Текст книги "Мене, текел, фарес"
Автор книги: Олеся Николаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)
И на первой же после первого сентября воскресной литургии игумен Платон вышел на проповедь и заклеймил всех, кто хотя бы присутствовал на языческих игрищах, а всех участников такового, в том числе и тех, кто аплодировал, отлучил от Святой Церкви. Так и возгласил: «Да будет им анафема!», и привел в содрогание храм. Ибо в числе отлученных оказалось полгорода – школьные учителя, городская администрация и даже бабки, которые по пути с базара решили посмотреть да послушать, что там говорят в микрофон, не собираются ли там прибавить им пенсию.
Ну и естественно, отлученные помчались жаловаться епископу Варнаве. Он немедленно вызвал к себе игумена Платона и приказал ему публично покаяться в превышении духовных полномочий и снять анафему с населения города, а заодно и сложить с себя власть наместника. И отец Платон снял анафему, но каяться не пожелал, потому что в глубине души чувствовал свою правоту. И весь мордовский клан поддерживал его в этом. И они ездили объясняться с архиереем. Очень сильный раздор был в монастыре. Владыка даже самолично ездил туда «для умирения страстей».
Стал он думать, кого же сделать новым наместником. Только так, чтобы он был не клановый человек. И на глаза ему попался иеромонах Иустин. Вспомнил он, как какое-то время назад в монастырь приезжал Ельцин. Епископ сопровождал его по монастырю. И Борис Николаевич захотел посмотреть пещеры. Тогда Иустин, у которого было послушание водить экскурсии по пещерам, повел его туда. Они там разговорились, и, уезжая, Ельцин даже похлопал Иустина по плечу, произнеся что-то вроде:
– Какое монашество у нас, а? Красивые люди, красивые дела, красивая страна...
И вот владыка подумал: чем же плох иеромонах Иустин? И сделал его игуменом и назначил его наместником Свято-Троицкого монастыря. И сбылось пророчество старцев, что будет у них наместник – как Ангел Божий – и милостив, и светел лицом. Ибо новый игумен вернул в монастырь всех приходских иеромонахов. И тогда к великой радости вернулись и отец Амвросий, имевший особый дар утешения скорбящих, и отец Мелхиседек, травник, знавший секреты природных лекарств, у которого к тому же был великолепный бас, украшавший монастырский хор, и отец Феофил, умевший говорить такие проповеди, что даже экскурсанты, праздно забредшие в храм, забывали о том, что их уже ждет автобус, и с трепетом слушали до тех пор, пока отец Феофил не возглашал «аминь». И вернулись отец Агафангел, любимец детей, который был искусен в преподавании Слова Божьего в воскресной школе, и отец Авель, добрый пастырь, милостивый нищелюбец, и отец Севастиан, великий знаток богослужебного устава, истинный молитвенник и большой постник.
Только отца Гавриила не удалось Иустину вернуть из Малой Уситвы назад.
– А француз пусть там и остается, француза не трожь, он мне нужен там, кто ж без него будет в Уситве все восстанавливать? – на одном дыхании сказал Иустину владыка Варнава.
Потому что он уже прекраснейшим образом был осведомлен и о натовских генералах, с коими, как он слышал, отец Гавриил был в кровном родстве, и о французской тетушке – знатной благотворительнице...
Да что там – сам уже успел побывать в Уситве. Собственными глазами видел, как там между службами снуют по двору воодушевленные богомольцы, помогая восстанавливать храм, строить церковный дом, как две дюжие и по-монашески ладные молодицы – из паломниц – поют на клиросе... Подошли к нему под архиерейское благословение, а он им, как настоящий ловец человеков – наметанный глаз:
– Ну что, невесты Христовы, когда будем постригаться?
А они:
– Как благословите, владыка святый.
А он им, ударив в землю владычным посохом:
– И будет здесь славная женская обитель.
А Габриэль:
– Буди благословенно.
Вот и весь разговор.
