Текст книги "По ту сторону рассвета"

Автор книги: Ольга Чигиринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 81 страниц)

–  Daro! [13]13
  Daro!(синд.) – «Стой!»


[Закрыть]– донеслось откуда-то издалека.

Подняв правую руку с кольцом Фелагунда, Берен крикнул в сторону подлеска в ста шагах от него:

–  Im Beren no-Barahir! Cermin govadeth men aran Finrod! [14]14
  Im Beren no-Barahir! Cermin govadeth men aran Finrod!(синд.) – «Я Берен, сын Барахира! Прошу встречи с королем Финродом!»


[Закрыть]

Не дождавшись ответа, он сделал еще несколько шагов вперед. Ноги стали какими-то неуклюжими, в животе заныло. Насколько все-таки проще идти на видимого, пусть даже многочисленного и страшного, противника…

–  Avo im deginag! – Берен раскинул руки. – Dernin! [15]15
  Avo im deginag! Dernin!(синд.) – «Не убивайте меня! Стою!»


[Закрыть]

Он застыл на месте, подняв вверх руку. Жаль, что день такой пасмурный – на солнце кольцо сияло бы что твоя звезда.

–  Govado, mellyn! [16]16
  Govado, mellyn!(синд.) – «Подойдите, друзья!»


[Закрыть]– крикнул он, размышляя, сколько еще придется драть глотку прежде чем друзья соизволят подойти.

К его удивлению, из подлеска сразу же вышли двое. Один держал в руках лук с наложенной стрелой, второй вытащил меч из заплечных ножен.

– Я – Берен, сын Барахира, – повторил он, когда пограничники приблизились. – Мне нужно попасть в Нарготронд, к королю Фелагунду. Очень важно для всех: для него, для вас, для меня.

– Они? – спросил эльф с луком, кивнув в сторону его спутников.

– Они будут ждать меня здесь, не переходя границы.

Эльф взял руку Берена, рассмотрел кольцо.

– Идем, – сказал он. – Я – Дирхавель.

– Я – Бронвегир, – сказал второй. – Сейчас тебе подведут лошадь и завяжут глаза. Не пытайся снять повязку, пока тебе не позволят. Если тебе что-то будет нужно – проси.

Большую часть времени они ехали неутомительной мелкой рысью. Сначала морось сменилась редкими, но крупными каплями, по звукам и запаху Берен почувствовал, что они едут через лиственный лес. Потом они въехали в ущелье, где шумел ручей; пересекли его и какое-то время петляли по склонам и долинам, после чего оказались в пещере или туннеле, прорытом водой. Миновав это пустое, гулкое место, долго ехали по речке, по бабки в воде. Склон стал круче, лошади пошли шагом. Наконец, они снова оказались в ущелье, которое привело их ко второй пещере – еще более гулкой и темной, чем первая. Здесь было много народу; сколько именно – определить не удавалось: слишком шумное эхо. Несколько раз на пути эльфы перебрасывались парой слов с другими дозорными. Никто не интересовался, кого везут с завязанными глазами, никто не заводил бесполезных разговоров. Именно в пещере их в последний раз остановили, и Берену разрешили снять повязку.

Пещера была чем-то вроде кордегардии. Дирхавель провел Берена к начальнику стражи, и тут горцу повезло: этим начальником был Эленихир, знакомый по Ущелью Сириона. Берена он узнал в лицо, хотя с тех пор горец здорово изменился. Выслушав его просьбу, лично проводил в гостевые покои и пообещал устроить встречу с королем сегодня же.

Вдоль стены шел каменный выступ, распространявший по комнате тепло. Берен разложил на нем мокрый плащ, пододвинул стул с повешенной на спинке курткой, поставил под него сапоги, лег на застеленную кровать и уснул как сурок. Торопиться было некуда: эльфы крайне редко, только если время действительно поджимало, принимали гостей и гонцов прямо с дороги, не дав им прежде отдохнуть, отмыться и подкрепиться.

Когда Берен проснулся, чутье подсказало ему, что он находится довольно глубоко под землей, а на земле уже предзакатная пора. В зале королевского совета он в этом убедился: небо, видное из окна в куполе, отливало червонным золотом.

После великолепия Менегрота аула Нарготронда казалась скромной. Не сразу Берен заметил, что ступает по мозаике из опалов, гранатов и бирюзы.

Он шел по широкому проходу, прорезанному меж поднимающихся к стенам ярусов. В конце прохода лежал полукруг, где были расставлены кресла. Из них сейчас занятым было лишь одно: то, что в середине, как раз напротив прохода.

