Текст книги "КГБ в Англии"

Автор книги: Олег Царев

Соавторы: Найджел Вест
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Глава 6
Ключи к секретам комнаты № 22

I

В начале 1930 года в советское Полпредство в Париже явился скромно одетый человек небольшого роста и попросил о встрече с военным атташе. Вышедшему к нему сотруднику ИНО ОГПУ посетитель представился просто как Чарли и сказал, что работает наборщиком в типографии Форин Офиса, где печатаются расшифрованные телеграммы из дипломатических представительств Великобритании для последующего доклада руководству Министерства и членам кабинета. За вознаграждение, сказал Чарли, он мог бы изготавливать лишние экземпляры и передавать их советскому представителю. Если дело пойдет хорошо, то он мог бы принести также коды и шифры, которые печатаются в той же типографии.

Столь заманчивое предложение ставит любую разведку перед дилеммой: доверять или не доверять такому человеку. Он может быть действительно тем, за кого себя выдает, но с такой же долей вероятности может оказаться и провокатором, подосланным иностранной спецслужбой с целью создания канала дезинформации или компрометации сотрудников посольства данной страны. Чарли был скрытен – он не назвал свою фамилию или адрес, более того, он предупредил, что немедленно порвет связь, как только заметит, что за ним следят с целью установления его личности. На вопрос, почему он обратился именно в советское представительство, наборщик из Форин Офиса ответил, что в посольствах других стран имеются английские агенты и что на Советский Союз работать проще и безопаснее. Такая осведомленность Чарли могла объясняться его доступом к секретной переписке Форин Офиса и гнездившейся под его крышей секретный разведывательной службой, но такой ход мыслей простого наборщика наводил на ряд вопросов, которые, возможно, и были ему заданы, но сохранившиеся документы об этом умалчивают. Определенно известно, что НКВД решил рискнуть: в конечном итоге вкус пудинга, как гласит английская поговорка, можно определить, только его попробовав.

По каналу «ЧАРЛИ» в Москву потекли секреты Форин Офиса. «КИН рассказал мне, – пишет в своих воспоминаниях Дмитрий Быстролетов, – что вначале нас это вполне устраивало. Пока мы верили легенде о рабочем-наборщике. Затем, когда он стал тянуть с доставкой шифров и перестал давать первоначальное количество депеш и сократил их содержание по странам и по политическому значению, встал вопрос об установлении его личности и нажиме для того, чтобы получать от него не то, что он хочет нам дать, а все то, что может дать. Не устраивало нас и то, что инициатива по части времени и места встречи всегда оставалась за ним. Необходимо было поскорее и покрепче взять его в руки. «Выполнение этого задания, – сказал КИН, – Центр решил возложить на вас, Андрей, а меня прикрепил к вам для руководства операцией на месте». Разговор происходил в Берлине.

Прежде чем в апреле 1930 года оказаться в Берлине под именем чехословацкого гражданина Йозефа Шверма, Дмитрий Александрович Быстролетов, он же греческий подданный Александр Галлас, он же венгерский граф Перельи, он же английский лорд Роберт Гренвилл, он же обладатель еще нескольких имен и паспортов, прожил бурную для своих 29 лет жизнь. В своей наиболее полной автобиографии, написанной им в марте 1936 года для вступления в партию, чего так никогда и не произошло, он рассказывает, что родился 17 января 1901 года в Крыму, в деревне Акчора, «как «незаконный» сын деревенской учительницы».

«Отца своего я не знаю, – пишет Быстролетов. – Когда мне было лет десять, школьники своими разговорами навели меня на мысль об отце, и я обратился к матери, но разговор кончился смущением и слезами и произвел на меня такое тяжкое впечатление, что больше мы никогда об отце не говорили, тщательно избегая этой темы». Но как бы мать и сын с молчаливого согласия обоих ни старались избегать этой темы, мальчик болезненно переживал отсутствие отца, и это не могло не травмировать его психику. Быстролетов «искал» отца всю жизнь, и много позже ему удалось установить, что он ведет свою родословную по внебрачной линии от графов Толстых, что, вполне вероятно, объясняет его литературное и художественное дарования, а также генетическое умение «носить паспорт» дворянина, столь пригодившееся ему в годы работы нелегалом.

