Текст книги "Нокаут"

Автор книги: Олег Сидельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Глава III. «Отдайте мне мое миросозерцание!»

В тихом подмосковном городке, на сонной, оставшейся от купеческого мира улочке с ветхими деревянными домишками, украшенными петушками и прочей затейливой резьбой, незаметно притулилась артель «Идеал».

За две недели до печального события, происшедшего на волжском теплоходе, ранним безоблачным майским утром артель «Идеал», специализирующаяся на изготовлении дамских сумочек, поясов и подвязок, облетела мрачная весть: Мирослава Аркадьевича обокрали!

В середине дня в артель явился и сам М.А.Тихолюбов. Вид его ужаснул сослуживцев. Седые волосы председателя артели стояли дыбом, глаза дико блуждали, лицо покрылось бесчисленными морщинами и невесть откуда взявшейся за ночь, длиннейшей грязновато-рыжей щетиной.

Тихолюбов вихляющей походкой добрел до своего кабинетика и рухнул в кресло.

Сотрудники, столпившись вокруг пострадавшего, пытались утешить Мирослава Аркадьевича. Вспоминали всяческие истории, связанные с квартирными кражами, выражали соболезнования и твердую уверенность в том, что преступники разыщутся, добродетель восторжествует, а порок будет наказан.

Маленький, круглый как шар технорук настолько близко к сердцу принял председательское горе, что не пожалел, святая святых, своей интимной жизни и рассказал, как двадцать лет тому назад некто Похотлюк увел его, технорука, жену и как эта трагическая история все же завершилась в конце концов, торжеством добродетели.

– Поверьте. Все истинная правда. Это говорю вам я, – заключил технорук.

– Это что, – начал было начальник цеха подвязок со странной фамилией Галифе. – Со мной был случай…

– Локк… Джон Локк! – проговорил вдруг Мирослав Аркадьевич с сатанинской усмешкой. – Зачем, зачем ты, о коварный мыслитель, объединившись в шайку с злокозненным Фридрихом Ницше, украл у меня счастье? Ведь у меня было два миллиона талантов!.. Ха-ха-ха!

Работники артели «Идеал» содрогнулись. Между тем Тихолюбов пришел в крайне возбужденное состояние. Быстро скинув пиджак, он задрапировался зеленым сукном с письменного стола и возгласил, блестя глазами:

– Я Аристотель… Я универсальная голова древности и по совместительству, на полставки, римский трибун!

В кабинете началась паника.

– Плебс, плебс! – трагически воскликнула универсальная голова. – Я дам хлеба и зрелищ, добьюсь перевыполнения плана по ассортименту! Разыщи мне только изменников Локка и Ницше!.. Все на форум – даешь кворум!! – завопил вдруг несчастный председатель, размахивая тяжелой чернильницей. – Два миллиона приветов!

Толпа соболезнующих, сопя и вскрикивая, ринулась из кабинета. В дверях образовалась пробка. Одним из первых вырвался на оперативный простор кругленький технорук. Последним отступил с боем хладнокровный начальник подвязочного цеха со странной фамилией.

Пока звонили в скорую помощь, философ и трибун пересчитывал трофеи. С торжествующим видом подобрал он десяток пуговиц, снял с дверной ручки обрывок брюк и плотоядно осмотрел потерянную кем-то вставную челюсть.

– Будете вы помнить Фермопилы! – загремел несчастный, барабаня кулаками в наглухо запертую дверь. – Хомо хомини люпус эст. Доколе вы, о члены ревизионной комиссии, будете злоупотреблять моим терпением?!

Когда два дюжих санитара открыли дверь председательского кабинета, им предстала дивная картинка античного мира. Жертва гнусных происков Локка и Ницше возлежала на диванчике и умащивала свое тощее волосатое тело гуммиарабиком. На универсальной голове красовался венок из образцов продукции подвязочного цеха. Бутылка чернил, видимо, представляла собой амфору с фалернским вином, а дымящаяся кучка пепла – все, что осталось от многочисленных приказов, – курящиеся благовония.

– А! Амикус Плято! – радостно приветствовал «Аристотель» врача. – Привет, старая куртизанка. Возврати мне два миллиона талантов.

