Текст книги "Горсть патронов и немного везения"

Автор книги: Олег Приходько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)

2

Старый Опер был монументален, как Петр в исполнении Церетели. Тем, кто видел его впервые, приходилось только удивляться – как это при наличии такого опера в России до сих пор процветает преступность? У него любили брать интервью. Придет, бывало, уголовный хроникер и спросит: «Ну что, Сан Саныч, как прошла операция по захвату налогонеплательшиков (фальшивомонетчиков, путан, налетчиков и прочих дилеров-маклеров-дистрибьютеров)?» Читатели, мол, интересуются. И Каменев удовлетворяет интерес читателей до тех пор, пока пленка в диктофоне не кончится. Вернется уголовный репортер к себе за редакционный стол, вооружится стилем… а писать-то и нечего, потому что если всю нецензурщину с пленки убрать, так останется только то, что и без него уже написано – в Уголовном кодексе. Когда эту хитрость разгадали, стали подсылать к Старому Оперу женщин – как можно постарше и поинтеллигентнее. Тогда он стал врать как сивый мерин, с самым серьезным при этом выражением: «Кто-то сообщил нам о налете, – говорил, глубоко затягиваясь «Дымком». – Успели предупредить своих и подтянуть свежие силы. Первую группу захвата положили из двадцати стволов, десять наших как будто не рождались на свет: наповал!.. Несколько пуль отрикошетило, пострадали невинные жертвы. Министр Куликов распорядился подтянуть резервный полк внутренних войск. – Он подходил к карте Москвы и водил по ней указкой: – Вот здесь… и здесь… в районе Красной, понимаете ли, площади… сгруппировалось до двухсот боевиков. По агентурным данным стало известно, что у них на вооружении скорострельные ракетные установки и бомбы, по силе взрыва эквивалентные полутора килограммам каждая. А у нас приказ: огня не открывать, брать живыми! Всех!..» Ну и так далее. Один раз бабушка из «желтой» газеты «Мегаполис-экспресс» умудрилась в обход выпускающего поместить нечто подобное под сенсационным заголовком «КУЛИКОВская битва» на передовице…

Больше к Каменеву корреспондентов не посылали.

Да они бы и сами не пошли, если бы хоть раз видели Старого Опера во гневе. А в этом состоянии он был страшнее Громовержца, потому что последний избегал (или не знал) непарламентской лексики.

Так в воскресное утро 14 сентября 1997 года он распекал лейтенанта Юдина и сержанта Галибина, оставленных накануне по его распоряжению возле дома № 4 по улице Серебряноборской для наружного наблюдения. Даже Вадим Нежин испуганно вжался в угол кочегарки во флигеле больницы для ветеранов, где происходила экзекуция.

– К чему мне эти зехера?! – вопрошал Старый Опер патетически, не стесняясь голых русских артисток на прокопченных стенах. – Забирай клифт, сдавай шпалер и капай со всем бутером и котелками, вонь рейтузная!..

– Да не пили мы, товарищ полковник, хоть экспертизу назначьте! – поднял руку для крестного знамения лейтенант. – Думали, свой.

– А почему ты у него ксиву не проверил, когда он возле блатхаты околачивался, бздила-мученик?! Молчишь?.. Да потому что не было вас там! И не забивай мне баки! Хорошо, вас ветеран на его след навел, а то бы и у больницы не засекли!.. Все! Двести двадцать семь дробь один – инфляция доверия!..

Сержант имел неосторожность нервно улыбнуться.

– Что ты лыбишься, как двенадцатый номер галош?! Номер записал?

– Я записал! – полез лейтенант за блокнотом. – «Пежо», синий, 342-28 MX.

– Синими бывают только… знаешь, кто?.. Еще раз повтори все, что он сказал!

– Сказал: «Свяжись с МУРом, сообщи, что она не вышла на дежурство! А в общем, не надо, я сам сообщу!» И телефон достал.

– Он! – посмотрев друг на друга, хором констатировали Нежин и Каменев.

