Текст книги "Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]"

Автор книги: Ноэль Шатле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

~~~

Проходили дни, и Соланж, сама того не сознавая, начала заново обживать свою квартиру. Она постепенно переселилась в кухню. В гостиную заходить стало попросту неприятно: ей делалось не по себе в этой комнате, обставленной роскошно и со вкусом. Даже гамак, в котором раньше она так любила покачиваться, слушая музыку, теперь казался ей нелепым. Да и вообще она теперь если и заглядывала сюда, то только для того, чтобы полить цветы в горшках у занимавшего всю стену окна во двор, и при этом передвигалась на цыпочках, словно по чужой квартире. Кроме того, надо было хоть изредка прослушивать сообщения на автоответчике, который Соланж не решалась выключить совсем из-за Дельфины, на три месяца уехавшей к отцу в Мадрид.

Возвращаясь с прогулки, Соланж первым делом ставила сумочку на холодильник, убирала туфли в пластиковый пакет и засовывала его в нижнее отделение овощного ящика, а потом часами сидела в халате и шлепанцах за кухонным столом, где постепенно скопились бумаги, блокноты, тетради, книги и целая коллекция карандашей в пивной кружке.

Ей очень нравилось читать в облаке пара, поднимавшегося над овощным супчиком, или в тепле томившегося на плите бараньего рагу с картошкой, нравилось, что страницы книги пропитываются влагой и запахом еды.

Услышав телефонный звонок, она открывала дверь в гостиную и – если только звонила не Дельфина – с трудом заставляла себя записать в маленьком блокнотике имя надоеды, мешавшего ей наслаждаться жизнью, но к сообщению даже и не пыталась прислушаться.

Иногда она влезала на табурет у окна и, отодвинув кретоновую занавеску, с высоты своего третьего этажа наблюдала за тем, что происходит на улице.

Ее пленяла размеренность жизни окрестных жителей, с которой она мало-помалу осваивалась. В этой жизни было время начала и окончания уроков в школе, когда дети наполняли воздух пронзительными птичьими криками; время, когда с резким, агрессивным скрежетом поднимались и опускались металлические заслонки на магазинных витринах и у входа в гаражи, и время вечерних автомобильных гудков, этих призывов, напоминающих жалобные стоны доведенных до крайности людей.

Глядя на суету внизу, Соланж преисполнялась состраданием, к которому примешивалось насмешливое удивление. Нередко, прижавшись лбом к стеклу, она просто упивалась своим счастьем. До чего хорошо сидеть там, где она сейчас сидит, пока кухонные часы тикают, бесхитростно отсчитывая секунды…

Однажды Соланж, присев на подоконник, вот так же смотрела на выходящих из школы детей, умиляясь при виде перемазанных шоколадом и вареньем прожорливых ротиков, и вдруг заметила, что на другой стороне улицы, в окне напротив ее собственного, какой-то человек явно любуется той же сценой. Всмотревшись пристальнее в лицо, поразившее ее серьезным выражением, она узнала старика из сквера. Это открытие почему-то ее взволновало, почему – она и сама не могла объяснить. Правда, впервые за много недель случилось так, что она разделила нечто с другим человеком, и не просто нечто, а любимый, особенный момент, час детского полдника, никому не интересный, кроме самих детей, передышку, когда время замедляется, увязнув в сахарном сиропе, пустое мгновение, которое никак не влияет на ход жизни.

Степенный старый господин тоже ее увидел. И узнал? Наверное, да, потому что он медленно поднял руку, так, словно хотел продлить этот миг, придать ему торжественность, а потом отошел от окна и исчез.

В тот вечер, укладываясь в постель, Соланж чувствовала себя по-настоящему счастливой. Отныне она не одна наслаждается собственной бесполезностью. Кто-то на другой стороне улицы, из такого же, как у нее, окна, с тем же спокойствием созерцает зрелище жизни: еще один свидетель, еще один статист вроде нее самой.

В ее памяти всплыл тот сквер, который преподал ей первый урок пустоты, бессодержательности и в то же время скромности, доставлявшей поистине чувственное наслаждение. Этот сквер мог существовать как приняв ее внутрь себя, так и совсем без нее, потому что сидит ли она на скамейке, нет ли ее, а платье девочки-крокуса остается все таким же белым, газон таким же зеленым, а гравий таким же розовато-серым.

Соланж подумала, что Дама-с-рыжим-котом, Степенный старый господин, а теперь вот и она сама принадлежат к одному и тому же роду людей. Всех троих можно заменить. «Меня можно заменить…» Слово показалось ей забавным: оно полностью опровергало доводы Колетт в тот день, когда Соланж позвонила на работу и сообщила, что больше не придет. Исчерпав все аргументы, Колетт, доведенная до отчаяния упрямством подруги, почти закричала:

– Но, Соланж, в конце концов, тебе просто необходимо вернуться! Ты прекрасно знаешь, что в агентстве тебя некому заменить!

Собираясь отойти ко сну в комнате, благоухающей чаем из вербены с акациевым медом, который она собиралась, слушая радио, выпить в постели, Соланж с невольным умилением думала о Колетт, своей лучшей подруге: она осталась там, на том берегу, а Соланж так легко перешла на другой, что и заслуги-то в этом никакой нет. Надо бы ей написать…

Здесь, на ее берегу, – вкрадчивая ночь. Здесь соскальзываешь в сон, и тело мягко покачивается на его волнах.

