Текст книги "По ту сторону рассвета"

Автор книги: Ольга Чигиринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 65 (всего у книги 81 страниц)

Дикий визг раненого зверя пронзил барабанные перепонки Айренара. Потом он услышал страшный хруст – от рывка копье сломалось у наконечника, и зверь сумел с него соскочить, опрокинув Берена, который так и не выпустил древка из рук. На какое-то мгновение вепрь пропал из виду – только веер черных брызг из-под копыт; потом кабан остановился на другом конце оврага и бросился назад, на врага, причинившего ему столько боли. Берен успел подняться на колено и выставить перед собой обломанный конец копья. Слепой от ярости, кабан наделся на него грудью, снова опрокинув горца и протащив его по грязи до обрыва, где другой конец древка, зажатый у смертного под мышкой, уперся в глинистый склон. Айренар отшвырнул лук: стрелой эту тушу было не остановить. Он уже не думал о дальнейшем и не помнил себя – главное было убить вепря раньше, чем он соскочит с копья и снова кинется. Выхватив нож, нолдо прыгнул в овраг, на спину зверю, вонзая нож туда, куда метил сначала своим копьем Берен: в черный щетинистый загривок. Несколько страшных мгновений он не знал, сумел ли достать до становой жилы – кабан сорвался с кола и бросился в сторону. Секач был так силен и тяжел, что не сразу обрушившийся сверху вес, равный собственному, остановил его, и эльф тащился на животе за кабаном по грязи, обеими руками вцепившись в рукоятку ножа, прежде чем животное с хрипом упало на бок и, несколько раз дернув ногами в воздухе, испустило дух.

Берен, лежа на спине, сказал несколько слов на человеческом языке, которого, как он думал, Айренар не понимает. Потом вытащил из груди зверя нож (упав, он успел еще раз ударить), вонзил, чтобы очистить, в песок, и, поднимаясь, сунул в ножны.

– Почему вы, смертные, бранитесь теми же словами, какими говорите о соитии и зачатии? – Айренар тоже встал, утираясь, и вынул из зверя свой нож.

– Потому что тех, кого мы браним, иной раз лучше было бы не зачинать и не рождать! – прорычал Берен. – Зачем ты спугнул зверя?

– Я не хотел, чтобы ты ранил его и разъярил. И не верил, что ты убьешь его с одного удара.

Берен усмехнулся криво и зло.

– Ладно, нолдо. Теперь я и сам в себя не верю, так что упрекнуть тебя не могу. Бери его за ноги. Подтащим к тому бревну и выпустим из него кровь. Хоть и трудненько будет его туда втащить.

– По твоим словам, с самым трудным ты справился. Или нет? – поддел Айренар.

– С этим, роквэн Айренар, я никогда не знал забот. Мужчина из нашего рода в свою шестнадцатую весну должен взять на рогатину медведя. Но вот купаться в грязюке мне сегодня совсем не хотелось… Так что великое тебе спасибо за это нечаянное удовольствие.

* * *

Они плыли еще день, и к вечеру оказались у того самого места, где в Сирион впадала река, у которой Берен встретил короля Финрода, откуда они отправились в свой последний поход. Но никому, кроме Лютиэн, он не сказал об этом, а только велел пристать к берегу на ночевку чуть ниже устья.

О пище можно было не думать, утренней добычи все еще хватало на всех. Нападений тоже, наверное, можно было не опасаться. Поэтому когда заметили исчезновение Берена и Лютиэн, рассудили, что не нужно пока идти искать их.

– Не то удивительно, что они ушли, – сказал Бервин. – А то удивительно, что они не ушли раньше. Шутка ли: не виделись цельный год, а после того еще и денька не побыли с глазу на глаз.

– Если бы это были те места, где безоружные могут спокойно ходить по лесу… – вздохнул Элвитиль. – Если бы это были леса во владениях Нарготронда или Тингола… я бы не беспокоился о них даже до следующего утра.

– Я думаю, – сказал Айренар, – если кто-нибудь пойдет в лес поискать целебных трав, которые нам по-прежнему нужны… И случайно на них наткнется, и с ними будет все хорошо, то он просто пройдет мимо, и не станет их беспокоить. А если с ними будет что-то не так, и они криком дадут знать об этом… то кто-то обязательно окажется рядом, чтобы вовремя прийти на помощь.

