Текст книги "По ту сторону рассвета"

Автор книги: Ольга Чигиринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 81 страниц)

Берен не любил таких вопросов.

– Нет, – сказал он. – Все равно нет. Не скрою – случалось такое, что я делил ложе с одинокими женщинами… вдовами. Не все же по лесам ночевать – меня принимали под кров, а в хижинах всего одна постель… И тогда меня не покидало чувство, что в постели нас трое. Это была бы ошибка, Сильмарет. Обнимать одного, а призывать мысленно другого… Ты хороша собой. Выйди замуж за одного из лордов Хитлума.

– Последние десять лет мужчин не хватает и юным девицам, – невесело засмеялась Сильмарет. – Хоть возвращайся к законам предков. Прости меня, Берен – и забудем этот разговор.

Берен охотно выполнил ее просьбу – тем более что под одним из навесов нашлось то, что он искал: рядом с кучей храпящих вповалку тел спали, обнявшись, девица и парень: голова к голове, соломенное золото и красная медь…

* * *

– Надо бы тебя побить, – сказал Берен, глядя на своего бледного оруженосца, измученного головной болью, резью в животе, слабостью и скверным вкусом во рту. – Да на тебя и так глядеть жалко. Есть глупости, которые никто за тебя не сделает и за которые ты сам себя наказываешь, верно?

Гили кивнул.

– Выпей рассол, пожуй смоляной вар, вычеши остюки из волос – ты похож на пугало. Есть ты, бьюсь об заклад, не хочешь… Потом подойдешь на конюшню. Вычистишь лошадей, оседлаешь и взнуздаешь. Все понятно? Шевелись. Похмелье проходит у тех, кто двигается.

Гили шмыгнул носом и пошел «шевелиться»; Берен надел пояс, куртку и вышел к завтраку, в маленькую залу.

Прощальный завтрак. Они втроем с братьями ехали в Барад Эйтель, крепость Фингона. После этого Берен не собирался заезжать в Хеннет-Аннун, хотя ничего не имел бы против того, чтоб еще раз увидеть Морвен.

Он вновь поразился тому, какие же все-таки разные они – Морвен и Хурин. Между легкой и на смех и на слезы Риан и разговорчивым добродушным Хуором все-таки было больше сходства. Он вспомнил собственных родителей – ведь и Барахир с Эмельдир были предельно разными людьми. Горделивая, умная, красивая – в юности ее, как и Морвен, часто принимали за эльфийку – мать была сдержанна даже в гневе, знала в совершенстве и синдарин, и квэнья, знала даже счетные руны – хотя все удивлялись, зачем это женщине; она отшучивалась, что это совершенно необходимое умение для безошибочного расчета петель и нитей при составлении тканых или плетеных узоров, но делала списки с эльфийских книг гораздо более охотно, чем плела на спицах, ткала или вышивала; она распорядилась составить описание земель Дортониона и по этому описанию нарисовала первую карту и упорядочила сбор податей… Она сделала список с «Валаквэнты» и «Айнулиндалэ», и с «Беседы Финрода и Андрет»… И отец – порывистый, страстный, тоже умный – но совсем по-другому, полагавший Высокое Наречие излишней роскошью в жизни, писавший со страшными ошибками и только знаками Даэрона, но почти совершенный мастер в любом воинском искусстве – от фехтования на мечах до стрельбы с седла, плохо помнивший Свод Беора – почти всегда справлялся у матери – но судивший чаще исходя из здравого смысла, чем из слова закона, и судивший верно. У Барахира чувство справедливости было развито так же сильно, как у плясуна на канате – чувство равновесия. Он не знал, как можно дать слово – и не сдержать, в его глазах такой случай могла оправдать только смерть поклявшегося. Он был жестким и умел быть жестоким – но не понимал, как можно получать от чужих страданий удовольствие. Зная, как подчинить себе людей и командовать ими, он безоговорочно принимал власть старшего брата, которого любил с детства. Пожалуй, у Хурина было много с ним общего – наверное, поэтому душа как-то сразу легла к хитлумскому эарну. Но Хурин в большей степени был… Берен не находил подходящего слова. Чтобы долго не объяснять: отцу пришлось бы растолковывать их с Финродом замысел – Хурин понял с полуслова, и подхватил, и повел дальше, загоревшись сразу. Нет, Барахир был не глуп, он был даже очень умен, но это был ум человека, который быстро отыскивает верный путь в лабиринте; а Хурин как будто был способен приподняться над лабиринтом и увидеть все сразу. У эльфов есть страсть к новым словам, нужно подобрать слово и для этого понятия. Поняв, что завидует в этом Хурину, он ощутил себя где-то ущербным: зависть всегда казалась ему недостойным чувством, и это, кстати, тоже было от Барахира. Завидовать глупо, наставлял его отец, ибо если ты в силах добиться того, чему завидуешь у других, значит, не растрачивай сил на зависть, а добивайся; а если ты не в силах – значит, так тебе судили Валар, тут уж ничего не изменишь, и нужно добиваться того, чего сможешь добиться, опять же не расходовать себя на зависть.

