Текст книги "По ту сторону рассвета"

Автор книги: Ольга Чигиринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 81 страниц)

Звали ее Лит, но Берен помнил ее Красноперкой – так ее прозвали из-за темно-каштановых, в рыжину, волос, летом выгоравших до пламенного цвета. В последний раз он видел ее задолго до войны, до того, как Барахир от греха подальше услал сына на Север. Тогда это была голенастая и высокая – в отца – девчонка. С тех пор она не прибавила в росте, но прибавила в бедрах и в груди, так что Берен стал немного лучше понимать Роуэна – та Красноперка, которую он помнил, статью больше походила на мальчишку.

У нее было двое детей – мальчик и девочка, третьего она носила под сердцем. Старший – паренек – выглядел худым и болезненным. Берен потом узнал, что Лит голодала, когда носила его – это был третий год после Дагор Браголлах, орки тогда осадили Химринг, и четыре месяца все жили впроголодь, а дело было весной, так что вовремя не вспахали и не засеяли, год выдался тяжелый, и как Лит еще выкормила своего старшенького – она сама удивлялась.

Сам же Роуэн… Сказать, что он возмужал – значит ничего не сказать. Он похудел, хоть и ненамного, и стал крепче в кости, и губы, прежде пухлые, как у девицы, сжались в шнурок, а к их углам от крыльев носа пролегли резкие складки.

Лит с детьми встретила гостей на крыльце, а в доме ждали с полсотни человек, приехавших вчера и сегодня, узнав о возвращении князя. Каменную ограду украшали щиты Креганов, Кервинов, Хэлламаров, Броганов и других вождей. Они собрались, чтобы видеть князя и узнать, что тот собирается делать.

Женщины и слуги накрыли на стол, но есть Берену по-настоящему не хотелось. Он пригубил вина и съел ломоть мяса, чтобы не оскорбить дом и стол, а все остальное время ушло на разговор.

Слух о Сильмарилле распространился среди горцев – эльфы не считали эту историю секретом. Все хотели знать, как встретил Берена вчера лорд Маэдрос, и на каком все теперь свете, и что будет, если феаноринги дадут ему от ворот поворот.

– Слушайте, – сказал Берен, когда покончили с приветствиями и здравицами. – Вы все знаете, что теперь между мной и сыновьями Феанора. Дошло до того, что государю Финроду пришлось уйти из Нарготронда, ибо Келегорм и Куруфин грозили мятежом и войной. Но скажите: если бы я был неправ – стал бы государь Финрод просить за меня Короля Фингона? Стал бы он мне союзником здесь? Отказался бы ради меня от королевской власти?

Он задал этот вопрос, глядя прямо в лицо Гортону, и тот не выдержал, повернулся к Берену тем глазом, что был закрыт повязкой. Сказать ему было нечего.

– Фэррим, – продолжал Берен. – Меня есть, за что упрекнуть. Кляните меня за отчаяние и бездействие, но не кляните за то, что я сделал. Тем более, что это бесполезно, ибо я не отступлюсь. Решайте сейчас: или вы со мной, или я один. Или вы подтверждаете беор, или вы его рвете.

– Ярнил, – Дэрвин Мар-Креган, троюродный брат покойного Полутролля, встал с места и прочистил горло. – Ни я, ни предки мои не нарушали данных клятв, но ведь и твои предки не нарушали беор. Верность за землю, земля за верность – так? Так. Верность осталась при нас, а что с нашей землей? Ты молод и готов перевернуть весь мир, чтобы добыть свою королевну – мы и сами были молоды и не нам тебя осуждать. Но если ее косы застили тебе весь свет, и ты готов позабыть, как и чем подтверждается беор, и чего ради мы сражаемся здесь, под знаменами ярна Маэдроса – тогда я тебе не вассал.

– Дэрвин, – негромко сказал Берен, стараясь говорить холодно, почти зловеще. – Разве говорил я, что не собираюсь биться за свою и вашу землю? Разве я это говорил? Кто слышал такие слова – пусть меня уличит! Ты или я последним покинул свой лен, Мар-Креган? Или, может, ты думаешь, что дочь Тингола и сын Барахира будут приживаться по дворам эльфийских владык? Невесту приводят в свой дом, и я не стал бы сватать Лютиэн Тинувиэль, если бы не собирался на руках внести ее в аулу Каргонда! Дорога в Ангбанд лежит через Дортонион, и тот, кто пойдет за мной, либо вернет себе свою землю, либо ляжет в нее костьми.