Мать Быстролетова была дочерью сельского священника, против его воли уехавшая в Москву на курсы, что было тогда обычно для женщин, стремившихся к эмансипации. Она исповедовала либеральные взгляды и воспитала Дмитрия «без религии». «При воспитании я не получил революционной зарядки, но в то же время я и не получил ничего, что связывало бы меня со старым миром, царизмом, религией, буржуазной идеологией и собственностью», – писал Быстролетов. Советскую власть их семья встретила, по его словам, «без каких-либо оппозиционных настроений». «Мне было тогда 16 лет, – вспоминает Быстролетов. – Политика меня не интересовала, но я увлекался морем. Я поступил в Мореходную школу в Анапе, летом плавал, а зимой учился».

В 1919 году Быстролетов окончил Мореходную школу и поступил вольнонаемным матросом на пароход «Рион», стоявший на капитальном ремонте в порту Новороссийска. В России шла Гражданская война, Крым был под Деникиным. Сладкие мечты о романтике морских путешествий обернулись для молодого матроса нескончаемой цепью мытарств, испытаний и приключений. А уже через год возникла угроза быть призванным на военную службу. «Служить у белых я не хотел и решил бежать за границу, – пишет далее Быстролетов. – Списком для жизни я украл с «Риона» компас, продал его И приобрел турецкую валюту». Затем начались многократные и неудачные попытки спрятаться на судах, идущих в Константинополь. При одной такой попытке он был арестован контрразведкой и посажен под арест в якорный ящик на «Рионе». После недельной отсидки его выпустили для участия в аврале по случаю налетевшего шторма. Улучив подходящий момент, он спустился по игравшему на волне канату на берег, добежал до парохода «Константин», прыгнул в угольную яму и так ушел в Турцию.

В Константинополе Быстролетов примкнул к группе русских матросов, так же как и он, бежавших от Деникина, и прослужил некоторое время на паруснике «Николай» у кемалистов. От них в ноябре 1920 года русские матросы узнали о взятии Крыма Красной Армией, привели парусник в Крым и в Евпатории сдали его советским властям. Быстролетов с полгода прослужил в Службе связи Черноморского флота и но окончании Гражданской войны был уволен по сокращению штатов. Направление в торговый флот не спасло его от безработицы, поразившей всю страну в послевоенные годы. Вместе со своим товарищем Кавецким Быстролетов прочесал все порты Кавказского побережья Черного моря, но безрезультатно. «Работы нигде не было, – пишет он далее. – Я в это время от недоедания заболел горячкой с явными признаками нервного расстройства.

Кавецкий возился со мной, продавал вещи для кормежки и в Батуме уже был на грани отчаяния, когда туда пришло из Турции судно, где у нас оказались знакомые среди моряков. Они предложили нам ехать в Константинополь, и мы поехали, незаконно перейдя границу СССР».

В Турции Быстролетов работал на судах матросом и кочегаром, но случалось, и оставался без дела. Жил он в публичном доме мадам Розы Лейзер из Одессы. Потом ему удалось поступить в американский колледж для христианской молодежи. В это время у него снова случилась нервная болезнь, вызванная жуткими сценами армянской резни в Турции, свидетелем которых он стал. «У меня было так называемое «сумеречное состояние», не совсем ясное мышление, а также состояние глубокой подавленности с трудно преодолимым влечением к самоубийству», – вспоминал Быстролетов. Он в течение восьми месяцев находился на пустовавшей даче бежавшего турецкого генерала. По его словам, за ним ухаживали выполнявшие в эмиграции роль санитарок княгини Долгорукова, Трубецкая и Чавчавадзе, не подозревавшие, что на попечении у них отпрыск не менее знатного рода Толстых.