Позабыв о провинившихся милиционерах, точно их и не было тут вовсе, Старый Опер вбежал по пандусу в приемный покой, приговаривая: «Зачем волку жилетка, он ее о кусты порвет», – что относилось и к милиционерам, и к Столетнику, и ко всем прочим, вышедшим из его доверия.

Десятиминутная аудиенция с процедурной медсестрой, сменившей Зою Шныреву на дежурстве, закончилась выпиской адреса последней в блокнот и подробным повторением всего, чем интересовался и какую информацию получил Столетник.

– Что же ты, сестричка в лаковых сапожках на шелковых каблучках, первому встречному-поперечному своих коллег закладываешь?

Она испуганно опустилась на кадку с пальмой:

– Так он же сказал, что из… из милиции?.. – проговорила испуганно и зарделась, как рак в кипятке.

«Влупился в старую шкуру, прохиндей!» – подумал Каменев и погрозил ей пальцем:

– Чтобы о нем и о нашем разговоре знали только двое: я – и больше никто, ясно?! Дунька Вырви Глаз!

Он стремглав сбежал по лестнице, вскочил в «Волгу», не удостоив вытянувшихся в струнку нерадивых коллег взглядом.

– Уехала! – выдохнул, обращаясь к Нежину. – С Савеловского вокзала уехала!.. Подробности сейчас узнаем. Гони на Минскую, Володя! К Шныревой.

Он снял трубку и стал яростно тыкать в кнопки, потом долго слушал гудки, мысленно проговаривая текст, который собирался изложить Столетнику – нечто наподобие ультиматума, согласно которому тот должен был немедленно явиться пред его очи, а в противном случае он будет вынужден считать его причастным к делу об убийстве Балашовой – раз, и раздружится с ним окончательно – два.

Француз не отвечал.

– Похоже, он вышел на эту Давыдову раньше нас, – предположил Нежин.

– Тер-рпеть ненавижу! – воскликнул Каменев. – Все время под ногами путается. Будь моя воля, я бы всех этих частных сыщиков отправил Беломорканал перестраивать! Бульдозером бы в асфальт закатал!..

Нежин от души рассмеялся.

Глава четвертая

1

Рекогносцировка Викентию не требовалась, и все же он прокатился по «треугольнику», образованному Никитинской, Щелковским шоссе и Сиреневым бульваром. Мало ли куда придется бежать-ехать! Бензина хватило до Дворца тяжелой атлетики, красная сигнальная лампочка замигала уже у «Черкизовского» гастронома – еле дотянул до ближайшей заправки на бульваре.

Доллары он не доставал – хватало денег в рублях. «Не было ни гроша, да вдруг алтын» – все составлял планы, что купит, когда получит жалкие тысячи за поклейку акцизных марок, а тут и тратить не на что.

Он рассчитался за полный бак, внимательно осмотрел противоположную сторону бульвара. Почти напротив находился дом, где обретались Илона и Майвин; в квартале справа виднелась ограда Измайловского кладбища; если скатиться вниз по Никитинской – в аккурат упрешься в 51-е отделение милиции, но Викентаю оно было ни к чему – так, по привычке отметил, по старой памяти. Государственный он был все-таки человек. Вот уж сколько лет прошло с тех пор, как государство выбросило его за борт, а нет-нет да и проскакивало в мыслях что-нибудь ментовское.

Вниз по Никитинской он скатываться не стал, поехал на Щелковское шоссе, всматриваясь в дома, окна, арки, дворы, отмечая стоящий на приколе транспорт, считая этажи, дорожные полосы, светофоры; у дома с вывеской «Ремонт квартир» прижался к осевой, показал поворот, развернулся и продернул до сквозного двора – как раз возле нужного дома. Заперев машину на все замки и вовремя вспомнив о пятой дверце (никогда прежде не ездил на «универсалах»), не спеша прошелся по скверику, все более и более приближаясь к тому месту, которое, по словам Столетника, просматривалось и простреливалось со всех сторон и в котором якобы людей Майвина больше, чем голубей на карнизах.

За углом он поймал в витрине свое отражение. Было в нем и впрямь что-то от другого человека, Викентий даже задержался на секунду, рукой шевельнул – он, не он? Смотрит на себя в стекло, а видит кого-то другого, будто по ту сторону стоит кто-то очень похожий, а все же другой.

