Текст книги "Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]"

Автор книги: Ноэль Шатле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

~~~

Соланж идет по улице.

Она никого не встретила в сквере, если не считать садовника, который приставал к ней с нескромными расспросами, сам же и заглушая их ревом газонокосилки, ожесточенно набрасывавшейся на последние несчастные травинки (а ведь Морковке зелень просто необходима!). Закрыв за собой калитку, она подумала, что хорошо бы прогуляться по Большим Бульварам. Наверное, это из-за сна, приснившегося ей сегодня ночью. На этот раз Дама в синем, вместо того чтобы идти рядом с ней и разговаривать, таинственным образом растворилась в толпе, пряча лицо.

Соланж идет по улице, в сплошном человеческом потоке.

Вокруг нее люди нетерпеливо переминаются с ноги на ногу. Она приостанавливается. Ее обгоняют, раздраженно на нее оглядываясь, затем ускоряют шаг, им непременно надо вернуться в общий поток, подстроиться под общий темп, слиться в едином порыве, можно подумать, они сговорились, можно подумать, все стремятся к единой цели.

Соланж идет спокойно.

Она прогуливается, а все остальные бегут.

От суеты вокруг собственная неспешность делается особенно упоительной.

Она думает о пауке, о его медленном и осторожном продвижении по прозрачной нити на самом верху крайнего стеклышка. Соланж тоже продвигается по своей паутинке, медленно и осторожно, без всякого насилия над собой следуя по нити своей судьбы.

Она идет, аккуратно переставляя ноги, старательно отмеряя и выверяя каждое прикосновение ступни к асфальту, плавно покачиваясь на ходу.

По асфальту плывет, чуть колышется, тень голубой шляпки: цветок, склоняющийся под легким ветерком.

Она наклоняет голову, прислушиваясь к равномерному шуршанию темно-синего шелкового платья о светлые хлопчатобумажные чулки.

От разгоряченной быстрой ходьбой толпы исходит легкий, но довольно противный запашок, неотвязный, как усталость. Грохот ног отдается звоном в голове. Можно подумать, где-то рядом бьют в барабаны.

Соланж прижимает к груди плетеную кожаную сумочку – так ей легче закрыться, защититься от окружающей ее спешки…

Поначалу она просто ощущает чье-то присутствие рядом, потом впечатление становится более определенным: кто-то замедляет шаг. Кто-то приостанавливается.

Женщина.

На асфальт ложится тень, силуэт в костюме с короткой юбкой, и волосы, волосы так и летят по ветру.

Женщина в нерешительности. Ее тоже обгоняют. Соланж чувствует, как незнакомка постепенно укорачивает шаги, останавливает свой бег…

Соланж находит, что эти две тени прекрасно гармонируют друг с другом, теперь они согласно покачиваются, равнодушные и величественные, их ритм среди всей этой неразберихи отчетливо музыкален.

Ей припоминается сегодняшний сон, тот, в котором Дама в синем, с неузнаваемым лицом, растворилась в толпе.

Соланж не поворачивает головы. Она знает. И от этого знания ей хочется рассмеяться.

Они долго вот так вот молча семенят рядом, до тех пор, пока женщина не приостанавливается снова, словно в нерешительности.

И тогда Соланж на нее смотрит.

Улыбки, которыми они обмениваются, напоминают взаимное одобрение.

Женщина сворачивает за угол.

Дело сделано.

Женщина невозмутимо удаляется, аккуратно переставляя ноги, старательно отмеряя и выверяя каждое прикосновение ступни к асфальту. Тело плавно покачивается, голова чуть наклонена, словно для того, чтобы…

Соланж провожает ее взглядом.

Было бы преувеличением сказать, что ей пришла в голову мысль. Скорее, безотчетный порыв.