Постепенно болезнь отступила, и в конце 1922 года Быстролетов был отправлен Красным Крестом в Чехословакию, где открылись школы для белоэмигрантской молодежи. «Белогвардейцы-гимназисты, узнав, что я служил в Красном флоте и бежал от белых, приняли меня в штыки: в общежитии мне ночью пачкали одежду, плевали в меня и т. д., – пишет Быстролетов. – Эта травля крайне взвинтила мои нервы, и болезнь возвратилась в форме истерии и желания покончить с собой. В это время в СССР был голод, и заграничные газеты размазывали ужасы на все лады. Изолированный от окружающих, я жил только газетами, без конца читая о голоде, умирающих и прочее. Это усиливало психоз, в котором мне казалось, что умирает вся страна, а поэтому я должен немедленно вернуться домой и умереть вместе со всеми».

Обращение в советское консульство дало результат, и Быстролетов был отправлен в Ленинград для прохождения службы на Балтийском флоте. В Великих Луках он впервые оказался в лагере – всего лишь сортировочном лагере для военнопленных. Балтийский флот его не принял, и ему было предписано направиться в Новороссийск, но там работы не оказалось. Начался бюрократический футбол. Оставив надежду на власти, Быстролетов взял билет из Севастополя до Батума, повторяя ранее проделанный путь в поисках работы в портах. Не ведая того, он вступил на дорогу, которая в конце концов привела его в советскую разведку. Поворотный момент в его жизни не был отмечен каким-либо драматическим событием – он свершился внутри его – на психологическом, идейном уровне. Сам Быстролетов вспоминает об этом так:

«…Ночью на пароходе я однажды стал случайным свидетелем разговора двух пассажиров. Бывают события, которые определяют всю дальнейшую жизнь человека. Именно таким оказался для меня этот разговор. До этого жизнь моя была весьма сумбурной. Я много повидал, многое выстрадал, у меня не было времени подумать, осознать себя, жизнь, революцию, свой долг, свое будущее, будущее всей страны. В эту ночь два коммуниста лежа говорили об окончании Гражданской войны, о том, что голод быстро пройдет, что молодая страна будет возрождаться, главное сейчас – учеба: «учиться, чтобы потом строить одновременно добивая недобитых врагов». Я слушал как зачарованный, словно пробудившийся от долгой спячки. И я вдруг осознал себя. Ведь я ехал «умереть вместе со страной» – но страна, оказывается, не собиралась умирать. К тому же я отдохнул, море благотворно подействовало на мое физическое самочувствие, и я уже не испытывал ни малейшего желания умереть, я ощутил желание жить и бороться. Вспомнились эмигранты, плевавшие мне в тарелку с супом и ночью коловшие меня спящего булавками. Я осознал ошибочность моего отъезда за границу и нелепость последовавшего вскоре возвращения. Болезнь, очевидно, еще не прошла, и я пребывал в состоянии экзальтации. Я говорил себе, что должен искупить свою ошибку не работая грузчиком на желдороге, а борьбой с проклятыми эмигрантами – в стране свергнуты военные фронты, но фронт есть в Праге.

Я должен ехать туда и взять за горло эмигрантов».

Вот в таком состоянии «экзальтации» Быстролетов высадился в Батуми и провел там без денег и без еды несколько дней в ожидании какого-нибудь иностранного парохода. Когда таковой появился, он проскользнул через кордон пограничников и спрятался в вентиляционной трубе, просидев в ней без пищи и почти без воды на протяжении всего пути до Константинополя. В Константинополе он подкрепился отбросами из мусорных ям и на крышах поездов пересек Турцию, Грецию, Болгарию, Сербию, Венгрию, добравшись наконец до Праги. «Я был тощий как скелет и воспринимался окружающими как не вполне нормальный, – вспоминает Быстролетов. – Я явился в консульство и рассказал все, как есть. Консул с удивлением меня выслушал и заявил: «Вы если не шпион, то сумасшедший. Уйдите из консульства, иначе я позвоню в полицию!»

