Текст книги "Мене, текел, фарес"
Автор книги: Олеся Николаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)
Однако догадки, откуда ветер дует, постепенно перешедшие в твердое чувство уверенности, основывались, помимо «Ермова стиля», еще и на том, что оба монастыря, при всем своем противостоянии друг другу, совсем не были так уж изолированы, а при сохранении обоюдоострого напряженного интереса меж ними, всегда находились люди, готовые перенести свежие вести как туда, так и обратно. Так что о «плате за святыню» насельники Свято-Троицкой обители уже слышали и до газетной атаки, и в идеологическом авторстве отца Ерма уже не сомневались.
Конечно, многие из Свято-Троицких искусились. Шли неподобающие разговоры о том, что, якобы он сам «сидит по уши в гуманитарной помощи», что «продает иностранцам иконы за баксы»… А Свято-Троицкий монастырь и паломников кормит бесплатно, и старых больных монахов своих лечит, и пол-России духовно окормляет. Говорили и о том, что на Западе, который «так почитает игумен Ерм», даже плюнуть бесплатно нельзя: сядешь на скамейку – доллар, в сортир пойдешь – доллар. И что этим иностранцам сразу и не так интересно будет, если с них плату перестанут брать, потому как у них своя психология: если дорого – значит ценно, «работает». Магия для них, может, и мракобесие, но зато «работает». «Работает» – это довод. А «работает» – только за деньги. Чем больше денег, тем ценнее, тем лучше «работает». И вообще с них лучше было бы драть за пещеры три шкуры. Чем больше платили бы, тем более поклонялись. Чем более поклонялись, тем больше бы народа сюда приезжало. Чем больше народа, тем больше денег монастырю. А чем больше монастырю денег – тем шире миссионерская деятельность. Святых отцов бы у себя издавали. Газету бы свою монастырскую выпускали. Радиопрограмму бы свою открыли. Даже целый телеканал!.. А помимо того – богадельня при монастыре нужна? Нужна. А приют для сирот? А нечто вроде божедомья? А, извините, на какие гроши, когда братия ходит в залатанных рясах и питается жидким варевом? Вот как. А на дармовщинку – эти иностранцы все равно ничего не поймут. И при этом все апеллировали к иеромонаху Иустину как сугубому знатоку вопроса: во-первых, он был из семьи дипломатов, работавших в Америке, и сам прожил до семнадцати лет в Нью-Йорке, а во-вторых, он водил экскурсии по пещерам, а теперь водить ему было больше некого, и он оказывался страдательным лицом. Но Иустин только улыбался им в ответ.
Подобные разговоры обкатывались по всему монастырю, пока наконец не принимали определенную законченную форму, которая сводилась к нескольким устойчивым положениям: враги монастыря ищут его разорения, падения и бесчестия, что вполне соответствует «последний временам». Пользуясь иезуитскими или масонскими (что означало для них одно и то же) демагогическими приемами, передергиванием фактов, провокациями и запугиваниями (столичная пресса), они сумели навязать свою линию поведения и архиерею, и наместнику, которые вынуждены и теперь, и впредь плясать под их дудку.
Вот почему и стала возможна здесь вся эта знаменитая и сенсационная «история с мафиозо», которая обернулась потом громким скандалом, и даже не только стала возможна, но и была поначалу воспринята в монастыре спокойно, единодушно и одобрительно.
Почти накануне отъезда наместника в Москву на храмовый подворский праздник, то есть тогда, когда он все еще пробовал пластинки «на прочность», которой они не выдерживали, доставая их именно что «за ребро» из коробки, а его келейник, воздыхая: «Искушение!», безропотно выносил из его покоев черные осколки, когда архимандрит ломал голову над ветхим облачением, которое все еще был намерен принести в дар молодому подворью, когда он сморкался и кашлял, хватаясь за поясницу и повторяя: «Что же нам поделать: монастырь у нас нищий», к нему и заявились эти трое в черных очках.