~~~

От судьбы не уйдешь. Жак, как водится, свалился ей на голову в самый неподходящий момент: между окончанием уроков и началом автомобильных гудков. Именно в тот момент, когда над вечерним супчиком уже поднимался благоухающий пар, мельчайшими капельками оседая на кухонном окне, а Соланж, затаив дыхание, пыталась срисовать в тетрадку изгибы очень изысканного злака, который растет вроде бы только в Южной Америке, у индейцев.

Она услышала, как в дверь властно – и очень некстати – позвонили. Конечно, это Жак, больше некому. Так и есть – торчит на площадке с бутылкой шампанского в руке, смотрит невинно и шаловливо и – сразу заметно – твердо намерен войти, хотя та, для кого шампанское предназначено, отвечает ему неласковым взглядом.

– Нельзя сказать, чтобы ты спешила подойти к телефону! – с этими словами Жак резко толкнул дверь гостиной.

И остановился в нерешительности: конечно, такому веселому парню не по себе стало в полумраке комнаты с закрытыми ставнями, а главное – в застоявшемся воздухе.

– Да что происходит? – спросил он, включив верхний свет и внимательно разглядывая хозяйку дома.

И тут Жак не просто удивился, он чуть не упал. Свойственная философу проницательность и способность обобщать заставили его одним взглядом охватить все: халат, шлепанцы, тугой узел волос, а главное – что-то такое, появившееся теперь в Соланж, отчего она стала, возможно, уже и не вполне Соланж.

А она вздохнула и с величайшим спокойствием, чуть пришаркивая тапками на войлочной подошве, направилась к окну, распахнула ставни, приоткрыла створки, потом погасила верхний свет и с подчеркнуто недовольным видом уселась на диван.

Жак молча рухнул в кожаное кресло напротив. Он так вцепился в бутылку шампанского, словно боялся отпустить спасительную соломинку.

Они долго смотрели друг на друга: он пытался понять, она не желала объясняться.

Тишина постепенно пропитывалась благоуханием овощного супчика.

Соланж не сомневалась в том, что Жак оказался в трудном положении, и потому заговорила первой: очень ласково, очень доброжелательно и с тем едва уловимым оттенком снисходительности, который в последнее время стал для нее привычным.

– Только не спрашивай, не больна ли я или еще что-нибудь в этом роде, ладно?

Жак, так ничего и не ответив, поставил шампанское на низкий лакированный столик и принес два бокала.

Он явно не понимал, как ему держаться, и пытался как-то самоутвердиться, проявить себя с наилучшей стороны. Пробка выскочила со странным звуком, словно взорвалась подмокшая хлопушка.

Соланж посмотрела на пузырьки, вскипавшие в хрустальных бокалах с золотистым вином, потом на Жака, все-таки лучшего из ее любовников, оценила трезвым взглядом его милую, вытянутую и вконец растерянную детскую физиономию. Она была совершенно уверена в том, что ему очень хотелось бы сейчас расхохотаться и опрокинуть ее на диван, чтобы раз и навсегда покончить со всеми этими глупостями.

– A y тебя-то как дела, Жак, хороший ты мой? – продолжила она разговор, страшно растрогавшись от первого глотка прохладного шампанского и вспомнив, как давно ничего не пила.

Жак, которого притяжательное местоимение несколько ободрило, пересел к ней на диван.