Посему, через какое-то время, когда прошел срок послушнического искуса, владыка этих благочестивых паломниц собственноручно постриг, нарек их Марией и Марфой, а иеромонаха Гавриила сделал игуменом. А Святейшему доложил, что присланный им в Свято-Троицкий монастырь иеромонах уже вовсю напитался духом Православия и, восходя от силы в силу, удостоен игуменского сана и теперь исправно несет послушание духовника Марфо-Мариинской женской обители в селе Уситва. И Святейший не стал возражать.
А раз так, то и новый наместник Иустин, у которого единственным существенным аргументом в борьбе за Габриэля было благословение Святейшего, направившего француза именно в Свято-Троицкий монастырь, не стал больше спорить с владыкой Варнавой. Что ж спорить, если такова, видно, воля Божия. Хотя Иустин и чувствовал себя в своем монастыре как рачительный хозяин, ревнитель, собиратель духовных сил, радеющий о том, чтобы не расточить из них ни крупицы.
Ведь и мордовскую братию не обидел новый наместник: и эконом был из нее, и келарь. Отца же Платона он поставил над всем сельским хозяйством монастыря – «поближе к природе, подальше от надрывающих ум идеологий». Но и архимандрита Нафанаила не забыл игумен Иустин. Пришел к нему на курятник и видит – держит бывший наместник, этот «без пяти, нет, без двух минут архиерей» в руках яйцо и смотрит на него с умилением:
– Вот чудо-то Божие, а?
А наместник Иустин ему говорит:
– Хорошо потрудился ты здесь, отец Нафанаил, пора тебе встать над всем монастырским архивом. Будешь заведовать монастырской библиотекой и все документы хранить. Это все же более подобает сану архимандрита.
Но отец Нафанаил сказал:
– А нам и здесь подобает, нам и здесь хорошо. Чудо Божие у нас в руках.
Так и остался он на курятнике, потому что, как поясняют монахи, смирился он «до зела». Единственное, на что сподвиг его новый наместник, так это чтобы он по воскресеньям преподавал в монастырской воскресной школе. Как-то раз я встретила его, когда он шел на занятия. Увидел меня, благословил, потом говорит:
– А мы здесь детей учим Закону Божиему, учим их, как благочестиво жить, как скромно одеваться...
И окинул меня взором. А на мне была замшевая курточка, и вообще вид у меня всегда не смиренный.
И вот я в соответствии со своим видом и спрашиваю у него:
– Ну, наверное, вы учите их не только скромно одеваться, но и не осуждать тех, кто одевается нескромно?
Он удивился:
– Не поняли...
– Ну как же – скромно одеться ведь не фокус, – пояснила я. – А вот как не осудить того, кто щеголяет и борзится?
– Это очень трудно, – согласился он. – Порой невозможно...
И пошел себе на занятия. Аккуратный, подтянутый, скромно одетый. Достойно переносящий свое унижение. Зря я его подколола. Тут же и поплатилась за это: мы разговаривали с ним возле нового строящегося братского корпуса, и только-только архимандрит покинул это место, так прямо на меня со второго этажа упало ведерко с краской: слава Богу – не зашибло, но всю обрызгало белой густой липкой жижей. Вот как – а нечего учить духовенство духовности... Хорошая, видно, была краска, крепкая, ничем не оттиралась – строился новый корпус для братии на века.
И вот в этот момент полного монастырского благополучия, мира и всеобщего духовного воодушевления Дионисий вдруг затосковал. А что, так очень даже часто бывает – отходят внешние скорби, и душа расслабляется, раскисает, а тут на нее внутренний набрасывается враг. И бывает это второе для человека горше первого, потому как от внешних бед ты еще как-то можешь убежать в себя, укрыться на небесах, а куда денешься, если у тебя внутри лютует страшнейший зверь о семи головах?
Вот и у Дионисия душа стала томиться и унывать. Ничто ей не в радость. Лики на иконах выходят безжизненные, руки, воздетые в молитве, – мертвые. На устах горечь, на сердце камень. Затвердела обида, свернулась, застыв, печаль... И все – ранит. Старец Игнатий болен и никого не принимает, а Дионисию кажется, что это как бы специально направлено против него: Иустин, вхожий к старцу, уехал с владыкой Варнавой по епархии, а келейница у старца вредная, никого к нему не пускает, Дионисия недолюбливает, сама норовит советы монахам давать, старица этакая нашлась:
– Это все, – говорит Дионисию, – у тебя от гордыни, вопросы-то твои. А ты смирись, и вопросов не будет. Что старца-то беспокоить! А если уныние у тебя – попробуй лечиться мочой. Не пробовал? Даже врачи советуют.
