Текст книги "Мене, текел, фарес"
Автор книги: Олеся Николаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
Как-то раз она спросила его – не без некоторого кокетства, почему это женщина не может быть священником – совершать таинства, проповедовать, служить ближнему. Ведь в женщине самим Богом заложено именно это, пастырское начало. Вечно она кого-нибудь пасет – мужа, детей, ну и так далее.
Отец Киприан, несмотря на ее игривый тон, ответил ей очень серьезно и даже строго:
– Вот послушай и запомни. Если кто-нибудь когда-нибудь из тех, кто считает себя церковным человеком, скажет тебе, что женское священство возможно и что нет для этого никаких вероучительных преград, а тем паче – если он сделает прекраснодушное предположение, что из тебя могла бы получиться неплохая священница, немедленно поворачивайся и дуй от него во все лопатки. Поняла?
Она опешила, но кивнула:
– Я не поняла, почему это я должна так стремительно куда-то бежать, но я обязательно сделаю именно так, как вы говорите.
Ах, всем отец Киприан был хорош – и молитвой, и дерзновенным подвигом, и вдохновенной проповедью. Одна лишь немощь была у него: хороший автомобиль. Он называл его «добрый коник». Любил он усесться на своего «коника» и, подоткнув подрясник, дать по ночному шоссе километров сто шестьдесят, этак, в час.
Старец Игнатий ему так и сказал:
– Киприан, меня беспокоит немощь твоя. Продай-ка автомобиль.
А он только что ведь поменял «ниву» свою на «лэнд-ровер», брат ему, только-только вышедший из опалы, отвалил своих правозащитных денег. Ну и отец Киприан решил: храм у него почти что сельский, приходской, как дивно на требы через луга да пустыри этот «лэнд-ровер» мчится! А так, пока пехом или на ломающейся «ниве» дошкандыбаешь, бабка, заждавшаяся причастия, глядишь, и помрет. Но раз старец сказал, как не послушаться? Так что помирай, бабка, помирай, старая, все равно Господь тебя здесь за обе ручки удержит, ради того, чтобы ты дождалась такого послушного, такого кроткого иеромонаха со Святыми Дарами.
Итак, продал он машину, все деньги в ремонт храма вложил, нищенствующим духовным чадам пораздавал. А тут ему лукавый – бац! – и другой автомобиль подсунул. Хоть и не «лэнд-ровер», а все ж приемистый, скоростной «опель».
Приехал к нему приятель, человек не бедный, говорит:
– Киприан, я по твоим молитвам исцелился. Собираюсь за кордон и с концами. Так что возьми мою машину и не забывай обо мне.
Но об этой машине старец отцу Киприану ничего не сказывал, не давал насчет нее никаких указаний. А то – что бы получилось – одну машину иеромонах продает, потом – другую, да это властям подозрительным бы показалось, что он, машинный торговец, в конце концов! Поэтому он запросто оседлал этого нового коника и погнал в Питер. Ах, не мог он ездить медленно, отец Киприан! Как-то он весь не умещался в единой точке пространства, в собственном теле: ходил стремительно, говорил громко, открывал дверь с грохотом, падал на колени с размаха, перед Престолом воздевал огромные руки горé во весь алтарь… Что-то трагическое было в нем – обжигающая горячность, чрезмерность, к которой не может приноровиться мир. Там, на дороге, и разбился насмерть. То ли заснул за рулем – ездил всегда по ночам. То ли… Анна предполагала, что это, возможно, известно чья месть: у брата много было врагов, а во времена Советской власти, Киприан часто скрывал у себя и его, и подельников-диссидентов…
Конечно, все его духовные чада были просто убиты горем: как же так, такой молодой, в расцвете сил – ему не было ведь и сорока – а кроме того, как он молился, какие чудеса совершались по его духовным ходатайствам. И Анна просто места себе не находила: ей казалось, вот нашелся единственный человек, который мог оценить ее жизненный подвиг, и тот – погиб.