Доктор с санитарами и не думали производить валютные операции. Быстро сломив сопротивление больного, они ловко взяли его под руки, и через пять минут «скорая помощь» уже мчалась по улице, увозя буйствующего председателя.

Каких только догадок и предположений не высказали работники «Идеала» по поводу болезни Тихолюбова. Многие и не предполагали у Мирослава Аркадьевича эрудиции, которую он проявил при столь трагических обстоятельствах. Выяснилось однако: бывший председатель учился в гимназии, собирал книги, особенно философские.

Сошлись на том, что Тихолюбов истощил нервную систему чтением Гегеля, Фихте и K°. Кроме того, Мирослав Аркадьевич – старый холостяк, а это, как известно, не проходит безнаказанно (мысль высказана женской половиной коллектива). Ограбление послужило толчком для развития болезни.

– Сколько разов говорила я сердешному, – резюмировала сторожиха тетя Маша. – Плюнь ты на Локова. Чего доброго, глядишь, тронешься. А он все на своем стоит: «В Локове, в мыслях его – смысл жизни моей. Там такая штука полезная! Я уже кое-что придумал!».

Ну, мыслю, не иначе, как сокращение штата порешил председатель затеять. Не доведет этот Локов до добра! Вот ведь и Веньямин Леонидыч – стираю я у него – тоже хвилосовствует. Прихожу намедни за бельем, а он и ляпни: «Мыслишь, бабуся, что в руках держишь?» – «Мыслю, – отвечаю, – исподнее твое». – «Нет, – говорит, – не сознаешь. Это вещь для нас, а в конечном итоге стопстанция, материя бесконечная и вечная». Старушка горестно вздохнула.

– Оно и верно – материя, трикотаж жиденький… Женился бы касатик. Начитался в книжках умных слов.

Мало-помалу жизнь в «Идеале» вошла в свою колею. У кормила правления артели встал бесстрашный Галифе. Сотрудники навестили Тихолюбова. Доктора произнесли заковыристое латинское слово и, печально кивая головами, советовали «не терять надежды».

Вскоре уголовному розыску удалось поймать грабителей. Воры успели продать лишь каракулевую шапку Мирослава Аркадьевича, его зимнее пальто да две-три случайно прихваченные ими книжки. Как объяснили рецидивисты, «один очкарик дал пятерку за какие-то «Мысли» в сером переплете, а узбек или таджик отвалил полсотни за растрепанную книгу с чудным названием: не то «Тот говорил», не то «Так заговорил». Учебник физики еще маханули. Вот и все, гражданин начальник».

Доктора привозили несчастного Тихолюбова в его квартиру, показывали вещи, стеллаж с книгами, на котором висел картонный плакатик, выполненный собственноручно Мирославом Аркадьевичем:

«Книги никому не выдаются, ибо приобретены аналогичным способом».

Тщетно. Умалишенный, впавший теперь в меланхолию глупо улыбался и повторял как попугай устоявшуюся в его поврежденном мозгу бессмысленную фразу:

– Два миллиона талантов. Система рухнула. Отдайте мне мое миросозерцание!

Лишь однажды, когда больного пришел проведать технорук и заявил: «Вы поправитесь. Два миллиона приветов! Это я вам сказал», Мирослав Аркадьевич встрепенулся, посмотрел на сослуживца до жути умными глазами и отчеканил внятно, четко и непонятно:

– Вы сказали: «Два миллиона приветов»?!.. Наконец-то! Джон Локк, «Мысли о воспитании», серый переплет. Санкт-Петербург, 1890 год, на корешке штамп: «Библиотека Бахкентского кадетского корпуса. Отдел номер два. Номер двадцать два. Страницы сорок-сорок один».

* * *

Лев Яковлевич Сопако не считал себя жуликом потому, что органически не мог не воровать. Специализировался он на хозяйственных преступлениях и более или менее регулярно попадался. Всякий раз, как следователь клал перед собой бланк протокола допроса обвиняемого, Лев Яковлевич прежде всего заявлял о том, что имеет сообщить нечто, смягчающее его вину.

– Видите ли, – ласкал глазами следователя Сопако. – Я очень люблю своих детей. Они такие смышленные, музыкальные. Это я вам сказал. Кроме того, я страдаю клептоманией крупного масштаба.