– Я смотрю, роквэн Айренар, тебе злосчастный кабан не дает покоя, – еще один юноша из бретильских стрелков похлопал прутиком по пекущейся на углях ножище. – Но кто и что может сделать госпоже Соловушке, победившей Саурона?

– Стрела в спину убьет ее, – сказал Айренар, сверкнув глазами. – Просто убьет.

– Князь сумеет ее защитить лучше нас всех, – не столь уверенно возразил юноша.

– Князь, считай, безоружен: посох да нож, – проворчал Бервин. – И хорошо, если он будет хотя бы в штанах.

Даэйрет фыркнула.

– По-вашему, мужчина наедине с женщиной только одним и может заниматься. Не судите обо всех по себе. Жеребцы.

– Да уж не кобылы, – отбил ее выпад Бервин. – А по ком судить, подскажи, госпожа? По тебе?

Бретильские стрелки заржали, Даэйрет ушла в палатку – плакать. Дарн, тот, у которого было рассечено лицо, почему-то встал и поплелся за ней.

– Ну, хватит, – Элвитиль поднялся. – По твоему совету, Айренар, я пойду и поищу трав.

Айренар тоже поднялся.

– Я с тобой, – сказал он. – Лучше мы застанем их в неловком положении, чем застанем их мертвыми.

Еще несколько эльфов встали, но Элвитиль сказал, что больше четверых не нужно. Взяв луки и стрелы, они исчезли в лесу.

* * *

Они шли уже довольно долго и зашли довольно далеко вверх по реке. Теперь, если бы с ними что-то случилось, никто в лагере на берегу не услышал бы их крика.

Берен пристально разглядывал окрестности, и вздохнул облегченно, увидев следы старого кострища. Он еще раз огляделся и обошел эту полянку кругом, а потом откуда-то из-за кустов донеслось его: «Ага!». Лютиэн не знала, следовать ли за ним, но он сам позвал ее.

Там была большая промоина, справа от нее росли деревья, два тополя, сомкнувшиеся кронами, засыпавшие всю землю своими серьгами. Берен ножом рыл землю возле корней одного из них.

Его руки углубились в землю выше локтя, когда под пальцами открылось что-то… Он подвинулся, показывая Лютиэн свою находку, что-то из хорошо выдубленной промасленной кожи. Потом он расширял яму, и Лютиэн помогала ему – и вскоре они вытащили из-под корней большой мех для вина или воды. Бок его был распорот, а потом вновь зашит суровой ниткой, и когда Берен разорвал ее, уже отсыревшую, в лучах вечернего света блеснуло золото и серебро – украшения нолдорской работы.

Мех лежал в тайнике сверху, а под ним был еще один слой ткани – завернутое в пропитанную жиром дерюгу оружие. Одиннадцать длинных мечей и один экет, десять ножей и восемь луков…

Ниже лежали доспехи, несколько легких походных кольчуг, да три кожаных панциря.

А еще ниже – одежда и прочие вещи, нужные в походе.

– Вы зарыли это, уходя на север? – поняла Лютиэн. Берен кивнул.

– Наверное, мы возьмем только оружие, украшения и кое-что из одежды, – сказал он. – Вернуть родичам… Остальное зароем: нам не унести.

Лютиэн согласилась, и они, сложив доспехи и одежду обратно в яму, вновь забросали ее землей и присыпали тополиными серьгами.

Из одежды Берен взял немногое: вышитую речным жемчугом по вороту и рукавам рубаху такого размера, который подошел бы Лютиэн, несколько поясов и раскрашенных платков, которые нолдор любят повязывать на шеи или на шлемы… Все это он отдал Лютиэн, и украшения тоже – но сначала какое-то время сидел на коленях, вертя в руках перстни и зарукавья, гладя их пальцами и рассматривая, словно вспоминая что-то.

– Я про мало что могу сказать, чье оно было, – промолвил он наконец. – Вот перстень Вилварина, вот зарукавье Аэглоса, этот камень в оправе как ладони, носил на шее Лоссар… Это книжица Менельдура… – он раскрыл маленькую, с ладонь размером книжку о тридцати двух листах, в отделанном серебром переплете, страницы покрыты счетными рунами и рисунками удивительных ветряных змеев. – Он хотел летать… А вот это серебряное стило Короля… Я узнаю также его меч, и меч Лауральдо – смотри, вот знак дома Феанора… Это экет, который носил Айменел, а это его платок… Он чаще подпоясывался им, как это делают синдар… Рубашка тоже его.