Был конец декабря, погода стояла ужасная – буря, вихри, буран, мрак не отпускали монастырь даже в дневные часы, и у наместника в его покоях горел свет, а эти, шуганув келейника, ввалились прямо в наместничий кабинет. И архимандрита Нафанаила потрясли прежде всего их черные очки.
Впрочем, говорили они с ним недолго и вполне вежливо. Дело сводилось к тому, что они просили наместника предоставить им место в пещерах для захоронения их «Витали», который «сильно верил», но был «предательски убит восемнадцатью бандитскими пулями». За это они обещали пожертвовать от имени Витали сто тысяч долларов «наличняком» на монастырь. Получалось таким образом, что Виталя, переходя в категорию монастырских благотворителей, мог рассчитывать на право быть захороненным в чудесных пещерах. Кроме того – и тут один из них снял очки, под которыми оказались заплаканные и несчастные глаза, – брат Витали – Виктор, или «Витан», готов был прибавить из своих еще сто тысяч «в валюте» на пожизненное поминовение души убиенного любимого брата…
Честно говоря, никто из монахов не слышал их разговора, но ходили слухи, что наместник согласился так сразу под впечатлением пистолетного дула, приставленного к его виску. Однако в монастыре они не прижились, хотя и имели хождение за его стенами: отец Нафанаил со всеми своими «тцч» и «поклончиками», со всей своей солдатчиной и твердолобым упорством принадлежал к типу «страстотерпцев». И даже если предположить, что дуло и было приставлено к его голове, а он все же не был бы убежден в правомочности захоронения и его легитимности, вряд ли бы он не выкинул какое-нибудь коленце перед «черноочковыми», – ну не предал бы их анафеме или не наложил бы на них какое иное церковное прещение. Скорее всего, он выяснил вопрос о том, имел ли покойник каноническое право быть захороненным по православному чину, то есть попросту – был ли он крещен. Получив удовлетворительный ответ о том, что Виталя был крещен даже совсем недавно одним из монастырских иеромонахов и даже приобщился после этого Святых Тайн, наместник безусловно спросил имя крестившего. И получив ответ, удовлетворенно кивнул.
– Так, так, – сказал он, – значит, каноническое право христианского погребения имеется. Имеется ли право захоронения в монастырских пещерах, вот в чем вопрос.
Ему тут же без обиняков напомнили про благотворительные сто тысяч от Витали плюс сто тысяч от брата Витана.
– Взнос изрядный, – рассудил отец Нафанаил. – Десять лет назад мы хоронили в пещерах одну рабу Божию – из местных, завещавшую монастырю свой дом в Троицке. Дом мы сделали странноприимным, – пояснил он. – Думаю, ваша благотворительность делает захоронение вполне приемлемым и традиционным.
Ну а в голове у него тотчас же и заработало-застрекотало: водопровод и канализация в монастыре прогнили, их заменять надо, – раз, батареи не греют, котлы «не тянут» – отопление ремонтировать, котлы, трубы менять, угля подкупить, – два. Крыши подтекают-капают, полы проваливаются, – три и четыре, краска на храмах и братских корпусах облупилась, братия живет по несколько чернецов в келье, все это побелить-покрасить, новый корпус для братии построить – это пять и шесть, и семь… Ну и так далее. Стена монастырская обваливается, дорога через монастырь вся в колдобинах – вечных лужах… Да эти деньги – так только, дыры залатать: все ведь в монастыре ветхое, прогнившее, истлевшее от времени и его бурь.
Отпевание было назначено на послеобеденное время, и в тот же день архимандрит Нафанаил сообщил об этом братии за трапезой.