– Эла! – радостно крикнул Креган, вскидывая руки. Его крик подхватили.

– Так как прикажешь тебя понимать, Креган? – перекрывая бурю голосов, крикнул Берен. – Подтвердишь ты беор или нет?

Дэрвин сцепил руки в замок и протянул их в сторону князя. Все умолкли, а потом последовали примеру Крегана.

Потом они по одному подходили к князю и все так же сцепленными вкладывали свои руки в его ладони, повторяя слова клятвы. Берен здорово устал, принимая беор у вождей, собравшихся здесь – но теперь все они были его людьми. Даже Гортон, который продолжал на него дуться, сложил руки в замок и вложил их в руки нового князя, принося беор.

– Как же так, ярн, – спросил он вечером, по дороге в замок. – Что же теперь выйдет, если у тебя с лордом Маэдросом случится размолвка? А она непременно случится…

– Что выйдет? – переспросил Берен. – Я полагаю, что недели через две, когда я тут осмотрюсь, лорд Маэдрос меня выставит.

– Как выставит? – поразился Гортон.

– С треском, мардо, [37]37
  Мардо – обращение к знатному, старшему, но более официальное, чем фамильярное «хэлди».


[Закрыть]с таким треском, чтобы отголоски пошли. А после этого будет вот что: несколько сотен горцев – я присмотрюсь и решу, кто – последуют за мной. Остальные пошумят и останутся здесь.

– И как же это понимать? – Гортон сверкнул глазом.

– А вот так, мардо, – засмеялся Хардинг, – что если на Север просачиваются какие-то сведения, то Тху узнает, что ярну Берену феаноринги дали от ворот поворот. А тем временем ярн получит несколько сот человек, на уход которых никто внимания не обратит… И что ты с ними станешь делать?

– Мне нужно обучить тысячу мальчишек, – сказал Берен. – Сделать из них быстрое и умелое войско.

– Ярн, – возразил Гортон решительно. – При Сирионе вы с отцом потерпели поражение с пятью тысячами, а при Кэллагане – с четырьмя. Полчища Моргота несметны – что решит тысяча мальчишек?

– Не так давно я бился и один.

– Это не дело, – мрачно сказал Гортон. – Я старый пес и не знаю новых штук. Если у тебя, ярн, что-то на уме, так и скажи.

– Я сказал все, что считаю нужным сказать. Мне нужно около двух сотен человек, которые могли бы обучить тысячу мальчишек и командовать ею. Об остальном говорить пока рано.

– В прежние времена, – не глядя на Берена, сказал Гортон. – Ни один ярн не вел себя так, точно он сам Фаррован-Громовержец. По важным делам войны и мира собирался тинг, и мудрые удерживали молодых и горячих от скорых и необдуманных решений. Может быть, ты и в самом деле задумал что-то разумное, лорд Берен, и твое дело спасет всех нас, а не погубит. Но как я об этом узнаю, если ты будешь молчать?

– В прежние времена, – в тон ему ответил Берен. – Моргот сидел за Железной Грядой и боялся высунуть нос наружу. В прежние времена нечего было опасаться его лазутчиков и предателей. Хэлди, у тебя одна голова и один язык, и диргол ты носишь на одном плече. Двум господам ты служить не сможешь. Решай же, кому ты в конце концов служишь – мне или Маэдросу.

– Тебе, ярн – глухо ответил Фарамир.

– Ну так верь же мне. Не спрашивай сейчас, а просто верь. Неужели это так трудно?

– Ты и представить себе не можешь, как трудно, ярн, – Фарамир коротко поклонился, прижав руку к груди, а потом развернул коня и поскакал обратно, к горской деревне.

* * *

– Мне надо было помнить, что ты за игрок, – Маэдрос сгреб нефритовые фигурки в горсть и ссыпал в шкатулку. – Со многими можно с удовольствием играть, но тебе, Инглор, можно с удовольствием проигрывать. Карантир был бы хорошим партнером, но он слишком тяжело переживает поражения.