Он завернул украшения в платок и бросил в котомку Лютиэн, туда же – свернутые кольцами пояса и платки. Потом вновь завернул мечи в дерюгу и соорудил из перевязей нечто такое, на чем всю связку можно было нести через плечо.

– Даже сейчас, – сказал он, погладив мечи сквозь ткань. – Даже сейчас я не могу о них плакать.

– Другие могут говорить что угодно, – Лютиэн положила на его руку свою ладонь. – Но я-то знаю, что твое горе не меньше, а больше слез.

Берен взял ее руку и поцеловал тонкие пальцы.

– Я бы умер без тебя, – сказал он. – Не знаю, как у вас, а у нас мужчины часто говорят такие слова, и почти всегда это ложь. Но сейчас – правда. Половинка моего сердца зарыта на Тол-Сирион, а вторая жива лишь потому, что ты держишь ее в своих ладонях. Коснись моих рук, mell, потрогай: они холодные. Это от того, что сердце мое заледенело, и хвала богам, иначе оно истекло бы кровью.

Они почти не говорили друг с другом наедине, с того самого дня, когда она очнулась на берегу в его руках. Они и впрямь были холодными тогда, но сначала она подумала, что это – от воды, которой он брызгал ей в лицо.

Но так же холодны они были ночами, когда она просыпалась от того, что его стальные пальцы впиваются ей в плечи – до боли. Она вздрагивала, и они сразу же разжимались, и беглой лаской просили прощения, а она знала, что просить прощения тут не за что: это вновь и вновь в глухой черноте его сна воскресал пережитый им ужас. Вновь и вновь тело Финрода коченело в его бессильных руках, и Лютиэн, разбуженная его медвежьей хваткой, рукавом вытирала ему лоб, пробуждая от кошмарной грезы.

Когда-то он положил меч между ней и собой, а теперь смерть Финрода лежала между ними – тяжелее и острее любого меча. Его руки и вправду были холодны с того самого дня, как их разжали силой, чтобы взять мертвеца. Его руки могли держать оружие и разить без оружия; могли ворочать камни и бревна, могли взять жизнь у медведя, вепря или сауронова волка – но бессильны были удержать душу друга в его теле. И Берен перестал верить своим рукам. Слишком слабым, чтобы взять Сильмарилл у Моргота; слишком нечистым, чтобы его удержать.

И самое худшее – что Лютиэн не могла найти слов утешения для него. О, как было просто, когда он потерял лишь память – но не честь и не радость! О, как было просто, когда он всего лишь подозревал себя. Тогда для утешения понадобилось всего лишь узнать и сказать ему правду. А что же сейчас, когда каждый миг его память кричит: виновен! Виновен! И это правда. Лютиэн осудила бы себя, если бы совершила то, что совершил он. Осудила бы дважды и трижды – а значит, оправдывать его она не могла. И осуждать тоже не могла. Могла только любить его и верить в него даже когда он утратил эту веру. Потому что если она перестанет – то кто же сохранит эту веру для Берена? И какое право она имеет перестать, если Финрод продолжал верить в него даже в застенках Тол-и-Нгаурхот, до самой смерти.

– Всему свое время, – прошептала она, взяв лицо Берена в ладони. – А ты знай: я буду верить в тебя, что бы ни случилось. Я найду, чем согреть твое сердце.

За те дни, что он не сбривал волосы на лице, они из щетины превратились в то, что уже можно было бы назвать бородой.

– Твои волосы посерели… – сказала Лютиэн.

– Да. А ведь болтали, что я с моим нравом не доживу до седин.

– Но борода осталась прежнего цвета…

– Она моложе.

Лютиэн обняла Берена за шею и поцеловала. Потом сказала:

– Пойдем.

Теперь они шли обратно к реке и Лютиэн думала, что до заката можно поспеть только если идти без отдыха. Но странное дело, ей вовсе не хотелось торопиться, и даже опасности она не чувствовала: земля здесь была спокойна, и раны, нанесенные ей орками, понемногу заживали.