Вскоре после гибели она поехала со Стрельбицким на машине в Питер. Дело было в сентябре, и пора выдалась грибная, даже на шоссе стоял грибной дух, а по обочинам возле деревень то тут, то там стояли бабки, дети, мужики, бабы с полными кошелками грибов, выставленных на продажу.
В Питере они пробыли всего два дня: у Стрельбицкого была презентация новой книги, после чего они ранним утром и отправились обратно. Анна, которая безумно любила грибы, мечтала остановиться у ближайших поселян и скупить все: полный багажник и еще корзинку, которую специально приобрела для этого в Питере. Но они проехали двести километров, триста, четыреста, а грибников почему-то нигде не было видно. Это ее расстроило, и она даже позабыла о Стрельбицком, задремавшем на заднем сиденье. Сидела, печальная, думала что-то вроде того, что жизнь кончена и далее не будет уже ни-че-го! И вдруг машину затрясло, кинуло в сторону, она ударила по тормозам и замерла на краю обочины. Вышла. Посмотрела: спустило колесо. Стрельбицкого брать в помощники бесполезно. Помахала рукой мчавшимся автомобилям. Остановилась «нива».
– Колесо? – переспросил мужик, уже сжимая в руках домкрат и монтировку.
Машинально заглянула к нему в кабину и обомлела: заднего сиденья в ней не было, зато вместо него были корзины, корзины, корзины грибов.
– Не продадите? – безнадежно и умоляюще спросила она.
Мужик удивился:
– Почему не продам? На рынок и везу. А вам сколько?
– Все!
На новеньком колесе, с полным багажником и корзинкой грибов, трогаясь с места, она решила запомнить название места, где было с преизбытком исполнено ее такое маленькое, но горячее желание. Через сто метров начиналась деревня «Сосенки».
– Сосенки! – закричала она.
– Ты что? – испугался Стрельбицкий.
– Сосенки! – повторила она. – Это же деревня, около которой погиб отец Киприан!
Это привело ее в такой восторг, что, завезя домой Стрельбицкого и разделавшись с грибами, она помчалась к старцу Игнатию, которого, как она знала, почитал отец Киприан, с вестью о том, какой подарок ей сделал ее покойный духовник. Старец схватился за голову и категорически запретил ей принимать какие-либо помыслы о загробных весточках отца Киприана.
– Какие наваждения лукавый творит! – сказал он ей напоследок. – Запомни, у мертвых с живыми никакого общения нет!
Это ужасно ее расстроило, но, вернувшись домой, она тут же попала в водоворот Стрельбицкого: корреспондент Би-би-си, телевидение, приглашение во Францию… Снимали Стрельбицкого, как всегда, в его кабинете – за тем столом, на котором стоял когда-то чугунный чертик. Анна навела блеск, привезла Стрельбицкого с дачи, переодела, пошла на кухню готовить тосты. Вот-вот должны были пожаловать телевизионщики.
Вдруг раздался вопль Стрельбицкого:
– Анна, Анна, сюда!
Она вбежала в комнату. Он стоял на стуле с картиной в руках. Той, которая всегда висела над книжным шкафом.
– Произошло чудо! – лепетал он. – У нас на стене под картиной проступил крест! Чудо! Чудо!
Она взглянула на стену и увидела большой крест, который нарисовал здесь елеем отец Киприан, когда освещал дом.
– Стрельбицкий, это – знак!
– Знак? – испугался он.
– Это хороший знак, Стрельбицкий. Тебе пора принимать крещенье.
Но и тогда он не покрестился. А она заподозрила, что старец сведущ, да не во всем:
– Ведь как только я готова была уже поверить, что у нас с отцом Киприаном нет ничего общего, как утверждает старец Игнатий, он тотчас же прислал о себе новую весть. Ты не представляешь, – возбужденно говорила она мне, – Стрельбицкий никогда в жизни не залезал на стул и не снимал со стены ни одной картины! Это все – отец Киприан! Буду теперь всегда обращаться только к нему, а к старцу больше никогда не поеду!