Суждения отца были такими во всем: вроде бы простыми и неглубокими, но, как правило – верными.

…Морвен на прощание подарила ему плетеную льняную рубашку. Плела эльфийским способом: бока и рукава – цельно плетеные, без швов, на подмышках – дыры.

– А что я получу от младшенькой? – спросил он у Риан.

– Щелчка в лоб, – ответила та, и тут же разревелась, прижавшись к его груди: – Ох, Берен, Берен…

Она подарила пояс, плетеный в семь разноцветных ремней, и серебряную серьгу – простое маленькое кольцо. Обычай носить серьги сохранился теперь только среди беженцев: в Дортонионе орки запросто могли снять серьгу вместе с ухом.

– Что-то мне говорит, что теперь мы и в самом деле навсегда расстаемся, – сказала Морвен.

– Не бери в голову, – продолжая обнимать Риан, он взял Морвен за руку. – Ох уж эти мне горянки с их предчувствиями и пророчествами!

– Злая судьба ждет нас всех, – прошептала Эледвен, сжимая его пальцы – и в этот миг так неуловимо и сильно стала она похожа на Лютиэн, что у Берена дыхание пресеклось. – Не хочу в это верить – а душа болит. За себя не страшно, за Хурина тоже не так… За маленького боюсь.

– Не надо бояться, – не своим, деревянным голосом сказал Берен. – Даже если и есть какая-то злая судьба, то между вами и нею стоим мы. И будем стоять, пока живы. Помни об этом, сестренка. И до свидания.

– Прощай, – печально улыбнулась Морвен.

* * *

Следующим вечером Гили наконец-то увидел настоящий эльфийский замок. Правда, оценить увиденное не смог: во-первых, было уже темно, во-вторых, похмельное недомогание его еще не отпустило и он был весь в себе, в-третьих, шел занудный мелкий дождь, не прекращавшийся почти до вечера, из-за чего всю дорогу Гили прятался в плащ и капюшон. Так что замок Барад-Эйтель в вечер прибытия остался для него не более чем названием.

Комната, которую им дали на двоих, была маленькой, но не тесной – в ней не было ничего лишнего: кровать у стены, небольшой стол – каменная столешница на деревянной раме – два табурета и широкая лавка. Берен показал, где в стенной нише лежит постель – набитый сеном плоский мешок и плотное шерстяное одеяло; где в каменном выступе проходит полость с теплым воздухом – такие приспособления были во всех эльфийских замках. Мокрую одежду можно было положить на горячий камень и высушить. Говорят, заметил Берен, эльфы переняли это у гномов, только там горячий воздух идет из глубин земли, а здесь нарочно топят в подвале большую печь. Одним камнем убивают двух птиц: эта же печь согревает и кухонные плиты, а кухня здесь – будь здоров: постоянный гарнизон Барад-Эйтель составляет больше тысячи человек и эльфов, не считая семей и прислуги, а во время войны крепость может вместить еще семь тысяч душ. Рассказав об этом, Берен тут же погнал оруженосца за горячей водой – вымыться на ночь. Подражая эльфам, человеческая знать подражала и их чистоплотности. Гили и сам уже привык по всякому поводу мыть руки и чистить зубы палочкой с разжеванным кончиком, но мытье после целого дня езды под дождем казалось ему все-таки излишеством.