Перелески сменялись широкими полянами и на одной из них, полого спускавшейся к речке, Берен остановился.

– Если бы мы не спешили, я бы сел здесь и повечерял тем, что у нас осталось от обеда, потому что есть очень хочется, – сказал он. – Но успеть, наверное, нужно до темноты, потому что ночь будет безлунной.

– Как и ночь нашей встречи год назад, – сказала Лютиэн. – Я не боюсь темноты. Давай посидим здесь и вспомним тот день.

– А ты будешь танцевать? – он опустил на землю свою ношу и мечи глухо звякнули.

– Как ты пожелаешь, милый.

Они сели на берегу ручья, и Лютиэн достала из котомки то съестное, что взяла с собой: холодное мясо, две лепешки и луковицу. Запивали «зимним вином» из береновой фляги, разбавляя его водой из ручья. Танцевали под простой напев, который Лютиэн подхватила за Береном, пока оба не запыхались и не упали в траву.

– Ты поцелуешь меня? – спросила Лютиэн.

– Ох… Я лука наелся.

Она засмеялась, подбежала к расстеленной на земле холстине со съестным, взяла оставшуюся половинку луковицы и откусила от нее как от яблока. Потом долго пила воду и разбавленное вино, а Берен вытирал ей выступившие слезы.

– Ну, теперь можно и поцеловаться, – они сомкнули губы, и тут она почувствовала исходящую от него печаль, глубокую и холодную, как воды Сириона.

Он прощался с ней, но пока ничего не хотел ей об этом говорить.

«Но ведь так же нельзя», – она склонила голову ему на плечо. – «Ты не мог решиться, пока была надежда, ты искал другие пути… Если ты пойдешь теперь – ты пойдешь просто умирать».

«Пока я искал другие пути, я погубил Государя. Тогда я думал, что силен… Что, собрав войска, мы опрокинем силу Моргота… Я ошибался. Мы сладили всего лишь с Тху – а цена? Дортонион обескровлен. Финрод погиб. Минас-Тирит разрушен. Хитлум… Хитлум тешится ложной надеждой»

«Ты отчаялся».

«Я решился».

«Но такая решимость ни за чем не нужна. Ты просто идешь на верную смерть».

«Как Финрод».

«Нет. Финрод жертвовал собой не зря, если его жертва ввела Саурона в заблуждение и послужила к его поражению».

«Но не к его гибели».

«К вашей победе!»

«Тщетной».

Она сжала его руки с неожиданной для него силой и посмотрела ему в глаза.

«Она и вправду будет тщетной, если и ты уйдешь во тьму ни за чем. Если бы ты хотя бы желал…»

«Я лишился права желать… чего бы то ни было…»

– Что ты видел там, на Холме? – спросила она, опускаясь на траву и понуждая его опуститься рядом с ней. – Что ты увидел такого, что тебе понадобилось остудить лицо после разговора с Хурином, а в Незримом Мире тебя словно бы охватил огонь? Прошлое? Будущее?