Ну мало ли, что она, глупая баба, наболтает, а у Дионисия шип в сердце против самого старца Игнатия.
А то подкараулила Дионисия эта келейница, вломилась к нему в мастерскую:
– Напиши мне, – говорит, – икону старца Григория.
Дионисий поначалу и не понял, что за Григорий такой. Так она пояснила:
– Распутина мне напиши. На золоте. Отец Игнатий благословил.
Не поверил Дионисий, что отец Игнатий ее послал. А проверить не может. Набрался духу, отрезал:
– Может, тебе еще и Василия Ивановича написать?
– Какого еще Василия Ивановича? Неужто Чапаева? – вскинулась она подозрительно. – Его что, тоже канонизируют?
Оговорился от досады – имел в виду, конечно, Грозного – Ивана Васильевича. Но оговорка показалась ему знаменательной.
Вспомнил он, как отец Ерм пожелал ему когда-то «нахлебаться монастырской дури». И вот из-за этой глупой келейницы началась у него брань на весь монастырь.
К тому же и спонсоры Дионисиевы – обещали на Синай послать, иконы древние въяве ему показать, а тут у них проблемы какие-то, попримолкли они с Синаем, поскрывались, даже к телефону не подходят... Хоть бы сказали ему – не можем, денег нет и вообще ты нам надоел. А то – молчат, а он ждет и томится.
И молитва не идет. Встанет Дионисий перед иконами и чувствует – пустота. Черная такая, бездонная... В душе все мрачно, беззвездно. Ничего не шелохнется навстречу Господу. Сушь. Пустыня.
Решил пройтись по монастырю – вспомнить, с каким чувством он начинал здесь свой путь. Вышел ночью – постоял у монастырской звонницы.
Именно здесь его когда-то пугали бесы: было у него послушание сторожа, и он должен был ночью ходить по монастырю... Тишина. Братия уже намолилась и крепко спит, а кто-то все еще подвизается – кое-где в мутных окнах келий мерцает свет, потом – посреди ночи вдруг вспыхивает огонь в окне наместника, погорит, погорит с полчаса и опять погаснет. И вот ходит юный чернец-сторож по ночному монастырю туда-сюда, туда-сюда. И вдруг слышит он оглушительный грохот, словно кто бьет железом о железо – крыши дрожат. Заунывный отзвук вдали. Землетрясение. Ужас. Кровь стынет в жилах, волосы становятся дыбом на голове. Хочется кричать от страха, забиться в закуток, закрыть глаза... Старец Игнатий успокаивал его:
– Это бесы тебя пугают, а ты не бойся. Гонят тебя, а ты стой на месте. Читай «Живый в помощи Вышнего» – и они пропадут.
Пошел Дионисий и на хоздвор: здесь он когда-то нес послушание на курятнике и в коровнике – убирал навоз. Это так отец Нафанаил его поначалу смирял: ишь, столичная штучка, профессорский сынок, белые ручки, тонкая кишка... Наведывался к нему:
– Ну как? Не имеешь ли чего против нас?
А Дионисий ему в ответ:
– Спаси вас Господи, отец наместник! Что же я могу против вас иметь? Здесь благодать, свежий воздух, коровки, целебный навоз!
Отправился Дионисий и на Афонскую горку. Забрался в беседку, сел на перила. Когда-то здесь, возле этой беседки, он изготавливал угольные таблетки для кадила. Угольная пыль оседала на нем, и он был черен, как мавр. Мать, когда она приехала в монастырь и ее провели к нему, не узнала его:
– Не знаете ли, – спросила она у черномазенького послушника, – где здесь можно найти инока Александра? Это мой сын.