Порыв, заставляющий ее внезапно ускорить шаг.

БАБУШКА-МАКОВ ЦВЕТ
Перевод Н. Васильковой

Глаза открываться не хотят, так – наполовину. Она длит и длит этот момент пробуждения, эти особые минуты, когда будто плывешь по пространству, где нет никакого возраста или, вернее, где бродишь без цели между всеми возрастами, тобою пережитыми. Она переходит из одной Марты в другую, позволяя памяти задерживаться в этой, быстро покидать ту, как получится, как захочется – по настроению, в зависимости от того, что сейчас у нее – горе или радость. Так всегда…

А потом она вздыхает. Она любит вздыхать, пусть и без всякой причины. Вздох облегчает, умиротворяет, придает свежести – этакий сквозняк, просвистывающий душу.

После того как вздохнет, только после этого она наконец распахивает глаза и смотрит на свою спальню. На свою жизнь. Жизнь старой дамы.

Что комната, что жизнь – в вяло-бежевых тонах. Занавески, покрывало на кровати, связанные крючком салфеточки на спинках двух кресел и на комоде…

Чтобы встать, нет, сначала сесть на краю постели, нужно подготовиться. Вот, вот… – все очень осторожно. Подождать, пока выйдут из оцепенения затекшие руки-ноги, хотя левое-то бедро так и останется не совсем в ее власти, и стреляющая боль станет преследовать Марту до тех пор, пока не придет время ложиться спать.Ужасно неуступчивая эта нога, редко удается с ней сговориться.

Еще один вздох. Теперь – шлепанцы, халатик из сатина.

Кухонные часы, само собой разумеется, показывают ровно восемь. Чайник полон. Хлеб в тостере. Три ломтика, не больше. Маленьких, конечно.

А неожиданность случится, когда она станет заваривать чай. Две ложечки без верха, не больше.

Почему-то мысль о том, что вот сейчас она выпьет чайку, ее не греет, как грела всегда. Хуже того, если вслушаться в себя, покажется, что от одного только запаха чая у нее сердце начинает биться чаще, а поскольку Марта к себе прислушивается – да она просто только это и делает! – то и прижимает невольно к груди руки, словно уже хочет остановить его, выпрыгивающее оттуда.

Нет, сейчас сердце ведет себя спокойно. Тем не менее Марта подтягивает к себе табуретку, садится, берет пилюли и добросовестно пересчитывает их. Лекарства – они как вздохи успокаивают. Даже считать эти пилюльки – и то полезно: сразу становится лучше. И сердцу лучше, и ноге тоже.

Но все-таки это внезапно вспыхнувшее отвращение к чаю ее интригует. Интересно, каким образом женщина, которая ничего, совершенно ничего страстно не желала столько лет, могла бы догадаться, что причина волнения, которое она сейчас испытывает, просто-напросто в желании.

Марта хочет кофе. После двадцати лет пристрастия к черному цейлонскому она вдруг захотела кофе.

Любовь к чаю зародилась в ней когда-то так же внезапно. Она была словно бы вынужденной, эта любовь, она возникла как будто для того, чтобы все тело Марты не развалилось на куски в день похорон Эдмона, когда все вызывало у нее тошноту и омерзение, когда ей попросту не хватило сил остаться наедине с привычной чашкой кофе с молоком, за столом в той самой кухне, где раньше она так часто мечтала иметь возможность хоть разок позавтракать спокойно, не слыша ворчания своего мужа, который всегда был кем-то или чем-то недоволен.

Вечно угрюмый, вечно насупленный Эдмон, вечно такой раздражительный Эдмон…

Кофе у Марты есть: она держит его в шкафчике на случай приезда детей или визита консьержки в дни, когда та натирает лестницу.

Но кофе, который Марта сейчас выпьет, не будет иметь ничего общего ни с тем, который она наливает детям, ни с тем, которым угощает мадам Гролье, держащую чашку пропахшими мастикой пальцами.