На следующее утро Берен велел ему, закончив все дела, найти Айменела. Однако Айменел первым нашел Гили в конюшне. У эльфа было при себе два меча – затупленных учебных скаты. [28]28
  Ската (вестрон) – короткий клинок, по-эльфийски – eket.


[Закрыть]Стража легко выпустила их за ворота, и они свернули к ровной, засыпанной песком площадке, где еще с полторы сотни человек – и эльфов – упражнялись во владении оружием.

Гили перетрусил. Ему как-то не пришло в голову, что когда-то все, находящиеся здесь, были такими же неумехами, как он. Он видел множество мужчин и таких же, как он сам, мальчишек, проделывающих красивые, сложные и опасные движения, иногда – в одиночку, иногда – парами, а то и один отбивался от нескольких – и все эти движения казались ему недосягаемо ловкими и ладными. Спина сразу стала деревянной, а ноги слегка подкосились.

Они нашли свободное место с краешку. Айменел протянул ему один из мечей, рукоятью вперед. Взял свой меч за клинок у гарды, показал Гили раскрытую правую ладонь – и вложил в нее рукоять, показывая, как правильно сжать пальцы. Гили повторил движение. Попытался скопировать стойку.

– Ты держишь птицу, – сказал эльф. – Сильно сожмешь – задушишь. Слабо сожмешь – улетит.

Меч в его руке совершил короткое, мощное движение, ударил по клинку Гили – тот вылетел у паренька из рук.

– Улетела, – улыбнулся Айменел.

Гили пошел за мечом, подобрал его.

– Сначала – один, – сказал эльф. – Без пары. Привыкай к мечу. Приучай руку.

Они встали рядом, Айменел показал первое движение.

– «Морской змей», – сказал он, описывая клинком круг слева от себя, потом – справа, так, что лезвие, проходя впереди, рубило воздух сверху вниз. Левая рука эльфа была за спиной, заложена за пояс.

Гили начал повторять движение, Айменел обошел его кругом.

– Локоть, – сказал он, – легонько стукнув ученика по неловко вынесенному в момент поднимания меча локтю. Гили вскрикнул и уронил руку.

–  Tiro! [29]29
  Tiro(синд) – Смотри! Quare– кисть руки.


[Закрыть]– Айменел снова встал в стойку. «Смотри!» – понял Гили. – Не локоть работает. Quare. Тянешь меч вверх – не надо. Сам взлетать должен. Есть вес. Есть сила. Есть движение. Вот он вниз пошел, сам упал… – эльф рубанул мечом воздух, чуть-чуть довернул кисть – меч действительно сам, описав круг, вышел на позицию для удара. – Немножко рукой помогаешь, совсем немножко – он сам идет вверх.

Гили попробовал повторить упражнение с той же летящей грацией – не получилось, меч не набрал нужной скорости, все равно нужно было тащить его вверх, вынося локоть.

– Медленно делаешь, – покачал головой Айменел. – Меча боишься. Себя боишься. Сжимаешь кисть, душишь птицу. Не надо. Запястье свободно, – он вытянул руку вверх, меч завертелся мельницей над его головой: рука оставалась почти неподвижной, работала только кисть. – У тебя сильные руки, они должны только вспомнить это. Care!(«делай!»)

Гили начал «вспоминать». Вскоре стало получаться, но прибавилась новая беда: другие ребята, кто постарше него, а кто помладше, присев неподалеку на бревно для передышки, начали обмениваться ехидными замечаниями – нарочно громко, чтобы услышал Гили, и нарочно – на талиска, чтобы не понял эльф.

– Смотри, какая деревенщина взялась за меч, – сказал один из них.

– И нашел когда! Как будто в пятнадцать лет начавши, уже можно научиться…

– Гляньте, как он за рукоятку держится! Ни дать ни взять – как за коровью сиську.

– Эй, селюк, чего морда побитая? На горох упал?

– Не, мыши погрызли!

Гили вспыхнул, движения мгновенно утратили обретенную было легкость. Айменел глянул на мальчишек – те умолкли. Смысл их речей эльфу не был понятен, но тон говорил сам за себя.

–  Avalasto! – повернулся он к Гили. – Не слушай. Никого между тобой и мечом. Care.

Мальчишек очень скоро разогнал по местам наставник – высокий бородатый человек. До обеда Айменел загонял Гили до того, что тот не чувствовал рук.