Удивительно, но оказалось, что кое-кто из братии уже знал об этом чуть ли лучше самого наместника… Как это происходит? Знали уже, что Виталя – чуть ли не глава воронежской мафии, что после крещения он – по милости Божией, вероятнее всего, «нагрешить еще не успел, так быстро Господь его прибрал». Квалифицировали его как «покаявшегося разбойника». Вспоминали и инока честного Питирима – бывшего разбойника Кудеяра, воспетого народной песней. И всяких покаявшихся грешников, ставших святыми. Рассуждали, что хоронили же испокон в пещерах монастырских благотворителей, а кто знает, «какие у них были грехи».
В пять часов пополудни Виталя был уже отпет по полному чину в присутствии монастырских насельников и своей черноочковой, вооруженной и лысой братвы, внесен в свободную пещерную нишу и оставлен там при свете оплывших свечей и разноцветных лампад.
В пять часов тридцать минут в наместничьем сейфе лежало двести тысяч долларов, а в шесть – многочисленные «вольво», «мерседесы,» «ауди», «саабы» и разномастные «джипы», заполонившие площадь перед входом в монастырь, сорвались с места и скрылись в черном буране.
Через несколько дней наместник в сопровождении келейника и Дионисия выехали в Москву. Твердое лицо его выражало благосклонность к происходящему, и душа его была спокойна как никогда.
Примерно тогда же игумен Ерм расхаживал по мастерской и громко возмущался:
– Вот! Докатились! Уже воронежскую мафию в пещерах хоронят! Ниже падать некуда! Никто и ничто им не указ, не авторитет. Ни архиерей, ни Патриарх.
Даже, против обыкновения, позвонил мне в Москву.
Я робко, но велеречиво пыталась его успокоить. Пустилась рассуждать. Что-то вроде того, что Господь и здесь волен собирать, где не сеял, что, может быть, не разбойник осквернит святыню, а братия в присутствии святыни отмолит этого грешника – ведь покрестился же он, как говорят, перед смертью, ведь причастился же!
Но игумен строго оборвал мои речения. Он сказал, что все это ему напоминает «кликушество старой бабки». И повесил трубку.
Он же, приготовив большую храмовую икону, писаную на золоте, отправился с ней к епископу Варнаве. Владыка принял дар, выслушал отца Ерма, заказал ему иконостас для нового придела в кафедральном соборе и отправил с миром.
Через несколько дней, сразу после Рождества Христова, игумен Ерм был назначен наместником Преображенского монастыря и собственноручно разорвал бумагу с перечнем заказов, записанных по пунктам аккуратным почерком архимандрита Нафанаила.
В эти же самые дни отец Нафанаил вернулся из Москвы и был тут же извещен о том, что захороненный мифиозо «провонял все пещеры». Это сообщили ему буквально все в монастыре – от иеромонаха Иустина, уверявшего, что там «смрад и зловоние», до простых бабусек, подходивших к нему под благословение:
– Батюшка, там этот-то ваш споньсер так смердит, так смердит!
Первым делом архимандрит Нафанаил сам пошел и проверил. Но не почувствовал ничего. Даже специально нагнулся и принюхался к гробу: есть, конечно, какой-то тлетворный душок, но не более. Заставил нюхать келейника. Тот потянул воздух носом и подтвердил:
– Рыбой вяленой припахивает… Но так, чтобы уж воняло вовсю – это нет. Это Иустин привык французскими духами душиться. Водой с ментолом рот полоскать. А в деревенском сортире, небось, в обморок упадет.
В общем, наместник решил, что все чрезмерно преувеличено, но все-таки какие-то меры надо принять.
Во-вторых, ему сообщили, что игумен Ерм отложился от их монастыря и получил статус самостоятельности: сам теперь наместник. Сам себе голова.