– Еще один круг? – предложил Финрод.

– Нет. После третьего проигрыша подряд у меня портится настроение, и ты это знаешь. Ты всегда видел всех нас насквозь, Инглор. И сдавал мне одну игру из трех, чтобы я не бесился. Хватит, уже не те времена, когда мне нужна была такая лесть.

– А если ты выиграешь честно?

– Перестань. Честно выиграть у тебя я не могу. Ты был единственным, кто мог обыграть этого… – Маэдрос кивнул в сторону северного окна. – Мне это не удавалось ни разу.

– Ты заранее уверяешь себя в будущем проигрыше. Это плохо, – Финрод расставил фигуры на доске, давая Маэдросу преимущество выбора позиции для своих фигур.

– Я трезво смотрю на вещи.

– Я выигрывал у Мелькора только одну партию из трех. Но я никогда не знал, которую именно выиграю, и поэтому садился за каждую.

– Не называй при мне его прежнего имени. Он Моргот, черный враг, и другого названия ему нет.

– Я только хотел сказать, что было время, когда я ни одной партии у него не выигрывал. И положение никогда не изменилось бы, если бы я однажды раз и навсегда признал себя побежденным.

Маэдрос сел за доску, сделал ход.

– Пятнадцать тысяч в Дортонионе, – сказал он. – И будет еще столько же. А у меня здесь – три тысячи эльфов, пять тысяч вастаков и четыре с половиной тысячи дортонионцев. Они – единственные, кого я могу послать: орки не дают мне отдыха. Тебе удавалось обыгрывать Моргота – скажи, как нам быть с этой игрой?

– Едва ли хоть треть из людей Саурона будет тем, что можно назвать настоящими воинами.

– Нам и ее хватит.

– Это должен быть мощный удар. Нанесенный всеми силами одновременно, неожиданный и жестокий. Вроде этого, – белый король убрал с доски темно-зеленого мага.

– Проклятие! – Маэдрос ударил раскрытой ладонью по столу. – Инглор, мои мысли совсем не на этой доске.

– Мои тоже.

Маэдрос какое-то время молчал, потом решительно передвинул короля на поле «уэста». Здесь ему предстояло сойтись с белым рохиром.

– Ты не можешь от меня этого требовать, – не дождавшись, пока заговорит Финрод, Маэдрос порывисто встал и обошел вокруг доски и друга-противника. – Не можешь требовать союза с Беорингом.

– Почему? – Финрод увел рохира из-под удара. Теперь, если бы Маэдрос выдвинул короля, ему угрожала бы нэрвен.

– Я сделаю для тебя все. Приструнить Куруфина и Турко, вернуть тебе Нарготронд? Пожалуйста. Вывести армию против Моргота? Я готов. Но не проси меня отступиться от клятвы. Это больше, чем я могу.

– Твой ход, – сказал Финрод.

Маэдрос снова сел за доску. Темный рохир, перейдя на поле «анга», сразил белого короля. Ответным ходом белая нэрвен убрала его с доски, готовясь замкнуть темную башню в безысходное кольцо.

– Зачем ты с ним связался? – вздохнул Маэдрос. – Что тебе в нем?

– Он мой друг, – Финрод посмотрел Маэдросу прямо в глаза. – Возможно, ты будешь удивлен, но это так.

– Удивлен? – Маэдрос взял темную нэрвен, задумчиво поиграл ею и вернул на то же поле. – Я думал, что наша семейка – самая сумасшедшая среди нолдор.

– Оспаривать это звание у феанорингов действительно никто не будет, – улыбнулся Финрод. – Хотя я бы не сбрасывал со счета ни затворника Турондо с его свояком, ни Финакано, ни, в самом деле, себя. Как говорят атани, – он перешел на синдарин. – «У каждого в подполье свои мыши».

– Ты сказал тогда… – Маэдрос решился наконец и поставил свою нэрвен против белой башни. – Что если ими не займемся мы, ими займется Моргот. Ты был прав. Инглор, я ничего против них не имею, они прекрасные воины и верные вассалы. Но… по-моему, это зашло слишком далеко. Если ты в самом деле друг Берену – не делай его моим врагом. Пусть он отступится от Камня. Это – не для него. Это невозможно…

– Майтимо, – Финрод, сжав белого мага в ладони, гладил большим пальцем бархатную «подошву» фигурки. – Как ты думаешь, когда Финакано собрался выручать тебя туда, в Тангородрим, как часто он слышал от других – «это невозможно»?