* * *

– Где ты такого нашел? – спросил Хурин с оттенком сочувствия. – Он же не умеет ничего. И на коне держится как собака на заборе…

– Так уж и ничего… – Берен усмехнулся. – Мечом не владеет – это да, а умеет многое. У него ясная голова и хорошие глаза… и он мне нравится. А меч… Научится.

Хуор покачал головой.

– Как надо – уже в жизни не научится. Зачем ты не взял горского мальчишку? Из тех, кому в колыбель клали меч, а ездить верхом учили раньше, чем ходить?

– Потому что этот мальчишка уже разболтал бы, кто я и кто он, а к вечеру передрался с половиной оруженосцев Барад-Эйтель.

Хуор снова покачал головой.

– Не будет из него воина. Он ведь даже не магор, не бонд – сын раба или батрака. Посмотри, как он двигается – в нем есть страх.

– Посмотрим, – Берен в последний раз оглянулся с балкона на своего оруженосца и вернулся вместе с братьями к столу.

Со стола уже убрали все, что осталось от легкого завтрака, теперь на нем снова была расстелена карта Белерианда – самая большая и красивая из всех, что видел Берен. Начертив рисунок на целой простыне баснословно дорогого шелка, Финрод (а это была, несомненно, его рука) пропитал ткань чем-то вроде воска, навсегда закрепив очертания берегов, рек, гор, лесов и болот. Ни городов, ни крепостей не было на этой карте. Их обозначили только что – расставив на ней шашечки для игры в «обманку». Белые – Барад-Эйтель, Химринг, Гавани. Черные – Тол-Сирион, Каргонд, Бар-эн-Эмин, Амон Реир… Дортонион и Лотлэнн – двери в Нижний Белерианд. Все утро Берен рассказывал и отвечал на вопросы. Теперь настало время осмысления и принятия решений.

Они сели вокруг стола – Государь Фингон, верховный король всех нолдор; его военачальники – Каримбэ Артанор, Артанор Голая Рука (во время Дагор-нуин-Гилиат, когда меч его был сломан, а щит – расколот, Артанор убил бросившегося на него предводителя орков ударом кулака в лицо, и до конца сражения бился взятым у врага мечом, за что его прозвали также Ирмегил, хотя это прозвище ему не нравилось), Хурин и Хуор – вожди людей Дор-Ломина; Финрод и Эдрахил, и сам Берен.

Фингон был одет в шитый золотом синий кафтан, просторные штаны для верховой езды и мягкие сапоги зеленого цвета. Никаких знаков королевского достоинства – если не считать гордой осанки и твердого, ясного взгляда – на нем не было, да они были и не нужны. Все здесь признавали его верховным королем нолдор, для всех слово его было законом.

– Итак, – сказал Фингон, – Мы выслушали Берена. Сейчас Хитлум насчитывает тринадцать тысяч воинов – самое большее. В то время как армия Саурона в Дортонионе насчитывает пятнадцать тысяч. Если бы можно было твердо заручиться поддержкой Маэдроса, я бы рискнул нанести упреждающий удар этой осенью. Но, насколько я знаю, оказать поддержку он не сможет. Силы Кирдана нам не помогут в наступлении через горы – значит, мысль о наступлении придется оставить…

Эльфы Хитлума понесли тяжелые потери со времени Дагор Браголлах. И не восстановили их до сих пор – эльфы медленно взрослеют, и, что еще хуже, не зачинают и не рожают детей в годы бедствий: благословение эльдар, зачатие только по обоюдному и сильному желанию родителей – обернулось проклятием. Средняя человеческая семья имела от трех до пяти детей, средняя эльфийская – хорошо, если одного. За годы, прошедшие с Дагор Браголлах, эльфийское население Хитлума сократилось. Эльдар понимали всю бедственность такого положения дел – но изменить своей сущности не могли – ведь нельзя заставить себя желать ребенка, зная, что он обречен на скорбь и одиночество. Многие уходили – либо отсылали жен и детей на Юг, а Нан Татрен, в Гавани, в Оссирианд…