«Неча на зеркало пенять, коли рожа крива», – вспомнилось ему дедово.

Солнце осталось за домом, на шоссе, так что тени тоже не было. «Может, меня уже нет? – мрачно подумал Викентий. – Без тени и без отражения что ж за человек? Призрак, да и только!»

Размышление об отражении и тени, как вечных спутниках живого существа, были мимолетными – пронеслись в голове со скоростью осеннего ветра, и он об эфемерности жизни думать забыл. Да и остановился вовсе не для того, чтобы на себя посмотреть: витринное стекло позволяло, не оглядываясь, охватить панораму двора.

А во дворе было пусто.

К этому всегда спокойный Викентий («Ты же непрошибаемый! – кричала в сердцах Маша. – Толстокожий, как слон!») оказался не готов. Голуби на карнизах и вправду были, а людей не было. Окна Илониной квартиры закрыты занавесочками, Столетник говорил, сюда, во двор, выходит кухня.

Машин всего стояло четыре: старый «Запорожец», еще какие-то две – у соседних подъездов, и поодаль, между «ракушками» – «Фольксваген-Джетта». Пожилая полная дама чинно вывела внука на прогулку; в смежном дворе съезжали с поржавевшего хобота «слона» дети, но окуляры биноклей в чердачных оконцах не сверкали, из полуподвалов никто не выглядывал, а между тем нужно было что-то предпринимать – не стоять же здесь маяком в океане.

Решетников демонстративно поглядел на стоявшие часы, повернулся и ушел, словно кого-то не дождался и отправился звонить из автомата. Если бы за ним наблюдали из окна, то все именно так бы и выглядело.

«Нет там никого! – внезапно догадался он. – Нет никого!.. Майвин и все его архаровцы убрались отсюда, как только спровадили Илону в «Утреннюю зарю». Конечно! И квартира стоит пустая».

Он и в самом деле остановился у телефона, нахально набрал номер, выписанный из визитки Ямковецкой. На девяносто девять процентов был уверен: никого нет, и нечего даром время терять!

Однако после нескольких долгих гудков трубку сняли и молча ждали, когда он заговорит первым.

– Алло, – сказал Решетников.

– Говорите, я вас слушаю, – раздался голос, но принадлежал он не Майвину; его Викентий наслушался вчера вдоволь и непременно бы узнал.

Он уточнил телефон.

– Да, – ответил голос. – Кто вам нужен?

– Мне нужна Илона.

Может быть, ее вообще никто никогда не спрашивал, но в трубке воцарилось какое-то испуганное молчание. Решетников явно застал абонента врасплох своим вопросом, и если бы не предусмотрительное уточнение телефона, наверняка бы последовал ответ: «Вы ошиблись». Теперь же ответ был тривиальным, другого и быть не могло:

– Ее. Нет. Дома.

– А когда будет?

– Кто ее спрашивает?

– Друг.

– У нее много друзей. Как ваша фамилия? Если она позвонит, я передам.

«Повесить трубку? – соображал Решетников. – Ну, повешу. А что это даст?»

– Решетников моя фамилия, – пошел ва-банк.

Теперь тишина в трубке стала уже не испуганной, а скорее грозной.

«Не дольше десяти секунд, – решил Викентий. – Если у них есть телефонный анализатор – вычислят в два счета!»

– Решетников? – раздался голос Майвина. – Чего ты хочешь?

– Поговорить с Илоной.

– На кого ты работаешь?

– На себя.

– Где она?

– Эта информация очень дорого стоит.

– Я гарантирую любую оплату.

– Да, но не гарантируете моей безопасности, не так ли? Особенно после того, как пообещали министру Порфирьеву утопить меня с этой информацией в реке.

Викентий повесил трубку. Теперь он стал для Майвина самой больной проблемой, во всяком случае, не менее больной, чем сам Ямковецкий. Бесспорно, Майвин говорил не из квартиры на Сиреневом – скорее всего сидел где-то на даче и держал связь со своими сотрудниками из отдела безопасности, разбросанными по всему городу.