От резкого движения пальцы железной руки с лязгом сжались в кулак.

– Сколько можно попрекать? – сквозь зубы выдавил медноволосый эльф. – Я помню, что вы ждали нас на самой границе, с отрядом и запасными конями – ты, Артанис, Айканаро… Я помню, что ты исцелил меня… помню все, не утруждай себя лишними словами…

– Я не собирался попрекать никого, – Финрод встал из кресла, обошел его и, опираясь скрещенными руками на спинку, печально посмотрел на Маэдроса. – Я просто хочу напомнить, что своих границ не знает никто. Чужих – тем паче.

– Ты все еще веришь в свою Судьбу, – криво усмехнулся феаноринг. – В то, что именно смертные принесут нам победу в Дагор Дагорат и исцелят Арду Искаженную.

– У тебя есть на этот счет другие мысли?

– Нет. Вселенские вопросы я оставляю Валар.

– Одному из Валар мы уже бросили вызов. Получается, взяли на себя решение некоторой части вселенских вопросов.

– И ты считаешь, что именно твой Берен, лично, и есть тот Спаситель, который исцелит Арду и принесет всем – как там пел Маглор? – надежду и жизнь?

– Если я останусь в стороне, я так никогда этого и не узнаю.

– А если погибнешь? Если тебя затянет под колесо?

– Узнаю после Возрождения.

– И окажется, что ты ошибся.

– Тогда я попытаюсь снова. И снова.

– Если бы это было не так зыбко, Инглор… Если бы ты мог найти и предъявить какие-то доказательства…

Финрод покачал головой.

– Никаких доказательств, Майтимо. Возможно, это и есть испытание – поверить без доказательств. Просто поверить. Неужели это так трудно?

– Почему, Инглор? Почему ты веришь в них?

– Я знаю их двести солнечных лет. Они пришли из мрака, а мы лишь заглянули в него – и отшатнулись в ужасе. Они знают лишь отчаяние – но на их языке «отчаяться» и «решиться» – одно и то же слово. Когда у них нет надежды – их можно брать и вести куда угодно. Мы и Моргот делаем это с равным успехом, ибо, не имея надежды, они легко поддаются земным соблазнам. Мы можем победить Моргота сейчас – но военная победа мало что нам даст, ибо он бессмертен, а его зло пустило корни в будущее. Я хочу обрубить эти корни. Сделать это можно лишь дав людям надежду. Объяснив им смысл смерти. А у нее должен быть смысл – я исхожу из того, что Единый знал, что делал, создавая их смертными, не принадлежащими Арде – это не кара за какие-то злодеяния и не злосчастная ошибка. Полвека назад я думал, что нашел. Но… тогда кое-кому не хватило сил. Мне в том числе. Я ждал дальше. Ждал знака Судьбы, который укажет мне, прав я или нет…

– А вдруг ты все же не прав? – горькими, как полынная настойка, были слова Маэдроса. – Вдруг это не знак Судьбы, а простая случайность? Вдруг их смертность – действительно ошибка или кара? И в смерти нет смысла – что тогда?

Финрод взъерошил волосы, летящая усмешка блеснула на губах – и погасла, глаза же оставались печальными.

– Возможно, – сказал он. – Но думать так – значит заранее отдавать победу Морготу. А я не хочу.

* * *

Здесь все было и так, и не так, как в Барад-Эйтель. Почти не слышно было синдарской речи, к которой Гили привык настолько, что уже едва ли не все понимал – между рыцарями феанорингов было принято говорить на квэньа. Эльфийской молодежи и эльфийских женщин здесь, к примеру, или совсем было мало, или вовсе не было – Гили с Айменелом еще никого не встретили. Зато было больше людей. Женщины работали на кухнях, прибирались в комнатах, дети носились по всему замку. Радруин дин-Хардинг, какой-то шестиюродный племянник лорду Хардингу и его же второй слуга-оруженосец, объяснил Гили, что, когда наступает очередь кого-то из мужчин в поселениях нести службу в окрестностях замка или на заставах, семья его нередко перебирается в замок на это время. Сейчас, летом, когда идут работы в поле, здесь еще мало народу, – небрежно бросил он. Гили удивился: что же тут творится, когда народу много?