И людям приходилось не легче. Дело ведь не в том, сколько воинов ты сможешь набрать – а в том, сколько сможешь прокормить. Есть воин – нет пахаря. Постоянное давление со стороны Саурона вынуждало Хурина держать в Эред Ветрин армию в четыре тысячи латников – и это был предел, ради которого пришлось увеличить щитовой сбор почти вдвое по сравнению с довоенными временами. Если увеличить хоть еще немного – люди просто перестанут платить, придется отбирать силой, вот и весь сказ, развел руками Хурин. Почти то же самое было у Фингона: гарнизон Барад-Эйтель находился в постоянном напряжении, и не меньше двух тысяч воинов приходилось держать на северных границах. Если увеличить сборы ради увеличения армии – эльфы не перестанут платить, но начнут голодать.

После сбора урожая, созвав под знамена бондов с их людьми и эльфов-поселенцев из Митрима и Хитлума, братья и Фингон могли бы выставить восемь и шесть тысяч, помимо тех двух, которых никак нельзя было отозвать с северных границ. Но ведь Саурон, хитрая бестия, не станет дожидаться сбора урожая в следующем году, а в этом – наступление невозможно…

– Мы не можем собрать войско, потому что его некому будет кормить, – вслух рассудил Хурин. – И мы не можем не собирать войска, потому что его собирает Саурон. Это напоминает мне сказочку про мудрую деву, которой князь дал задание прийти к нему и нагой, и одетой…

– И что же сделала сия мудрая девица? – заинтересовался Артанор, не знавший сказки.

– Завернулась в ловчую сеть, – ответил ему Финрод. – Вот и разгадка. Мы не должны выставлять войско против Саурона. Мы должны не дать ему выставить войско.

– У него уже есть войско, – в голосе Верховного Короля было некоторое недоумение. – Если верить Берену.

– У него есть пятнадцать тысяч копий, сказал я. Но это еще не войско. Король мой Финрод прав, нельзя дать этой ораве стать войском. Государь Фингон, этой осенью я собираюсь вернуться в Дортонион и к следующей весне поднять мятеж одновременно с началом выступления Саурона. Если бы одновременно выступили и вы – Тху оказался бы между молотом и наковальней. Я хочу, чтобы он завершил вербовку и обучение десяти тысяч солдат в Дортонионе – для меня! Часть их, конечно, будет отребьем, от которого придется избавиться. Но если хотя бы половина окажется мне верна – мы сумеем задержать выдвижение армии на то время, которое вам понадобится, чтобы взять Тол-Сирион.

– Весной, до начала полевых работ, – глаза Хурина загорелись. – Когда снег сойдет с перевалов. Перейти Серебряную Седловину и ударить по Гнезду Оборотней, пока их войска будут тащиться к Барад-Эйтель.

– Перехватить их на марше возле Топей, – поддержал Артанор. – Загнать на Ангродовы гати, перебить из дальнобойных луков и камнеметалок.

– Ничего не выйдет, – остудил их Фингон. – Для этого нужно знать день и час выступления, день и час начала мятежа. Ни один гонец не окажется достаточно скор.

– Палантир, – сказал Финрод. – Я отдаю Берену Палантир.

Все онемели.

– Ни один человек еще не пользовался Палантиром, – вырвалось у Артанора. – Это возможно?

– Берен будет первым. Это возможно, хотя и труднее, чем я думал.

– Но люди не владеют осанвэ!

– Владеют, – ответил Берен, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Он мог очень бегло рассказать о том, с кем и как узнал, что владеет осанвэ, но вспоминал это всегда очень ярко.

– Тар Фингон, – сказал он, поднимаясь. – Думаю, мой король ответил бы тебе, если бы ты спросил, отчего произошел раскол в Нарготронде, но будет правильно, если это расскажу я…

Он с силой провел по лицу руками, чтобы скрыть румянец, и начал – с того дня, как спустился Эред Горгор, до того дня, как покинул Нарготронд. Чем дальше он вел свой рассказ, тем больше изумления было в глазах Фингона, Артанора, Хуора и Хурина. Когда он закончил, никто долго не говорил ни слова. «Все», – решил Берен. – «Сейчас Фингон вежливо и извилисто, по-эльфийски, скажет: так на кой ты тогда мне сдался, Инголдо Финарато Атандил?»