– По тебе соскучился, – ответил он, красноречивым жестом опустив руку на ее тесно сдвинутые колени.

Соланж принялась сосредоточенно разглядывать собственные шлепанцы и бумажные чулки. Нельзя же ему так прямо и сказать, что она-то по нему ничуть не скучала.

– Ну, будет! – наконец выговорила она, искренне огорчившись, и притянула Жака к себе. Он прижался щекой к ее мягкому теплому халату и безропотно, чему она почти не удивилась, позволил погладить себя по голове.

Соланж, не переставая поглаживать волосы Жака, отпила еще глоток шампанского. Бедняжка Жак, он-то привык видеть ее соблазнительной и полной желания. Да и сама она с трудом могла поверить в то, что еще совсем недавно они вдвоем предавались безумствам на этом самом диване и в гамаке.

Пришедшие ей на память картины их любовных подвигов внезапно окрасились в коричневатые тона выцветших старых фотографий из тайного альбомчика. Но практически сразу же эти неприличные картинки поблекли и стали расплываться, заволоклись туманом. Неужели это было с ней? Неужели это было с ними?

Это что же получается? Соланж впала в меланхолию? Вот уж чего нет, того нет. Пусть все эти любовные сумасбродства ей нравились – она даже гордится тем, что была на такое способна, – но еще больше ей нравится теперь думать о том, что с этим покончено, наконец-то покончено. Правда, и в этом тоже Жаку не признаешься.

Соланж закрыла глаза, зарылась пальцами во взлохмаченные волосы любовника, уронившего голову ей на колени, и с беспредельным облегчением поняла, что не испытывает ни желания, ни влечения, как будто ей самой одной только нежности этого жеста уже было довольно. А Жак, она это чувствовала, был побежден: огромная, неодолимая сила ее внезапно нахлынувшей нежности уложила его на обе лопатки.

Однако Соланж сама же и разрушила эту живую картину, которую уж точно никто не поместил бы среди непристойных снимков в каком-нибудь журнале. «Мой суп!» – завопила она и с хохотом высвободилась, взяв, словно мячик, обеими руками голову Жака и довольно бесцеремонно переложив ее на шершавую обивку дивана. Она прекрасно помнила, что нечто в этом роде проделала с головой Иоанна Крестителя Саломея, но пригорающий супчик ждать не может…

Соланж не вернулась в гостиную. Она сложила разбросанные по кухонному столу листочки с изображениями злаков, собрала цветные карандаши и занялась овощами.

– Можешь пока допить шампанское! – крикнула она Жаку.

Впрочем, кричать необходимости не было: Жак к этому времени, вероятно, разобрался со своей головой и начал соображать, потому что теперь он стоял перед Соланж, прислонившись к кухонной двери, и молча на нее смотрел.

– Хочешь поесть со мной супчика? – повернувшись к гостю, предложила она.

Предложила, надо сказать, довольно-таки неохотно, потому что, прими он предложение, и она лишится величайшей своей радости: в тот самый час, когда она раньше совершенно измученная возвращалась из агентства, а надо было еще идти куда-то ужинать, блистать там и очаровывать, – в этот самый час спокойно и в полном одиночестве прихлебывать супчик, по возможности в халате, медленно прокручивая в голове весьма поучительный фильм, запечатлевший все совершенно бесцельные и вместе с тем предельно осмысленные передвижения долгого пустого дня.

На лице Жака было написано нескрываемое уныние.

– Спасибо, супчика мне не хочется, – ответил он, и в этом «спасибо» Соланж, которая, может, уже была и не вполне Соланж, но ничуть не утратила проницательности, прекрасно расслышала то, что и следовало услышать: «Если это все, что ты можешь мне предложить, бедная моя девочка, нет, правда, я не сержусь, но мне все-таки очень хотелось бы, чтобы ты объяснила мне, что с тобой происходит. Я начинаю волноваться за тебя. И потом, послушай, мое-то где место во всей этой истории, мне-то куда деваться?»

Она продолжала медленно протирать овощи. Мельничка поскрипывала. Все здесь поскрипывает.

Жак молча ждал.

И тогда Соланж решилась: она подошла к Жаку совсем близко, почти прижалась к нему. Может быть, он даже подумал, что сейчас она его поцелует…

– Видишь вот этот седой волос, вот здесь, у меня над ухом?