Дальше: здесь не было синдар и ничего синдарского. Гили не смог бы объяснить, хотя и четко осознавал разницу между Барад-Эйтель и Амон-Химринг, если бы Айменел не сказал, что тут все слишком нолдорское. А когда Айменел это сказал, Гили сразу понял, что он имеет в виду: в рукотворных предметах и в манере общения не было той бесхитростной простоты, которая отличает синдар и все синдарское. Если синдар хотели, к примеру, сделать простой ковер, они ткали его простым: из грубой нити, в полоску. Если они хотели сделать роскошный ковер, они ткали гобелен с невиданным рисунком о всех цветах земли и неба. Если же нолдор хотели сделать роскошный ковер, они делали его роскошно простым: ткали из самой тонкой черной шерсти так, чтобы в нем по щиколотку утопали ноги, и украшали какой-нибудь единственной белой завитушкой. Здешние изделия были как венец лорда Маэдроса: простое и скромное серебро украшено камнями, которые и драгоценными-то не считаются, но вот отделаны эти камни так, что дыхание замирает. И так во всем, даже в том, как замок выглядел снаружи. В здешней скромности было слишком много гордости. Обычной одеждой эльфийских воинов были простые черные рубахи, но более пристальный взгляд различал, что сотканы они из самого лучшего льна. В других местах, где нолдор долгое время жили рядом с синдар и слились в один народ – в Нарготронде или в том же Барад-Эйтель – мастера перенимали приемы друг у друга, и вскоре синдар научились делать изысканно простые вещи, а нолдор – роскошно прекрасные. Но здесь, где влияния синдар почти не было, искусство нолдор оставалось изысканно простым, и было в этом что-то натужное, словно тут хотели перенолдорить всех нолдор. Айменел, сын Кальмегила, считал себя нолдо, но здесь, среди чистых нолдор, было ясно видно, насколько он синда. В синей своей рубахе и желтых кожаных штанах он среди воинов Маэдроса походил на синицу, затесавшуюся к стрижам-красногрудкам. Его квэнья звучал слишком мягко, не так звонко и гортанно, как квэнья здешних суровых нолдор. Его одежда казалась вызывающе яркой, и даже человеческому глазу теперь было видно, насколько он юн.

Радруин открыл еще один секрет, который для Айменела не был секретом: очень многое здесь из простых вещей – одежда, обувь, скатерти, занавеси, тростниковые циновки – сделано людскими руками. Здесь было слишком мало эльфийских женщин, чтобы обслужить всех эльфийских мужчин, а горянкам и уроженкам Химлада нолдор хорошо платили за хорошую ткань и работу в замке. Вот, почему рыцари Маэдроса не придавали одеяниям такого значения, как большинство других эльфов: для каждого обычного эльфа на любом клочке ткани лежит печать дорогой ему женщины, сделавшей эту ткань, раскроившей ее, спрявшей нити и отделавшей ворот и рукава хоть каким простым, а все же узором; даже для человека это так, если он не вовсе скотина: не зря же Гили постарался сохранить свой кафтан, сделанный матерью. Но не то было для здешних: ткань, плетенье и обувь они либо покупали за серебро, зерно и скот, либо брали как дань. Женщины и делали все это на отдачу, либо на продажу: старательно, но без огня, не так, как ткут и шьют для мужей, сыновей или братьев. И оттого люди, носившие свои дирголы с тайным горделивым вниманием, казались даже более щеголеватыми, чем эльфы. Зато перстни и браслеты, любимые и ценимые нолдорскими мужчинами, на фоне их немудрящей одежды прямо-таки кидались в глаза.

Когда они вышли из замка и спустились к нижним укреплениям, где было совсем мало эльфов и много людей, Айменел вздохнул с заметным облегчением.

– Не знаю, почему мне здесь так тяжело, Руско, – сказал он в ответ на вопрос Гили. – Но отчего-то там мне трудно.