«Гранд-клептоман» сидел часто – в соответствии с периодами развития страны. Сидел при военном коммунизме и при нэпе, в периоды индустриализации страны и коллективизации сельского хозяйства, во время Отечественной войны и в годы восстановления народного хозяйства.

Сидел понемногу. Ему везло. То выручала презумпция невиновности: прокуратура не смогла собрать достаточно веских улик; то подоспевали амнистии и актации. В лагерях Сопако чувствовал себя превосходно. Он умудрялся и там, заведуя баней или читальней, проявить свою своеобразную «любовь к детям». Соседи с удивлением, например, наблюдали, как однажды к подъезду Льва Яковлевича подъехала трехтонка и шофер, кликнув «гражданку Сопако» – женщину рыхлую, чуть ли не с пеленок жалующуюся на больное сердце, – сообщил:

– Уголек от мужа. Кланяется. Скоро домой пожалует. Грыженосец он… Да, осторожно. В корзинке сотня яиц. Принимайте гостинец.

Воровал Сопако капитально. Хапнет, обеспечит на время отсидки жену всем необходимым и бодро ожидает удобного случая покинуть места, не столь отдаленные.

Давно уже сын и дочь Льва Яковлевича обзавелись собственными детьми. Долго уговаривали они любвеобильного папашу покончить с «гранд-клептоманией» и под конец даже отреклись от отца. Но Сопако-старший оставался неумолим. «Вот доживу до пенсии, тогда посмотрим, – угрюмо говорил он. – Пусть отреклись от меня неблагодарные дети. Пусть. Но я-то их все равно продолжаю любить. Это я вам говорю!»

Тип профессионального, квалифицированного растратчика ныне окончательно вымирает. Но все же такие субъекты, вроде Сопако, еще существуют, причиняя ущерб народу и множество хлопот следственным органам, ибо запускают лапы в карман государства умело, тонко, не оставляя почти никаких следов.

При всем своем более чем интимном знакомстве с местами заключения технорук Сопако смертельно боялся «всего политического». А такое именно случилось у Сопако в Пятигорске. Приехав во время войны в этот курортный город «по личным делам», Лев Яковлевич замешкался и попал под оккупацию.

Тысячи, сотни тысяч патриотов боролись против оккупантов, саботировали их приказы, предпочитая страдания и даже смерть предательству и унижению. Но Лев Яковлевич принадлежал не к тысячам и сотням тысяч, а к единицам. Он внимательно и вдумчиво заглянул в черный глазок красивого «Вальтера» в руке обер-лейтенанта, проглотил слюну и… взялся за организацию публичного дома для гитлеровских офицеров.

Сопако вовсе не симпатизировал оккупантам и их взглядам. Он по-своему ценил Советскую власть, давшую его детям образование, специальность и прочие блага, привык жить на ее счет, пользоваться правами, предоставленными советским людям, и страшно огорчался, когда в обвинительных речах прокурора называли его «врагом, если не хуже».

Когда гитлеровское воинство, огрызаясь, покинуло Пятигорск, Лев Яковлевич не последовал примеру своего заместителя, бежавшего вместе с оккупантами. Он вышел на улицу, радостными криками встретил усталых, с красными от бессоницы глазами бойцов, быстренько связался по телеграфу с женой и вскоре (от греха подальше) обосновался в Бахкенте, поступив техноруком в небольшую артель. После окончания войны он возвратился в тихий подмосковный городок.

* * *

…Сопако сидел на своем огромном бауле, горестно вздыхая. Солнце уже покрывалось багрянцем и заваливалось за поросший леском холмик. Плакали чайки. Им, очевидно, было жаль Льва Яковлевича, ежившегося в легком коломенковом пиджачке. Старику было холодно и страшно. Где-то внизу неумолимо и вечно журчала река, ветер, ворвавшись в заросли кустарника, насвистывал реквием.

Бывшему техноруку «Идеала» захотелось есть. Раскрыв баул, он нашарил узел с неизведанными еще котлетами и стал жевать, не ощущая вкуса. Льву Яковлевичу все время почему-то казалось, что вот-вот раздвинется кустарник, появятся люди, обросшие свирепыми бородами, и начнут бить его, Льва Яковлевича. Бить долго, безмолвно, по почкам, с перерывами на перекур.