Эмигранты отнеслись к Быстролетову иначе. Узнав, что он приехал из СССР, их руководство предложило ему выступить с докладом и рассказать о голоде и о зверствах ЧК. Быстролетов согласился. Он решил сделать первый шаг в перетягивании эмиграции на свою сторону. В день выступления зал был набит битком – желающих увидеть и послушать «беженца из СССР, похожего на живой труп», было много.

«Я обрисовал истинные размеры голода, а затем сказал, что страна крепнет и будет крепнуть, что все эмигранты должны вернуться и искупить свои грехи перед СССР, иначе за границей они заживо сгниют. Враждебные же элементы должны быть раздавлены, – вспоминал позже свою наивную прямолинейность Быстролетов. – Разразился ужасный скандал, меня поволокли к дверям и наверняка убили бы, если бы не возникшая там сутолока, но так как каждый хотел меня ударить, то все друг другу мешали, и я остался жив (только получил рану ножницами)».

У отвергнутого советским консульством Быстролетова не оставалось другого выхода, как поселиться в эмигрантском общежитии, куда его определили чехословацкие власти. Он работал гробовщиком на кладбище и начал учиться на медицинском факультете Пражского университета. Но спокойной жизни у него не получилось. В общежитии его всячески преследовали, избивали, будили ночью электротоком, тыкая оголенными проводами в тело, и даже пытались выбросить с четвертого этажа («спасли меня длинные ноги, которыми я упирался в боковины окна»). «Я стал скрытным, – пишет Быстролетов, – сгруппировал вокруг себя единомышленников и повел активную борьбу с эмиграцией. Ярость охватила меня, я жил ненавистью».

Полпредство СССР в Праге обратило внимание на Быстролетова. Ему предоставили возможность получить советское гражданство. Он стал одним из руководителей Союза советских студентов в Чехословакии. Несомненно, что интерес к Быстролетову проявила прежде всего резидентура Иностранного отдела ОГПУ, одной из главных задач которого была работа по «белой линии» – разложение враждебно настроенной белой эмиграции и перетягивание колеблющихся на сторону Советского Союза. «Моей борьбой стали руководить, поверив в мою честность, – вспоминает Быстролетов. – Борьба из уличной и яростной стала более спокойной, но и более серьезной – мы стали разлагать эмигрантские организации изнутри нелегальными методами».

В 1924 году чехословацкая полиция дважды пыталась выдворить Быстролетова из страны, так как кое-что из его действий получило огласку. Чтобы не потерять полезного человека, резидент ИНО ОГПУ Днепров устроил Дмитрия Александровича на работу в Торгпредство. Быстролетов по всем своим данным и начальному опыту оперативной работы, видимо, весьма заинтересовал советскую разведку, и Днепров рекомендовал зачислить его в ряды кадровых сотрудников. Удобный случай познакомиться с ним представился Центру в апреле 1925 года. В Москве проходил 1-й Съезд пролетарского студенчества, на который Быстролетов и был командирован Полпредством в качестве зарубежного представителя. «К тому времени мне было лишь известно, – пишет Быстролетов, – что второй секретарь посольства – сотрудник ЧК и что Главное управление ЧК находится в здании на Лубянке».