Много чего радостного вспомнил теперь Дионисий, обходя монастырь, но оживить не смог – это все уже в нем затвердело, поросло быльем, словно умер в нем этот молоденький послушник, этот Сашенька, этот Александр.
Стал жития святых читать. В первом же – святой Ирины – лошадь человеческим голосом разговаривает. И вот раньше Дионисия бы это ничуть не смутило: Господи, да ведь Тебе все возможно! Ты и через ослицу Валаамову, и через облако кочующее, и через чрево китово можешь изречь Свою Истину! А тут Дионисий что-то заколебался. Смущение на него нашло – как так – лошадь заговорила, сказки какие-то, что за образ такой? Совсем худо ему стало. Даже слег он. Лежал на своей лавке в келье, заложив руки за голову, и смотрел в потолок.
Жизнь свою вспоминал, детство, художественную школу, папу, маму, бабушку... Вспомнил и учителя. Как он впервые увидел отца Ерма: сердце его сразу празднично так забилось, взыграло – узнало! Радость такая, блаженство, сплошная «аллилуйя». Как это называется? Называется это очень просто – любовь. Вот остался он около него. «Куда мне идти? – у тебя глаголы жизни вечной».
Вспомнил постриг в полутемном храме, как полз он по ковру, и монахи покрывали его своими мантиями, и братия с возженными свечами пела: «Объятия Отча отверзти ми потщися...», пока не встретил его у Царских врат пресветлый игумен торжественным вопрошанием:
– Что пришел еси, брате, припадая к святому жертвеннику и святой дружине сей?
И он ответил:
– Желая жития постнического, честный отче.
– Желаеши сподобитися ангельского образа и вчинену быти лику монашествующих? – спрашивал игумен.
– Ей, Богу содействующу, честный отче, – смиренно отвечал он. И произнес монашеские обеты.
Игумен же, указав ему на Евангелие, сказал:
– Се, Христос невидимо здесь предстоит, виждь, яко никтоже ти принуждает к сему образу, виждь, яко от своего произволения хощеши обручения великого ангельского образа.
И трижды бросил наземь постригальные ножницы.
Трижды постриженик поднимал их от святого Евангелия, трижды целовал руку наставника. И, приняв в третий раз постригальные ножницы из его рук, игумен Ерм произнес:
– Се, от руки Христовы приемлеши я, виждь, Кому сочетаваешися и кого отрицаешися.
И целовал монах Дионисий подрясник, надевая его... Блаженное это было время: все возможно верующему, каждая лошадь по-человечески говорит...
Вспомнил их общую с учителем жизнь – и в Лавре, и на Афонской горке. Сокола вспомнил – пригрел отец Ерм у себя в келье раненого молодого сокола. У того была повреждена нога и подбито крыло. И был этот сокол, как ни странно, похож на Дионисия – смотрел как-то так пристально, пытливо птичьим глазком, а отец Ерм говорил:
– Смотрит, точно как ты, Дионисий, – ты тоже так иногда долго глядишь, не мигая, – и настороженно, и с любопытством – непонятно, что именно ты высматриваешь...
И мне так же казалось, я вторила отцу Ерму:
– Дионисий, это твой птичий брат, если бы ты сам родился птицей, то выглядел бы, как этот сокол...
А отец Ерм выкармливал его из рук, поил из клизмочки и обрабатывал раны. Было это очень для Дионисия умилительно – такой наглядный образ заботы отца Ерма о его, Дионисиевой, душе – тоже ведь выкармливает из рук, отпаивает, врачует раны. И в конце концов сокол выздоровел, окреп и улетел. Получилось, что и Дионисий так: напился, обкидал учителя снегом и вот – живет теперь в его мастерской, а игумен Ерм, может, страдает. Ему и сокола того жаль было отпускать, он даже говорил – может, он здесь приживется? Короче говоря, Дионисий вдруг понял, как он виноват перед отцом Ермом, как он по нему скучает, – белый свет ему не мил. Почувствовал себя «яко нощный вран на нырищи, яко птица, особящаяся на зде». И решил он отправиться в Преображенский монастырь. Но хотел лишь дождаться некоего благоприятного знака свыше – мол, вот теперь и иди. И знак этот вскоре и был ему послан.