Гили уже увидел достаточно, чтобы не задать дурацкий вопрос: «А разве там не такие же нолдор, как ты»? Он понимал – не такие. А вот – чем не такие? – хотелось ему знать.

– О! – сказал Радруин. – Это Барни и Брего. Значит, где-то поблизости Падда, Рит и Фродда. Или уже освободились, или освободятся сейчас.

Навстречу действительно двигалось двое мальчишек – один на вид помладше Гили, другой постарше его, и даже Радруина. Дирголы у обоих были юношеские, узкие – ребята еще не вошли в тот возраст, когда женщины семьи должны дарить юноше настоящий, полный плат; юным надлежало довольствоваться половинкой отцовского или братнего. На поясе у одного паренька был только нож, у другого, постарше, – нож и ската. Радруин скату носить еще не удостоился, и Гили уловил легкую зависть в лице товарища, когда Брего, старший из оруженосцев, поприветствовал Гили как равного, послав Радруину лишь короткий кивок.

Гили удивился – почему они не здороваются с Айменелом – оглянулся и увидел, что Айменела нигде нет.

– Слинял эльф, – сказал Радруин, – с ними всегда так: то он здесь, а то р-раз! – и словно щезник его ухватил.

– Я слышал о тебе, – Брего, не обращая на его слова внимания, заговорил с Гили. – Ты – оруженосец ярна Берена?

Гили кивнул.

– Из какого ты рода? – продолжал Брего свой быстрый допрос.

– Зови меня безродным, – сказал Гили, вспомнив, как отвечал на такие вопросы в Барад-Эйтель Берен. – Моя семья убита и я еще не отомстил.

Брови Брего на миг удивленно вздрогнули, смешанное чувство уважения и удивления промелькнуло на лице. Ни один из его ровесников явно не оставался последним в роду и не давал обета сокрытия имени. Статус Гили подскочил в его глазах еще на фут.

– Как твое имя? – спросил Брего.

– Руско, – Гили, еще не успевший как следует привыкнуть к эльфийской кличке, вдруг почувствовал, что она более уместна здесь, чем его настоящее имя. – Слушайте, у меня в кармане есть серебряник, который скучает в одиночестве, точь-в-точь как я. Я подумал – если я обменяю его на бочонок пива, друзья появятся и у меня, и у него. Как вы на это… фэррим?

– Это по-нашему! – одобрил Радруин.

По дороге к пивовару их четверку догнали еще трое пареньков. Разговор как начался, так и не прекращался: Гили задавал короткие и осторожные вопросы и получал длинные, обстоятельные ответы, сопровождавшиеся обилием знаков руками, лицом и всем телом: если кто-то из пареньков рассказывал про драку или стычку, он считал своим долгом еще и показать все, что только возможно.

Осаду Химринга помнили худо-бедно почти все, но один лишь Брего участвовал несколько раз в настоящем столкновении. Гили, чтобы он не слишком задавался, мимоходом упомянул стычку в Нан-Дунгортэб, опустив, по кратком размышлении то, что Берен мог бы запретить ему рассказывать: двоих людей в черном и то, что с эльфами был сам государь Финрод.

Дом пивовара стоял у подножия горы, возле самой дороги. Длинный, крытый соломой, с широко распахнутыми дверями (а скорее уж – воротами), он зазывал к себе всех, у кого пересохло в горле. Пивовара звали Бренна-Раскоряка, прежде он был сотником, но пять лет тому в какой-то стычке его ранили в бедро, и теперь он ходил враскоряку (правда, никто не звал его так в глаза, ибо на тяжести его кулаков ранение не сказалось). Его поставили обеспечивать замок пивом (только людей – эльфы варили свое, посветлее, и на вкус горцев – жидковатое), варить его летом и следить, чтобы оно до следующего лета не кончилось, но и не испортилось, что он и делал исправно. Сейчас, когда ячмень нового урожая вот-вот поспевал, Раскоряка распродавал излишки. Гили узнал все это, не успев отойти от пивоварни и на двадцать шагов: сведения сыпались ему в оба уха. Прежде, зная из беорингов одного Берена, да еще как-то Белгара из бретильской стражи, он только слышал, что горцы – большие любители почесать языки; теперь он убедился в этом. Пока они дошли до луга и устроились под стогом, Гили слушал уже третью историю о зимней распре между коморником и Бренной.