Сам Быстролетов считает началом своей работы в разведке памятную для него беседу с Артуром Артузовым и Михаилом Горбом в конце апреля 1925 года. Он подробно описывает ее в своих неопубликованных воспоминаниях:

«В Праге меня предупредили, что в Москве со мной будут беседовать очень важные лица. И действительно, в конце апреля меня отвели в бывший долгоруковский особняк, в маленькую комнату, где на диване лежал одетым усталый сонный мужчина средних лет, а рядом, оседлав стул, положив руки на его спинку, сидел и курил мужчина помоложе, брюнет, с раскосыми глазами. Потом мне сказали, что лежал А.Х. Артузов, а сидел М. Горб. Рядом стоял еще один стул, и мне предложили сесть. Я не знал, кто эти люди и что они от меня хотят, но чувствовал, что это большие начальники и что от разговора с ними зависит моя будущая судьба. Мне шел тогда 25-й год, я был недурен собой и одет в свой лучший костюмчик, что особенно бросалось в глаза на фоне толстовок и тапочек московских студентов. На лице Горба отразилось явное недоброжелательство, он окинул меня мрачным взглядом и отвел глаза в сторону. Артузов, напротив, с видимым интересом принялся разглядывать меня и мой костюм, не скрывая доброжелательную улыбку.

– Ну, давайте знакомиться. Рассказывайте все о себе. Не тяните, но и не комкайте. Я хочу знать, из какой среды вы вышли.

Я рассказал все честно и прямо о своем предполагаемом незаконном происхождении от графа Алексея Толстого, о злоключениях в эмиграции. Горб нахмурился и окончательно помрачнел. Артузов расхохотался при рассказе о комичных эпизодах из жизни деда со стороны матери – казака, а насчет отца [я] уточнил, что я его не знаю, сам ему не писал, от него писем не получал, но воспитывался на его деньги, передаваемые тетей, Варварой Николаевной Какориной.

Выслушав мой рассказ, Артузов обратился к Горбу:

– Ладно, ладно, Миша, все проверим, все в наших руках. Но товарища мы к делу пристроим. Испытаем в работе, а там будет видно.

Горб молчал.

– Пустим его, Миша, по верхам. Ты понял меня? По верхам. – Артузов поднял руку к потолку и, все еще лежа на диване, пошевелил в воздухе пальцами. – Посмотрим, чего он стоит. – И, обращаясь уже ко мне, спросил: – Где вы хотели бы у нас работать?

– Я не знаю… – начал я, но, поняв, что робость не произведет хорошего впечатления, добавил, выпятив грудь: – Там, где опаснее!

Артузов улыбнулся, Миша отвернулся.

– Опаснее всего вербовать друга в стане врагов! – сказал Артузов. – Работа вербовщика считается у нас наиболее опасной.

Я не имел никакого представления об этой работе, но храбро сказал:

– Ну, что ж, я хотел бы быть вербовщиком.

– Ладно. Ладно, идите. Посмотрим, – закончил разговор Артузов. – Желаю успеха.

Так я вернулся в Прагу сотрудником Иностранного отдела, и с этого времени в графе «стаж работы» всегда проставлял в анкете именно эту дату».

Интересными представляются мотивы прихода Быстролетова в советскую разведку. Соображения идеологического характера если и присутствовали, то они носили сугубо умозрительный, неосознанный характер, возможно, на уровне интуиции, во всяком случае на первом этапе.

Скорее их следует искать в психологии молодого Быстролетова. Отсутствие отца невольно побуждало его к поиску и обретению старшего наставника и надежной опоры. Таким наставником мог стать и его первый контакт в Праге – Днепров, и даже Артузов, который, судя по описанной Быстролетовым беседе с ним, произвел на молодого человека неизгладимое впечатление. Такой обобщенной личностью «отца» могла для него стать и вся разведывательная организация, дававшая ему, возможно, ощущение и надежности (опоры), и причастности к большому, серьезному делу. На фоне преследований и отвержения его белоэмигрантской средой это чувство могло только усилиться и стать преобладающим в психологической характеристике Быстролетова. Необходимо также учитывать природную склонность Дмитрия к авантюризму, подпитываемому романтизмом и жаждой приключений.