Однако весьма в скором времени ей пришлось очень пожалеть о своих зароках. Пришлось ей все-таки слезно припасть к старцу Игнатию…
Началось с того, что Стрельбицкий, который терпеть не мог сидеть за рулем, да и водить-то толком не умел, разве что права у него были, вдруг забрал у Анны машину, сославшись на то, что иногда не может до нее дозвониться именно в тот момент, когда ему срочно надо ехать «по делам». Поскольку все его «дела», особенно те, по которым надо куда-то ехать, были сосредоточены в ее руках, Анна предположила, что Стрельбицкий просто хочет сделать глоток свободы и потому вырваться из-под ее контроля, однако не только не увидела в этом никакого криминала, но и сочла, что Стрельбицкому с его повсеместной «преисподней» это будет полезно.
Однако убирая как-то на его спартанской даче, она подошла к телефону и, прежде чем успела произнести в трубку «але», услышала чрезвычайно противный, как ей показалось, жеманный женский голос, который сказал:
– Мяу, Стрельбицкий, ну где же ты? Сам же вызвался меня подвезти. Твой котик тебя ждет. Кис-кис!
Анна так растерялась, что потеряла дар речи. Она бросила трубку, дождалась Стрельбицкого, который вернулся чуть не под утро, и устроила ему допрос с пристрастием. Он нехотя ей признался, что помогает одной юной девушке – поистине юному дарованию, но это ненадолго, она такая беспомощная, не может, как и он, ездить на метро, он ей сочувствует, отвез ее стихи в журнал, книгу – в издательство, познакомил с тем-сем, предварил несколькими добрыми словами ее выступление, она чуть не в обмороке перед публикой…
– А почему она, юное дарование, тебя, уже немолодого человека, называет «котик»?
– Ах, оставь, – отмахнулся он, – это у них так теперь принято. Тусовка.
В общем, понятно. Все это кончается известно как. Ждет Анну тоскливая одинокая старость. Она представила на себе монашеский штапель, мысленно примерила клобук. Бессонные ночи в коленопреклоненных молитвах. Как-то даже растрогалась, умилилась. Потом выяснились новые подробности.
Позвонила ей какая-то незнакомка, представилась дипломированным «белым» экстрасенсом Тамарой. Попросила о встрече. У нее, оказывается, была за несколько месяцев до их разговора «юная девушка», она же и «юное дарование». Попросила приворожить ей Стрельбицкого. Тамара, однако, задав ей несколько вопросов, в частности, узнав, что он женат и посмотрев на фотографии его и Анны, которые ей предъявила посетительница (каким образом они к ней попали, интересно?), отказалась. Та хмыкнула, забрала фотографии и пообещала, что она найдет себе колдунью покруче. Теперь эта Тамара, почуяв, как она выразилась, «на астральном уровне», что та действительно кого-то нашла и задействовала, хочет помочь Анне, у которой, если судить по фотографии, очень хорошая аура, и Стрельбицкому, от книг которого она «в восхищении». Она готова сразиться с обступившей их нечистью, удалить от них навсегда разлучницу и ту колдунью, которая «вступила в игру». Потому что она, Тамара, представляет собой белую магию, а колдунья наверняка – черную, и Тамара готова с ней померяться силами.
Анна поблагодарила ее за доброе расположение, однако от услуг отказалась.
– Стрельбицкий и так такой нежизнеспособный, худой. Бледный да и еще и некрещеный, а они устроят на нем поле астральной битвы! – пожаловалась она мне. – Лучше попрошу отца Киприана мне помочь.
Поставила перед собой фотографию в траурной рамке и стала просить:
– Отец Киприан, помогите мне!