– Боюсь, что… настоящее… – Берен запустил пальцы в волосы, растрепав их и тут же небрежно пригладив. – Как будто бы… будто бы кто-то приподнял меня за шиворот и поставил над всем миром, сказав: «Смотри!» – и я увидел землю как бы прозрачной, до самых ее корней. Они были крепкими, эти корни, но в них копошились твари гнусного вида; такие, что я не смог туда смотреть, и поднял лицо, посмотрев на север. Я видел так далеко, как не видят орлы Манвэ, и мой взгляд пронзал толщу гор… Я увидел черных рыцарей, пирующих в Аст-Ахэ, и Моргота, сидящего с ними, подобно князю среди дружинников. Они смотрели и не видели, что он огромен ростом, черен и уродлив, а ниже, в бесконечных подземельях, копошились орки, и узники Ангбанда в цепях стенали под их бичами. А еще ниже снова гнездились жуткие твари – они сами были огонь и жили в огне… Одна такая могла бы разметать все войско, что я вывел в Долину Хогг… И тут – Моргот начал поворачивать ко мне свое лицо, то ли почувствовал что-то, то ли просто глянул на юг… Мне стало страшно и я снова опустил глаза, а потом посмотрел на восток. Там была непроглядная темнота, но мой взгляд пронзил и ее. Множество людей и множество эльфов живет там, и если эльфы хранят память о древнем свете, то люди совсем о нем забыли. В их преданиях все перемешалось и спуталось, и они торгуются с богами, вымаливая их ничтожные милости, но слышат их только прислужники Моргота, которых и там полно… Там нет надежды и никто не придет к нам на помощь… И я посмотрел на запад, желая хотя бы там увидеть признак спасения или только призрак его. Но запад открылся мне стеной слепящего света и я понял, что ни живой ни мертвый не смогу войти в это горнило, ибо даже отраженный в тебе этот пламень иногда палит меня, что же будет, если он охватит меня целиком? В сравнении с ним я даже не грязен – я грязь. Не в силах больше терпеть, я закрыл глаза. Но это не помогло: я видел сквозь веки. Земля снова стала прозрачной, но на этот раз я видел не тварей Моргота, грызущих ее корни, а мертвецов… Без счета их, упокоенных в чреве земли, в морях и в том сумрачном месте, которому я не знаю названия. Их больше, чем сейчас живых, и одни еще ждут чего-то, а другие уже перестали… И нет для них надежды по эту сторону рассвета… Ни для кого из нас – нет… Я думал, что умру в этот же миг, но Феантури сжалились надо мной и отпустили мою душу. И я пошел к вам, чтобы собрать вас в путь, потому что боги дали мне ответ, которого я хотел. Не тот, на какой я надеялся – но Хурин прав, с богами не спорят. Я верну живым тех, кто пока еще жив, а сам отправлюсь за мертвыми.

– Значит, ты думаешь, что Валар послали тебе это видение, чтобы отнять всякую надежду?

– Всякую ложную надежду…

– Но тогда где же истинная?

– Она не нужна. Хурин прав: что бы там ни было, нужно просто биться…

– Вот как… – Лютиэн опустила голову. – Расскажи мне кое-что.

– Что?

– Ту беседу Финрода и твоей родственницы, по которой ты учился письму. Ты ведь помнишь ее наизусть?

– Помнил когда-то… С тех пор прошло много лет, Соловушка… Я почти забыл ее, и… мне будет тяжело.

– Но… я прошу тебя.

Он вздохнул.

– Ладно…

Снова вздохнул, прикрыл глаза и начал:

– И вот вышло так, что однажды весной Финрод гостил в доме Белемира; и разговорился он с мудрой женщиной Андрет, и зашел у них разговор о людях и об их судьбах. Ибо незадолго до того, вскоре после праздника Середины зимы, скончался Борон, владыка народа Беора, и Финрод был опечален. «Горестно мне видеть, Андрет», – говорил он, – «что народ ваш уходит так быстро. Вот ушел Борон, отец твоего отца; вы говорите, что для человека он прожил долго, но я едва успел узнать его. На самом деле, мне кажется, что совсем недавно повстречал я Беора на востоке этого края, однако же он ушел, и сыновья его тоже, а вот теперь и сын его сына…»

Поначалу он слегка запинался и путал вопросы и ответы, но потом голос его зазвучал уверенно, и Лютиэн уловила в нем даже попытку подражать Финроду в образе речи:

– «Но о вас, наших ближайших родичах, мы скорбим куда сильнее. Но ведь в Средиземье все недолговечно, так почему же мы не можем думать, что и ваша краткая жизнь – часть вашей природы? Разве сами вы думаете иначе? Из Ваших слов, из горечи, что слышится в них, я понял, что Вы считаете, будто заблуждаемся», – а затем в голосе его послышались другие краски, полные язвительной горечи, как надкушенная ею луковица:

– «Да, государь», – сказала Андрет, – «я думаю, что вы заблуждаетесь, как и все, кто думает, как Вы, и что само это заблуждение – от Тени. Но что до людей… Одни говорят так, другие – иначе, а большинство, не задумываясь, верит в то, что мир всегда был таким, как теперь, в краткий миг их жизни, и останется таким навсегда, нравится им это или нет. Но есть такие, кто думает иначе. Люди зовут их «Мудрыми», но редко слушают их. Ибо они говорят неуверенно и часто противоречат друг другу – они не владеют бесспорными знаниями, какими похваляетесь вы, эльфы; им поневоле приходится верить «легендам»».