– Войско Нарготронда было бы неизмеримо ценной помощью, – после молчания сказал Фингон. – Но я помню, Инголдо, что твоя помощь – бесценна.

Финрод вскинул голову, обвел всех взглядом.

– Мне ничего не нужно от этого союза – ни для себя, ни для Нарготронда, ни для Дома Финарфина. Я не желаю награды большей, чем победа, а если мы падем… Падение будет страшным и скорым, и наши титулы, наши короны, имена наших домов – перестанут что-либо значить. Вот почему я отказался от короны, оторно. Она бы мне только мешала. Я не хочу, чтобы говорили: руками Фингона Финрод хочет вернуть себе Тол-Сирион и свой лен. И что бы ни случилось в дальнейшем – в Нарготронд я не вернусь.

Берен в очередной раз убедился, что в эльфах не разбирается и никогда, по всей видимости, не разберется. С одной стороны – Финрод, с другой – Келегорм и Куруфин… Фингон был ближе к этим: твердый, даже жесткий, холодный… Берен готов был его понять – слишком много ответственности на этих плечах – Верховный Король нолдор…

– Сыновья Феанора стали позволять себе слишком много, – голос Фингона зазвучал металлом. – Но для того, что мы задумали, будет лучше, если все останется как есть – до весны. Пусть Враг не опасается единственного города, который может помочь нам быстро. Пусть гадает, что там – или узнает про смуту. Как только все кончится, мы с Маэдросом приведем Келегорма и Куруфина в чувство.

– Думаю, когда все закончится – они так или иначе придут в чувство сами, или… некому будет их туда приводить.

– Ты прав, – Фингон оглядел всех присутствующих. – Настало время взглянуть правде в лицо: эта война не будет очередной битвой и очередной временной победой: если нам удастся взять верх, отстоять Хитлум и отбить Дортонион – следующим шагом должно стать наше наступление!

«Это сказал не Финрод, – отметил Берен. – До этого Фингон дошел сам».

* * *

До вечера Гили научился еще сочетать «морского змея» с перемещением и отбивать удары, наносимые таким способом – пока только мечом, без щита. Он устал как пес, и, когда он в трапезной черпал из общего котла, руки его дрожали.

– Осторожно, деревня! – сказал белобрысый паренек, которому брызги похлебки попали на рукав.

– Прощения прошу, – сказал Гили, чем только усугубил положение. Развернувшись, он споткнулся о подставленную ногу белобрысого и растянулся на полу, расплескав свою похлебку и разбив миску.

Поднимаясь на ноги под общий смех, он растерянно оглянулся и встретился глазами с Береном, который спустился сюда не иначе как за ним. Первым порывом было – обратиться за помощью; но лицо горца оставалось непроницаемо-холодным, и Гили понял, что просить защиты нельзя. Он не чувствовал опоры под ногами, словно барахтался в трясине: крестьянский парнишка должен был стерпеть такую обиду безропотно. Но он же был – оруженосец, почти воин! Да, но какой он воин – ничего не умеет. И все же…

Мгновенно преодолев смятение, движением, в котором было больше отчаянного страха, чем уязвленной гордости, он развернулся и ударил белобрысого кулаком по лицу. Брызнула кровь – Гили попал точно в нос.

Все повставали с мест. За спиной Берена неслышно, как будто из воздуха, возникли Айменел и Кальмегил.

– Что произошло? – от своего стола двигался один из рохиров Фингона, человек.

– Этот рыжий разбил Арви нос. Ни с того ни с сего, – сказал сидевший ближе всех паренек в черной рубашке без рукавов.

Все замерли. В этом внимании было что-то незнакомое Гили до сих пор, он только потом распознал – что. Ожидание и предвкушение зрелища.

– Так что же, Арви считает себя обиженным? – спокойно спросил рохир.

Арви, все еще держась за нос, кивнул головой. Трапезная взорвалась радостными криками.

– И ты не станешь просить прощения за незаслуженную обиду? – повернулся рохир к Гили.

Тот все еще не понимал смысла происходящего.

– Не стану, – он обнаглел от страха. – Я его за дело треснул.

– Тогда – завтра на закате, – Арви с сожалением посмотрел на испачканный кровью рукав.

– Тебе понадобится напарник, – внезапно в разговор вступил Айменел. – Потому что я буду биться с победителем.