Выпрямившись, вложив все достоинство в каждое свое движение, Берен подошел к этому креслу и преклонил колено перед высоким эльфом в длинных, цельнотканых королевских одеждах и с серебряной короной на золотистых, буйных волосах.

– A laita, Findarato Ingoldo Atandil! [17]17
  A laita, Findarato Ingoldo Atandil! (квэнья) – «Здравствуй, Финдарато Инголдо Атандил!»
  Имя короля эльфов, как и все эльфийские имена – значащее. Первое имя, «отцовское», то есть, данное отцом, состоит из двух корней, Finde+arato, «волосы+прекрасное, высокое». Материнское имя – Ingwe+noldo, «Высокий из нолдор» – или «высокий из мудрых» (мать Финрода принадлежит к другому эльфийскому народу, тэлери). Atandil – эпессе, имя, взятое Финродом лично. Atan+ndil, «человек+друг» – «друг людей». Почему Финрод взял такое имя – см. Дж. Р. Р. Толкиен, «Сильмариллион», «Как люди пришли на Запад». Кроме того, у Финрода были анесси – «дарованные имена», или, проще говоря, прозвища. Одно из них – «Инглор», «золотое сердце», другое, данное людьми – «Ном», «мудрый». Обратиться к эльфу дарованным именем может только тот, кто состоит с ним в достаточно близких отношениях.


[Закрыть]Я, Берен, сын Барахира, пришел вернуть тебе твое кольцо, данное моему отцу в Болотах Сереха десять лет назад. Я в беде и прошу у тебя совета и помощи.

– Здравствуй, Берен, – ответил король. – Я помню и Барахира, и тебя, и кольцо, и слова, в залог которых оно было дано. Оставь его себе и раздели с нами ужин.

* * *

Работа находилась в завершающей стадии: мрамор обрабатывали тончайшим алмазным порошком, доводя до атласной гладкости. Плечи, руки, спина, лицо и одна грудь каменной женщины уже матово поблескивали, остальное ждало своей очереди. Берен всмотрелся в мраморные черты красавицы, единственной одеждой которой были ее волосы. Когда он входил в мастерскую, фигура – со спины – была первым, что он увидел, и сердце болезненно стукнуло: во всем своем совершенстве перед ним стояла Лютиэн. Но, увидев лицо статуи, он успокоился: ничего общего с дочерью Тингола эта эльфийка не имела.

Личные покои Финрода были в первую очередь мастерской, потому что Финрод был в первую очередь Мастером. На верстаке и на полках стояли алебастровые изваяния, послужившие для статуи прообразом, те или иные черты ее проглядывали в гипсовых осколках, сваленных в ящик для мусора. Казалось, что статуя изваяна на одном дыхании – но множество этих изображений были свидетелями долгих раздумий и тяжелого труда. Прорабатывалась каждая мелочь: завиток волос, поворот головы, положение рук…

Другая половина комнаты предназначалась для жилья. Берен в очередной раз попытался определить отношение эльфов к богатству и роскоши. Здесь были вещи, стоимости которых он не мог даже представить себе – например, ореховый стол с крышкой из гладкой, в дюйм толщиной обсидиановой плиты, внутри которой, наверное, сам Аулэ нарисовал немыслимую картину: диковинные деревья, взволнованное море и облака… Кресла с резными спинками, золотой письменный прибор – нолдор любили золото главным образом за легкость в обработке… Прибор для заварки квенилас – драгоценная белая оссириандская глина, что ценилась дороже серебра… Да, здесь было много вещей дорогих и даже бесценных, но не было предметов, совершенно ненужных, занимающих место не потому что они радуют глаз или облегчают жизнь, а потому что вместо одной перины лучше иметь две, а вместо двух подушек – четыре.

Это было присуще не только Финроду, но и всем эльфам: отлично умея сделать свою жизнь настолько легкой и удобной, насколько это вообще возможно, они не отягощали ее ненужными вещами, и, когда наступал час, не задумываясь, бросали все эти радости, меняя их на жестокие лишения и риск. И никто ни разу не слышал от эльфа хотя бы единого слова жалобы или упрека. Эльфы не роптали на судьбу – то ли, в отличие от людей, не находили в этом облегчения, то ли считали ниже своего достоинства.