Но затем он снова начал запинаться, но не от того, что с трудом вспоминал, что должно следовать дальше (хотя и от этого тоже), а словно бы ему трудно было говорить эти слова:

– «Мы видели смерть, и боимся ее», – возразил Финрод. – «Ведь мы, Андрет, тоже можем умереть; и мы уже умирали. Отец моего отца убит… и смерть его была ужасна, и немало изгнанников последовало за ним. Мы гибли во мраке, в беспощадных льдах, в ненасытных волнах. Мы гибли и в Средиземье – в дыму и пламени… от… от яда и от беспощадных клинков… Феанор мертв, и Финголфин растоптан ногами Моргота…»

– Что? – изумилась Лютиэн. Этого ведь не могло быть, не было в рукописи…

– Я заговариваюсь, – простонал Берен. – Прошу, позволь мне остановиться.

– Нет, говори! Говори дальше!

– Ты… ты ведь… читала это? – догадался он вдруг. – Во время своего пленения в Нарготронде читала это? Тогда позволь мне умолкнуть. Не мучай меня!

– Исцеление порой бывает мучительным. Продолжай.

Он зарычал сквозь зубы, но продолжил:

– «А для чего? Чтобы повергнуть Тень. А если это невозможно – хотя бы не дать ей расползтись по всему Средиземью: чтобы спасти Детей Эру, Андрет, всех детей, а не только гордых эльдар!» – «А я слышала, что вы пришли отвоевать сокровище, что похитил у вас Враг. Но, быть может, дом Финарфина не заодно с сыновьями Феанора. А все же, как вы ни доблестны, я спрошу снова: «Что знаете вы о смерти?» Для вас это больно, это горько, для вас это потеря – но лишь на время, для вас это малая частица, отсеченная от изобилия, если правда то, что я слышала. Ведь вы знаете, что после смерти не оставите мир и сможете вернуться к жизни. А для нас все по-другому: умирая, мы умираем, уходим – и не возвращаемся. Смерть – это конец всему, невозвратная потеря. И она отвратительна, ибо ее навязали нам…»

Теперь он не подражал речи Финрода вольно или невольно, а говорил взахлеб, скороговоркой, стремясь как можно быстрее покончить с неприятным делом.

– «Ведь если этому верить, тогда… тогда феа, что лишь странница здесь, в Арде, связана нерасторжимым браком с роа из Арды, и разлука для них мучительна, но при этом оба должны следовать своему естеству, не подавляя друг друга. А это значит, что феа, уходя отсюда, должна забрать с собой роа. А ведь это означает, не больше не меньше, что феа сможет вознести роа, своего вечного супруга и спутника, к вечной жизни за пределами Эа, за пределами Времени! А через это Арда – хотя бы часть ее – могла бы не только исцелиться от порчи Мелькора, но даже освободиться от пределов, положенных ей в «Видении Эру», о котором говорят Валар! Если этому верить, воистину великими были люди под рукой Эру, и падение их – ужаснейшее из всех преступлений… Так вот с чем людские феа сравнивают все, что видят, – видение замысла завершенной Арды, где все живые твари, и даже земли и моря, бессмертны и нерушимы, вечно прекрасны и вечно новы? А может, есть где-то иной мир, а все, что видим и знаем мы, эльфы и люди, лишь знаки, напоминания о нем»?

Тут он снова запнулся и как будто бы проглотил большой ком. Потом уже севшим голосом сказал:

– Дальше я не помню, но помню вот это: «Так вот зачем пришли люди – не последыши, а наследники, завершающие начатое, – выправить Искажение Арды, предвиденное прежде, нежели были они замышлены, и более того – явить величие Эру, возвысить Песнь и превзойти Видение Мира! Ибо Арда Исцеленная будет выше Арды Неискаженной – и все же это будет именно Арда Неискаженная! Ибо разум говорит, что нас ожидает именно это: когда Арда завершится, ей придет конец, а с нею – и всем нам, детям Арды; конец – это когда все долгие жизни эльфов останутся, наконец, в прошлом. И вдруг мне явилось видение Арды Возрожденной: вечное настоящее, где могли бы жить эльдар, совершенные, но не завершенные, жить и бродить по земле, рука об руку с Детьми Людей, своими избавителями, и петь им такие песни, от которых звенели бы зеленые долы, и вечные горные вершины пели, словно струны арфы, даже в том Блаженстве, превысшем всех блаженств…»

И Берен умолк уже совсем, зажмурив глаза, стиснув и оскалив зубы, как будто слова этой давней беседы резали его изнутри.