Большой рыжий муравей взбежал по штанине на его колено. Сопако встрепенулся, сбросил щелчком пришельца наземь. Однако муравей упрямо продолжал свои восхождения, добираясь до узла со снедью. Льву Яковлевичу надоела эта возня. Он поднял ногу, обутую в тяжелый «свитовский» башмак, прижал нахального муравья к земле и для верности несколько раз повертел каблуком.

Муравья не стало. Лев Яковлевич усмехнулся и неожиданно подумал: чем он сам не муравей? Сколько раз его сбрасывали, а он все лез и лез на сладкое. Настанет время, когда и он будет втоптан в землю тяжелыми рабочими башмаками.

Льва Яковлевича стали грызть муки совести. Зачем он раздавил муравья?

Вдруг захрустели ветки кустарника. Кто-то большой и сильный шел напролом, тяжело дыша. Сопако почувствовал, что ноги у него отнялись, горло сжала невидимая и могучая рука страха.

– А-а-а! – протянул знакомый баритон. – Пятигорский Бахус! Вы так замаскировались в этом кустарнике, как если бы мы договорились играть в прятки. Сутки разыскиваю! Подавайте-ка первым делом ваши котлеты.

– Мсье Коти! – радостно выдохнул Сопако. – Я было совсем голову потерял.

– Это вы еще успеете сделать.

– Боялся. Кровь на палубе обнаружили. Ширина здесь во какая. Как это вы доплыли?

Мсье Коти улыбнулся.

– Мой милый, глупый и старый малыш, – сказал он, присаживаясь на траву и потягиваясь, – вы всего лишь царь растратчиков и немного теоретик сексуальных проблем – не более. Что вы можете знать о людях? Что умеете делать: плавать, фотографировать, давать апперкоты, прыгать с парашютом, управлять автомашиной или вертолетом?.. Может быть, вы умеете убивать людей?

Сопако в ужасе вытаращил глаза.

– Ничего вы не умеете. Вы можете только воровать. Это плохо. Разожгите костер… Тоже не умеете? Придется это сделать самому.

Пьер Коти быстро развел огонь, достал из баула белье и свежий костюм.

– Перевяжите мне руку носовым платком, – потребовал он. – Я, кажется, немного перестарался… Что? Не умеете? Ничего, я научу… Саднит, черт! Впрочем, ранка пустяковая, поверхностная.

Обнаженный, в одних трусах, Пьер производил еще более внушительное впечатление. Он явно был создан для борьбы и приключений: мускулы перекатывались под белой блестящей кожей упругими шарами; тонкая талия, широкая грудь, упрямый подбородок, острый блеск глаз, четкие отработанные движения – все говорило о силе, воле, энергии и ловкости этого человека.

Коти заметил на себе завистливый и трусливый взгляд спутника.

– В здоровом теле – здоровый дух, – пояснил он. И, окинув мельком пышные формы Льва Яковлевича, прибавил: – Гнусная же у вас фигура… Это, должно быть, от сидячей жизни. Много сидите. Какой номер бюстгальтера носите? Ну-ну, не надувайте губок. Пошутить нельзя? Доложите теперь, начальник штаба, коротенько обстановочку.

Начальник штаба начал доклад, перемежаемый одобрительными возгласами жизнерадостного шефа.

– О самоубийстве французского туриста мсье Пьера Коти составлен акт. Это я вам говорю, – сообщил Сопако.

– Отлично! – перебил «погибший». – Но учтите: что бы вы мне ни докладывали впредь, я буду исходить из предположения, что говорите это вы, а не кто-либо другой. Трупа моего не нашли, надеюсь?

– Никак нет, – по-солдатски ответил начштаба, – предсмертное письмо, что вы передали Нарзановой, вручено следственным работникам. Книжку «Очерк истории философии» Ремке, которую вы привезли с собой, и Локка Нарзановых я прихватил. Это говорю…

– Именно. Это вы, а никто иной, мне говорите. Где Ницше?

Начальник штаба потупился.