Он дошел до машины, стараясь поставить себя на место Майвина, но слишком многого еще не знал, а главное – не мог постичь психологии финансового воротилы с криминальным уклоном, и одежка главаря банды под личиной риэлтера была ему непомерно велика.

Ехать было некуда – Столетник приказал глаз с этой квартиры не спускать. В деле он сидел намного глубже и единственного помощника не стал бы использовать по пустякам. Викентий спустился в переход, позвонил ему, но в течение минуты никто не ответил.

«Нет, так работать определенно нельзя! – купив в киоске пачку «Примы» и закурив тут же, подумал Викентий. – Сотовый аппарат вещь, безусловно, хорошая, но одного на двоих маловато».

«А ведь там должен кто-то остаться, – осенило его, едва он уселся за руль машины. – Во-первых, телефон именно тот, который Майвин назвал Столетнику, пообещав, что кто-нибудь из его людей непременно по нему ответит; во-вторых, сюда может наведаться Ямковецкий – должны же они оставить на него капкан. Квартира Майвина на Лесной, офисы – это изыскания самого Столетника… Да что там творится, черт возьми?..» – последнее относилось уже не к таинственной квартире, а к напарнику, опять соскочившему со связи.

Решетников перегнал машину на Сиреневый, оставил на углу, а сам перешел через проезжую часть и поднялся на третий этаж дома напротив, откуда, полагал, можно заглянуть в окна Илониной квартиры.

Он не ошибся! Шторы в обеих комнатах были раздернуты, гам кто-то был: сквозь тюлевые занавески Решетников увидел, что к окну подошел, человек, а затем исчез. Рассмотреть его не удалось, но сам факт чьего-то присутствия подтвердил прозорливость Столетника: сбрасывать эту квартиру со счетов было рановато.

Больше в окнах никто не появлялся, оставаясь здесь, Викентий рисковал пропустить возможных визитеров. Покинув свой наблюдательный пост, он перешел во двор первого дома и недолго думая скрылся в подъезде.

Неслышно поднявшись по узкой лестнице на второй этаж, остановился возле обитой красным кожзаменителем двери пятой квартиры, когда там уже разыгрывалась какая-то драма: послышался короткий женский крик в глубине, затем – тяжелый удар, словно уронили штангу на помост, быстрые приближающиеся шаги, истошный мужской окрик: «Держи ее, суку! Джерри, держи!», а потом удар повторился, вслед за ним посыпалось стекло, хлопнула внутренняя дверь, заклацали запоры на входной…

Решетников быстро сиганул наверх, услышал, как дверь отворилась и. захлопнулась тут же с грохотом, по лестнице кто-то побежал вниз, тяжело дыша. И шаги, и дыхание были женскими, уж это-то Решетников не перепутал – услыхал сквозь собственное сердцебиение.

«Охранники от скуки затащили бабенку и пытались ее изнасиловать», – мысленно выдвинул он предположение.

Спустившись на несколько ступеней, перегнулся через перила, чтобы засечь хоть цвет одежды беглянки. Из квартиры пулей вылетел узкоглазый коренастый мужчина в блестящей черной кожанке поверх тельняшки, помчался за ней. Решетников успел заметить, что по его лицу размазана кровь. Не воспользовавшись тем, что дверь осталась незапертой, бросился вдогонку.

Бежала она быстро, но молодец все же настиг ее. Все произошло так стремительно и неожиданно, что Решетников даже не задался вопросом: а почему она не кричит, не зовет людей? На бегу выбросив из рукоятки телескопическую «костодробилку», поспешил на помощь.

Вдруг женщина резко остановилась, молниеносным движением перехватила руку преследователя, ухватившую ее, было, за воротник свитера, и перебросила его через себя, а потом, не давая опомниться, опустилась в низкую боевую стойку и провела серию мощных добивающих ударов по корпусу.