Арви понял, что не все так просто.

– Может, ты, смелый такой? – эльф посмотрел в лицо чернявому в безрукавке. – Или биться с тем, кто тебя побьет, не так весело?

– Я принимаю! – паренек вскочил со своего места.

– Значит, завтра на закате, двое на двое, – рохир коротко поклонившись Берену и Кальмегилу, ушел. Оруженосцы живо принялись за еду – им предстояло еще прислуживать за столом старшим.

– А я только-только похвастался эарну Хурину твоим смирением, – усмехнулся Берен.

– Он – молодец, – сказал Айменел.

– Он не понимает, на что напросился. Не понимаешь ведь?

Гили качнул головой. Речь шла о какой-то драке – неужели из-за разбитого носа будет поединок?

– Этот светлый, Арви, вызвал тебя биться на шестах. Завтра на закате. Правил два: нельзя бить в лицо и нельзя бить лежачего. Тот, кто упал и не встал, считается проигравшим.

– Так ведь я же не умею, – тихо сказал паренек.

– Арви этого и хочет: быстро и красиво тебя вздуть всем на потеху. Но теперь, когда он тебя побьет (от этого «когда» у Гили стало солоно во рту), ему придется иметь дело с Айменелом, и он на собственной шкуре узнает, каково биться с противником, который намного сильнее. Чтобы поединок был справедливым, напарников должно быть двое. Так что после Арви Айменел побьет и этого черненького.

– А если тот – его?

Айменел засмеялся. Такая возможность им не рассматривалась.

Получается, черненький вызвался просто получить по шее… Гили он был никто – не друг, не сват и не брат, он дразнился и смеялся так же, как все, но отчего-то теперь вызывал уважение.

– Нечего тебе здесь делать, – сказал Берен. – Будешь прислуживать нам за столом, а потом поешь – и поговорим.

* * *

Разговор получился короткий и страшноватый. Берен уже давно и крепко спал, а Гили все ворочался, вспоминая.

– …Ты случайно не думаешь, что я подобрал тебя из жалости?

Гили пожал плечами. Сначала он так думал. Потом – не знал, что и думать.

– Милосерднее всего, пожалуй, было бы оставить тебя Алдаду. Он, конечно, свинья, но не похоже, чтобы он истязал рабов или морил их голодом… Или ты все-таки считаешь иначе?

– Я хотел быть воином, – твердо сказал Гили.

– Но ты не совсем понимаешь, что это значит – быть воином. Тем более – оруженосцем, – угол губ дернулся усмешкой. – Тем более – моим… Я собираюсь вернуться под Тень, Гили. Не очень скоро, не завтра – но я вернусь. И мне там понадобится человек… Мальчишка, который пройдет там, где на взрослого обязательно обратят внимание. Которого я смогу послать с вестью или в разведку… Которым смогу пожертвовать в случае надобности. Это одна из сторон отношений вассала и лорда, Руско: лорд жертвует тобой, когда это нужно – и ты это принимаешь. Ради Дортониона и Нарготронда я пожертвую тобой без колебаний… А Государь Финрод – мной…

– А Государь Фингон – Королем Финродом?

Берен молча кивнул.

– Владение мечом, копьем или луком само по себе значит не так много, – сказал он после полуминутного молчания. – Воин отличается от не-воина в первую очередь взглядом на жизнь. Я смотрю тебе в глаза и вижу твои мысли: «Почему завтра на закате я должен быть избит за то, что сегодня был оскорблен и ответил на оскорбление ударом?». Я не стану ничего тебе объяснять. Если ты сам не сможешь ответить на этот вопрос к утру – скажи мне. Я избавлю тебя от необходимости на него отвечать. Я отправлю тебя в Хеннет-Аннун, Морвен найдет тебе работу, на том и покончим.

– А Айменел?

– Ему будет стыдно за тебя, но он промолчит, и никто из этих мальчишек ему тоже ничего не скажет.

– А ты?

– А мне плевать, что будут болтать сопляки.

– Но ведь тебе… нужен будет… человек…

– Человек, который не побоится пыток и смерти – не то что пары синяков.