А в-третьих, его вызывал к себе епископ Варнава. Наместник думал, что это связано с их новым подворьем в Москве и неприятностями вокруг него, и владыка, который, как теперь понимал отец Нафанаил, лишь по великой милости Божией не отправился туда служить на храмовый праздник, хочет просто узнать от очевидца, как там и что. В крайнем случае, он решил пообещать архиерею, что пожертвует отцом Филиппом, раз у него так плохо обстоят дела с вверенным ему подворьем, и назначит кого другого... А с другой стороны, распорядился, чтобы у Филиппа отобрали келью, которая оставалась за ним в здешнем монастыре, чтобы подворский наместник всегда мог приехать в альматер, помолиться, посоветоваться со старшими, испросить благословение. Ну и теперь получалось, что Филипп, не имеющий здесь даже своей кельи, для монастыря – вообще отрезанный ломоть. Пусть сам за себя отвечает перед владыкой, коли начудил. И поэтому отец Нафанаил не очень и торопился.
Все должно быть чинно, степенно.
Однако решил ехать к архиерею не только с келейником, но и с иеродиаконом Дионисием. Сказал ему даже:
– Возьми для владыки какую-нибудь тобою написанную икону – на всякий случай, мало ли что.
И келейник, словно что-то почувствовав, глубоко вздохнул:
– Искушение!
– Какое еще искушение! – вздернулся Наместник. – У святых отцов есть такая притча. Из жития святого Антония. Лукавый, понимаешь, жалуется преподобному, что люди часто на него клевещут. Сами грешат, а потом все сваливают на него. Что он их вроде бы искушал. А на самом деле – он был ни при чем.
– Да ладно, – отмахнулся келейник. – Как же! Ждите от него! Ни при чем он! Так вы ему и поверили!
– Так это ж не мы, это святой Антоний!
– Лучше пусть этот ваш лукавый расскажет, как он последнюю воду в пустыне в песок выливал, чтобы только преподобному Антонию она не досталась! – возмущенно проговорил келейник и даже сплюнул в сторону.
Этого хамства наместник, конечно, не мог стерпеть. Но поклончиков в этой экстремальной ситуации все же решил не накладывать:
– Во-первых, это не «наш» лукавый. Это лукавый, так сказать, общий, лукавый как таковой. Сатана. Во-вторых, эта история известна нам от величайшего святого. А в третьих, веди себя культурно, позоришь ведь только рясу, чудишь!
– Да я не то хотел сказать, что лукавый этот – ваш, а просто, что он – из вашего рассказа. А что он и самому святому Антонию мог соврать, так это как пить дать. Хотел подкупить его своей откровенностью: дескать, люди сами грешат, а все на меня валят. Чтобы преподобный Антоний расчувствовался и отвлекся от духовной борьбы. А лукавый его тут-то и цап-царап.
И келейник сделал над головою наместника выразительный жест рукой – словно бы он сворачивал невидимому противнику шею.
– Не о том речь, – вмешался Дионисий. – Лукавый, конечно же, искуситель и отец лжи – кто с этим спорит. Но отец Наместник имел в виду, что и сама человеческая природа испорчена. Человек может по одной лишь падшей своей природе грешить в собственное удовольствие и даже не замечать. Ну, по глупости или еще по чему. Глупость же человеческая – большая беда. А лукавый может оказаться и ни при чем.
– Так, а кто природу человеческую испортил, кто? Эх, ты, простота! Он же ее и испортил, лукавый твой. Кто им яблоко-то подсунул в раю?
– А свобода? – сказал Дионисий. – Ева могла и не послушаться змея, Адам мог бы и Еву как-нибудь пристыдить…
Келейник от досады даже заткнул уши:
– И слушать не хочу! Он их – искушал? Искушал! А вы говорите – это они сами, а он, значит, чистенький, не виноватый он, ни с какого бока, может, еще и в ножки ему поклониться за это?