– …И донесли коморнику, что Раскоряка пиво разводит, а остаток – продает… Решил он, значит, самолично подстерегти, когда разбавленное пиво в трапезную понесут… Караулит с ночи во дворе, а тут мы с Хальфом выносим ведро, в которое ночью это самое… Ну, зима же, ступеньки обмерзли, скользкие, так чтобы по темному делу на лестнице себе шею не свернуть. Подскакивает он к нам, оттирает меня плечом, открывает крышку-то, черпает, отпивает глоток и орет: да разве ж это пиво? Это ж самая что ни на есть моча!

– Га-га-га!!!

Мальчишки явно слышали эту историю не в первый раз – но реготали азартно.

– А вот еще что было, – нить рассказа перехватил Фродда. – Повадился коморник ходить к жене Финндо-Рябинника, моего мардо. И так к ней и этак… И грозит, что если не подпустишь – на весь белый свет ославлю…

Бочонок пива и низка сухой рыбы обошлась им в осьмушку серебреника; полвосьмушки Бренна пообещал вернуть, когда доставят обратно пустой бочонок. Гили быстро освоил науку оттыкать чоп, подставлять рот под струю, не роняя ни одной капли, а потом переворачивать бочонок и передавать следующему. Так ему нравилось больше, чем из кружки, как в Хитлуме – никто не мог проследить, сколько он выпил.

– …И сует она ему портки, а сама его в сундук пихает. Приходит Финндо, стукнулся о сундук вроде как ненароком, пнул его ногой… Эх, говорит, и остохренел же мне этот сундук: сколь раз я тебе говорил: убери его куда-нито, я о него ноги бью, да все тебе мимо ушей. Ну, смотри же, как я все твое барахло по дороге растрясу. Берем мы этот сундучок, выносим его на двор, привязываем мою веревку за одну ручку, веревку Финндо – за другую, и рванули – только стук и пыль столбом! Сундук с боку на бок перекатывается, об каждую колдобину бьется – а не разваливается. Замок крепкий, петли хорошие, доски дубовые, скобы железные – держится. До самого Мельвина доехали, веришь? Коморника всего синего оттуда потом достали, а он нас и не видал! Сенешаль у него спрашивает: коморник, а чего это у тебя рожа вся синяя? – надулся как шкура на огне и молчит.

– Ничо, будет знать в другой раз… Он до баб охочий, из него ваше катание эту дурь не вышибло. Вот один раз заприметил он у нас в городище девчонку-сиротинку, которая за одного парня замуж собиралась… А у обоих – шаром покати. И говорит ей: девица, я человек зажиточный, и жалостно мне на твое горе смотреть, как ты замуж идешь – без приданого да за бедняка…

Истории про похотливого и скупого коморника грозили потянуться такой же длинной цепью, как и истории про пивовара, и Гили ума не мог приложить, как перевести разговор на вастаков, как вдруг судьба ему помогла: небольшой отряд чернобородых воинов с чисто и высоко выбритыми висками галопом пропылил мимо луга на юг.

– А это кто? – бухнул Гили, не бродя вокруг да около. – Говорят: вастаки, вастаки… Что это за одни?

Воцарилось довольно тяжелое молчание, потом Брего резко бросил:

– Да сволочи они, и все тут.

– Паскудный народишко, и обычаи у них паскудные, – подержал Фродда.

– Он же про Нимрет не слышал, – проворчал Радруин. – Ты расскажи ему.

Брего фыркнул.

– Нимрет – это девица? – осторожно спросил Гили.

– Ага. Если поднимешься во-он на тот холм, увидишь внизу ее могилу. Четыре года тому она за вастака замуж вышла. Сама-то она из Финнелинов, но не из старших, из простых. Полюбился ей, значит, вастак… Я уж не знаю, как такое может полюбиться – они от вшей вместо чтоб мыться, головы бреют. Ладно. Полюбился так полюбился, любовь зла… Выскочила она за него замуж. Жених отцу за нее выкуп привез, взяли они приданое и пошла она к жениху в этот его шатер…

– Они только по зимнему времени под крышей живут, – вставил Падда. – Летом гоняют по всей степи.