Решетников теперь уже не знал, кого спасать. Нужно было оказаться в бронежилете, чтобы подняться после такой молотьбы!.. Но парень все же вскочил, ухватил каратистку за волосы. Дубинка Решетникова со свистом опустилась ему на спину, а когда он взмахнул руками и взвыл – ударила по голени, наверняка переломив ее пополам. Падая, насильник пытался выхватить из-за пояса пистолет, но женщина с тем же воинственным криком, какой Решетников слышал из-за двери, ударила его ногой в грудь и побежала. Кто-то из соседей, оказавшихся во дворе, уже звал милицию, но, несмотря на всю опасность положения, постороннего вмешательства ей явно не хотелось.

Решетников догнал ее возле самой машины.

– Сюда! – крикнул властно.

Она уже успела выбежать на дорогу, но потом приняла предложение – вскочила в распахнутую заднюю дверцу.

Пока он разворачивался, мчал по бульвару до Никитинской, а там выезжал на шоссе, машинально избрав маршрут подальше от центра, она лежала на сиденье и пыталась восстановить дыхание, и только у травмпункта у 15-й Парковой пришла в себя и села. Решетников держал сто двадцать, стараясь оторваться от проклятого дома как можно скорее на максимальное расстояние, путал след, движение было насыщенным, и рассматривать беглянку, а тем более говорить с ней было недосуг.

Только у самой Кольцевой, когда нужно было выбирать рядность в зависимости от направления поворота, косанул в зеркальце и, сбросив скорость, спросил:

– Куда вас отвезти?

– На Первомайскую! – решительно заявила она. – В бюро детективных услуг «Шериф».

Решетников по инерции проехал еще метров триста, прежде чем сообразил, что не ослышался. Свернул на полосу замедления за девяносто девятой бензоколонкой:

– Куда?! – остановив машину, повернулся к пассажирке всем корпусом.

Слегка вздернутый аккуратный нос, взбитая челка, закрывающая лоб до самых бровей, приметные ямочки на разгоряченных щеках, и в то же время – ничего общего с той, вчерашней, с бледно-зеленым лицом и бессмысленными глазами, устремленными в потолок изолятора для буйных наркоманов.

Отказываясь что-либо понимать, он схватил ее руку, высоко задрал рукав свитера и уставился на совершенно гладкий, никогда не знавший иглы локтевой сгиб.

– Кто вы такая? – воскликнул недоуменно.

Она вяло высвободила руку, откинулась на спинку сиденья и, глядя куда-то в пустое пространство, безразлично произнесла:

– Рожа.

Глава пятая

1

Я проснулся от слюнотечения.

Проснулся или очнулся – какая разница, главное, что когда я открыл глаза, то ничего перед собой не увидел, как будто это были и не глаза вовсе, а маслины, плавающие в собственном соку: водная соленая пелена застила мне взор, и рубаха намокла от сочившейся изо рта слюны, как пелеринка младенца с режущимися зубками, и из глаз текло так, что я подумал, будто меня уже утопили и я превратился в осетра.

Вначале я почувствовал запах. Пахло шашлыком по-карски, тушеным зайцем в сметане, грибами в зеленом соусе, кольраби, красным грузинским вином № 3 (или № 2 – точно не разобрал) и почками в ткемали, которые в свою очередь пахли мочой.

– Очухался, – послышался чей-то незнакомый голос.

На слух я различал звон посуды, тарахтение судового двигателя, чье-то чавканье и бульканье наливаемого в тонкостенные фужеры белого кахетинского. Мне было плевать на все, что не связано с кулинарией: я страстно хотел есть! Я никогда еще так не хотел есть, отчего и проснулся. Или очнулся, все равно. Главное, я пришел в себя от чувства голода.

Хлопнула дверь, и в помещении запахло печеными крабами, салатом из трески с хреном, майонезом из кеты и чихиртмой или шурпой, не разобрал, но, во всяком случае, готов был съесть даже тресковую печень в ореховом соусе с гарниром из сорго (на что еще несколько часов назад не стал бы и смотреть).

Судя по сосредоточенному чавканью и гробовому молчанию, собравшиеся за столом люди занимались поглощением пищи. Слезы мои высохли или вытекли, и мало-помалу я стал различать свет и тень, а потом и очертания – комнаты, стола, людей. Они сидели за столом, накрытым белой-белой скатертью, пили и ели, глядя на меня, как в экран телевизора, по которому показывают эротический фильм.