В монастырь приехала пожилая пара – очень респектабельного вида. Были они русские эмигранты, выросшие в Португалии и сохранившие православную веру. Принимали их в монастыре с большим почетом, поскольку накануне их приезда игумену Иустину позвонил московский архиерей и попросил встретить в областном центре и привезти в монастырь этих господ Татищевых. Ну и их водили с большим почетом по монастырским пещерам, устраивали на клиросе во время богослужений, кормили в наместничьих покоях. Привели и в иконописную мастерскую к Дионисию. Иустин попросил, чтобы тот подарил этим португальским русским какую-нибудь икону – получше: конечно, раз их послал московский архиерей, надо уважить гостей, о которых он так печется.
Дионисий угостил их чаем с баранками, подарил икону. Они были очень довольны. Спросили, не знает ли он какого-нибудь старца, живущего неподалеку от монастыря, – они бы так хотели попасть именно к старцу. Монастырского старца Игнатия как раз увезли на лечение в подмосковный санаторий. И Дионисий стал им рассказывать про старца Кукшу – он жил в ста километрах от Троицка. А Иустин возьми да и скажи:
– Вот и славно. Задание тебе, Дионисий, – отвези наших гостей к архимандриту Кукше.
Выделил им машину. Они уже в нее и уселись. И тут у Дионисия возник в голове неожиданный план. Ведь везти почетных гостей к старцу – дело в каком-то смысле рискованное для них, поскольку отец Кукша был очень уж простодушный, что ли, юродствующий старец. А господа Татищевы очень уж какие-то бонтонные, подтянутые. Хрестоматийные такие аристократы-эмигранты. Поймут ли они... К этому старцу когда-то приезжала жена самого российского президента с охраной. Начальнику охраны она пообещала, что тоже спросит про него у старца. Тот усмехнулся и сказал – меня интересует лишь одно: стану ли я генералом. И вот они приезжают. Холодно было, мокро, ждут у калитки, никто к ним не выходит. Старец, значит, их немного смиряет. Жена президента, понятно, смиряется, призывает к этому и охрану, генерала будущего подбадривает. Наконец старец к ним вышел. Глянул на мадам и говорит:
– Посикать хочешь?
Она замялась, но все же сказала:
– Хочу!
– Ну так и пойди посикай – там, за углом.
С этого началось их общение. Потом он провел всех в избу, рассадил, поговорил с президентшей. Она поплакала, посмеялась, устыдилась, возрадовалась, все для себя выяснила. Пришла пора выполнить обещание, данное охраннику.
– Отец Кукша, со мной приехал мой защитник, полковник. Скажите, он интересуется, а будет он генералом?
Старец посмотрел на охранника, даже потрепал его по плечу и сказал любовно:
– Ну какой ты полковник! Ты же вор, сынок!
Такое наивное простодушие старца было порой для неискушенных людей просто пугающим. И Дионисий решил, усаживаясь в машину, что к старцу Кукше им не так уж и обязательно ехать. А поедут-ка они лучше... к старцу Ерму. А что? Ведь к нему подчас так и ездили – некоторые чуть ли не за святого, чуть не за преподобного его почитали. Было ведь такое... Гениальный иконописец. Монастырь возродил. И Дионисий под прикрытием этих иностранных аристократов со старинным выговором и изысканными манерами проберется к учителю. Найдет подходящий момент, упадет ему в ножки, покается, изольет душу. Словом, план этот возник у него моментально, на ходу, и он его не продумывал, а так – просмотрел в мгновенье ока. И птицы вдруг запели: «Ерм, Ерм!» Душа возликовала, пришла в движение, наполнилась сладкими волнами. Кровь прилила к щекам. Голова закружилась от восторга. Все! Погнали по лесной дороге – прямо туда, к учителю!