– Но почему я? В Бретиле вроде как много других мальчишек, настоящих горцев… Здесь тоже… Если бы ты сказал, кто ты – любой бы…

– «Любой» мне не годится. Как бы это объяснить… Бывает время, когда оскорбление и позор снести нельзя – а бывает время, когда нужно. Ты мне кажешься пареньком, способным и на одно, и на второе… И способным отличить одно от другого.

«Нет… не могу я … Тяжело это, слишком тяжело…»

Он лежал вниз лицом и кусал губы.

Нет, ну еще понятно, если бы он умел биться на шестах и мог победить. Его целый день травили, он наконец дал кое-кому по морде, а потом вышел на поединок и доказал, что прав. Хорошо. Но ведь он выйдет только для того, чтобы его били, пока он может подниматься! И ведь нельзя будет после первого же удара бухнуться и не вставать – позора не оберешься.

Но ведь эти двое тоже знают, что их поколотят… И все-таки – ни один не отступился. Зная, что проиграешь – какой смысл драться? Они видят смысл – значит, он есть.

С чего началось? С обиды и лжи. Причем из-за лжи обиженной стороной, имеющей право на возмездие, был признан вовсе не Гили. Ладно. Оба могли повиниться, сказать, что были неправы и солгали – и ему, и им было бы легче. Так ведь нет же… И что-то подсказывало Гили, что никто из двоих не прибегнет к простой уловке, которая позволила бы им обоим отделаться значительно легче: быстро проиграть Гили, который, может, и хотел бы – а не сумеет наставить столько шишек, сколько Айменел. Они этого не сделают, жалость-то какая… Но почему?

Они лгали и издевались, но пришло время отвечать за свои слова – и они готовы. А он? Он назвался оруженосцем, пусть даже для всех – оруженосцем какого-то Эминдила Безродного. Это значит, что и он должен быть готов отвечать за свои слова. Действовать – как действует оруженосец…

Все-таки глупо получается – если ты виноват, но победил в драке – тебя оправдывают. А если прав, но проиграл – над тобой смеются. Несправедливо это. А отец Берена говорил, что справедливость носят у бедра. Значит, сильный сам устанавливает в мире ту справедливость, какая ему нравится. Ну так какой же смысл выходить против сильного с оружием, зная, что он тебе надает? Воин выйдет, потому что видит в этом какой-то смысл… Значит, и Гили должен увидеть – какой?

Да лучше бы он остался с Алдадом – по крайней мере, получая пинки, он не был бы обязан напрашиваться на новые! Но ведь путь к отступлению есть… Есть большой дом Хеннет-Аннун, и строгая госпожа Морвен, и ласковая госпожа Риан… Да, так будет лучше всего. Бывают люди, пригодные к ратному делу, а бывают – к простому труду, и он – из последних. Это не стыдно. Это правильно…

Он сел на постели, посмотрел на своего господина. В темноте черт лица было не разобрать, только дыхание слышалось – тихое и ровное. «Зачем ты мне сдался»? – зло подумал Гили. – Подумаешь, великий воин, Берен Беоринг… Да что в тебе такого особенного, чем ты лучше меня? Тем, что смала держался за меч и привыкал к тому, что рожден коненом, командиром воинов? Почему ты так припал мне до сердца? Ну, шел бы ты себе мимо и шел, как шли другие, и никому до меня не было дела… Нет, сглянулся на меня… Ну да, не хотелось мне становиться рабом, и тебе, видно, рабство поперек горла: взял и встрял. Нашел мне добрых хозяев заместо злых, большое тебе спасибочки. Так отчего меня с души воротит от этих мыслей – что я буду просто слугой, или просто батраком – и больше ничем? Оттого, что я шел к тетке, а пришел к могиле? Ну так я и ушел от могилы… Мать, отец, сестры… Какая разница – орки или оспа, мертвым все едино. Мать вон могла уйти, как некоторые ушли – пока была здорова: нет, осталась, ухаживала и за отцом, и за мной и за девками, пока сама не померла, а ей и воды поднести было некому. Что, она трусливее, чем Берен? По-моему, не трусливее. Она не забоялась смерти, потому что про ее детей шло, про кровь родную… А если нужно идти на смерть ради людей, вовсе тебе посторонних? Ну, сам же думал, сидя у озера: стану воином, чтобы никого не хватали и не резали в ночи? Думал… А теперь – на попятную.