– Е-есть!.. – пошевелил я пересохшими от жажды и похудевшими от голода губами. – Е-есть!..

Никто не бросился ко мне с подносом и не предложил белого кахетинского, не заткнул мне требовательный рот ломтиком холодной телятины, лангетом или бараньей ногой: мне даже мадеры не предложили!

– Е-е-е-сть!! – собрав последние силы, рванулся я к столу, но не тут-то было: руки мои оказались заведенными за спинку стула и связанными, и я грохнулся вместе со слулом на вибрирующий пол.

– Вот теперь очухался, – сказал другой, но такой же незнакомый мне голос, и тут все стали смеяться, галдеть, наперебой обсуждая мою внешность, смеясь над мольбой, срывавшейся с моих уст пароходным гудком:

– Ну хотя бы кусочек чего-нибу-у-у-у-удь!!!

Два дюжих охранника вернули меня в сидячее положение. По мере того как прояснялся мой взор и я начинал различать яства на столе, подступала истерика. Я готов был в рукопашном бою отвоевать стаканчик мускатного или ложку икры, крылышко бекаса или пирожок с вязигой, голой рукой схватить с жаровни пригоршню жареных грибов с луком, сожрать банку исландской сельди вместе с банкой, но меня привязали к стулу, а кроме того, я обессилел и был на грани безумия.

Я нечего не мог сделать, даже родину продать за кусок бифштекса из быка с яйцами, потому что родину продали уже до меня, вместе со всеми ее секретами и бифштексами – вот этим троглодитам, получавшим патологическое наслаждение от того, что в моих резервуарах кончались запасы природной влаги.

Я закрыл глаза и сделал все, чтобы не думать о еде, но организм не слушался – пожирал, впитывая, всасывал запахи сациви из птицы, заливного поросенка, устриц, миног в горчичном соусе, мидий в майонезе и «Бенедиктина».

Я потерял сознание. А когда очнулся, пахло уже вишневым киселем, шоколадным кремом, кофе, трубочками со сливками и «Майским» чаем.

– Дайте! Мне! Есть! – крикнул я.

На мгновение все смолкло – чавканье, голоса, стук вилок, ложек, бульканье «Шато-Икем», и уже знакомый голос произнес:

– Живучий, падла! Три перемены продержался – от гуся до десерта.

– Налить ему?

– Налей! – крикнул я. – Налей, садюга, чего-нибу-у-у-у-дь!

– Налей, – приказал распорядитель бала сатаны.

Мне налили воды из-под крана в граненый стакан, который я хотел откусить, но не смог и едва не сломал зубы.

А троглодиты смеялись, кричали хором, тыкали в меня вилками. Вода окончательно привела меня в чувство, пополнив запасы слюны и слез, глаза увлажнились, и боль в затылке стала ощутимо стихать, и теперь я стал видеть и слышать все отчетливо, и память стала возвращаться ко мне. Нужно было причесать взлохмаченные стрессом мысли, и я взял тайм-аут, изобразив обморок.

– Чего ты ему налил, идиот?

– Как – чего? Водки, разумеется.

– Загнется раньше времени!

– Если он от меллапантина не загнулся, то от водки не загнется и подавно.

Из этого трепа в общем гуле голосов я понял, что мне сделали какую-то инъекцию, возбуждающую аппетит. А теперь дали водки, которую я принял за воду. Не понял только, зачем им все это нужно. Неужели вид голодного человека может доставить кому-то удовольствие?

Наверно, может. Хлеб и зрелища – самый ходовой товар. Человечество доразвивалось до того, что алчущие и нищие стали заменять актеров. Разве упитанные мира сего, выходя из «Роллс-Ройсов», «Мерседесов» и «Волг», не получают удовольствия от созерцания наших нищих стариков, старух, детей, беженцев, инвалидов, голодных шахтеров, безработных ученых, бездомных офицеров и прочих, прочих, кому несть числа, кому ни о чем не говорят цифры «миллион», «миллиард», «два миллиарда», «три миллиарда», которые они переводят на свои счета, недоплачивая поэтам, ученым, врачам, рабочим, отключая в регионах свет, проводя слишком уж откровенную политику геноцида против своего народа – терпеливого, молчаливого, но до той поры, пока никому не пришло в голову наколоть всех меллапантином и не привязывать к стульям.