– Но нельзя же все время петь? – шепотом проговорила Лютиэн. – А о чем бы вы говорили с нами?

– О… – простонал Берен и повалился навзничь, закрыв лицо руками. Та влага, о которой он просил так долго и бесплодно, прорвалась сквозь его ресницы, выкатилась из-под ладоней и, сбежав по вискам, скрылась среди серых и черных волос.

Потом он отнял руки от лица и плакал открыто, но как-то спокойно, без криков и рыданий, и дыхание его было свободно и ничем не стеснено – только слезы сочились между ресницами и катились все той же влажной дорожкой, и Лютиэн не мешала им, пока они не иссякли.

После этого Берен еще какое-то время лежал тихо, как спящий, держа руку Лютиэн в своей руке. Но когда слезы на лице его высохли, он сел и прижал деву к себе в благодарном объятии.

– Чем я заслужил тебя?

– Лучше подумай о том, что мы теперь будем делать?

– Теперь… – он улыбнулся. – Теперь остается только одно: идти за Сильмариллом.

Она хотела что-то сказать, но низкий отдаленный рев донесся до них.

– Рог? – удивилась Лютиэн.

– Или ревет олений бык… Или все-таки рог? – он встал на колени и склонил ухо к земле.

– Я слышу топот многих копыт. Как будто сюда скачет конный отряд…

– Скроемся, – Лютиэн сунула ему в руки волчью шкуру и за рукав потащила его к ближайшим кустам. Там она распахнула над ними обоими свой плащ, и в ожидании они застыли. Это был не конный отряд, а стадо оленей – старый самец с ветвистыми рогами, трое молодых бычков, которым предстояло вскорости покинуть стадо и с десяток важенок, и все они пронеслись через поляну так, что гудела земля. Берен беззвучно рассмеялся.

– Всего лишь стадо, – сказал он. – Ах, попались бы они нам с Айренаром – мы бы обошлись без купанья в грязи…

Он вернулся к брошенным в высокой траве вещам и собрал их – холстину с едой и тяжелую связку мечей.

– Пора идти. О нас уже беспокоятся, почти наверняка.

* * *

– Вот это встреча!

Хисэлин и Элвитиль изумленно смотрели друг на друга.

– Эта встреча лучше чем прошлая, – сказал Элвитиль. – Но почему ты здесь?

– Потому что здесь мой господин… – Хисэлин оглянулся на небольшой, в дюжину копий, конный отряд нолдор, нараменники которых носили знаки Дома Феанора. – Наш господин…

Хисэлин отказался идти вместе с эльфами Артанора, когда те забирали раненых беорингов и попытался догнать Даэрона, чтобы сказать, что нет смысла искать Лютиэн ниже по течению – она идет к Тол-и-Нгаурот; а еще он хотел то же самое сказать Келегорму, который со своим отрядом носился где-то поблизости.

Он не нашел Даэрона и встретил Келегорма на четвертый день, но раньше встретил Хуана, который оставил Лютиэн и теперь возвращался к своему господину. Они вдвоем отыскали Келегорма, Куруфина и их малый отряд, и Хисэлин рассказал о том, что произошло с отрядом Фейнарина и о том, что эльфы Артанора Каримбэ вместе с людьми Хурина штурмом берут Тол-и-Нгаурот, и Лютиэн пошла туда.

Эльфы Келегорма рассказали ему, что видели передовые разъезды армии Ородрета, которая движется на север. Келегорм был полон решимости двигаться к Тол-и-Нгаурот еще и потому что не хотел уступать Ородрету славы.