Жак, остолбеневший и почти испуганный, ничего не ответил.

– Так вот, – продолжала Соланж, – он мне нравится, я его люблю. Вот и все, Жак!

Когда Жак ушел, Соланж закрыла ставни в гостиной, ополоснула бокалы, из которых они пили шампанское, накрыла на стол и принялась есть, но супчик показался ей не таким вкусным, как вчера: все-таки немножко пригорел, это чувствуется.

~~~

В искусстве превращаться в невидимку Соланж теперь не знала себе равных. Больше того – это стало ее любимым развлечением. Благодаря серому цвету костюма, позволявшему ей растворяться в стене и сливаться с тротуаром, благодаря этой прочно усвоенной ею особой манере идти, аккуратно переставляя ноги, старательно отмеряя и выверяя каждое прикосновение ступни к асфальту, плавно покачиваясь на ходу, она могла позволить себе роскошь расхаживать среди братьев по разуму так же спокойно, как если бы была прозрачной.

Иногда люди проходили настолько близко, что задевали ее, и тогда она тайком вдыхала их запах, который менялся в течение дня и в зависимости от того, спокоен был человек или чем-нибудь встревожен. Еще она прислушивалась к разговорам и проникала в чужие жизни через крошечные прорехи. Иногда, затаившись в тени ворот, – так садишься в траву, чтобы ощутить трепет тысяч спрятанных в ней махоньких существ, от которых и получается этот ее шорох, – Соланж навостряла уши, смотрела во все глаза и делалась незримым свидетелем множества до тех пор ускользавших от ее внимания приключений. Она бесконечно радовалась этим мелким происшествиям, незначительным историям, они стали ее хлебом насущным, незатейливой песенкой, сопровождавшей ее существование. Вернувшись домой со всем услышанным и увиденным за день, она вечером целыми часами складывала и перекладывала мозаику впечатлений. Обрывки слов или схваченные на лету картинки соединялись в мелодию.

А из того, что Соланж увидела и услышала, к примеру, вчера вечером, можно было бы сотворить целую оперу.

Она возвращалась домой с корзинкой овощей, как всегда, сливаясь со стенами, и совсем рядом с ней остановилась особенно несдержанная молодая пара. Они ссорились, и ссора была в самом разгаре.

Он – крупный, тяжелый, потный от злости, повторял: «Ты не должна была! Ни в коем случае не должна была!»

А она, тощенькая, с видом жертвы, который принимают некоторые женщины при одной только мысли о том, что они женщины, скулила: «Но так было надо, Мишель! У меня не было выбора!»

Они стояли на тротуаре с таким видом, будто вот-вот друг на друга набросятся. Соланж, прижавшись к стене, оказалась как раз между ними. Она могла бы до них дотронуться. Она могла бы, успокаивая, положить руку на толстую влажную лапу мужчины или, утешая, – на костлявое плечико женщины.

Соланж припомнила страшное молчание и то, как долго оно не кончалось. С комком в горле она ждала развязки, так явственно стоя рядом с ними и все же оставаясь невидимкой.

Она видела, как плоскую грудь женщины приподняла волна рыданий, выплеснулась наружу, а потом разбилась о торчащие края душераздирающего крика: «Но это же ради тебя, Мишель! Я пошла на это только ради тебя!»

Соланж была до того взвинчена, что и сама чуть было не закричала, еле удержалась в последний момент. Снова наступила тишина. Мишель замахнулся, словно хотел ударить женщину своей толстой ручищей, но, против всех ожиданий, резко притиснул ее к себе.

Соланж запомнила их страстный и непристойный поцелуй, она была так близко, что расслышала странный сосущий звук слившихся губ этих двоих. Потом мужчина и женщина ушли, тесно прижавшись друг к другу, пошатываясь, словно пьяные. А Соланж осталась стоять, опустив корзинку на асфальт и прислонившись к стене – ноги совсем ее не держали…

Вспоминая эту встречу, с которой она могла играть по-всякому, до бесконечности истолковывая ее на разные лады, – у нее ведь не было ключа к разгадке драмы, она не знала главного: что такого могла сделать эта женщина, чего делать была не должна, – Соланж спрашивала себя: а что, если все это было тайно предназначено для нее, словно в награду за ее особенный талант присутствовать и не присутствовать одновременно? Она только что открыла, какое неслыханное наслаждение доставляет ей эта способность. Видеть и оставаться невидимой… разве не лучший способ пользоваться жизнью и получать удовольствие? Разве не стало для нее обладание улицами, обладание всем городом куда более совершенным сегодня, когда она довольствуется только созерцанием, упиваясь собственной незаметностью?

Впрочем, это касалось, главным образом, ее квартала, который она привыкла считать своими владениями, поскольку до сих пор держалась завоевательницей. Красивая, непредсказуемая, намеренно словоохотливая с соседями и торговцами, Соланж прежде ценой постоянных усилий поддерживала иллюзию обладания – и только теперь внезапно осознала, до чего все это было утомительно.

Теперь, ничего не требуя, скользя, подобно безмолвной тени, среди тех же соседей, которые на нее и не смотрят, она чувствует себя свободной до неуязвимости. Проходит мимо лавок, и торговцы ее даже не окликают. Короче, новая Соланж живет своей жизнью, никому неведомой и потому исполненной прекрасной безмятежности.

И все-таки не далее как сегодня, вот только что, когда она покупала овощи, зеленщик, отсчитывая монетки, долго и пристально вглядывался в ее лицо. Она почувствовала, что он готов заметить: «Вы очень похожи на…» – или спросить, не доводится ли она случайно родней такой-то… Но Соланж испарилась, оставив его стоять с разинутым ртом: он до того растерялся, что она и сейчас, срезая тонкую шкурку с морковок, тихонько над ним посмеивается.

Она разложила овощи на подоконнике, на случай, если вдруг Степенный старый господин с той стороны улицы появится в своем окне. Дело в том, что Соланж стала подстерегать его с того самого дня, когда они вместе любовались детским полдником. Ей очень хотелось бы еще раз понаблюдать за чем-нибудь вместе с ним, раствориться в созерцании, как они делали это в сквере, у песочницы, праздно и бездеятельно. Ей очень хотелось бы научиться у Степенного старого господина правильному способу смотреть на мир.

Соланж дочистила последнюю морковку. За окном напротив по-прежнему не ощущалось никакого движения, но только что зажегся свет. Он дома. Она сочла добрым знаком то, что свет вот так вот взял да и зажегся именно в эту минуту.

И тут зазвонил телефон. Соланж неохотно взяла свой блокнотик и потащилась к двери в гостиную. Это Жак. Так она и думала.

Нацарапав на страничке «Жак», она прикрыла дверь, из-за которой к ней старались достучаться, силясь в чем-то ее убедить. Вернулась на кухню, хихикая, как маленькая девочка. В этом радостном детском смехе не было и капли злости. Ей стало смешно от внезапно осенившей ее догадки: а ведь у Жака-то появился соперник! Тот самый Степенный старый господин, который умеет правильно смотреть на жизнь, умеет просто-напросто потому, что уже состарился.