Мне стало легче, как только я почувствовал себя подданным моего изголодавшегося народа, я открыл глаза и поднял голову.

Прямо передо мной, заложив руки за спину, стоял заключенный исправительно-трудового лагеря строгого режима КЩ-1354 ЯМКОВЕЦКИЙ Борис Евгеньевич, 1949 года рождения, одетый в костюм лондонской фирмы «Дживз энд Хокс». Лагерный номер на лацкане пиджака отсутствовал, но запах одеколона «Корвуазетт» и «Камю» сохранился.

– Ты думаешь, это ты меня нашел? – спросил он с циничной усмешкой. – Нет, Столетник, это я тебя нашел! Только я не стану тратить на тебя деньги, как Майвин. Все, что меня интересует, ты расскажешь мне за кусок черствого хлеба.

Он неверной походкой подошел к столу, налил полный фужер коньяку, поднес к моему носу… а потом выпил сам – залпом; не поморщившись, отставил фужер, взял маслину с блюда и, подбросив вверх, поймал ее ртом.

Что ни говори, тюрьма накладывает отпечаток на манеру поведения, но всем этот дешевый трюк необычайно понравился, и помещение наполнилось пьяным хохотом и аплодисментами.

Восемь троглодитов, пресытившись отборной ресторанной жратвой, ожидали зрелищ. Среди них я узнал Анастаса Рыжего, Евгению Давыдову в платье с воротником а-ля Питер Пэн.

Высокий худощавый человек в дешевом черном костюме и галстуке-бабочке был, вероятно, официантом, судя по тому, как проворно он менял сервировку стола и разливал по бокалам шампанское. Кажется, я начинал догадываться, куда на сей раз занесла меня нелегкая: ресторан «Невод», а официант – не кто иной, как брат бывшего подельника Ямковецкого Гриши Потоцких – Эдик, о котором Жорж Дейнекин по кличке Карат рассказывал Викентию.

Прежде я никогда в этом плавучем кабаке не был, но читал где-то, что есть такой – плавучий в прямом смысле: с лопастями, двумя палубами, медным гонгом, старинным якорем и прочими декоративными аксессуарами волжского пароходика прошлого столетия; писали, что его можно зафрахтовать как по наличному, так и по безналичному расчету и отправиться на нем по каналу имени Москвы всем уставшим от бизнеса коллективом фирмы вместе с блядями. По-моему, мы и сейчас куда-то плыли: за иллюминатором менялся лесистый пейзаж.

Из-за стола встал Анастас Рыжий, пошатнулся, потянул за скатерть, но устоял и поднял стакан с вином:

– Господа! – проговорил с заметным усилием. – А можно… можно, я ему в мор-рду дам?

– Сядь! – дернул его за полу синего пиджака сосед справа.

– У-у, с-сволочь! – плюхнувшись на стул, скривился Рыжий в плаксивой гримасе. – Соб-бакой меня кусал!..

Ямковецкий взял с блюда поросенка, разорвал его пополам; расставляя для устойчивости ноги, подошел ко мне на расстояние перегара и поднял над головой румяный, запекшийся искристой корочкой, ошеломляюще пахнущий жирный бок:

– Кажется, вы просили есть, мусье?..

Жир капал на пол. Я не успевал сглатывать набежавшую слюну. За годы занятий единоборствами мой болевой порог значительно снизился, а кроме того, я владел несколькими секретами от Гао и Кима Челя, так что если бы меня подвесили на дыбе и стали использовать вместо боксерской груши, я бы перенес такую экзекуцию значительно легче. Наверно, этот мелла… как его там?.. пантин, что ли?.. – очень сильное и вредное средство, иначе не было бы миллионов больных, страдающих отсутствием аппетита. Рубь за сто даю, что его изобрели в застенках гестапо или КГБ специально для пыток!