С Хуаном Келегорм не разговаривал и делал вид, что вовсе его не замечает. На третий день братья продолжали путь на север. Они бы тронулись и раньше, но дожидались Келебримбора, и выступили только тогда, когда тот вернулся со своим отрядом. Всего же их было около сорока. Хисэлин, ехавший на запасном коне, думал, что это похоже на петляние в заколдованном круге: на север, к Острову Оборотней, потом на юг, потом снова на север…

Никто из воинов не говорил о своих вождях за глаза, но на лицах других Хисэлин читал то же, что думал сам – Келегорм сходит с ума. Мало кто решился бы продолжать поход после такого явного признака злой удачи, как то, что случилось с Фейнарином. Хисэлин теперь боялся сам себя, боялся искушать судьбу, хоть и не показывал вида. А если вести речь о мести за смерть Финрода (в его и Берена гибели Хисэлин не сомневался), то следовало подождать войска Ородрета и присоединиться к нему. Но Келегорм, похоже, без меры воодушевился известием о том, что Берен ему больше не соперник. Он бы загнал коня, стремясь вперед, если бы Куруфин не сдерживал его все время.

И вот под вечер второго дня пути братья уже не выдержали напряжения – и, увидев оленя, послали Хуана за ним и сами бросились в погоню. Свита отстала, потому что ломать себе голову в скачке из-за зверя никому не хотелось, да и не было необходимости: догнав оленя, Хуан свалил бы его в одиночку. Братья гнались за ним лишь для того, чтобы выплеснуть нерастраченную ярость.

Неспешно продолжая свой путь, дружинники Келегорма и Куруфина наткнулись в лесочке на двух эльфов, и Хисэлин узнал Элвитиля. Теперь настала очередь Элвитиля рассказывать, как он попал сюда, и тот оказался перед нелегкой задачей. С одной стороны, от Хисэлина бессмысленно было скрывать, что Лютиэн он видел. Что она добралась до лагеря Артанора, феанорингу было известно со слов дружинников Каримбэ. Конечно, Хисэлин горел желанием узнать, чем кончился штурм, и Элвитиль не мог солгать:

– Вы не найдете славы на Тол-Сирион, ибо замок взят и разрушен, – сказал он.

– А Финрод? – спросил Келебримбор. Он знал от Хисэлина, что Финрода освободить не удалось, и Саурон не мог оставить его живых – но все-таки не верилось, что он мертв. Мысль о его смерти вызывала в памяти тот страшный день, полный мрака; не благословенной мглы звездных лет Эндорэ, но того кошмара черноты и неизвестности, что свалился на эльфов с гибелью Дерев Света. Финрод словно хранил в себе немножко теплого сияния Лаурэлин.

– Государь наш погиб. Он и его спутники похоронены на Тол-Сирион. Гортхауэр бросил их и Берена в волчью яму.

– А что же наши? – спросил Келебримбор. – Что ты знаешь о Фейнарине, сыне Ганнелина?

Фейнарин был другом и побратимом внука Феанора – еще с тех светлых дней Амана, когда они не знали вражды и ненависти. Элвитиль вздохнул.

– Увы тебе. Он погребен там же, вместе с эльфами и людьми, бравшими Тол-и-Нгаурхот. Саурон изуродовал его тело, как и тела всех, кто пал за стенами замка.

Этого можно было и не говорить, но Элвитиль хотел, чтобы Келебримбор поменьше спрашивал о Берене и Лютиэн – пока Элвитилю не будут окончательно ясны его намерения.

– Как же он ответил за это злодеяние? – бледнея от гнева, спросил сын Куруфина.

– Он лишен своей телесной оболочки и в обличьи летучей твари бежал на Север.

– Кто же победил его? Артанор? Хурин, сын Галдора? Или отыскался воин более могучий?

– Его победил Хуан, пес Келегорма.

Келебримбор покусал губы.

– Что ж, хотя бы позора ему достаточно. Но не говори мне, что ничего не слышал о Лютиэн Тинувиэль.

– Не скажу, – кивнул Элвитиль. И в самом деле, было бессмысленно это отрицать. – Что за дело тебе до нее?

– Где она?

На миг у Элвитиля возникло искушение послать сыновей Феанора в Барад-Эйтель, где им поневоле пришлось бы объясняться с Фингоном. Но лгать было противно, и даже полуправдой, ложью умолчания, в которой ему пришлось поднатореть за годы плена и рабства, он был сыт по горло.

– Я не знаю, Келебримбор.

– Не пытайся лгать мне.

– Ты обвиняешь нас? – выступил вперед Айренар.

У них двоих не было никакой возможности одолеть четыре десятка вооруженных и конных эльфов, но оставалась надежда на то, что перед лицом дружины никто не решится поступить бесчестно.