Марта попивает сейчас этот кофе, полузакрыв глаза, так, словно она снова длит момент пробуждения. Она пьет его медленно, но жадно.

Текут, текут секунды, совсем особые, не похожие на другие.

Потому что ею полностью овладевает образ – невозможно ясный, ведь впервые он возник только вчера, еще не успел стереться, – образ Человека-с-тысячей-шарфов, такого же, как она сама, завсегдатая кафе «Три пушки». Они который раз встречаются здесь в послеполуденные часы, когда нет других посетителей, иногда их только двое – пустовато, конечно, но все равно не так тоскливо, как было бы в полном одиночестве.

Вчера на нем был довольно шикарный шейный платок цвета граната с кашмирским орнаментом, а пиджак – обычный, какой всегда: коричневый вельветовый.

Вчера он заказал к кофе рюмку водки, и Валантен, обслуживая его, так подмигнул – ну просто не скажешь, как! глядите, мол, что делается! – да еще и призвал в свидетели старую белую кудлатую собаку, которая тихонько лежала у ног хозяина и была чем-то очень на этого самого хозяина похожа.

Вчера Человек-с-тысячей-шарфов повернулся к Марте. Он медленно приподнял чашку – с удивительным изяществом для человека, у которого такие сильные, несмотря на возраст, руки, – ее уже давно поразили эти его руки. Бог знает когда, тогда же, когда и изобилие шарфов и шейных платков, что ни день новых. Он медленно приподнял чашку и посмотрел на Марту так, будто угощал этим кофе, чей аромат уже обволакивал ее, а потом пригубил напиток и стал пить его, не сводя с Марты взгляда, словно приглашая разделить с ним момент сладостной дегустации.

Марта, вопреки всяким ожиданиям, и глазом не моргнула, тем более что в этом его взгляде не было и следа пошлости, зато мелькнуло нечто братское. Сидя через три столика от него, она, благодаря силе фантазии, внезапно вспыхнувшей у обоих, допила вместе с ним эту черную горькую жидкость до последней капельки. А потом Человек-с-тысячей-шарфов совершенно естественным жестом достал свой блокнот для набросков и склонился над ним, а Марта снова погрузилась в решение гигантского суперкроссворда, заставляя себя прикончить наконец этот совершенно безвкусный травяной – из вербены – чай…

Опять же вопреки ожиданиям и опасениям, впервые за столько лет опробованный ею сегодня утренний кофе не вызвал ни сердцебиения, ни какого-либо другого наказания за неосторожный с ее стороны поступок. Она, подумав, налила себе вторую чашку и отпила из нее, сопроводив глоток вздохом удовольствия, приподнявшим ее плоскую, чуть костлявую грудь.

Утро продолжалось. Марта воспользовалась приливом энергии, чтобы проветрить комнату и разобрать старые газеты. Вот вчерашняя, с разгаданным на три четверти кроссвордом. В самом центре решетки ее внимание привлекло одно слово. Она написала его сразу после того, как «разделила» кофе с Человеком-с-тысячей-шарфов. Вот оно, это слово: «план». Какое там было определение? А-а-а, вот оно где: «термин, обозначающий способ завершить некое особое намерение». Марта так и не поняла, что покраснела до корней волос, просто почувствовала прилив жара к щекам.

Да, у нее теперь есть план. И особое намерение тоже есть, совершенно особое и глубоко личное намерение. После стольких лет жизни без единого желания, без единого каприза, совершенно особое и глубоко личное намерение Марты состоит в том, чтобы прийти сегодня к трем в кафе «Три пушки» и заказать Валантену две чашки черного кофе, причем только одну из них – для себя.