Неделю просила, две, три… Стрельбицкий за это время успел свозить свою подопечную к морю, перезнакомил со всеми литературными друзьями. При встрече они смотрят на Анну сочувственно, отводят глаза, а кто-то даже и поглаживает по руке: «Ничего, ничего, все уляжется, успокоится…»
Бессонница у Анны началась. Ходит по дому из угла в угол – места себе не найдет. Пробует молиться – не получается. Решила Евангелие почитать, успокоиться. Раскрыла наугад. А там как раз то место, где говорится о жадном богаче и нищем Лазаре. И вот этот богач, попав в ад, видит Лазаря на лоне Авраамовом. И просит Авраама, чтоб тот послал к нему Лазаря прохладить ему жаждущий язык его. Но Авраам отвечает: «Между нами и вами утверждена великая пропасть, так что хотящии перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят». И хотя это было сказано о непреоборимой черте между узниками ада и праведниками, населяющими некое «лоно Авраамово», Анна вдруг поняла, что напрасно она вопиет к отцу Киприану – сам, бедный, разбился во цвете лет на ночном шоссе, сам – не дожил, не домолился, не вкусил полноты лет, не насытился днями, канул в никуда возле чужих «Сосенок» и теперь сам, возможно, нуждается в ее молитвах об упокоении, а она теребит его дух своими стенаниями, будоражит своей бессонницей… Нехорошо это…
Ну и поехали мы с ней по старцам. Были в Лавре у отца Кирилла, были в Псково-Печерском монастыре у отца Иоанна Крестьянкина, были в Свято-Троицком монастыре у отца Игнатия.
И все уверяли ее, что Стрельбицкий, в конце концов, по милосердию Божиему примет крещение.
А отец Игнатий так даже и сказал:
– Вы сами его и покрестите. Знаете как? Возьмете святой Крещенской воды и трижды покропите его со словами: «Крещается раб Божий (имярек) во имя Отца (аминь) и Сына (аминь) и Святого Духа (аминь).
– А имярек – это что? С каким именем-то я его покрещу? Имя-то у него не то что басурманское, а вообще неизвестно какое. Май – вот как его родители назвали.
– А нареките его Андреем. Очень он на Андрея похож. Будет он в честь преподобного Андрея Критского. Тоже ведь писатель…
– Так это его любимое имя! Его любимый герой – Андрей. Это из его романа. Он себя невольно отождествлял с ним. Он и есть Андрей!
Старец улыбался. Кивал. Вдруг тень пробежала по ее лицу: если она будет сама крестить Стрельбицкого, значит, она будет уже как бы и священница. И если старец Игнатий ей предлагает такое, то она, по благословению отца Киприана, должна немедленно отсюда бежать.
– Не смущайтесь, – перебил ее мысли старец, – крестить на смертном одре может и простой мирянин. Это – единственное таинство, которое в трагической ситуации ему можно беспрепятственно совершать.
Она с удивлением воззрилась на него и засмеялась: если старец умеет читать все, что происходит у человека внутри, зачем тогда его о чем-то спрашивать, можно просто сидеть возле него и молчать. И все-таки спросила:
– А вдруг пока я здесь молюсь, эта разлучница проникнет в дом и наколдует там?
– Не проникнет! Не наколдует, – спокойно отвечал старец.
– Ну или он уедет к ней, воспользовавшись тем, что меня нет в Москве….
– Не уедет! – тянул он.
– Или увезет ее в путешествие…
– Не увезет, – терпеливо возражал отец Игнатий.
– Нет, я просто уверена, он обязательно извлечет выгоду из моего отъезда. Пока я тут разъезжаю по монастырям, он…
– Не извлечет! Господь ему не позволит.
Она хотела было заметить, что Господь много чего уже ему напозволял, но старец так мирно и кротко ей отвечал, что она решила положиться на его слова. Будь что будет.