Игумен принял Татищевых благодушно, порасспросил, откуда они, какими судьбами, как жизнь в Португалии, как там наша Церковь. На Дионисия посмотрел лишь краем глаза и, как показалось тому, улыбнулся украдкой. Сидели долго, беседовали, так хорошо, так мирно. Угодил Дионисий гостями своему учителю. Сидел, улыбался, смотрел радостно, пристально, не мигая, как тот давний сокол. Попивал блаженную водицу из рук игумена Ерма. Объятия Отча отверзти ми потщися! В конце концов игумен спросил, надолго ли они пожаловали. До самого вечера. В полночь московский поезд. Он кивнул. Пригласил их на трапезу: пища у нас скромная, а приправы изысканные. Действительно, на столе стояли десятки приправ. Всякие там карри, кетчупы, майонезы, всякие там толченые кориандры, сушеные петрушки, чесноки, имбири, перцы. За столом прислуживали монахи Сильвестр и Климент, Дионисий узнал в них бывших Валерика и Славу. Догадался – Сильвестр и Климент – так звали двух почитаемых в Православии Римских пап... Те делали вид, что они не замечают Дионисия. Смотрели на него, словно он был тут вроде как мебель, утварь – привычный стол, стул, самовар. Наконец трапеза кончилась, наместник повел гостей смотреть отреставрированный храм, новый иконостас. По дороге Дионисий приблизился к нему и шепнул:
– Отец Ерм, простите меня! – Горло у него перехватило, хотел даже сказать: «Падаю вам в ноги! Возьмите меня к себе!»
Игумен прервал его властным жестом:
– Поговорим об этом потом! – Но лицо его просветлело. И Дионисий отошел. А супруги Татищевы только вздыхали, разводили руками и непрестанно восхищались:
– Какие божественные иконы! Это лучше самого архимандрита Зинона! Да что там – даже преподобного Андрея Рублева!
– А не хотите ли попасть на наше монашеское богослужение? – спросил игумен Татищевых. Скромно спросил, да Дионисий видел, как приятны ему их слова...
– Об этом можно только мечтать!
Он отвел их в келью – отдыхать до службы.
– Какой божественный человек! – только и восклицали они.
Вскоре за ними пришел Климент:
– Отец наместник приглашает вас на богослужение. Всех, кроме тебя. Ты подожди здесь, – сказал он Дионисию.
И тот смирился. Не обиделся даже – что ж, он и тут посидеть может, а может и погулять по монастырю. А отец Ерм увидит его кротость и вновь приблизит к себе. Поэтому он основательно расположился в келье, взял с полки книгу преподобного Исаака Сирина и открыл наугад. Игумен Ерм любит, когда его ученики занимаются духовным просвещением.
Там было написано: « В иных, охраняющих себя, и недостатки бывают хранителями правды». «Это точно про отца Ерма, – подумал он. – Даже горячность, такая порой огорчительная для тех, кто находится рядом, стережет его горящий светильник».
Стал читать дальше: « Дарование без искушений – погибель для приемлющих оное». «Конечно, – согласился Дионисий. – Без искушений сразу гордыня замучает!»
Опять углубился в чтение: « Если делаешь доброе пред Богом, и даст тебе дарование, умоли Его дать тебе познание, сколько подобает для тебя смириться, или приставить к тебе стража над дарованием, или взять у тебя оное, чтобы оно не стало причиною погибели. Ибо не для всех безвредно хранить богатство». «Нет, это слишком уж высоко, – подумал Дионисий, – даже отец Ерм вряд ли когда стал бы просить у Господа лишить его иконописного таланта, а уж тем паче приставить к нему какого-то там стража. Вот у меня есть этот страж – напишу икону и сам себе говорю: неживое все у тебя получается, Дионисий, изысканничаешь ты слишком, интеллигентничаешь. Словно пытаешься доказать кому-то, что святые – приличные люди. Такие же, как мы все, только лучше. А они – другие. Господь их избрал и освятил – и с ними лошади разговаривают. Львы их кормят. Вороны их питают. Солнце их слушается. Вода под ними не проваливается. Бесы им повинуются. А с тобой лошадь на хоздворе не заговорила, и ты уже зашатался в вере!»