Финрод появился бесшумно – а может быть, уже давно вошел, и тихо сидел в кресле, не мешая Берену разглядывать висящее на стене оружие – точнее, один из мечей, подвешенный как раз под гербовым щитом: короткий, широкий, что твоя лопата, совсем непохожий на расположенные рядом изящные эльфийские клинки – из бронзы, а не из стали, без эфеса, без украшений, рукоять плотно обмотана засаленным кожаным шнурком. Берен знал, чей это был меч, и знал, что Финрод пристроил его здесь, потому что это был клинок достойный, хотя и неказистый, и сейчас в настоящий бой не годный…

Он обернулся – и заметил короля.

– Прости, государь… – Берен смутился. – Я… засмотрелся тут. Есть на что посмотреть…

Финрод был в той же одежде, что и в зале совета, и в трапезной – только уже без цельнотканой накидки, без украшений и без обуви: во внутренних покоях, застеленных коврами и циновками, эльфы ходили босиком.

– Садись, – король показал на кресло у камина. – Ты сказал, что хочешь совета и помощи. Рассказывай.

И Берен начал рассказывать, во многом повторяя то, что было рассказано Эмельдир и вождям, но многое и прибавляя – потому что ряд вещей ни Брегору с Фритуром, ни матери рассказать было нельзя.

– Как ни дико то, что я сейчас скажу, Король, но это правда. Самое страшное началось тогда, когда они перестали нас убивать. Шесть лет бесчинствовали орки, а потом появились эти… Сами себя они называют рыцарями Аст-Ахэ, по-простому их зовут черными рыцарями. Они начали защищать людей. Вешали особенно распоясавшихся орков, бесчинных мытарей… Все то, что раньше делал я. Есть даже женщины – лечат людей и скотину, пробуют учить грамоте. Тех, кто согласен учиться у них, освобождают от рабской доли. И среди них… Среди них есть дети, которых восемь-десять лет назад забирали в Ангамандо. Понимаешь, их ведь отбирали у матерей насильно – мы думали, что их там чуть ли не заживо едят… А они возвращаются – красивые, статные, в хороших доспехах и черном платье… Вот прихожу я, узнаю, что орочий отряд выгреб весь запас в деревне и обрек всех на голодную смерть – догоняю гадов, отправляю на тот свет и возвращаю людям отобранное; и они потом трясутся от страха – сожгут их деревню или нет, и если сожгут, то вместе с ними или так. А вот приходят они, делают то же самое – и люди спят спокойно. Их мало, десятка три, не больше, на весь Дортонион – но они ведут себя так, словно за ними сила. И я не знал, что с ними делать. Их было трудно убивать. Не только потому что они хорошие бойцы. Я убивал орков – и люди стояли за меня горой, я убивал этих – и терял людей так же верно, как если бы их угоняли на север… Тянулось это с год, и однажды я решил…

Берен запнулся.

– Решил отправиться туда, где они обычно живут, бросить вызов и умереть? – спросил Финрод.

– Ты благороден, мой король. Нет, я решил иное. Решил проникнуть в Минас-Моркрист и перебить столько из них при этом, сколько смогу. Но, пробравшись в замок, я встретил человека, который объяснил мне, что к чему… Он – один из моих коненов, уставших жить в страхе и унижении… – Берен рассказал всю историю подробно, потому что не собирался скрывать и дальнейшего; не упомянул он лишь имени Мэрдигана.

– …Как только он сказал это, у меня словно в голове все встало на место. Все разрозненные сведения соединились – как на нолдорских коврах-загадках внимательный глаз видит картины в сплетении линий. Весна, Хитлум… Вот, почему они перестали убивать нас. Моргот и Саурон играют в горячку и смерть. Человек, который видит смерть, готов смириться с горячкой. Все стерво, терзавшее нас десять лет, Саурон поведет на Хитлум, а к нам придут добрые рыцари Моргота. Дети нашего народа, ставшие оборотнями.

Финрод помолчал, обдумывая его слова, потом попросил:

– Рассказывай дальше.

Берен проследил его взгляд, наверняка отметивший и рубцы на запястьях, и серебряную пряжку – цветок нифредила на плече. Что ж, он и не собирался ничего скрывать от своего короля.

– Государь, после того, что я тебе расскажу, ты можешь забрать свою клятву назад и выгнать меня взашей, но скрывать это от тебя я не могу и не хочу, ибо ты не чужой и мне, и…

Берен рассказывал про свои странствия, про Дориат, про заточение и встречу с Лютиэн, про свое внезапно вспыхнувшее чувство и ее ответный порыв, про сватовство и безумное требование Тингола… Финрод слушал с непроницаемым лицом, и Берен умолк, не зная, что говорить дальше.

Тишина воцарилась невыносимая.