Вернувшись, она нашла Стрельбицкого в отчаянном состоянии: четыре колеса его машины были проколоты неизвестными в ночь нашего отъезда, а сам Стрельбицкий (для подтверждения слов отца Игнатия) был прикован к постели, и вот по какой безумной причине. Он натер на ступне мозоль и почему-то ему казалось, что она немедленно сойдет, если он приложит к ней ватку, смоченную уксусом, но вместо уксуса он (очевидно тоже – для вящей надежности уверений старца) прилепил к ней пластырем вату с уксусной эссенцией и тем самым сжег себе всю подошву. Целый месяц после этого он не мог обуть ботинок и еле-еле передвигался по дому, хромая. Этого срока вполне хватило, чтобы его возлюбленная закрутила роман с молодым человеком, сыном какой-то знаменитости, и зачала от него ребенка, которого было и попыталась потом «списать» на Стрельбицкого. Но сроки не совпадали. Стрельбицкий стал для нее абсолютно недоступен: Анна не подзывала его к телефону и проверяла почту. Натыкаясь на письма соперницы, тут же выкидывала их в мусоропровод. И все кончилось миром и благоденствием. Уксус старца оказался посильнее приворота черной волшебницы.
Но креститься Стрельбицкий по-прежнему не желал…
Теперь на дачу он ездил крайне редко и неохотно, а целыми днями, потухший и бледный, лежал у себя в кабинете на диване и смотрел телевизор.
Анна пришла ко мне и расплакалась:
– Понимаешь, он же беспомощный, болезненный, жизнь в нем с каждым днем убывает. А креститься не хочет! Упирается. Я ему говорю: «Вот что-нибудь с тобой случится, и мы с тобой в разных сферах окажемся. Потому что я крещеная, а ты – нет. И венчаться поэтому мы с тобой не можем. И на том свете точно окажемся врозь». Он подумал и говорит: «Ну ладно, покреститься я покрещусь, только не в церкви. Знаешь, как мне все это претит – крашеные яички, бумажные цветочки, рушнички… Вся эта старушечья бутафория… Мутит меня от нее. Тошно. Не хочу я этого пафоса, всей этой пышности, золота, церемоний… Так и быть, покрещусь дома. Зови попа». Я ему говорю: «Стрельбицкий, какие бумажные цветочки, какие рушнички… О чем ты?» А он: «И не уговаривай! И вообще – этот церковный запах, туман, бабки в шушунах… Дядьки с фанатичным блеском в глазах…» Короче – ни в какую. Ну я пошла к священнику и попросила покрестить его дома. А тот как услышал, что мой муж не может в церковь даже войти, отказался. «Нет, – говорит, – он же должен во время таинства читать Символ веры. Как же он сможет произнести: Верую во Едину Святую Соборную и Апостольскую Церковь, если он в нее не только не верует, но и не переносит ее на дух? Нет, раз он в церковь еще не может войти, то он пока недостоин святого крещения». И вот мне надо теперь найти такого священника, который бы вошел в мое положение и закрыл глаза на это обстоятельство. Чтобы попросту пришел и – р-раз – окрестил моего Стрельбицкого. А потом бы нас обвенчал…
– Так где ж ты найдешь такого? – удивилась я.
Но Анна сказала:
– Весь православный мир переверну, а найду!
И сверкнула глазами. И что – ведь нашла!.. Она прознала, что есть один такой очень образованный и прогрессивный священник, который ни на какие условности не смотрит, а относится ко всему очень терпимо и широко.
У ее знакомых произошла трагедия.
Сын – журналист – работал в какой-то суперлиберальной газете, очень престижной, богатой – и повесился. Ну не знаю. Может, помрачение на него нашло… А был он некрещеным. И мать была в отчаянье. Ни один священник его отпевать не хотел – как, самоубийца да еще некрещеный? А этот, про которого прослышала Анна, подумал, подумал – и согласился. Ничего, говорит, что некрещеный. Мы его заочно покрестим и заодно сразу же и отпоем. То есть он согласился покрестить мертвого и потом его, самоубийцу, отпеть!