– Ставлю вам двойку по поведению, – жестко отчеканил «утопленник». – Нерадиво отнеслись к заданию, не смогли стащить маленького потрепанного томика! Удивляюсь, как это вам удавалось хапать машинами и вагонами? Впрочем, вы темный человек, наверное, не любите книгу – источник знаний.

– В каюте председателя колхоза, оказывается, проживает громадный бульдог… – начал было Лев Яковлевич.

– Послушайте, гражданин, вы никогда не видели соловья-разбойника?.. Сейчас вы его, пожалуй, увидите. Не выводите меня из терпения. Причем тут бульдог?!

– Он кусается, – жалобно промолвил Сопако.

Собеседник Льва Яковлевича сделал удивленные глаза:

– Кусается? И правильно делает. Скольких трудов стоило мне установить, кто же приобрел Локка и Ницше у домушников, столь несвоевременно, буквально накануне нашего визита очистивших квартиру уважаемого Мирослава Аркадьевича!.. Нам повезло: философ и раис – председатель колхоза – оба ехали на одном теплоходе – и на тебе! На моем жизненном пути появился какой-то паршивый пес!.. Антонио из «Венецианского купца» за сравнительно незначительную сумму дал согласие вырезать из своего тела фунт мяса. А ведь вам причитается миллион! Бульдог вырвал бы от силы полкило вашего зада. Только во сне может привидеться такая фантастическая цена на старое жесткое мясо – два миллиона за килограмм!

Сопако сидел, подавленный тяжестью этих аргументов. Наконец шеф выговорился до дна и сменил гнев на милость. Плотно перекусив и запив ключевой водой сопаковские котлеты, он согрел в металлическом стаканчике немного воды, побрился и с возгласом «долой излишества!» сбрил тоненький жгутик модных усиков.

Бывший француз сразу же приобрел облик симпатичного аспиранта, увлекающегося баскетболом.

– Разрешите представиться, – церемонно раскланялся он перед опешившим «начальником штаба»: – Сергей Владимирович Винокуров, журналист. И упаси бог называть меня мсье Винокуровым. Язык вырежу!.. С кем имею честь?

– Сопако Лев Яковлевич, – как загипнотизированный, промямлил толстяк.

– Очень приятно, – одобрительно закивал головой журналист. – Артельщик, выехавший в творческую командировку для изучения рекламного дела в братских промысловых кооперациях? Итак, пора, пора, трубят рога. Недалеко Сталинград. Доберемся под видом дачников-натуралистов. Оттуда до Куйбышева – и в Бахкент. Надеюсь, бульдог и впредь будет зорко сторожить старика Ницше…

– Мсье…

– Но, но… без старорежимных церемоний, – с угрозой пробурчал бывший француз. – Я вам не какой-нибудь Лориган де Коти! Гражданин Винокуров не любит глупых шуток.

– Э… мг… кх… Винокуров! Сергей…

– Владимирович.

– Слушаю вас, гражданин Сопако.

– Сергей Владимирович!

– У нас нет… денег. Вы запретили брать что-либо из вашего чемодана. У меня же всего две сотенных…

– Не унывайте, доблестный искатель кладов! – Винокуров хлопнул огорченного Сопако по плечу и улыбнулся. – Председатель артели «Идеал» Мирослав Аркадьевич Тихолюбов поступил весьма разумно, рехнувшись от жадности. Он был великий стяжатель и скряга, как это вам известно еще по совместной работе в артели.

Сергей Владимирович сложил руки на груди:

– Как он ждал «Очерк истории философии» Ремке 1907 года издания! Ему очень хотелось заполучить два миллиона талантов, то бишь рублей. Стоило некоему Сопако сказать «Два миллиона приветов», как сумасшедший тут же отрапортовал отклик… Бедный Мирослав Аркадьевич. Не любите, гражданин Сопако, универсальный эквивалент так нежно, как бывший председатель артели «Идеал»: рискуете рехнуться.

* * *

…Странная пара шла вниз по берегу реки навстречу собачьему лаю, возвещавшему о близости жилья, парного молока и душистого сена.

Луна разлила жидкое серебро по бескрайней поверхности великой реки, посеребрила сивую шевелюру Сопако.

– Вы становитесь красивым, – серьезно заметил Сергей Владимирович. – Меня гложет зависть… Кстати, о зависти: умеет начальник штаба делать деньги?