– И ты поклялся принести Сильмарилл? – спросил наконец Финрод.

– Пообещал. Не спрашивай, почему, государь. Я обещал бы выкрасть звезду с неба, лишь бы получить хоть тень надежды… Стоя над могилой отца, я поклялся мстить, пока не дойду до врат Ангбанда, и если мне судьба до них дойти – то почему бы и не принести Сильмарилл, а если судьба погибнуть – то… без нее не жить.

– Даже так?

– Даже так. Финрод, государь мой, мне больно уже от того, что я ее не вижу. Закрываю глаза – она передо мной; засыпаю – и слышу ее голос. Это, наверное, похоже на то, что испытали вы, когда погасли Деревья. Это… – горло сдавила судорога рыдания.

– …Невыносимо, – подсказал Фелагунд.

Слезы навернулись – жгучие, перехватившие дыхание. Недостойные мужчины… И – неостановимые. Одну-две предательские капли можно было бы смахнуть, прикинувшись, будто стискиваешь пальцами виски, унимая головную боль. Но этих капель было гораздо больше. Берен отодвинул стул, отошел к оконному проему, подставил лицо ветру, вцепившись в мраморную резьбу колонны, кусая костяшки пальцев. Успокоиться удалось через минуту. Все это время он чувствовал спиной взгляд Финрода.

– Прости, король мой Ном, – сказал он, возвращаясь к столу. – Как я уже сказал, я готов освободить тебя от твоей клятвы. Я нажил себе недруга – короля Тингола, и не хочу, чтобы ты с ним ссорился. Я рассказал тебе то, что велит мне долг. Надеюсь, в делах войны мы будем союзниками, ведь речь идет о твоих владениях… – Берен понимал, что несет чепуху, но не знал, как остановиться.

– Берен, – мягко прервал его Фелагунд. – Слово эльфийского короля – это слово эльфийского короля, не больше и не меньше. Тысячи эльфов доверяют мне именно потому что я не привык забывать о своих словах. И не собираюсь начинать с тебя, пусть даже ты это мне великодушно позволишь. Ты нажил себе недругов куда более опасных, чем Тингол. Во-первых, Моргота, во-вторых, сыновей Феанора. Келегорм и Куруфин после Дагор Браголлах живут здесь – ради их прежней дружбы с Аэгнором и Ангродом я дал им и их народу приют. Ты знал об этом?

Берен покачал головой.

– Так я и в твой город бросил камень раздора, – сказал он. – Теперь я вижу, что лучше бы мне уйти.

– Не вздумай, – сказал Финрод. – Не делай меня клятвопреступником.

– Ты не клялся из-за меня входить во вражду с родичами.

– Посмотри на меня.

Берен поднял глаза.

– Я вспоминаю тебя юношей, – тихо сказал Финрод. – И тот день, в болотах Сереха, когда я уже не надеялся пробиться к Ангродовым Гатям и ждал только смерти. Больше нее я боялся лишь плена. Я слышал голоса из-за протоки: «Того, с арфой и факелом в гербе – брать живым!». Друзья советовали мне снять нарамник, чтобы в битве оказаться неразличимым. Я не мог. Я приготовился к худшему, как вдруг услышал дрожь земли под копытами и юный голос крикнул клич: «Райадариан!». [18]18
  Райадариан! (диал. вестрон) – «Радуемся!» или «Наша радость!» (обе грамматические формы звучат и пишутся одинаково).


[Закрыть]И сотня других голосов подхватила его, и меч сверкнул на солнце – а потом опустился на чей-то шлем, и конь юноши проломился сквозь ряды врагов, а за ним скакали другие, пробивая нам путь к отступлению из гиблого места… Ты случайно не помнишь, кто был этот молодой воин?

Берен смутился до красноты.

– Я сделал не больше, чем велел мне долг твоего вассала и сына своего отца.

– Ты сделал все, что мог, и клянусь, Берен – я сделаю все, что могу. Не больше и не меньше. Ты понимаешь, какие силы разбудил? Помянуть Сильмариллы, пожелать их – значит прикоснуться к проклятию. Тингол призывал лавину на твою голову, но вызвал – на свою. Я знаю, и ты знаешь, что его клятва – всего лишь способ послать тебя на верную гибель. Но слово был сказано, и его не вернуть.

Финрод вздохнул, поиграл заточенным гусиным пером, потом легко, как дротик, бросил его на стол.