– Так может, раз он такой широкий, – говорила Анна, – он и Стрельбицкого дома покрестит? А Символ веры я за него скажу. А? Ну в Евангелии же есть случай, когда родственники приносят расслабленного и не могут по причине множества народа войти в дом, где находится Христос, и тогда взбираются на крышу, фактически проделывают в ней дыру и опускают сквозь него своего расслабленного – лишь бы только Христос его увидел и исцелил. Так и я. Мой Стрельбицкий – кто как не расслабленный? И вообще – гугнивый, глухой, слепорожденный, убогий, кровоточивый! Ты пойдешь со мной к этому батюшке договариваться, а? А то меня колотун бьет. Ну хотя бы просто рядом постой! Подруга ты или нет? Или что – мне просить этого священника, чтобы он покрестил Стребицкого, когда тот уже помрет?
Удивительно, что Анна, выказывая решимость покрестить Стрельбицкого любой ценой – хоть мертвого, при этом еще и волновалась о том, чтобы это все было «метафизически чисто». Чтобы все было – по-настоящему. Не противоречило бы церковным канонам. И чтобы этот священник был не какой-нибудь там самосвят-самозванец.
– Понимаешь, – вдруг сказала она, – все-таки обязательно надо туда пойти и удостовериться в метафизической чистоте! Никакой самодеятельности нам здесь не нужно.
На следующий же день мы отправились к этому иерею, отцу Петру, по фамилии Лаврищев. Кое-что я уже о нем слышала от моего духовника отца Ерма. Отец Ерм очень интересовался всем новым, а этот отец Петр, судя по его рассказам, именно что вводил всякие новшества. Слыл он, вроде, за реформатора. Но в чем состояло это реформаторство, мой духовник не ведал.
Даже просил меня уже несколько раз:
– Вы же там рядом. Пойдите и посмотрите, что да как. А потом расскажете.
Вот и пробил час выполнить просьбу моего духовника. Служил отец Петр в Рождественском монастыре, в центре Москвы.
Вошли в церковь. Везде стульчики, табуреточки. Прихожане стоят цепочкой, держась за руки… Все, как один, крестятся и кланяются, также разом и опускаются на сидячие места. Все четко, дисциплинированно. Все свои. Нас сразу отметили как чужаков и спросили:
– Вы откуда такие? К кому?
Анна говорит:
– Мы к отцу Петру Лаврищеву. По важному делу. Чрезвычайной важности.
– А, – сказали, – раз по важному, тогда оставайтесь. А то мы проявляем бдительность, потому что мы здесь во вражеском стане. Кругом враги.
– Да уж, – вздохнула Анна, – много развелось воинствующих атеистов….
А ей говорят:
– Да нет, атеисты – пусть себе будут, они нас не трогают, а наш противник – это твердолобое косное тупое Православие. Все ходят строем и в ногу. А у нас не так. У нас – личности. У нас – реформы. Дух дышит, где хочет. А не там, где церковное начальство приказывает. За это нас гонят. И мы не всех сюда пускаем. Могут быть провокации…
– Мы не такие, – с достоинством ответила Анна, поправляя шляпку.
Больше нас никто не трогал.
После службы она подошла к отцу Петру, представилась, сказала о Стрельбицком, он приветливо закивал:
– Как же, читали книги вашего мужа, знаем, знаем. Понятно, что не желает креститься в церкви. Она стала такая обрядовая, ритуальная. Очень много в ней ортодоксов. Он прав – дурновкусие, магическое отношение к таинствам. Ну что ж, я его покрещу.
Анна была в восторге. Она так в этом и призналась:
– Хотя я – человек сдержанный, нелицеприятный, но от вас я в полном восторге!
Наговорила ему кучу комплиментов. Видно было, что он польщен.
– А знаете, – вдруг сказал он, – у нас община интеллигентная, элитарная. Я бы хотел вас приобщить к ее жизни. Приходите сегодня к нам на агапу.