Потом, когда уже поехали к владыке, он все-таки уши открыл:
– Да всюду он, лукавый этот. Вот даже вложит, к примеру, монаху помысел и тут же заглядывает ему в лицо: что, как, принял тот его наживку или нет. В глаза заглядывает: по глазам-то все видно. Фу, мразь. Ни одно дело здесь не обходится без него – везде наследит…
И точно – у архиерея ждала архимандрита Нафанаила буря. Епископ кинул перед ним подшивки газет, в которых на разные лады клеймили Свято-Троицкий монастырь за «связи с мафией». Речь, конечно, шла о пещерном захоронении. О том, что братия монастыря «превратилась в братву». Ну и так далее. И вот владыка опять крикнул отцу Наместнику это свое «тебе – доход а мне – на приход». И повторял это много раз. Видимо, когда-то ему самому это показалось удачным. И потом это у него прижилось. То есть он стал употреблять это выражение и с другими священниками. Владыка сказал, что получил сигнал даже от священноначалия из Москвы, они просят принять срочные меры, прежде всего – перезахоронить скандального мафиозо, а кроме того – подумать о том, насколько на этом месте целесообразен такой наместник. И тут же владыка, не дав отцу Нафанаилу опомниться, вложил ему в руки указ о том, чтобы он с этого дня сложил с себя наместничьи полномочия. С этим он выпроводил несчастного архимандрита.
Вместо него был временно назначен игумен Платон, который тут же и предписал архимандриту Нафанаилу освободить наместничьи покои, перейти в келью в братском корпусе и заступить на новое послушание: он был послан на курятник и становился ответственным за кур.
Таким образом, монашеская карьера бывшего наместника Свято-Троицкого монастыря архимандрита Нафанаила закончилась там, где она некогда началась для молоденького послушника Дионисия.
– Слава Богу за все, – как бы себе самому тихо произнес бывший наместник, выходя на новое послушание. – Воистину тот человек, Виталий, был очень, очень грешный… По мощам и миро, – заключил он.
А игумен Ерм, получив полную самостоятельность и абсолютную свободу, первым делом крепко запер монастырские ворота и открывал их только для своих проверенных людей. Больше его не интересовали Свято-Троицкие события, и он демонстративно позевывал или переводил разговор на другую тему, как только речь заходила об этом монастырском соседе. А то и просто вставал и уходил. Не интересовали его и бурные московские церковные события. Он ревностно обустраивал собственную обитель, призванную стать образцовой. Его волновала идея соединения Церквей. Именно здесь, в его – Преображенском – монастыре, они и должны были соединиться, преображая весь мир.
К нему ездили серьезные люди, с которыми они обсуждали эти вселенские проблемы. Были какие-то католические миссионеры, даже кардиналы. Какие-то православные заштатные священники-латинофилы, честно говоря, несмотря на некоторый внешний лоск, все же какого-то траченного вида. Особенно насторожило меня появление там одного игумена, тоже теперь заштатного и тоже, оказывается, латинофила. Я знала, что он сделал свою карьеру, работая в советские времена в иностранном отделе Патриархии, называвшемся в ту пору не вполне благозвучно – «Отделом внешних сношений», и вспомнила, как отец Ерм некогда шуганул старого чекиста, жаждавшего покаяния, заодно отлучив от себя иеромонаха Филиппа, который его привез.
Приезжали и просто паломники, лишенные каких-либо католических интересов, – и мирские, и монашествующие, и иереи Божии: ехали к нему как к человеку высокой духовной жизни, подвижнику, иконописцу.
Таким он с ходу принимался читать страницы из Фомы Кемпийского и спрашивал:
– Ну, кто это написал, узнаете?
Ему говорили:
– Похоже на святителя Феофана Затворника.
Или:
– Кажется, это Димитрий Ростовский.
Или даже:
– Да это же сам святитель Иоанн Златоуст.
Игумен ухмылялся, а потом вдруг ошарашивал:
– Нет, это никакой не Феофан Затворник, не Димитрий Ростовский и тем более – не Иоанн Златоуст. Это католический святой Фома. И о чем это, по-вашему, может свидетельствовать? О том, что дух – един.
А то – он показывал гостям только что написанную икону «Прибавление ума»:
– Видали в православных храмах такую?