– В свете Дерев все виделось таким, каким оно есть, – сказал он. – И Сильмариллы сохранили этот свет. Я верю, что проклятие снимет тот, кто пожелает Сильмариллы не для себя. Кто готов будет от них отказаться. Я давно ждал, когда появится такой эльф или человек. Это время испытаний не только для тебя – для всех нас.

Огонь в камине догорал. Финрод взял с полки небольшую, изящную бронзовую жаровню, отлитую явно гномами, маленьким совком насыпал в нее углей из камина, добавил щепок – те занялись пламенем.

– Государь, я хочу спросить тебя… Пообещай мне, что расскажешь.

– Хорошо, – не сразу ответил Финрод. – Я даю тебе слово. О чем ты хочешь знать?

– О Морготе. Мелькоре. О том, каким он был. Ты ведь встречался с ним и разговаривал как вот сейчас со мной, а больше спросить мне не у кого…

Финрод немного помолчал, потом зачерпнул воды из ведра и поставил ковш на угли. Шипение, легкий клубочек пара…

– Зачем тебе? – спросил Фелагунд, глядя в огонь.

– Можно ли его полюбить? Избрать его по доброй воле, не по принуждению, и не из корысти и жажды разрушения?

– Да, – твердо и коротко ответил Финрод.

– Этого я и боялся, – признался Берен. – Эти, черные рыцари – они любят его, государь Ном. И они не одурманены, не околдованы, они такие же люди, как и мы. Я не могу понять, в чем дело. Прежде мне казалось, что слуга Моргота – это разрушитель, убийца и насильник; что служение ему так же отвратительно, как и любое преступление. Но вот пришли такие его слуги, с какими я не постыдился бы оказаться в родстве… Отважные, честные, милосердные. И все-таки я чувствую, что покончить с ними так же важно, как покончить с орками. Что чем-то они еще хуже орков. Неужели имена важнее, чем сущность? И то, кому ты служишь, важнее того, что ты делаешь? Мне было очень трудно в этот последний год: я говорил себе, что сражаюсь во имя своего народа, сражаюсь с теми, кто делает его жизнь невыносимой… А потом все чаще выходило так, что жизнь народа делал невыносимой я. Расскажи мне о Мелькоре. Я хочу научиться понимать тех, кто думает, будто его именем можно делать добро.

Финрод на какое-то время задумался, потом сказал:

– Мы были беспечны. Случается, что одаренный сверх обычного eruhin… [19]19
  Еruhin(синд.) – «Дитя Единого». Этим словом называются люди и эльфы. Гномы – Aulehini, «Дети Аулэ», а когда говорят обо всех разумных существах Арды вообще, обычно употребляют слово mirroanvi, «воплощенные».


[Закрыть]или даже Вала… привыкает, что ему все легко удается. И начинает вменять это себе в заслугу – хоть и не сам он себя создал. Рано или поздно он сталкивается с настоящим препятствием и терпит первое поражение. Если он достаточно силен, он видит в этом урок. А бывает и так, что впадает в отчаяние и злобу. Но даже если этого не происходит, он отвыкает доделывать начатое до конца, оттачивать до последнего штриха… Кропотливый рутинный труд, который необходим на определенном этапе, ему становится ненавистен. Привыкнув получать все с наскока, с замаха – он опускает руки, когда творчество страсти кончается и нужно пересилить себя, чтобы завершить начатое. Нам, нолдор, это легче понять, чем другим…

Финрод снял с огня закипевшую воду и в забавном кувшине с носиком заварил квенилас. Терпкий, дразнящий аромат поплыл по комнате, щекотнул нос Берена.

Эти сушеные листья привозили с юга фаласские и нимбретильские эльфы, а покупали они их где-то в такой неописуемой дали, что Берен и представить себе не мог. Листья были любимы и ценимы эльфами за то, что их отвар придавал бодрость и одновременно – успокаивал. От эльфов напиток пошел по всем народам Белерианда, а те пили его на сотню разных способов: смешивая с другими травами, забеливая молоком, заедая медом, подслащивая кленовым сиропом… Эльфы же готовили чистый отвар, заливая пять щепотей листа пинтой воды, и пили его настолько горячим, насколько это было можно.