– На что, на что? – переспросила Анна.
– На агапу. Агапой назывались в Древней Церкви священные братские трапезы, совершавшиеся после литургии. Потом эта традиция отмерла, но мы находим ее прекрасной. Чин агапы, – пояснил он, – предполагает собрание церковных единомышленников, желающих восполнить до меры совершенства полученные ими евхаристические дары. Такая вечеря любви, которая приобретает у нас смысл восьмого таинства, восполняющего недостаток благодати… Она упоминается еще в послании апостола Иуды. После приобщения на ней мы вкушаем духовные просфоры – читаем друг другу стихи, рассказы, поем песни. Может быть, вы еще не все про нас поймете, но почувствуете дух. И мужа вашего возьмите. Он сразу успокоится – народ у нас вполне светский, высококультурный, наверняка он найдет среди наших прихожан каких-нибудь своих знакомых, почувствует себя в своей среде.
Анна была в возбуждении:
– Ах, именно эта «своя среда» может выйти ему боком. Он скажет: своя среда – брр, какая скука! Нет уж, Стрельбицкого оставим пока в стороне, а мы появимся на агапе с подругой!
Честно говоря, отец Петр вовсе не пришел в восторг от такой замены. Он попытался возразить:
– У нас агапы только для посвященных…
– А она и есть самая посвященная! Она богословием увлекается. С монахами ведет диспуты. Она к старцам ездит. Она с игуменом Ермом в дружбе, известным иконописцем…
И я поддакнула:
– Отец Ерм очень интересуется вашей деятельностью.
Услышав об отце Ерме, Лаврищев смирился. Окинул меня проницательным оценивающим взором, развел руками:
– Ну раз уж она так к нам стремится…
Когда мы вышли, Анна воскликнула:
– Он просто очаровательный! И эти таинственные агапы… Это же то, что нам нужно! Пойдем на разведку и найдем, с какого конца запустить к отцу Петру моего Стрельбицкого.
Пробил час, и отец Петр отворил перед нами дверь. Выглядел он очень представительно, если не импозантно: коротко подстриженная ухоженная бородка эспаньолкой, несколько седых прядей в черных кудрявых волосах, высокий крутой лоб, переходящий в небольшие аккуратные залысины, умный пронзительные глаза. Фигура плотная, основательная. Прекрасная осанка. Маленькие руки с розовыми ногтями… Жаль, только злые: верхняя фаланга большого пальца неправдоподобно отклоняется назад, – эта примета никогда меня не подводила, всегда оказывалась верна. А с другой стороны, может, это и суеверие – вся эта физиономистика, хиромантия… Одет он был в темно-голубой, почти синий шелковый подрясник, приходившийся удивительно как под стать.
В пандан ему была убрана и комната, куда он нас препроводил. Посреди нее красовался довольно высокий овальный стол, покрытый зеленым бархатом и окруженный дюжиной стульев с высокими резными спинками. В углу напротив двери на ломберном столике возвышался золоченый херувим, держащий на поднятых руках часы, как бы возносящий их горе. В другом углу стояло вольтеровское кресло и замысловатый торшер на мраморной подставке под огромным абажуром. Почти вплотную к нему был придвинут старинный диван с высокой спинкой, увенчанный полочкой, на которой стояла высокая свеча в подсвечнике, наверное, отсылающая посвященных к Евангельским словам Христа о свече, которую ставят высоко и которая светит всем в доме. На одной из стен висели три большие, старинные, явно церковные иконы. Окна были драпированы тяжелым велюром под цвет скатерти, и на все это великолепие глядела сверху массивная бронзовая люстра.
– Тут все просто, но все назидает. Ничего не подавляет, но все концентрирует, – пояснил отец Петр.