Так говорил себе Дионисий, сидя в келье у отца Ерма с книгой преподобного Исаака Сирина. Так готовил себя к решающей встрече с учителем. А потом все-таки вздохнул из глубин сердца: «Впрочем, Господи, пусть будет не как я хочу, а как Ты. Да будет воля Твоя!» Набрался терпения. Стал ждать: «Что бы ни было, я все снесу!»
Татищевы же поспешили за монахом, он ввел их в маленький нижний притвор храма, еще толком не отремонтированный. Там был полумрак, горели лишь несколько свечей, алтарь был весьма условным – он располагался на несколько ступеней выше, и там, на возвышении – престол. Возле него стоял игумен в сопровождении двух людей в балахонах. Двери в храм меж тем закрылись, и началось какое-то не совсем понятное Татищевым богослужение: вечерня – не вечерня, утреня – не утреня... И лишь когда священники стали переносить сосуды с престола на жертвенник, Татищевы вдруг поняли, что это Божественная литургия. Но как это может быть – литургия вечером? После обеда? Что происходит? Они пригляделись к двум священникам в балахонах, и вдруг до них дошло, что они попали на католическую мессу! Но – месса – в православном монастыре? Месса, на которой присутствовал и их дорогой игумен Ерм! Они замерли, потрясенные и испуганные.
Наконец Евхаристический канон завершился, и они видели, как причащаются все три священника. Вынесли чашу со Святыми Дарами, к ней приступили и монахи, после чего Сильвестр подошел к ним и вежливо предложил им тоже приобщиться. Они отказались.
Мадам Татищева громко плакала, пока Дионисий вез их на вокзал:
– Они все причащаются здесь с католиками, – всхлипывала она. – Вы понимаете? С католиками!
Муж ее утешал. Она спрашивала, может быть, они что-то не поняли, может быть, это вообще сон. Он со всем соглашался – да, не совсем поняли, да, это всего лишь сон...
Боже мой, оказалось, что именно их-то Дионисию ни в коем случае нельзя было туда привозить, если он так уж хотел помириться с учителем. Оказалось, что приехали они в Россию со специальной миссией – их португальский приход дал им задание выяснить, как в нашей Церкви обстоят дела с экуменизмом вообще и с католиками в частности. Потому что именно эти два пункта очень португальцев волновали и настораживали. Но если все обстоит хорошо, то есть экуменизмом и не пахнет, а католики далеко, приход поручает им вести переговоры с Патриархом о присоединении их общины к Московской Патриархии. Потому-то московский архиерей и послал их в Троицкий монастырь, потому и умолял Иустина принять их получше... А Дионисий ухитрился повезти их именно туда, где православные монахи служат мессу!
Они закатили ужасный скандал. Они спрашивали у Патриарха, что все это значит. Они писали в газеты. Они трубили по радио. Патриарх самолично разговаривал с епископом Варнавой. Тот обещал разобраться. Вызывал к себе Дионисия. Тот сказал, что ничего не знает, божился, что ничего такого не видел и от волнения даже назвал владыку именем евангельского разбойника, так и сказал: «Владыка Варрава». Тот опешил. Впрочем, ответил не без остроумия: «Ну это уж ты загнул, это уж слишком!»
Потом он собрал епархиальный совет, призвал туда игумена Ерма и требовал его объяснений. Тот отказался отвечать. Он только сказал, что не понимает, почему его вкушение Святых Христовых Тайн наделало такой переполох. Этим он возмутил буквально всех. Говорили: «Вон тут у нас в епархии один француз служит, бывший католик. Так Патриарх его специальным чином присоединял к Православию, – что же это, по-вашему, просто так?» И опять стали вопрошать Дионисия, и он опять хотел было сказать, что ничего такого крамольного он не видел в монастыре. Что, наоборот, там все образцово. Хотел даже сказать о неизбывной красоте Православия – такое в этот момент почувствовал вдруг вдохновение. Но как только он поднялся с места, чтобы засвидетельствовать о своей любви к учителю, Ерм почему-то крикнул ему: «И ты здесь, Иуда?» И Дионисий не сказал ничего. Ком встал у него поперек горла – не продохнуть. Вся грудь заболела – все-таки душа там помещается, в горле, в груди, за тончайшей плеврой, чувствительной диафрагмой. Так стоял Дионисий, мрак набивался ему в зрачки.