~~~

Соланж наклонилась поближе к зеркалу. Седой волос около уха потихоньку отрастал. Надо сказать, она его лелеет. Она с ним разговаривает, возится с ним, в точности так же, как возится со стоящими в гостиной цветами в горшках, изо всех сил стараясь помочь растениям выжить в этой окончательно заброшенной комнате.

Хотя к первому присоединились и другие седые волоски, и не только на висках, ими оказалась пронизана ее угольно-черная грива, которую она перестала подкрашивать, все-таки именно этот волосок остается предметом ее особой нежности.

Впрочем, нежности у нее теперь хоть отбавляй, хватает на все признаки того, что ее лицо и тело потихоньку начинают сдавать, – вот, например, те места, где кожа едва приметно смята. По утрам она выискивает эти складочки, тихонечко проводит по ним кончиками пальцев, ласкает взглядом. С нежностью относится она и к мелким коричневым пятнышкам, разбросанным по коже, словно теневые цветочки: удивительная вышивка времени на светлой ткани плоти, – она пересчитывает их по вечерам, после супчика, выложив руки рядышком, ладонями вниз, на кухонный стол.

Соланж улыбается зеркалу – оно так чудесно рассказывает ей именно ту историю, которую хочется услышать. Она улыбается завтрашнему дню, уже стоящему на пороге.

Ее волосы быстро обучились новой премудрости. Они теперь сами скручиваются в узел на шее, сами подставляются под шпильки, послушно, как собака, которая тянет голову навстречу ошейнику в хозяйских руках.

Сегодня очередь черной блузки.