– Таков был Мелькор, – наконец сказал Фелагунд. – Эльфы не застали дней Творения, но кое-что нам рассказывали, а кое-что я видел своими глазами. Он был и оставался страстным творцом. Когда что-то захватывало его, он мог трудиться, не зная отдыха, но едва очертания замысла становились ясны, как его одолевала скука и он бросал начатое ради новой страсти. Валар не скрывают, что именно он создал огненное сердце Арды. Возможно, все было бы не так плохо, окажись он менее ревнив к своему творению. Он не умел довести его до конца – и не хотел позволять этого другим, готов был скорее разрушить. Он действительно был очень близок к нам, нолдор, и творил с той же страстью… Для начала, я полагаю, он сотворил себе тело – еще до того как предстать перед судом, потому что перед Манвэ он стоял уже в том облике, который я знаю. Он был хорош собой, высок, статен… Если это слово применимо к fana, [20]20
  Fana (квэнья) – «тело». Внимание: это слово употребляется только тогда, когда речь идет о существах духовного плана, тела которых есть только временная их оболочка. Для тех, кто является не только духовным, но и телесным по природе существом – эльфов, гномов, людей – применяется другое слово, hroa.


[Закрыть]я бы сказал, что его fana было нарядным, и этот наряд он носил почти небрежно. Все айнур старались выглядеть как мы, чтобы не смущать нас и не пугать, но Мелькор и в этом превзошел их всех: он действительно выглядел как нолдо, не отличить. Правда, волосы его были снежно-белыми: очень редкий цвет среди нас. Одновременно и походить на всех – и отличаться; это он умел…

Заворачивая кувшинчик в ткань, чтобы он не остыл, Финрод продолжал говорить:

– Творчество было его естеством, и он все делал красиво. Без всякого видимого труда. Играючи. Кстати, именно он придумал бросать кости, играя в «башни». Игру делает увлекательной только добавление хаоса, говорил он. Когда все просчитывается до конца, как в «башнях» – это неинтересно. А что ему было неинтересно, то он бросал. Ни разу не делал попыток подступиться к тэлери и их кораблям, посмеивался над ними и мореплаванием – ему это было не интересно…

Финрод расставил чашки и налил квенилас. Горячий напиток должен был жечь руки через тоненькие, просвечивающие глиняные стеночки – но не жег, и причиной тому было искусство гончаров. Берен пригубил, крепкая терпкость связала язык – и ушла, оставив приятное послевкусие.

– Как же так вышло, что нолдор поддались ему?

Финрод, держа чашку кончиками пальцев, смотрел на человека сквозь призрачные струйки пара.

– Для этого нужно понять, какими были мы, и почему мы были такими – третье поколение эльфов, рожденное в Амане…

Прикрыв глаза, Финрод отпил треть чашки маленькими глотками, потом отставил питье в сторону, оперся локтями на стол, а лбом – на сплетенные в замок пальцы; помолчал, вспоминая…

– Мы были самым многочисленным поколением, – сказал он наконец. – У Перворожденных было по одному-по два ребенка, а эти дети, придя в Аман, создавали семьи, где было по пять-шесть детей. Нас зачинали в любви и рожали в радости. Мы пришли на благословенную землю, а отцы и матери подготовили ее к нашему приходу. Ни опасностей, ни горестей мы в детстве не знали. Только смех и любовь. Мы не привыкли встречать сопротивления. И привыкли много и страстно желать. А оказалось, что не все желаемое достижимо. Можно выстроить город, подобный Тириону своей красотой – но нельзя снова построить Тирион, словно впервые… Мы могли многое – но хотелось чего-то одного, про что можно было сказать: это – лишь наше, до нас этого не было! Феанор потряс даже Валар своим творением, мы жаждали потрясти Феанора… Мы хотели всего и сразу, и не все понимали, почему это невозможно. Мне повезло больше других: я не был одарен их мерой.

– Ном! – от удивления Берен на миг утратил учтивость. – Не может быть… А это? – он повел рукой в сторону статуи. – А твои песни, которые ты слагал для нас?

– Это все пришло здесь, и за это было дорого заплачено. Тогда же я хотел всего даром и молча сетовал на судьбу. Тебе трудно поверить, что я был молод?

Берен знаком ответил «нет», хотя и покривил душой: он действительно не мог представить себе Финрода юным, неопытным и горячим, подобным себе.