~~~

– И два кофе, пожалуйста, да-да, именно два!

Валантен упорхнул. Можно было подумать, он испытывал чувство глубокого удовлетворения оттого, что сейчас поставит на столик перед Мартой нечто иное, чем ее обычный отвар вербены.

Хотя в момент, когда был сделан заказ, он слегка растерялся. Марте даже показалось, что он колеблется, не решаясь уточнить, действительно ли речь идет о «двух кофе», но что-то ему мешает задать прямой вопрос.

Марта прыснула со смеху, удивленная собственной дерзостью.

А теперь, когда обе чашки стояли перед ней, пришла ее очередь растеряться: «его» здесь не было. В столь тщательно обдуманном и тысячу раз просчитанном плане оказалась непредвиденной одна возможность: даже на секунду она не могла себе представить, что его здесь не окажется. Всегда, открывая дверь «Трех пушек», она видела, что Человек-с-тысячей-шарфов уже тут, за столиком, и собака у его ног, и он рисует в своем блокноте редких в эту пору посетителей.

Да и вообще – он попросту ДОЛЖЕН был быть здесь!

Марта совершенно дезориентирована. Ее теперешнее ощущение настолько странное, такое смутное… Нет, это не только разочарование. Разочарование, оно-то ей хорошо знакомо: это – когда кто-то из ее детей, к примеру, Селина, да, Селина чаще, чем Поль, точно, чаще, отменяет обещанный приход с малышами, а все вкусненькое уже на столе и кока-кола, купленная для такого случая, стынет в холодильнике. Или еще: когда она просыпается оттого, что в бедре невыносимо колет, так и стреляет, причем еще и часа вроде бы не прошло после приема снотворного, и это вынуждает вдруг засомневаться в медицине, привычном для нее объекте культа, служащем предметом повседневных размышлении.

На этот раз Марта чувствует себя как будто преданной, униженной, едва ли не раздавленной.

Преданной егоотсутствием. Униженной и раздавленной собственным присутствием здесь, не говоря уж о смехотворном присутствии этих двух дымящихся перед ней чашек, из которых одна для нее, но которая, а Бог его знает…

Марта вновь переживает картину, рисовавшуюся ей все утро.

Она, независимая женщина, старая дама, просит Валантена отнести чашку кофе Человеку-с-тысячей-шарфов. Тот удивлен и взволнован. Он кланяется ей, благодарит, потом приглашает присоединиться к нему. Она – так изысканно, так непринужденно: «Но разве я не должна вам эту чашечку кофе?». Он – поспешно, но очень любезно, поправляя при этом белый шелковый шарф: «Господь с вами, мадам, напротив, это я в долгу перед вами, это я обязан вам счастьем – ведь вы согласились разделить со мной кофе вчера…»

Марта сердится. А как не сердиться?.. Ох, до чего же смешно и глупо все получилось. Идиотская затея с этим кофе, идиотская картина, да еще сколько времени потрачено на то, чтобы обдумывать ее во всех подробностях и разукрашивать, будто какая-нибудь романтичная проказница-девчонка.

«Романтичная»… Ведь говорили же ей, много раз говорили!.. Сначала – отец, который буквально преследовал за малейшие причуды слишком, на его взгляд, чувствительную и чересчур экстравагантную юную особу. Потом Эдмон, чьи принципы вкупе с чванством окончательно придушили в ней последние порывы фантазии, природную мечтательность…

Да, это могло бы быть смешно и глупо, но…

Марта кладет сахар в одну из чашек и задумчиво размешивает его ложечкой.

Это не смешно и не глупо по одной простои причине, которая оформляется в ее голове под воздействием кофейного аромата.

Причина проста и бесспорна: Марта забавляется.

Несмотря на предательство, несмотря на смехотворность положения, в которое она попала, скорее всего, по «его» вине и в котором находилась с половины четвертого пополудни вчерашнего дня до этого же времени сегодня, Марта забавляется, Марте ужасно весело.

Настолько, что она забывает о кроссворде. Настолько, что она выпивает две чашки кофе подряд без малейшего признака сердцебиения.

Старая дама, которая забавляется, не перемещается в пространстве так, как старая дама, которую жизнь двигает туда-сюда, не сообразуясь ни с какими доводами рассудка, подобно скучающему игроку, который лениво переставляет туда-сюда пешку на шахматной доске.

Даже Валантен это заметит.