Соланж берет лежащую на холодильнике сумочку, достает из овощного ящика туфли. Она очень довольна тем, что на верхней полочке платяного шкафа в спальне нашлись нитяные перчатки. Она больше ни за что не выйдет из дому без перчаток. Неплохо было бы купить шляпку к серому костюму. И еще она приглядела в галантерейной лавке, где торгуют чулками, бельем и мебельными тканями, темно-синее шелковое платье: у нее такое чувство, будто бы оно уже ей принадлежит.

В почтовом ящике почти совсем пусто. Но одно письмецо все-таки есть. Соланж узнала почерк Колетт.

Это письмо она прочтет. А все остальные складывает в стопку в гостиной, на столике рядом с автоответчиком, так, на всякий случай…

Металлическая калитка, поскрипывая, дарит ей воспоминание о дюнах и о море. В сквере на стульях сидят две девчушки со школьными ранцами, больше никого.

Песок в песочнице разровняли граблями.

Соланж устроилась на самой середине скамейки, прямо перед девчушками, которые в странном молчании сидят одна напротив другой. Неподвижные, понурившиеся, можно подумать, на обеих только что обрушилось какое-то страшное известие, которое совершенно убило их, пригнуло к земле.

Соланж, в который уже раз, проникает, пробирается в самую сердцевину этой тяжкой, слишком тяжкой для таких молоденьких девчушек тишины. Она берет на себя часть их молчания, как будто одно то, что она окажется внутри, пусть даже ничего не зная и ничего не понимая, может сделать его менее тягостным. Заляпанные наклейками ранцы школьниц не вяжутся с загадочными терзаниями, от которых так низко клонятся две головки с еще детскими кудряшками на тонких белых шейках.

Решетчатая калитка скрипнула. Кто-то сюда идет: пожилая особа, она ведет кого-то на поводке… Соланж узнает Даму-с-рыжим-котом.

Обе девочки, все так же молча, вскакивают и решительно, почти яростно встряхиваются, словно пытаясь скинуть с души несправедливо, нечестно навалившийся груз, потом бросаются к выходу и с дикарскими воплями перепрыгивают через металлическую ограду.

Соланж припоминаются рассказы о войне, там было что-то похожее: солдаты с ревом выскакивали из окопов и с безрассудной смелостью бросались навстречу вражескому огню.

Ее с неодолимой силой захватило сострадание, прежде всего – к этим девчушкам, потом к людям вообще, по крайней мере, к тем, кого что-то постоянно толкает в сражение. Потому что лично она, Соланж, с некоторых пор больше не сражается ни за что и ни за кого, и еще того меньше готова сражаться ради себя самой. Соланж избавилась от оружия, от какого бы то ни было оружия в ту самую минуту, когда замедлила шаг, сменила ритм, с тех пор, как ступает, старательно отмеряя и выверяя каждое прикосновение ступни к асфальту, плавно покачиваясь на ходу… Это плавное покачивание управляет теперь ее жизнью. Оно – единственная мера, которой она согласна подчиниться, потому что здесь нет принуждения, нет насилия, словом, для нее это естественный ритм. Тайный метроном сопровождает ее в глубоком бездействии, заполняющем дни и ночи.

Вид разъярившихся девчушек, одичавших от собственного крика, в котором звучало желание победить, восторжествовать вопреки немому страданию, – а может быть, и именно из-за того, что оно есть, – вернул ее к собственной истории, полной скачек с препятствиями. И она оттуда, где оказалась теперь, с этой скамейки, где ничто ни к чему не обязывает, пожалела этих школьниц.

Тем временем Дама-с-рыжим-котом посадила своего питомца на зеленый лоскуток газона. Кот принялся поочередно обнюхивать травинки, одну за другой, и всякий раз чихал. Дама вслух комментировала его впечатления, проявляя при этом тонкое проникновение в кошачью психологию. Время от времени кот с благодарностью поднимал на хозяйку желтые глаза.

Вот два существа, которые друг с другом не воюют, между ними нет никаких препятствий, их разделяет только поводок, но так гармонично протянутый, что не сразу и скажешь, кто из них кого держит на поводке. Узы любви в самом прямом смысле слова, соединившие кошачью шею и старую женскую руку, ни руки, ни шеи не ранящие, словом, идеальная связь между двумя безоружными существами, живущими в мире и согласии.