По возвращении в Прагу Быстролетов вновь связался с резидентом Днепровым, который свел его с двумя другими сотрудниками резидентуры – Вильнером и Горским. Первые задания Быстролетова были по линии экономической разведки. Он осуществил несколько вербовок в деловых кругах и на заводе «Шкода».

Чтобы иметь больше времени для работы в разведке, он перешел с медицинского факультета на юридический и в 1928 году защитил диссертацию на тему «Зарождение и становление права в свете учения Маркса, Энгельса и Ленина», получив диплом доктора права. Вскоре он был назначен на должность руководителя информационного отдела советского Торгпредства.

Первый контакт Быстролетова с англичанами произошел при довольно забавных обстоятельствах. Один из его контактов, которого Дмитрий Александрович упоминает только как «сына тайного советника МИД», сообщил ему, что в Праге имеется центр по обучению русскому языку и «советским манерам» для иностранных офицеров, готовящихся для шпионажа в СССР. В этой своего рода разведывательной школе преподавал бывший царский генерал Иностранцев, на квартире которого и проходили занятия. Быстролетов и один из его товарищей установили наблюдение за квартирой и ее посетителями, выяснили их адреса, всех сфотографировали и даже раздобыли их отпечатки пальцев. «Особенно мне запомнился один ученик, – пишет Быстролетов в своих мемуарах, – надменный старший лейтенант флота Его британского Величества Янг. Он решил отправиться в СССР, взяв в качестве связистки жену… Иностранцев сразу перекрестил их в Эдгара Реджинальдовича и Джеральдину Фоминичну и обучал их выражениям типа: «дай пять!», «гони барахло!», отборному мату, а также хулиганским манерам, которые, по мнению старого генерала, совершенно необходимы для жизни в СССР». По словам знакомого Быстролетова, который под благовидным предлогом познакомился с вышеупомянутой английской четой, те для полной адаптации к российскому быту приобретали у белогвардейца, служившего буфетчиком в Торгпредстве, дешевенькое советское барахло, которое тот в свою очередь скупал у приезжавших из СССР студентов.

В 1929 году Быстролетова постигли три удара, которые, как он совершенно справедливо считал, сделали его дальнейшее пребывание и разведывательную работу в Праге опасной, а потому и невозможной. К этому времени он занимался уже политической разведкой, и резидент СЕМЕН (Гольст) поставил перед ним задачу заполучить шифры и коды одной крупной западноевропейской страны. Предполагалось сделать это через сотрудницу соответствующего посольства «Лярош» – хорошенькую молодую и незамужнюю женщину из состоятельной семьи. «За нее взялся сначала сам СЕМЕН, – пишет Быстролетов, – но у него ничего не получилось. Затем на ней сломал зубы его помощник Горский, щеголеватый молодой человек. Я должен был быть третьим, и мне дается предписание – не спешить, завоевать ее сердце, сделать предложение и накануне женитьбы и отъезда в СССР попросить какой-нибудь документик для проверки преданности ее новой родине».

Разработка «Лярош» была чревата для Быстролетова нравственным конфликтом, который он, однако, разрешил для себя раз и навсегда, руководствуясь, как он считал, высшими интересами – интересами дела, и ставя на первое место близость идей, а не близость тел. «За год до этого я женился на красивой девушке, которую искренне любил, но задание счел боевым приказом и начал приводить его в исполнение», – пишет он в своих неопубликованных мемуарах. Вместе с тем Быстролетов не считал возможным тихо, по обывательски трусовато, обманывать свою жену – красавицу чешку Марию. Позднее, когда обстоятельства жизни разведчика-нелегала и длительные разлуки сделали супружескую неверность неизбежной, между ними состоялся прямой и честный разговор на эту тему, в результате которого, пишет Дмигрий Александрович, «мы дали друг другу слово, что, как бы мы оба ни грешили физически, – духовно останемся друг для друга самыми близкими людьми». «И в то же время мы щадили собственное самолюбие: выезжая к жене, я по дороге многократно ее извещал: «Я на границе», «Я в Цюрихе», «Я уже на вокзале в Давосе», – для того чтобы при появлении у нее в спальне не заметить каких-либо следов ее прегрешений. Конечно, случались и недосмотры», – ставит точку в этом вопросе Быстролетов.