– Сергей Владимирович!

– Ах, да! Я забыл. У вас другой уклон – деньги растрачивать. Виноват. Придется мне самому заняться изготовлением валюты… Не делайте круглых глаз! До миллионов – добрых три тысячи километров.

Винокуров захохотал, и эхо разнесло его хохот на всю округу.

– Шире шаг, мой начштаба и верный Пятница. Чувствуйте себя конквистадором, сверхчеловеком, Гулливером в стране лилипутов. Иначе и вам придется, подобно Тихолюбову, приставать к докторам с дурацкими вопросами и вопить: «Отдайте мне мое миросозерцание!»

Глава IV. Обитатели Лунной долины

Ночь окутала землю бархатным плащом, усыпанным серебряными звездами. Такие плащи носили, кажется, средневековые алхимики.

Спит деревушка, где нашли ночлег «дачники-натуралисты». Ровно дышит, по-детски закинув мускулистые руки, странный гражданин Винокуров, бормочет и улыбается кругленький Лев Яковлевич. Ему снится нечто приятное, должно быть, заветный миллион, ради поисков которого оставил он тепленькое местечко в «Идеале», уютную квартиру с двумя пианино и бесчисленным множеством вечно позвякивающих статуэток; жену – кадровую сердечницу; следователя, дотошно собиравшего данные о новом проявлении любви к детям «гранд клептомана» Сопако.

Но нейдет, видно, вещий сон Льву Яковлевичу. Вотще будет гоняться «начальник штаба» за богатством. Не найти ему двух миллионов. Сопако обманут. Жестоко обманут – точно так же, как и Мирослав Аркадьевич, который лишился рассудка от горя и, сидя сейчас на больничной койке, скорбно ковыряет в носу, оглашая притихшую в ночи палату воплями и требованиями о возврате ему, Тихолюбову, миросозерцания.

Двух миллионов нет и в помине. Они – блеф, выдумка!

…Необъятно чернобархатное звездное покрывало. И все же оно куцевато – не прикрыть им всю нашу страну. Опустится ночь одним краем на Приморье – другого едва хватает до Свердловска; погрузится в сон Поволжье – розовеет небосклон на Дальнем Востоке; смежит очи седое Прикарпатье – закипает тракторный гул на бескрайних полях Алтая и Сибири…

Вечно бодрствует социалистическая отчизна. Прорезают ночную тьму с ревом и грохотом сияющие огоньками поезда, мчатся вперегонки с солнцем стремительные «ТУ-104», величаво плывут по рекам, морям и океанам корабли…

Занимается зарево на темном небосклоне: это не спят заводы-гиганты, созданные героизмом людей, простые фамилии которых навсегда вошли в историю под общим именем – народ!

Много, очень много «ночных» профессий. Трудятся до зари рабочие ночных смен, дежурные врачи, телеграфистки и дворники, печатники и милиционеры, телефонистки и пограничники. Одни заботятся о том, чтобы к утру почувствовала себя наша страна еще сильнее, другие оберегают ее мирный труд.

Ночь.

Очень любопытные люди не спят по ночам. Загляните в освещенные окна. Это не совсем скромно, но бывает иной раз поучительно: студент, «штурмующий» толстенный фолиант накануне экзамена; влюбленный – он страдает, как это и положено влюбленному, если он не пользуется взаимностью; несокрушимый бухгалтер пишет лирические стихи…

А вот совсем странный молодой человек. Он ерошит волосы, окутан папиросным дымом. Уставившись в заглавную строку фотокопии какого-то письма, мучительно думает.

Между тем в строке этой нет никаких сверхъестественных сообщений, написано: «Я пишу вам в последний раз!»

– Почему в последний? Почему? – шепчет молодой человек, отхлебывая холодный чай. – Почерк его… Почему?

Странная личность. Столь же загадочная, как и Сергей Владимирович Винокуров. Впрочем, мы еще встретимся с загадочным молодым человеком.

А сейчас… Не пора ли, кстати говоря, поближе познакомить нас с бывшим Пьером Коти, владельцем часового магазина?

Кто он?

– Кто он?

* * *

– Кто он?

– «Викинг».

– Отлично, Энди. Это он сам выдумал?