А игумена Ерма запретили в священническом служении до его покаяния, всех же его монахов отлучили от причастия. Владыка также предписал им оставить Преображенский монастырь, ибо он решил назначить туда «другого наместника».
И Дионисий вновь пришел к учителю, чтобы объясниться с ним, но тот не пожелал его слушать.
– У меня такое впечатление, – презрительно сказал ему отец Ерм, – что Православие – это такая конфессия, особенность которой заключается в том, что все ее члены испытывают друг к другу острое чувство ненависти.
И вот Дионисий, как известный евангельский персонаж, выйдя вон, плакал горько, хотя он ни от кого не отрекался. Но отец Ерм твердо был уверен, что это именно Дионисий во всем виноват: ведь это он привез к нему в монастырь «своих людей». Специально подобрал, чтобы люди эти – стукачи и доносчики – выглядели бы так пристойно. Потому что он хитрый, коварный, этот Дионисий, всегда был такой. И смотрит всегда так, словно что-то выпытывает, – непонятно, что у него на уме...
И остался опальный игумен с Сильвестром и Климентом – у разбитого корыта, на пепелище. Говорят, будто бы, покидая монастырь, он сказал:
– Жизнь моя кончилась – началось житие!
Они купили себе за бесценок избу неподалеку от бывшего своего монастыря и там зажили почти как прежде. То есть писали иконы, молились и вкушали простую пищу, но с множеством изысканных приправ. Но видеть иконописец Ерм больше никого не хотел. Я приехала к нему, но он отказался говорить со мной, так только – сошел с крыльца, сделал несколько нерешительных шагов к моей машине. Наверное, ему казалось, что я буду его упрашивать вернуться в Православие.
Но я не собиралась его вразумлять. Мне ли учить моего наставника, моего благодетеля, моего духовного отца? Тем более, когда он одиноким своим тщедушным телом пытается соединить Церкви, я ли ему тут указ? Но и уйти так – ни с чем – я не могла: Дионисий просто повернулся и ушел и – что? Ходит, больной, по монастырю, смотрит своим птичьим непонятным взором, отыскал в чине монашеского пострига на Афоне такие слова, которые теперь и твердит: «Как монах ты останешься голодным и жаждущим, нагим и отверженным; многие будут ругать и издеваться над тобой. Однако, претерпев все эти лишения и трудности, радуйся, тебя ждет великая награда на небесах».
А кроме того – ушел весь в Священное Писание, ищет символических словес. Встретил меня в монастыре, чуть кивнул:
– Привет.
– Как поживаешь, Дионисий?
– Слава Богу, живу. А вообще, ты знаешь, паршиво. «Мене, текел, фарес», – что еще можно сказать?
Разговаривая, мы добрели до самой его кельи, и он сказал:
– Понимаешь, Навуходоносор, персидский царь, устроил у себя пир. Прямо как отец Ерм. И вот посреди этого роскошного пира появился неизвестно откуда – перст. И этот одинокий перст принялся писать по воздуху всем пирующим таинственные слова: «мене, текел, фарес». А никто не мог понять, что же это означает, к чему это все. Лишь пророк Даниил сумел объяснить. «Мене» – сказал он, – это значит, что Бог исчислил царство твое и положил конец ему. «Текел» – значит, что ты взвешен на весах и найден очень легким. А «фарес» – это то, что царство твое отдано другим. Так объяснил пророк Даниил. А вот ты считаешь, о чем это на самом деле, о чем?
– О чем? – я повторила за ним. Испугалась – вдруг не ответит?..
Он поморщился, отвернулся, потом взглянул на меня так, словно испытывал, смогу ли понять, стоит ли вообще продолжать...
– О том, что охладела любовь, – наконец с трудом произнес он. – Понимаешь, она охладела, она совсем уже холодна, ее почти что и нет... Нет, я не говорю – там, – он показал пальцем на небеса, – у Христа. Но на земле-то, здесь, между всеми нами – ее почти уже нет.