Дама села на скамейку. Рыжий кот свернулся клубочком у ног хозяйки, его ноздри все еще вздрагивали от подарков, которыми осыпала его зелень. Тот и другая грелись на солнышке. Четыре блаженно прикрытых глаза.

Соланж с наслаждением впитывала эту уютную теплую безмятежность. Сквозь дрожавшую на ресницах радугу она смотрела на ровные бороздки, проведенные граблями в золотистом песке. Они уводили ее далеко-далеко назад, к столу, вокруг которого собиралась ее семья. В дни, когда подавали картофельное пюре, она чертила вилкой бороздки до тех пор, пока хлынувший неудержимым потоком темный мясной соус не забрызгивал все вокруг, несмотря на то что она заранее выкапывала для него колодец посреди этого белоснежного пейзажа. Каждый раз Соланж испытывала потрясение. Каждый раз мать начинала за нее извиняться. Потом все улаживалось благодаря несравненному вкусу этой упоительной смеси и перспективе начать все заново с чистой тарелкой, на которой она снова нарисует тот же пейзаж, проведет те же безупречные бороздки в светлом пюре…

Соланж вздрогнула от неожиданности: рыжий кот запрыгнул к ней на колени.

– Похоже, Морковке вы понравились…

Женщина произнесла это тем же певучим тоном, которым разговаривала с котом. Тот немного покружился, потоптался, словно хотел промять ямку, устроить себе гнездышко в подушке коленей, потом устроился, прижавшись головой к животу Соланж.

– Тут отчасти дело в вашей юбке. Всем тканям Морковка предпочитает шерстяные.

Соланж опустила обе руки на теплый клубок. Маленькие темные пятнышки, вышитые временем теневые цветочки удивительно красиво смотрелись на рыжей шерсти Морковки. Она заново их пересчитала. Певучий голос старой дамы монотонно затянул свое. Соланж слушала. И, когда мелодия затихала, вставляла свой вопрос.

Так она узнала, что Дама-с-рыжим-котом всю жизнь прожила в этом квартале. Здесь родилась. Здесь вышла замуж. Здесь и умрет. С тех пор как Фернан, шесть лет тому назад, покинул ее – «… уже шесть лет прошло, представляешь, Морковка!» – она решила отказаться от своей слишком большой и слишком пустой квартиры и, взяв с собой самое ценное из мебели, перебраться в дом престарелых «Приятный отдых». Там она чувствует себя не такой одинокой. Но это совершенно не мешает ей время от времени приходить в скверик, просто для разнообразия. Это Морковкин скверик. Собственно говоря, это их общий скверик – «… правда ведь, Морковка?» Конечно, Морковка – странное имя для кота, лично она предпочла бы назвать его в честь какого-нибудь императора, Цезарем или Нероном, но дочка директрисы «Приятного отдыха», малышка Эмили, придумала ему такое прозвище, вот и…

…Да, да, в «Приятном отдыхе» жить действительно приятно. Садик такой красивый, ухоженный. В этом году бегонии совершенно великолепные. Ничего не скажешь, Люсьен – это нашего садовника так зовут, Люсьеном, – так вот, Люсьен просто себя превзошел. Что касается мадам Шуазель – это директриса «Приятного отдыха», – мадам Шуазель очень милая. В последний четверг месяца всегда бывает праздничный полдник с концертом, подают гренки с маслом и теплый шоколад. Они с Морковкой ни за что на свете не согласились бы пропустить этот полдник с концертом. «Правда ведь, Морковка?» Серьезная музыка – это, конечно, великая вещь. Особенно Шопен. Да-да, Шопена они любят особенно.

– Мадам Шуазель? Она принимает посетителей по утрам. Можно договориться о встрече. Речь идет о ком-то из ваших родных? Ну, словом, достаточно созвониться. Если хотите, могу показать вам мою комнату. Ее окно выходит в сад, как раз туда, где Люсьен посадил бегонии. Все, кто живет в «Приятном отдыхе», любят туда приходить…

Соланж ощущала прикосновение влажного носика, уткнувшегося в ее живот, певучий голос мурлыкал ей в самое ухо. Бегонии Люсьена, малышка Эмили, Шопен-с-теплым-шоколадом и гренки-с-маслом превращались в мягкую подушку.

На скамейке в скверике коту и двум женщинам снился «Приятный отдых».

Одна из женщин была уже стара.

И трудно сказать, кто из этой троицы мурлыкал громче.