Когда Марта выходит из «Трех пушек» с плетеной кожаной сумочкой в руке, она наслаждается каждым шагом, несмотря на колющую боль в левом бедре, отчего ногу приходится немножко подволакивать.

~~~

Перейдя от чая к кофе, Марта изменила многое в своей жизни – так, будто ее существование поднялось на ступеньку вверх.

Все оставалось, как было, но – с повышением на градус.

Например, она стала сыпать больше соли в пищу, позволила себе увеличить количество тостов за завтраком, сделала громче звук радио и телевизора. Она хотела теперь прибавить силы шумам. Она хотела теперь прибавить яркости краскам. Даже совершенно привычные предметы стали иными на вес и на ощупь. Марта нуждалась в более конкретных ощущениях, она нуждалась в большей близости между вещами и людьми.

Когда пару дней назад позвонил Поль, чтобы узнать, как жизнь и какие новости, голос сына показался ей пресным, несмотря на явные его усилия (впрочем, вполне бесполезные, если учесть приобретенную ею в последнее время остроту ощущения реальности) говорить громче и артикулировать четче – похоже было, он думает, будто имеет дело с умственно отсталой особой.

– Можешь снизить тон, знаешь, я отлично тебя слышу, – в итоге посоветовала ему Марта.

Поль на том конце провода на минутку примолк, видимо, озадаченный.

Эта ступенька, на которую она поднялась, этот новый уровень, отпечатавшийся на всех ее чувствах, позволил Марте к тому же переживать некоторые факты повседневной жизни как своего рода события. Автоматизм жестов уступил место череде восторгов – не сильных, но все же, все же…

Теперь ее мог привести в восхищение полный пустяк.

А уж если говорить о том, что и прежде ее волновало, то тут у Марты энергия просто начала бить через край. Такая лихая стала – без удержу. Она и сама это ощущала – хотя бы по тому, какое действие производил на нее звонок в дверь, извещавший о чьем-то визите, или модуляции голоса мадам Гролье, когда та смаковала подробности домовых или квартальных катаклизмов.

Кстати, один из них, случившийся всего каких-нибудь четверть часа назад, до сих пор не оставлял Марту в покое: ее всю трясло, коленки были как ватные, голова шла кругом.

Потому что мадам Гролье, которая, вероятно, не думала о последствиях своих рассказов, только что явилась доложить, что прямо перед «Тремя пушками» взорвался газ, и от этого мгновенно вылетели все стекла из витрины.

Если бы у мадам Гролье было хоть чуть-чуть сердца, она бы все-таки заметила, что в Мартино-то она попала этой новостью прямой наводкой, попала – как снайпер в цель.

Потому что взрыв произошел не только перед кафе, для Марты он разразился еще и в забытом уголке ее души, где всегда расцветала прежде голубая мечта, в уголке, неугодном Эдмону, который старался вытоптать этот нежный цветок, повторяя и повторяя жене: «Ну ты у меня просто последний романтик, бедолага этакий!» – да-да, в мужском роде, в такие моменты можно было подумать, будто он отказывает ей даже в принадлежности к прекрасному полу. Слова мужа рубили на корню последние остатки надежды…

Взрыв обернулся для Марты ужасающим видением: вот Человек-с-тысячей-шарфов в луже крови, вот старая собака воет над телом, лежащим среди разбросанных по усыпанному осколками стекла асфальту тротуара листков с набросками.

Ладно-ладно. Сесть. Успокоиться. Вновь спуститься на одну ступеньку.

Стоп. Разве мадам Гролье говорила о жертвах? Нет, не говорила. Тогда – в чем дело?

Надо туда пойти. Пойти и всё. Отправиться к «Трем пушкам».

Марта низко надвинула на лоб шляпку. Посмотрелась в зеркало и еще больше испугалась, увидев, как бледна. Сейчас она пойдет туда. Она должна это сделать. Это ее долг по отношению к нему.

Да и добираться-то – только до угла…

В момент, когда она натягивала перчатки в тон шляпке, раздался звонок. Телефон.

Марта заколебалась. Нет, все-таки надо подойти. Снять трубку, ответить. Телефон, даже когда он тебе совсем ни к чему, важная штука: главная связующая нить между ею и другими людьми. Но почему он стал трезвонить именно теперь?