Ему отвечали:
– Конечно, известное дело, лаврские академисты и семинаристы перед экзаменами к ней усердно прикладываются…
– А знаете, что это католическая икона? – спрашивал отец Ерм. – Да-да. Называется она «Лоретская»…
Ну и много было у него таких загадочных зачинов…
– Кто православную «Невидимую брань» написал?
– Как кто? – отвечали ему. – Никодим Святогорец.
– А вот и нет, – радовался он, как ребенок. – Никодим ее только перевел. С латинского. А написал ее католический монах Скуполи. А наша великопостная служба «пассия» – откуда пришла? Не знаете? Из католической церкви. А разрешительная формула в православном чине исповеди – от кого? От католиков.
Многие из приезжавших к нему и недоумевали, и соблазнялись. Таких он называл «кликушами» и «старыми бабками». Но в основном вокруг него царила атмосфера восторга и преклонения. О нем говорили, что он – «великий православный иконописец», «человек с безупречной репутацией», «идеальный монах» и даже «высочайший духовный ум». Поражались тому, что он знал наизусть Евангелие, Псалтирь и целыми страницами мог цитировать по памяти Святых Отцов. Постоянно слышалось: «Вас здесь некому оценить», «До вас надо еще духовно расти и расти», «Вы пишете куда глубже знаменитого архимандрита Зинона из Даниловского монастыря…».
Отец Ерм только улыбался и опускал голову. В эту пору он был особенно щедр – раздаривал направо-налево свои драгоценные иконы, веря в то, что они и в заморских краях будут выполнять некое миссионерское служение.
Мне он с самого начала своей скитской жизни отвел место возле себя – на маленьком хуторе, где жил тот самый бывший начальник волжского пароходства, который когда-то помогал ему с первыми скитскими постройками. Это был видный и крепкий старик, похожий на самого Николая Угодника, с круглыми светлыми глазами и волнистой густой седой шевелюрой до самых плеч. Да и звали его Николай. Николай Петрович.
В те времена я приезжала к игумену Ерму часто – иногда дня на два, иногда – на неделю, а несколько раз в году жила у Николая Петровича и по целому месяцу. По вечерам он рассказывал мне «всю свою жизнь»: каким великим грешником был он до этой мирной скитско-монастырской жизни. Как пьянствовал по всей Волге, заводил в прибрежных городах жен, одаряя их детьми. Как за каждую проходящую через шлюзы баржу брал мзду. Как гулял по Волге-матушке с самим писателем Шолоховым в окружении вакханок. Как торговал алмазами и зарывал клады. И как потом заболел. Голова задергалась-затряслась, голос хриплый стал самовластно выкрикивать всякую похабщину из самых нутряных недр, пена шла изо рта. Наконец он увидел сон: тонет он в мутной воде, захлебывается, а мимо проплывает прекрасный корабль, освященный солнцем. А на корабле – монахи. «Спасите!» – кричит Николай Петрович. А монахи с корабля ему отвечают: «Плыви с нами и спасешься».
На следующий день прямо поутру взял он котомку и приехал в Троицкий монастырь, где старец Игнатий вычитывал бесноватых. Целых три года молился о нем этот чудный старец, пока наконец не освободил старика от мучавшего его беса. Тогда Петрович купил этот хутор, завел хозяйство, собирал на зиму ягоды и грибы, подрабатывал певчим в одном из Троицких храмов и помогал отцу Ерму восстанавливать Преображенский монастырь.
Жил он полным анахоретом и никого к себе не пускал. А если кто-то, бывало, и заходил к нему за какой-то надобностью, Петрович грозно спрашивал его на самом пороге:
– Отрицаешься ли сатаны, и всех дел его, и всех ангелов его, и всего служения его, и всея гордыни его?
И пришедший должен был отвечать, как положено:
– Отрицаюся!
Иначе перед ним бы немедленно захлопнулась дверь.