– Фрэнк – светлая голова. Мы должны с ним обстоятельно побеседовать. Стенли не терпит сухого обращения и официальных напутствий.

– Конечно, старина. Я отлично знаю характер этого потомка викингов. Такими парнями не разбрасываются попусту. Ведь Стенли – не ремесленник. Он художник. Когда он должен приехать?

– Через полчаса.

Разговор этот состоялся тремя неделями ранее того злосчастного дня, когда лишился рассудка Мирослав Аркадьевич Тихолюбов, и происходил он в каких-нибудь десяти-двенадцати тысячах километров от деревушки, где заночевали сейчас «дачники-натуралисты».

Двое пожилых, скромно одетых людей сидели в глубоких плетеных креслах, курили сигареты и любовались чудесным видом, открывавшимся им с просторной террасы.

– Энди, – сказал пожилой в темно-коричневом костюме, – слышали вы что-нибудь о ботанике и селекционере Лютере Бербанке?.. Нет, конечно. А между тем, он жил в этих местах и очень хорошо отзывался о климате. «Все время, – говорил он, – словно стоит весенний день». Удивительно метко сказано. Когда я приезжаю сюда, я испытываю такое чувство, будто бы помолодел на двадцать лет. Ей-богу, я готов отправиться вместо нашего «Викинга».

– Не советую, Дейв, – серьезно заметил одетый в серую пару и поморщился, уронив пепел на брюки. – Там, куда отправляется Стенли, климат таков, что вы почувствуете себя на двадцать лет старше. В нашем возрасте это небезопасно.

– В его – тоже… Вы посмотрите только на эти холмы при свете луны, на сосновую рощу, эвкалипты… И каньоны, горы вдали!.. Сонома.

– Что?

– Лунная долина. По-индейски, Сонома. Где-то неподалеку жил, между прочим, Джек Лондон… Эта фамилия, надеюсь, вам знакома?

Послышалось шуршанье автомобильных покрышек. К коттеджу подкатил длинный открытый «Бьюик», а минуту спустя пожилые люди в скромных костюмах сердечно приветствовали высокого шатена в яркой спортивной куртке с холодными красивыми синими глазами.

– Вы, как всегда, точны, Фрэнк, – начал тот, кого звали Энди, дружески похлопывая шатена по спине. – Наш шеф, мой друг, старик Дейв, как я его называю со школьных времен, едва не лопнул от нетерпения в ожидании «Викинга». Чем только он не забивал мне голову: каким-то Бербанком, Джеком Лондоном…

– Вы ничего не потеряли от этого, Энди, – шатен держался независимо и уверенно. – У нас как-то принято забывать умных людей. Вы знаете, что меня спросил недавно один из политических воротил штата о Лондоне? «А этот парень, Джек Лондон, был не из экстремистов?» Я едва удержался от соблазна нокаутировать остолопа.

– Если бы вы это сделали, дружище, политик надолго забыл бы, пожалуй, даже собственное имя, – улыбнулся старик Дейв. – Однако мне хочется потолковать с вами не только об этом ненавистнике экстремистов… Вы твердо решили отправиться в «свободный полет»?

– Хоть завтра, сэр, – отвечал «Викинг». – И чем скорее, тем лучше.

– Без оружия, без денег, без каких-либо технических средств, не имея явки! Это очень опасно. Люди там недоверчивы, осторожны и бдительны. И потом у них прекрасно работает… как его… Вот ведь привычка менять всякий раз название…

– Кагебе.

– Вот-вот, я имел в виду это бывшее гепеу.

Фрэнк невозмутимо потягивал из высокого бокала минеральную воду.

