– Айменел… Скажи, а вот если бы мир не был искажен… Мои померли бы от оспы или нет?

Эльф на какое-то время закусил губу, размышляя. Потом сказал:

– В писаниях Румила говорится, что в мелодии Творения тема людей зазвучала после того как Моргот во второй раз исказил Песнь. Одни думают – именно этой теме суждено преодолеть искаженную тему Мелькора. Люди созданы для борьбы с Искажением, и, не будь Искажения, они бы не появились, Создатель ограничился бы эльфами. Но есть и другие, Государь Финрод в их числе, кто полагает, что «после» – не всегда значит «вследствие». Люди появились после Искажения, но задуманы были изначально. Кто прав – я не знаю, и никто не знает – кроме Единого. Но у меня как-то лежит душа ко второму толкованию. Может быть, потому что первое дает иным людям основания возносить Морготу хвалы. Так вот, в первом случае – твои родные не умерли бы от болезни, так как просто не появились бы на свет, или появились бы эльфами, по роду своему не подверженными заразной болезни. Во втором случае – твои родные, скорее всего, тоже не умерли бы, так как их тела оказались бы не искажены, не отмечены Падением. В любом случае – изменение, которым так хвалится Мелькор, принесло тебе только беду.

Гили по привычке хотел было почесать в затылке, но наткнулся рукой на шлем. По правде говоря, эта штука ему здорово мешала, хоть после вчерашнего он как-то даже не решался заговорить о ее бесполезности. Но вот сосредоточиться она не давала, а Гили чувствовал, что разговор довольно далеко ушел от начальной точки.

– Ну ладно, – сказал он. – Ты меня еще ни разу не обманывал, так чего бы сейчас начал. Докладно так все объяснил и понятно. Но что ярн Берен тупее меня – это вряд ли. Он же, небось, сам все эти вещи знает не хуже вас.

– А-а, в том-то и дело… Он знает их не хуже нас, и он ingolemo по складу ума. В нем есть мудрость. Но в иных вопросах он, как и ты, может положиться только на слово против слова. Наше слово против их слова. И там, где тебе приходит в голову одно возражение, ему приходит в голову десять. Но он сам же и опровергает их. То, что он пережил, убеждает его в его – и нашей – правоте. Но эта Книга, по его словам, обладает каким-то очарованием, заставляющим чувственно переживать другое. А лорд Берен привык доверять своим чувствам, привык к тому, что чувственный опыт согласован с разумом. Но при чтении этой книги разум говорит ему одно, а чувства – другое…

– А, понял, – сказал Гили. – Это все равно что глазами видеть грушу, откусить кусок, и на вкус почувствовать орех.

Тут им пришлось прервать разговор, потому что впереди дорога снова была завалена вывороченными деревьями.

* * *

По словам Лауральдо, они должны были бы достигнуть Амон Химринг через два дня, а завтра оказаться уже в Химладе и встретиться с пограничной стражей феанорингов.

– К тому времени, – сказал Берен, – от моей задницы начнут отскакивать кованые болты самострелов.

Лауральдо засмеялся и поделился несколькими соображениями насчет того, как в этом случае лучше встречать возможного врага: лицом к лицу или как-то иначе.

Он был весел, но не так, как Нэндил. Тот был весел от того, что весь был цельный, а Лауральдо был весел, но надтреснут внутри. Его отличала бесшабашность и показное легкомыслие, свойственные многим эльфам, идущим за сыновьями Феанора. Так легкомысленны и насмешливы напоказ люди, носящие в себе какую-то глубокую рану. Те, кому хочется забыться. Те, кто страдает, но боится сострадания и изо всех сил показывает, что страдание ему неведомо. Они горячо кидаются на поиски приключений и любят о них со смехом рассказывать, но на самом деле ищут смерти. Берен и сам был таким до встречи с Лютиэн. Как подружились Лауральдо и молчальник Лоссар – загадка, но они подходили друг другу как пламя светильнику. Лауральдо говорил обо всем и ни о чем со всеми – но только с Лоссаром он мог молчать. Тот не произносил ни слова – но Лауральдо в его присутствии не тяготила тишина. Он переставал насмешничать над миром, потому что переставал его бояться.

На ночь отряд остановился у берега одного из ручьев, которые потом, на равнине, сливаются в Эсгалдуин. Лауральдо, Аэглос, Лоссар и Берен обыскали округу – нет ли паучьих нор – и дошли до истока ручья, чтобы убедиться, что воду из него можно пить. Взятая с собой уже подходила к концу.

Здесь было опаснее, чем на месте прошлой ночевки. Голые камни там нагоняли тоску, а здесь было больше растений и далеко не все деревья вырвал ураган – но среди голых камней, где ничто не растет и не живет, и пауку нечего делать – нет добычи. А здесь, где начала попадаться обычная лесная живность, могли попадаться и пауки.

Нэндилу было еще плохо после вчерашнего, Эдрахил тоже выглядел бледноватым от потери крови. Как и все эльфы, он умел сам себе останавливать кровь одним желанием, и позволил ей стечь только потому, что опасался яда – есть у орков такой подлый обычай. Но, поскольку к драке они нарочно не готовились, отравой клинки смазать не успели. Весь день он чуть ли не спал в седле, а вечером только выпил винную настойку на травах, и снова заснул, едва коснулся головой своей седельной сумки.

Финрод предложил засветло начертить sarat – охранный знак вокруг лагеря. Против разумного существа такой sarat не помог бы, но дикое животное или паука отпугивал. Однако была одна подробность – никто после начертания не должен покидать пределы круга. Поэтому эльфы слегка заколебались: их вообще мучила невозможность уединения, а тут пришлось бы ходить в одни и те же кусты, да еще чуть ли не на виду у всех. Но Берен напомнил о том паучище, которого ему случилось зарубить здесь поблизости, и его голос все решил. Финрод пожертвовал фунтом муки – рассыпал его кругом, в линию. И уже по ней, по муке, принялся чертить острием своего ножа. Это заняло у него все время до темноты и здорово утомило.