Но за меня просил сам отец Ерм, и мы с ним, как положено, отреклись от сатаны, прежде чем войти к Петровичу, и тот проникся ко мне доверием, так что всякий раз, встречая меня, лез в подвал и доставал оттуда трехлитровые банки с заготовками «на случай войны» – там были какие-то уже покрывшиеся плесенью соленые огурцы, грибы, помидоры, тушеные куры и даже кролики. Но с особенной гордостью он выставлял на стол свои немыслимые и ужасные самогонные настойки, в которые он добавлял то растворимый кофе с корицей, то гвоздику с луком и чесноком, то корни лопуха, ну разве что не толченых тараканов и пауков. Плоды его фантазий действовали на организм столь болезненно и зловеще, что я даже порой думала, а не хочет ли он меня попросту отравить? Но нет! Там, где я делала крошечный брезгливый глоточек, он, морщась, выпивал полстакана и тут же плескал себе еще.
Все, что он доставал из своего подземного загашника и ставил на стол, он называл «деликатес»:
– Вот тебе еще деликатес! А вот еще – тоже деликатес!
Потом мы молились перед трапезой, и он мне устраивал, как это он сам называл, – наверное, от кого-то услышал и ему понравилось, – «духовное обслуживание»:
– Надо бы тебя духовно обслужить.
Часто это обслуживание у него начиналось с того, что он задавал мне какой-нибудь вопрос, ну, например: «Что значит молитва "Отче наш"?». И выслушивал со снисходительным, хотя и довольно каверзным выражением на раскрасневшемся лице. Все это нужно было для того, чтобы тут же меня осадить своим «а вот и неправильно» и потом уже растолковывать это самому, то и дело устремляя к небесам корявый указательный палец. Но его толкования были такими замысловатыми и сопровождались такими живыми картинами – потому что даже тело его участвовало в этой неподражаемой экзегезе, – что когда он, закончив, строго восклицал: «А теперь повтори», я чувствовала себя совершенно подавленной полнейшей невыполнимостью его духовных заданий.
Но и среди них, этих заданий, был у него свой «деликатес». Он заключался в том, что мне надо было только про себя загадать какого-нибудь человека, а он молился и отвечал, «от Бога этот человек или нет». Честное слово, я уже однажды поддалась на его уговоры и влезла в этот эксперимент. Подумала я, конечно же, об отце Ерме. И вот Петрович напрягся, даже затрясся от внутреннего усердия и выдохнул с облегчением: «От Бога». А потом я вообразила себе Анну Стрельбицкую, и он опять набычился, налился кровью, заходил ходуном и вдруг издал хриплый нечленораздельный крик, что-то вроде «бруэ! бруэ!».
– Нет, не от Бога, – решительно определил он, замотав головой.
...На этот раз он потчевал меня фантастическим напитком («деликатес!»), кажется, это был самогон, настоянный на сушеных грибах, и лицо его сияло от удовольствия и вдохновения. Ибо он – проповедовал!
– Ну, что ты скажешь, если опять придут большевики и отдадут приказ: отрекись от Христа, а?
И сам же отвечал:
– Я скажу: рубите мне, гады, голову, рубите, а все равно не отрекусь.
И тут он поднялся со стула, согнулся в три погибели и ребром натруженной руки со всего размаха несколько раз врезал себе по шее: вот так, вот так!
Это, конечно, произвело на меня довольно сильное впечатление. Оно даже на какое-то время изгнало из меня тревожные мысли о моем духовном отце, которого я в тот день искусила и спровоцировала. Да!
Потому что, наслушавшись с утра его замысловатых речей, не отгадав не только Фому Кемпийского, но и не выдержав никаких устроенных им специально для меня проверок, срезаясь на каждом шагу и падая в его глазах все ниже, а при этом тщетно пытаясь вклиниться в разговор с вестями о столь мучительных московских делах, о которых – он сразу же это заявил – ему не хочется ничего и знать, и, наконец, просто желая исключительно переменить тему, ее опасное направление, почудившееся мне в словах отца Ерма: «Да вы бы, что ли, почитали о католичестве! Поехали бы его изучать, да хоть в Медон!» – я вдруг ни с того ни с сего рассказала ему, как когда-то мы ездили с Анной Стрельбицкой в Лавру на Благовещение. Мы собирались ночью поисповедоваться в храме, там же переночевать на раскладном стульчике и причаститься за ранней литургией. Странно, но отец Ерм стал с интересом слушать.