Там, где споткнулись Гольст и Горский, неотразимый для женского сердца Быстролетов достиг полного успеха. «Лярош» была настолько располагающим человеком, что выполнять первую часть задания было очень приятно, – признается он в своих мемуарах, – но теперь предстояло приступить к главному: к ломке ее сопротивления и выжиманию документов». Быстролетову претил цинизм ситуации, и в его душе возник новый конфликт, но «кляня себя, я выполнил все, как то было расписано». Преодолевая отвращение к совершаемому ею «предательству родины», «Лярош» приносила Быстролетову все новые и новые документы посольства. Когда встал вопрос о передаче шифров и кодов, «были слезы и мольбы», но «наконец я сломил ее, и она принесла требуемое». Москва, однако, отреагировала на успех Быстролетова неожиданным ударом: линию «Лярош» законсервировать.

Словно пораженный громом, Быстролетов и резидент Гольст терялись в догадках относительно такого неожиданного решения Центра. Гольст полагал, что, скорее всего, «наверху» сидит предатель, который испугался возможного разоблачения и «закрыл» «Лярош». «Я ничего не понял, потому что тогда был идеалистом-дурачком, – признается Быстролетов. – Положение создалось отвратительное, но делать оставалось нечего». Дмитрий Александрович пришел к влюбленной в него женщине и сказал, что его отзывают из Праги и их счастью не суждено состояться. Вот как он описывает последовавшую затем сцену: «Напрасно она обнимала мои колени и, рыдая, спрашивала, зачем же этого не сказали нам раньше, до того, как испоганили ее совесть, сделав изменницей. Я стоял молча, потом оторвал ее руки от моих ног и вышел, оставив ее лежащей на полу».

Позднее, когда Дмитрий Александрович работал уже в Германии, из Москвы пришел неожиданный приказ: «Возобновить линию «Лярош». «Я виделся с «Лярош» в Дрездене, – пишет он, – но понял, что она не верит ни одному моему слову…»

Второй удар грянул в конце 1929 года. Быстролетову потребовалось вызвать на встречу инженера с завода «Шкода». Написав условное письмо, он запечатал его в конверт и передал техническому сотруднику, попросив его поколесить по городу на такси и потом где-нибудь бросить в почтовый ящик. Что случилось в назначенный день, ярко описано самим Быстролетовым в своих воспоминаниях:

«Свидание состоялось в фешенебельном кафе-баре отеля «Штайнер». Завидев на пороге инженера, я мгновенно понял, что произошла катастрофа – от приниженной почтительности инженера не осталось и следа. Он подошел и, не поздоровавшись и не спросив разрешения сесть, опустился на стул и грубо спросил: «Это ваше письмо?» – и положил на столик конверт надписью вверх. «Мое!» – с содроганием сердца пролепетал я. «Вглядитесь лучше. Ну?» – «Мое». – «Вглядитесь еще раз. Ну?» – «Мое», – повторил я. «Ну, так смотрите же!» – и он резко повернул конверт другой стороной. На нем красовалась рекламная наклейка – красная звезда и надпись: «Пейте русский чай!» Минуту оба, белые как мел, глядели мы друг на друга, потом бросились бежать в разные стороны. Это был провал, и провал по вине нашего разгильдяйства: занятый своим делом вышеупомянутый технический сотрудник бросил мое письмо в общую экспедицию, и письмо ушло с наклейкой».

«И, наконец, по моей работе в Праге был нанесен третий удар. На этот раз грозный и окончательный», – с грустью констатирует Быстролетов.