В комнату неслышно вошел высокий нескладный человек, показавшийся мне похожим на Урфина Джуса, каким его изображал художник в детской книге, но только немного постаревшего. Черные сросшиеся на переносице брови, пронзительные зеленые глаза, черные волосы вокруг аккуратной, хотя и обширной лысины.
– Павел Петрович Векселев, мой ближайший помощник, правая рука.
Нас усадили на диван и ушли, потому что начался приток гостей.
– Богато, – с сожалением сказала Анна. У нее было убеждение, что все, связанное с церковью, должно быть бедным, утлым, незаметным, в земном отношении ничтожным.
– Чем богаты, тем и рады, – неожиданно откликнулся отец Петр из прихожей и вошел в комнату. – Знаете, я ведь прекрасно понимаю, почему вашему мужу неприятно иметь дело с церковниками: среди православных очень много таких твердолобых жестоковыйных людей. Они отрицают науку, культуру. Вот они и ищут себе присюсюкивающих старцев, пророков, которые не могут одолеть даже русский синтаксис. Юродивых каких-то выискивают, которые подбирают на улицах всякую дрянь, – им видится в этом символический пророческий смысл. К каким-то якобы блаженным прозорливым Любушкам и Пашенькам устремляются – узнать судьбу, погадать. Чистое язычество! А у нас – не так! У нас все осмысленно. Подход вдумчивый. Мы апеллируем к разуму человека. К его пониманию. У нас – единственный храм, где служба ведется по-русски. У нас – единственная община, где перед крещеньем люди проходят катехизацию, курс специального просвещения и посвящения. Для нас – те, которые были крещены и посещают другие храмы, – все еще не являются полными членами Церкви, потому что они не прошли через катехизацию и посвящение. Для нас и Патриарх – все еще не полный член Церкви.
Анна вдруг заерзала, хотела что-то спросила, но отец Петр продолжал:
– А кроме того – у нас община харизматическая. Каждый получает в ней свои благодатные дары. Если ты пророк – пророчествуй, если ты учитель – учительствуй. У нас каждый член – и пророк, и учитель, и священник. Потому что наша Церковь – это единственная истинная Церковь Духа Святого, а не Церковь предписаний и запрещений. Вы как люди свободные и критически мыслящие со временем это поймете. Смотрящий да увидит. Видящий да уразумеет. Хотелось бы признать вас членами нашей общины.
– А у вас вообще-то как, Православная Церковь или нет, какая-то, может, другая? – вдруг с сомнением спросила Анна.
– Разумеется. Наша церковь и есть единая истинная Православная Церковь. Община – ее олицетворение. И мы, между прочим, существуем в лоне Московской Патриархии.
Голос у него был спокойный, мягкий, умиротворяющий.
– А что для этого нужно, чтобы войти в общину? – спросила Анна.
– Написать заявление. Ну и конечно, необходимо войти с нами в духовную близость.
– Заявление куда? Кому? – заволновалась она.
– Нам, конечно. Напишите, что вы просите принять вас в члены нашей общины…
– Заявление, чтобы в церковь ходить! Что-то на секту похоже, – шепнула мне Анна, когда отец Петр вышел. – А интересно, если мы здесь все посмотрим, а потом не вступим, нас не убьют? Стрельбицкого шантажировать не будут?
Отец Петр вернулся в комнату, пожимая плечами:
– Какой народ невнимательный! Говоришь им одно, они слышат абсолютно другое. В прошлый раз Павел Петрович Векселев открывал входные двери, предварительно накинув цепочку и через нее оглядывая гостей. Это хоть в какой-то мере предохраняло нас от незваных. И вот пришла какая-то женщина, явно «не из числа»… Хотя и наша, общинная. Я вышел к ней, благословляю, спрашиваю: «Вы из какой десятки?» Она говорит: «Кажется, из пятнадцатой». А я ей: «Голубушка, а пятнадцатая не здесь, а в другом месте. А мы – десятка номер один». Да, много званых, но мало избранных…
– Какая-какая десятка? – удивилась Анна.