– Мама? Это Селина.

– А-а-а, это ты…

– Да конечно же я! Что такое? Ты вроде бы не рада меня слышать?

– Ну что ты, что ты, разумеется, рада… но, понимаешь, у меня тут такое… такое срочное дело… В общем, не могла бы ты перезвонить мне попозже?

Селина, как Поль тогда, минутку помолчала. Должно быть, пыталась припомнить, когда это и чем мать в последний раз была для неезанята.

– Ладно. Хорошо… Договорились, я позвоню позже…

Марта вцепилась в лестничные перила. До чего скользкий пролет: скользят ноги по ступенькам, ускользают мысли…

На этот раз видение оказалось еще более ясным. Никаких сомнений – он лежит среди осколков. Валантен, весь в пыли, склоняется над ним, снимает клетчатый черно-белый шарфик с его шеи, чтобы промокнуть кровь, струящуюся по седым слипшимся волосам.

Стоп. Разве мадам Глорье говорила о раненых? Нет, не говорила. Тогда – в чем дело!

Преодолевая расстояние между домом и «Тремя пушками» настолько быстро, насколько позволяло левое бедро, Марта разбиралась в своих сомнениях. Ее мучила совесть из-за того, что это так называемое самолюбие помешало ей вернуться в кафе раньше, что она тянула время, когда с трех пополудни наступали «пустые» часы, часы, когда почти нет других посетителей…

Теперь у Марты не оставалось выбора: образ Человека-с-тысячей-шарфов властно завладел ею.

Перед «Тремя пушками» стояли зеваки. Не толпа – так, группка… Марта, протиснувшись между ними, успокоилась: ремонтники уже рыли траншею там, где прорвалась газовая труба, прохожие комментировали ход работ.

Дверь в кафе и впрямь зияла дырами в стекле, но витрина была целехонька.

Валантен внутри горячо спорил со стекольщиком.

Марта могла бы вернуться домой. Но она стояла неподвижно, опустив руки, она как-то вся обмякла и не находила в себе сил шевельнуться из-за внезапно овладевшей ею сладкой истомы. Блаженный вздох стал исходом оцепенения, вздох блаженной признательности за то, что она пришла в мир вообще и в этот мир, напоминавший о состоянии после первого причастия, когда, преклонив колени перед дрожащим пламенем свечи, она почувствовала свою душу окрыленной, физически ощутила трепет крыльев за спиной. И вот такой же нежный трепет вновь ощутила она всем телом, покачнувшись на краю тротуара…

Ее подхватила под руку чья-то чужая рука, но она не сразу это осознала. Марте надо было еще пробудиться от грезы, которая делает душевный трепет осязаемым, и вернуться в материальную оболочку, взвесить свою реальную значимость. Рука мужчины, пожилого, даже, наверное, старого, но рука мощная – странно широкая ладонь под ее узким локтем. Рука, которая пахла кофе…

– Значит, и вы тоже пришли сюда?

Марта не обернулась. Она продолжала рассматривать эту руку, которую она узнавала, которая была ей знакома, с которой ей еще предстояло познакомиться.

Если подумать, можно было бы прийти к выводу: раз он так задает вопрос, это означает, что он тоже услышал новость насчет «Трех пушек» и тоже испугался…

Но зачем думать, если и без того все ясно и прозрачно?

Нет, Марта просто попробует угадать, в каком шейном платке или шарфе он сегодня. Его рука стала тяжелее, она это почувствовала и почувствовала сквозь тонкую ткань синего платья, как увлажнилась ладонь.

Она выбрала гранатовый шейный платок с кашмирским орнаментом.

Марта не стала отвечать на вопрос, прозвучавший утверждением. Разве рука, завоевавшая ее руку, не способна прочесть согласие?

Наконец она обернулась. Да, на нем был платок цвета граната…

Все зеваки, выстроившись кружком и наклонившись, уставились в глубь ямы, вырытой рабочими. Яма была похожа на воронку от артиллерийского снаряда, может, поменьше.

Только старая дама и старый господин не согнули спин: они стояли прямо, глядя друг на друга чуть прищуренными глазами – резкий полуденный свет слепил, ослеплял…