– Я бродил по всему Валинору, поступал в ученики к любому, кто соглашался меня взять – Нерданэль, Феанаро, Румилу, Эаррамэ-корабельщику, занимался тем и этим, и нигде не мог достичь той степени умения, где начинается мастерство. Я не мог работать с камнем и металлом лучше Феанора и Куруфина, не умел так как Маглор слагать песни, и мне было далеко до своих двоюродных братьев по матери, когда строились корабли. Единственное, чего мне хватало – это упрямства, и я бросал очередное занятие не раньше, чем достигал в нем потолка, выше которого меня мог поднять только природный дар, а его не было – или я не мог его отыскать. Что меня интересовало по-настоящему – это эрухини, какие они внутри. Разум, душа. Я приходил к ваньяр, [21]21
  Ваньяр (квэнья) – «прекрасные», одно из Трех племен Светлых Эльфов. Индис, вторая жена Финвэ, бабушка Финрода – из ваньяр. Мать Финрода – из тэлери, народа морских эльфов – таким образом он как бы является равноправным представителем всех трех Племен и вдобавок – потомком всех трех эльфийских королевских домов (Индис – сестра короля ваньяр, Финвэ – король нолдор, Эарвен, мать Финрода, – дочь Ольвэ, короля тэлери, приходящегося, кстати, Элу Тинголу братом – вот, откуда слова Берена о том, что Финрод не чужой и ему, и Лютиэн).


[Закрыть]но был слишком нолдо для спокойного созерцания. Меня любили, как и моего отца, это было у нас в семье – непримиримые в нашем присутствии забывали на время о своей распре. Отец надеялся, что со временем, через детей, примирятся три потомка Финвэ…

Берен услышал в голосе короля живую боль и устыдился того, что вызвал его на этот разговор.

– Именно Мелькор помог мне осознать, что мое проклятие – на самом деле дар.

– Не может быть.

– Но было. Отчаявшись пристать к какому-то делу, я ударился в игры. И «башни» оказались первым занятием, в котором я несомненно преуспел. Здесь мне пригодилось умение проникать в сердце противника. Не вчитываясь в мысли, понять замыслы… Мы долго оспаривали первенство с Маэдросом, но в конце концов я превзошел его, поскольку был более упорен. Единственным соперником мне остался Мелькор, мы много времени проводили вместе за доской. Между делом он исподволь наводил меня на мысль, что умение просчитывать ходы и предсказывать ответ противника – это тоже своего рода дар, который в своей слепоте не могут оценить мои соплеменники. Я не проглотил наживку, потому что в Валиноре «башни» считались баловством, забавой. Свое звание первого игрока я невысоко ценил, и пробный бросок Мелькора не удался. Зато второй попал в цель: Мелькор хвалил меня за упорство и стремление проникнуть в суть любого вопроса, он заметил, что, так и не став Мастером ни одного дела, я тем не менее многое познал, и умею больше, чем любой эльф Валинора – пусть не в совершенстве, но вполне прилично. Я не замкнут в узком мирке своего искусства и могу судить обо всем, мои оценки верны – а этого никто не хочет замечать. Мелькор намекнул, что может взять меня в ученики и посвятить в тайны искусства. Настоящего, как он говорил, того, что от нас скрывают Валар. И я чуть было не попался.

– Ном!?

– Тогда я еще не был Номом, «Мудрым», Берен. Я был просто Артафинде, [22]22
  Артафинде – квэнийское прочтение полного имени Финрода, Финдарато.


[Закрыть]которого все любят, но никто не уважает. Кроме друга Мелькора, конечно. А друг Мелькор не упускал случая напеть мне, как я умен и талантлив, и как все другие слепы, если не замечают этого.

– И ты верил?

– Кто пил бы яд, если бы он не был сладким? Конечно, я верил, тем более что большая часть этого была правдой. Самая опасная ложь – это правда, Берен.

– Я думал, ложь и правда – это разные вещи.

Лицо Финрода внезапно стало жестким, опираясь на стол, он подался вперед:

– Берен, если я скажу, что ты – головорез, нищий, невежественный дикарь, дни которого – пепел, это будет правда или ложь?

Даже внезапной пощечиной Финрод вряд ли сумел бы потрясти или оскорбить его сильнее.

– А ты можешь быть жестоким, король мой, – покачал головой Берен, придя в себя.

– Нет. Я могу быть безжалостным. Есть разница между жестокостью палача – и безжалостностью лекаря, отсекающего зараженную плоть. Рано или поздно кто-то скажет тебе все это. Не для того, чтоб показать, как легко одни и те же вещи оказываются правдой и ложью, а для того, чтобы оскорбить.

– Я понял. И что было дальше? Как ты устоял перед Мелькором?