Дело в том, что резидент ИНО в Праге Гольст решил поручить Быстролетову задание экономико-политического характера, подняв таким образом его работу на более высокий уровень, как того требовало время. Для советской разведки представлял интерес Союз промышленников, являвшийся руководящим центром чехословацкой экономики. Всеми делами там заправлял некий технический секретарь – «лощеный пан доктор». Резидентура установила, что он жил не по средствам и увяз в долгах. Быстролетов был шапочно знаком с ним, раскланивался и перекидывался с ним словечком в барах и театрах. Гольст был уверен в успехе вербовки и рекомендовал действовать «в лоб», предложив сразу крупную сумму денег. «Пан доктор» был приглашен в Торгпредство, где Быстролетов, оставшись с ним один на один, положил на стол толстую пачку купюр и «предложил [ему] стать нашим информатором». Реакция «пана доктора», по словам Дмитрия Александровича, была своеобразной: он «встал, набрал в рот побольше слюны и плюнул мне в лицо». «От волнения он промахнулся, но это не меняло дела: я стал конченым человеком в Чехословакии», – самокритично признает Быстролетов.

Попытка вербовки «в лоб» «пана доктора» была, несомненно, ошибкой со стороны Гольста хотя бы потому, что не было проведено предварительное его изучение, которое если и не дало бы гарантий успеха, то позволило бы точнее определить за и против в таком рискованном мероприятии. Единственным оправданием Гольсту мог служить лишь тот факт, что Быстролетов был уже достаточно скомпрометирован перед чехословацкими властями своей активной деятельностью, и его отъезд из страны был решенным делом. Если бы «пан доктор» заговорил, то провал можно было бы списать на счет молодого начальника информационного бюро Торгпредства.

Быстролетов пишет, что через некоторое время он действительно получил от торгпреда направление на учебу в московскую Академию внешней торговли и начал упаковывать чемоданы. Но в Москве ему не было суждено оказаться. Однажды вечером к Быстролетову на квартиру явился Гольст и сказал, что переведен резидентом в Берлин. Он предложил Дмитрию Александровичу поехать с ним, «Но на этот раз не на безопасную работу на штатном месте в советском учреждении, а на подпольную работу настоящего разведчика под чужой фамилией и по чужому паспорту, на работу, полную смертельной опасности в условиях, когда мне неоткуда было ждать помощи».

«Мы с женой не спали всю ночь, – вспоминает Быстролетов. – Она не хотела, уговаривала ехать в Москву. Я соглашался с ней, но, когда явился Гольст, неожиданно для себя сказал «Да!». Мария осталась временно в Праге, а Быстролетов через некоторое время выехал в Москву, чтобы исчезнуть по дороге и превратиться в нелегала по имени АНДРЕЙ. Пражская резидентура письмом за № 5/714221 от 2 апреля 1930 года сообщила кратко в Центр: «Ж/32 по вызову тов. СЕМЕНА отправлен нами для работы в Берлин. Просим числить его за Берлином».

Пражские годы закалили Быстролетова и подготовили его для роли нелегала-вербовщика. Он прошел через успехи и поражения, научился жертвовать личными интересами ради дела, что давало ему моральное право требовать и заставлять других делать то же самое, если даже для этого нужно было проявить жестокость, по крайней мере внешне (дело «Лярош»). Как человек много страдавший сам, Быстролетов был очень чуток к страданиям других, и если ему приходилось их причинять, то умел соизмерять степень психологического давления.

Новая жизнь Быстролетова в Берлине началась со встречи с Гольстом. «Гольст вышел из своей машины и смерил меня насмешливым взглядом, – пишет он и добавляет, что вместо приветствия Гольст произнес: «Провинциальная гадость – все: от прически до ботинок! Пахнет Прагой, а здесь Европа всерьез! Немедленно измените стиль!» Другой запомнившейся Быстролетову фразой Гольста была: «Подпольщик начинается с фальшивого паспорта».