– Нишкни, – одернул его Брего. – Одним словом, не понравилось ей в шатре жить и с замотанным лицом ходить…

– Они своим бабам лица велят заматывать, – не удержался Падда. – Думают, раз женщина ходит с открытым лицом, то готова с каждым и под каждого. И всех наших девушек за шлюх считают.

– Я кому сказал варежку закрыть? – грозно насупился Брего. Падда опустил голову и рассказчик повернулся к Гили. – Этот парень думал, что раз он выкуп за девку дал, так он ее как корову или козу купил. Что хочу, то и делаю. Я уж не знаю, что там промеж ними было, а только захотел он после того взять себе вторую жену, из своих. А Нимрет в то время уже дитенка нянчила. Понятно, побранились они – раз он ее прибил, второй раз… Ну, взяла Нимрет мальца, увязала люльку на спину и пошла к отцу. А эти… Муженек и братцы его… Догнали ее в степи, малого отобрали, а ее… насмерть плетьми забили. И бросили там лежать, как падаль. Только у нее тоже отец был и братья. Собрали они тинг, призвали Мудрых, решили требовать у вастаков ребенка, возврата приданого и виры. Это Мудрые так посоветовали, родичи Нимрет хотели было сразу идти к вастакскому стану и на железном наречии побеседовать. Да долго раскачивались. Послали к вастакам вестника, а тот получил такой ответ: дочь ваша – прелюбодейка и убита за дело, потому виры никакой вам не будет, и еще свадебный выкуп вы нам верните, а приданое мы себе оставим. Ну, тут Финнелины взбеленились: если виру не дают деньгами, ее берут кровью. Пошли ночью и взяли вастакский стан, всех в той семье, кто мочится стоя, перебили, ребенка забрали, и скот угнали…

– Йо-о! – удивился Гили. – Как же между вами война не началась?

– Государь Маэдрос велел объявить, что если кто будет длить месть, то будет объявлен вне закона и убит на месте, где попадется любому из эльфов – если не покинет Химлад. Вастак ли, беоринг ли… Перед своими глазами заставил заключить перемирие. Угнанное стадо велел вернуть: сказал, раз вы взяли виру кровью, да еще оставили себе свадебный выкуп, то на скот права не имеете. Приданое позволил забрать, и младенца тоже.

– И еще кучку других младенцев, – фыркнул Радруин.

– Ага, – кивнул Брего. – По ихним, вастакским законам, кто убивает мужчину, должен взять его жену и детей. Чтоб с голоду не перемерли и по рукам не пошли. Так что на Финнелинов свалилась целая орава вастачек и вастачат. Мар-Финнелина теперь зовут Мар-Вастак…

– Ты только не вздумай это в глаза ему бухнуть, – предупредил Радруин.

– Дураков нет, дураки все поженились, – Гили кстати ввернул слышанную от Берена прибаутку.

История его потрясла, хотя виду он не подавал. В Белерианде между женами и мужьями случалось всякое, случалось даже и смертоубийство, но чтобы с женщиной расправились вот так, как не всякий хозяин расправляется с худой скотиной – этого Гили никогда не слышал и не видел.

Не меньше удивили его и вастакские понятия о милосердии. Что убийца платит виру семье, которую он лишил кормильца – это правильно. Но по-вастакски, значит, убийца должен был взять семью убитого к себе. С одной руки вроде бы не совсем глупо, а с другой руки – каково женщине идти в жены к убийце мужа, а детям – называть такого отцом? И если с законной женой, взятой по любви, вастак может обойтись хуже, чем самый паршивый из эдайн – с рабыней, то не есть ли такое милосердие прикрытым названием рабства?

Гили задал вопрос, и мальчишки закивали.

– Рабство и есть, – сказал Фродда. – И по их понятиям раб – это не слуга, а говорящая скотина. Женщина и ребенок – тоже. Пока сыну или дочери не сровнялось четырнадцать зим, отец в своем праве делать с ними что хочет. Хочет – продаст, хочет – убьет и свиньям скормит. А с женой в таком праве муж.

– Да что мы о вастаках! Тьфу! Ровно других вещей для разговора нет, – рассердился Брего. – Руско, ты бы рассказал нам лучше про ярна.

– Да я недавно у него, – смутился Гили. – Он ведь только этой весной объявился.