– «Я устоял» – это неверно: скорее, он ошибся. Один миг решил все. Мы в очередной раз играли в «башни с костями», я впервые его обыграл, и когда Мелькор, подняв глаза от доски, увидел мою радость – искреннюю радость, Берен, выиграть у него было непросто! – его взгляд полыхнул таким гневом, какого я не видел ни в чьих глазах – ни до, ни после. Он сдержался, похлопал меня по плечу, пожал руку, поздравил – но я уже знал, что первоначальным его движением было схватить меня за горло. И, видимо, он тоже понял, что выдал себя. Больше он ко мне не подступался, у него хватало и других благодарных слушателей. Я знал, что он ревнив к своим творениям, и когда в изобретенной им игре я его превзошел, это больно его задело. Я долго не мог понять, что меня коробит, что не так…

– Он должен был дать волю своей обиде, – неожиданно для самого себя сказал Берен. – Не сдерживать ее. Тогда ты ничего бы не заподозрил.

– Верно. Вместо того чтобы дать волю досаде, он притворился, что нисколько не задет. Но я-то знал, что это не так! Искреннюю вспышку ярости я бы простил, пусть даже не скоро. Но лицемерные поздравления меня оскорбили.

– И ты…

– И я отправился на дальний юг, собирал виноград, нырял за жемчугом… А когда вернулся в Тирион, там все были без ума от новых игрушек Мелькора. Вот этих, – Финрод показал большим пальцем за спину, где на ковре блестело собрание мечей. – Все фехтовали, изобретали новые приемы, совершенствовали оружие и доспех. Нэльофинвэ Майтимо наконец-то нашел себя: в фехтовании ему не было равных, о каком оружии ни говори – наверное, и сейчас нет. И зачинщиком всего этого был, конечно, Мелькор…

– И Валар не открутили ему голову?

– За что? И до его освобождения мы знали оружие. Оромэ учил нас охотиться с копьем, луком и ножом… А фехтование – это же была просто игра. Забава. Мы дрались затупленными мечами, а доспех – это чтобы, упаси Эру, никто не поранился. Валар ничего не могли сделать, пока никто не нарушал законов, пока Феанаро не начал угрожать Нолофинвэ клинком. Но тогда было уже поздно.

– Я думаю, вскорости Моргот пожалел, что выучил вас фехтовать, – сказал Берен.

– Нет, Берен. Он добился своего – мы скоро научились решать дела с помощью стали. Я не знаю, чего он хотел сначала – взбунтовать нас против Валар или вести на Средиземье, но появление Сильмариллов заставило его изменить все планы. Он пожелал их – во всей своей страстью. Вскоре после создания Камней его речи, поначалу направленные только против Валар, стали сеять рознь и между нами. А мы были готовы… Моргот бросил отравленные семена, но они упали на благодарную почву. Мы хотели новых свершений и новых земель, страна, которую покинули отцы, представлялась нам неизведанным раем, а Валинор – опостылевшим сытным пастбищем за крепкой оградой. Этот поход был предрешен, оставался лишь вопрос – «когда»? Зачем и как – никто не задумывался. Но из-за горячности Феанора первоначальный замысел Мелькора, каков бы он ни был, сорвался. Ему пришлось действовать второпях, все рушилось – думаю, он разозлился и убил Финвэ, чтобы отомстить Феанору за крушение своих расчетов.

– Из его действий невозможно понять, глуп он или умен…

– Он – самый мощный ум Арды, но этим умом всецело правит страсть. Он увлекается новым и забрасывает старое.

– Значит, у него есть свои слабости и его можно бить. Насколько он силен, государь?

– Насколько велик океан? Как горячо Солнце? Я не знаю. Его силам должен быть предел, но я понятия не имею, где он лежит.

– Финголфин схватился с ним щит в щит и ранил семь раз – значит, его можно одолеть в поединке?

– Его тело смертно, подвержено тлену и разрушению, как тело любого из нас. Оно сотворено из вещества Арды, и над ним властны те же законы, что и над веществом. Эти законы устанавливал не Мелькор и нарушить их он не сможет, хоть и тщится. Моргот сотворил себе роа из вещества Арды и полностью воплотился в него ради власти над веществом Арды. И как далеко простирается эта власть – я не знаю.

Берен, затаив дыхание, ждал, что же скажет Финрод, а тот все молчал, погруженный в раздумье.

– Я полагаю, – медленно сказал он наконец, – Моргота победит сам Моргот. Сейчас он уже не тот, что был прежде. Он слабеет день ото дня, век от века, и я, похоже, знаю, почему. В своем творчестве он остался тем же ревнивцем. Он так и не понял главного: завершенное творение не есть собственность творца. Отделившись, оно должно жить своей жизнью, иначе погибнет… Моргот же не хочет делиться. Однажды создав ядро Земли, он продолжает считать ее своей собственностью, забыв, что она давно населена существами со свободной волей, изменяющими ее лик в меру своего понимания… Чтобы сохранить величие, нужно умалиться.