После всенощной, когда священники вышли на исповедь, мы выбрали себе, как нам показалось, милого, интеллигентного, милостивого иеромонаха, встали в очередь. Он, кажется, с самого начала заприметил двух столичных дамочек в белых шубках – локон из-под платочка, узенький сапожок. Подумал, наверное, ну сейчас я этих штучек смирю! Сейчас я им врежу за их грехи! А мы – ах, ну не то что бы были совсем не так уж обременены грехами, как ему казалось, нет, нет, но просто эти грехи наши были недавно уже поисповеданы и нам отпущены: Великим постом мы из церкви почти и не выходили. А те беззакония, что остались еще на нас и которые мы тщательно припоминали для него, успели накопиться за каких-нибудь три-четыре дня – после последней воскресной литургии. Нет, конечно, и их было предостаточно, как говорится, «паче песка морскаго» и «выше главы моея», к тому же и эти дерзновенные наши повадки, и эти эмансипированные взоры, но все же, все же...
Анна подошла первой и долго-долго что-то говорила ему. Когда она закончила, он спросил:
– Как, и все?
– Все, – растерянно выдохнула она.
– Ну так пойди подумай, может, еще что-то вспомнишь.
Я оказалась сообразительнее. Сообщила ему сразу, что исповедовалась три дня назад. И он не стал меня особенно пытать.
Я нашла Анну на галерее, которая тянулась вдоль храма. Она ходила туда-сюда и что-то старательно припоминала, засунув руку в карман. Наконец она извлекла оттуда нечто и стала машинально покусывать... Часы на монастырской звоннице пробили полночь. И тут она воскликнула: ах!
– Ах! – вскричала она. – Ведь уже полночь. А после полуночи есть нельзя. Все пропало! Я только что семечку проглотила – болталась она у меня в кармане, а я ее вытащила и начала грызть.
И она отправилась назад, в храм.
– Ах, так вы семечку сгрызли после двенадцати? Теперь вам причащаться нельзя! – сказал иеромонах.
Так она на это Благовещение и не причастилась.
Такая вот история. Только я закончила, как ясно почувствовала: это же известно кто вложил мне в голову помысел рассказывать ее отцу Ерму здесь и сейчас! При этом этот «известно кто» наверняка заглянул мне в лицо, в глаза – как, приняла? Подтолкнул – давай!
Отец Ерм был поражен, крикнул:
– На что же это похоже! Человека за семечку от Святого Причастия отлучать! Какое идолопоклонство!
Созвал своих послушников, сказал:
– Все! Отныне мы к причастию не готовимся, поняли? Отныне мы перед причастием чай пьем, можно даже с булкою, вот так! А что – католики, между прочим, и после обеда мессу служат, и вечером, и когда хотят! Или вы думаете, великая Церковь понимает что-нибудь хуже, чем мы?
Итак, я сидела и глотала самогонную бурду Петровича, пахнувшую то ли гнилыми зубами, то ли мужским носком, и пока он бил себя с размаха по шее, давешняя история о семечке вроде уже и не казалась мне такой уж соблазнительной, роковой... Да и сама Анна вовсе и не была ею смущена. «Знаешь, – сказала она тогда же, после литургии, – я не жалею, что он мне не разрешил причаститься. Такой опыт наверняка тоже необходим...»
А впрочем, – вдруг подумала я, – очень даже может быть, что отец Ерм сказал про чай с булочкой просто так, от возмущения, сгоряча... Вот остынет, и все пойдет своим чередом...