– Подумайте, – продолжал Дейв. – Я ведь тоже не всегда отсиживался в комфортабельных коттеджах. Мы по-прежнему не собираемся давать вам никаких конкретных заданий. Действуйте по вдохновению, но…

– Послушайте, – перебил «Викинг», глаза его посветлели, стали почти голубыми, – Фрэнк давно уже не девушка. Незачем его уговаривать, – в голосе шатена зазвучали металлические нотки. – Я не случайно отказался от игрушек, в том числе и от агентурного номера. Я потомок викингов, потомок норманнов. Несколько дюжин моих предков захватывали города. Они овладели Италией и Сицилией. Полуостров во Франции и по сей день, как память о моих предках, носит название «Нормандия». Прадеды мои одними из первых штурмовали Новый Свет, основали Новую Англию, в фургонах пересекли материк с Востока на Запад, сражались с индейцами при Литтл Мэдоу, их останки рассеяны от штата Вернон до Калифорнии. Люди эти сделали нашу страну тем, что она ныне собой представляет, – диктатором, повелителем, хозяином…

Стенли, остановив свои голубеющие, как льдинки, глаза на радиокомбайне, указал на него кивком:

– Вы, наверное, полагаете, будто бы эту штучку изготовила электрокомпания? Ошибаетесь, сэры. Радиокомбайн – конечный результат, и к результату безусловно причастна компания. Но возможность создания этого агрегата освятила моя прабабка, вместе с пионерами-переселенцами пробивавшаяся на дальний Запад и похороненная близ Мононгахилы. Это ей вы обязаны тем, что можете смотреть сейчас боксерский матч, происходящий в Чикаго.

Мы пришли три сотни лет назад на этот континент.

Пришли сильные, трезвые, суровые и беспощадные, подчинили себе Новый Свет… Я люблю нашу страну. Жить в ней все равно, что жить в джунглях, и в этом ее великое достоинство. В древней Спарте уничтожали хилых детей. У нас, к счастью, убивают и взрослых. Слабые погибают в борьбе за существование или влачат жизнь земляных червей. Пусть влачат. Нам не нужны слабые. Все, что создано американским гением, сделано руками и мозгом сильных.

Стенли говорил внешне спокойно и даже как бы шутя. Лишь на висках его бились злые жилки. Наконец «Викинг» умолк.

– Все это хорошо, – нарушил молчание старик Дейв. – Нам известны ваши способности. Мы осведомлены о том, что вы в совершенстве владеете языком, изучили в подробностях их литературу, нравы, быт, психологию, идеологические принципы. Вы, кажется, встречались с ними?

– Хорошие ребята, – небрежно бросил Фрэнк. – С пятьюдесятью из ста я без колебаний поплыл бы на утлом челне викингов, и, ручаюсь, захватил бы несколько приличных городов. Но беда в том… Они строят коммунизм, а я его ненавижу. Райские кущи не по мне. Человек – хищное животное, незачем приучать его к траве. Мир расплодится, ожиреет. А нужны мускулы, чтобы рушить ближнему кости – в этом суть прогресса. Недаром мы, американцы, считаем себя наиболее прогрессивными. В нас течет кровь норманнов, кельтов и англосаксов… Я имею в виду настоящих американцев, а не каких-нибудь примазывающихся к нашей нации итальянцев, поляков или там евреев!

– Отлично, Фрэнк, отлично! – воскликнул бодро старик Дейв, хотя ему было немного не по себе. В его жилах имелась изрядная доза итальянской крови. – Итак, вы идете на штурм. Основная задача?

– Изучение моральных сил коммунизма, сильных и слабых сторон жизни страны. Если подвернется парочка интересных чертежей – я тоже не прочь. Особенно интенсивно придется поработать над созданием агентурной сети… Вас это, кажется, крайне интересует?

– Послушайте, – с чувством вымолвил старик Дейв. – Если вы сварганите эту сеть, я лично представлю вас к лику святых! Что касается гонорара…

– Мы не на бирже, сэр, – улыбнулся «Викинг». – К тому же, когда заранее оговаривают сумму – значит, скупятся. Вот относительно выражения оплаты вы хорошо придумали. Я и впрямь получаю гонорар, как свободный художник. Получка – удел ординарного ремесленника. А у меня никогда не являлось желание отличиться, подняв на воздух здание общественной уборной.

– Не пора ли обсудить вопрос о способах перехода границы? – вмешался Энди. – Их много: прыжок с парашютом, обычная перебежка, переход по дну реки в легком водолазном костюме…

– Один осел, как я слышал, пытался даже перелететь границу на воздушном шаре, – не без иронии заметил «Викинг». – Нет, я не полечу даже на дирижабле. Я поеду совершенно официально и на законном основании пересеку границу.

Оба пожилые джентльмена недоверчиво переглянулись.