Я стал убеждать себя по системе йоги, что меня пытаются накормить трупом, что вытекающий жир – это трупный яд, соус на столе – рвотная масса, вино и коньяк в бутылках – моча желтушного больного.

– Всем жра-ать!!! – заорал вдруг Ямковецкий и впился золотыми зубами в поросенка. Глаза его покраснели, как у первобытного человека, хотя я никогда раньше не встречался с первобытными людьми.

Вся его рать набросилась на еду, пьяно хохотали женщины (кроме Давыдовой, здесь были еще две особи женского пола, назначение которых было понятно без инструкции).

«Шабаш, – определил я происходящее. – Скоро они высадятся на берег и станут плясать вокруг костра голышом. А костром буду я».

Массовое веселье, вспыхнувшее по приказу, скоро стало затухать – все уже напились, сам Ямковецкий был пьян, пьян от упоения властью надо мной, связанным, голодным, избитым, но не сломленным. Последнее обстоятельство постепенно приводило его в бешенство, я чувствовал, что он нервничает, спеша насладиться сомнительным триумфом.

У двери, скрестив на груди волосатые руки, верзила охранник жевал жвачку. Ничего другого ему не полагалось по штату, но я его не жалел: ему достанутся объедки со стола, и он будет счастлив.

– Ты должен мне сказать спасибо, что я держу тебя связанным, – снизошел Ямковецкий до пояснения своей позиции. Он взял стул, повернул его спинкой ко мне и уселся верхом, что было не очень вежливо по отношению к присутствующим, но, подозреваю, у, нас с ним были о вежливости разные представления. – Знаешь, почему?

Я терпеливо молчал. Вообще до того, как поймешь все до конца, лучше молчать – это я давно заметил, еще в школе.

Он неторопливо раскурил толстую сигару (видимо, из лагерных запасов), пустил мне в лицо струю дыма, не зная того, что дым отбивает аппетит, чем принес мне существенное облегчение.

– Потому что если я прикажу развязать тебя, ты обожрешься и подохнешь, понял?

Сигарный дым пахнет пылью.

– Понял, – ответил я. – Спасибо.

Все тоже достали сигареты и закурили. Несмотря на кондиционер, каюта наполнилась дымом, стол и сидевших за ним троглодитов затянуло сизой пеленой. Если бы еще кто-нибудь включил музыку и она поглотила пьяные голоса, было бы ощущение, что мы остались с Ямковецким один на один.

– Я сделаю это, Столетник, – продолжал мой визави, – если ты через две минуты не скажешь мне, где вы с Майвиным прячете мою дочь. Еще одна инъекция меллапантина, и ты лопнешь от обжорства, подавишься! Захлебнешься вином или собственной блевотиной!

Такая бесславная перспектива меня не устраивала.

– Не нужно меня отвязывать, – жалобно попросил я. – Ваша дочь находится под охраной службы безопасности Майвина на Сиреневом бульваре…

Номер дома и квартиры я назвать не успел: Ямковецкий сбил меня хорошо поставленным на зоне ударом и, отшвырнув стул, стал яростно пинать ногами:

– Врешь!.. Врешь!.. Врешь, коз-зел!.. (Все повскакивали, на помощь мне или ему – этого я не понял – подбежали охранники, у него началась истерика.) Где Илона?! Ну?! Говори!.. говори!.. Поднимите его! Быстро!!!

Лучше бы меня все-таки развязали, я бы поел – авось бы не подавился.

Меня подняли. Все плыло перед глазами, я почти ничего не мог разобрать в этой многоголосице, слышал только тяжелое, горячее дыхание туберкулезника и вонь: табачного дыма, отварной белуги, салата из артишоков, казахского паштета, птичьего студня и сухого красного вина «Оксамит Украины».

– Мне не нужна шавка, которую вы подставляете! Понял?.. Я на эту приманку не клюну! Где Илона?! Говори, падла, или я тебя убью!..

Наверно, у него меллапантина больше не было, иначе зачем бы он тратил такое количество килокалорий? Но когда сквозь туман и плотную пелену насыщенного запахами воздуха до меня дошел смысл его слов, я за себя порадовался: кажется, моя догадка оказалась пророческой!