Текст книги "Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]"

Автор книги: Ноэль Шатле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

~~~

Мать и дочь дружно рухнули на диван в просторной – такой просторной, что ее можно было бы назвать залом, – комнате со сводчатым потолком и выбеленными известкой стенами.

Пол в зале был плиточным, ставни закрыты – поэтому тут сохранялась прохлада.

Матильда перебирала в памяти невероятные события этого суетливого дня – дня приезда. Вот оно, новое место. И приходится признать, что даже в случае, если бы ей сегодня пришлось умереть, – а причин тут могло быть предостаточно (например, если бы ее укусила оса, если бы она упала с качелей, если бы объелась абрикосами, да мало ли какая еще неприятность приключится), то единственное, от чего она не смогла бы умереть – от скуки. Какое там! Никогда еще первый день каникул не был у нее таким волшебным, таким интересным! Ну просто совсем не похожим на все, что бывало раньше!

Раньше, когда приезжали в домик на море, не было никакой необходимости ни знакомиться с окрестностями, ни осваиваться. Едва тетки, друзья, двоюродные братья и сестры договаривались, где чей уголок (на детей чаще всего полагалось по матрасу и четверти душевой комнаты, впрочем, им этого было достаточно), все начинали спешить: на пляж, на пляж!.. Вот что было главным в их владениях! А по пути почти всегда отчаянно спорили о времени приливов и отливов, лучших часах для загара, размещении буфета в нынешнем году и о том, появится или не появится в этот раз продавец пирожков с вареньем…

Здесь же главной роскошью был простор, главной особенностью – справедливое и щедрое распределение территории.

Конечно же, девочек поселят в одной комнате, но зато – в какой!.. Кровати чуть ли не с балдахинами, кровати для принцесс, со спускающимися сверху широкими прозрачными занавесками, уберегающими от комаров, москитов и всякой другой нечисти, а еще – секретер и письменный стол, а в ванной – целых два умывальника, а в комнате еще – плетеный из ивовых прутьев сундук, не говоря уж о таком интересном кресле с двумя сиденьями сразу: можно повернуться спиной к соседке, если на нее рассердишься, и тем более – об отдельном для каждой платяном шкафу.

Матильда сразу же приглядела для себя кровать у окна и секретер (у него ящики запирались на ключ!), а потом долго-долго раскладывала там – один за другим – свои карандаши, баночки с гуашью и все остальные драгоценности, составляя их опись при помощи иероглифов, понятных ей одной – она еще не очень хорошо научилась писать. А потом она почистила зубы, расчесала щеткой волосы и хорошенько вымыла руки – надо же было занять и умывальник тоже, вот этот, у окна, отсюда, как и с кровати, можно видеть сад… А когда все было готово, мать и дочь пригласили друг друга в гости, чтобы показать, как устроились.

Спальня Селины предназначалась для нее одной. Но, конечно, она будет тут одна только днем, никак не ночью, когда на потолке пляшут такие странные тени, а ветер свистит в ставнях, – они разве не в счет? Единственным, что омрачило безоблачную радость Матильды, оказалось убожество ванной комнаты девочек по сравнению с маминой, она сразу это почувствовала, стоило ей только увидеть, СКОЛЬКО здесь всякой косметики и парфюмерии. Но Селина почти сразу же пообещала подарить дочке флакон лавандовой воды, и обещание пришлось очень-очень кстати, потому что этот день, похоже, становился праздником выполненных обещаний…

Итак, они вдвоем валялись на диване и с удовольствием потягивали воду с мятным сиропом, которая оказалась даже лучше кока-колы, и к тому же было так приятно посасывать ее через соломинки не из пластмассы, а из настоящей соломы, пахнущие цветущей рожью, – Матильда обнаружила их в глубине кухонного шкафчика.

И опять – это восхитительное чувство, когда делишь наслаждение с близким существом, это ощущение сговора, это впечатление – вот, мы объединились, мы вместе!

Селина перестала говорить так, будто только она имеет право все решать, командовать, разрешать или запрещать. С самого утра, с тех пор, как они собирали абрикосы, она ни словечка не обронила свысока. Да, слова теперь не падали сверху, придавливая Матильду. Никаких тут командиров, никаких рядовых. Никто никому не подчиняется. Матильде это казалось потрясающим. Она смотрела на маму другими глазами, или, скорее, это себя она видела другими глазами: ее словно возвысили, приподняли над тем уровнем, на котором она была раньше, крутанули – и она взлетела вверх, как на круглом табурете у пианино там, дома, в Париже, возвысилась до этой общей мятной водички в час, когда обычно та же самая мама звала ее полдничать… Вообще-то Матильда любила полдники, даже само слово ей нравилось, несмотря ни на что, да и как не любить слово, за которым – всякие вкусности вроде тартинок, слоек с фруктами или домашнего пирога! Но это слово ее и раздражало тоже, еще бы нет, еще бы не раздражало – в моменты-то, когда им пользуются только для того, чтобы отделаться от детей или просто подчеркнул, какая большая разница между ними и взрослыми, которые, видите ли, в это время аперитив попивают… Ну, или, там, чай или кофе с печеньем – не все ли равно! Пусть даже мама, когда Матильда полдничает, как будто нехотя, а все-таки возьмет да и стянет кусочек того самого пирога: надо же, мол, попробовать, удался ли он… Нет, вообще-то, если правду говорить, то единственные полдники, которые всегда любила Матильда, это воскресные у Бабули, потому что там всегда все вместе ели шоколадный пирог Лизы, Матильдиной тетки, жены маминого брата, и там не было никакой разницы, взрослый ты или ребенок, и мама, когда попадала к своей собственной маме, сама становилась похожа на маленькую девочку.

– А если нам прикончить это печенье? – предложила та, что с сегодняшнего дня перестала обращаться к дочке свысока.

Ну до чего же приятно слышать это «нам», уж куда приятнее, чем телефонный звонок, который помешал принять это лестное, такое симпатичное и подразумевающее полное равенство предложение!

Селина взяла трубку.

И сразу же – едва взглянув на лицо матери – Матильда поняла, что это Он. Да и мамин голос сразу напомнил ей о прошлогодних хлопающих дверях.

– Да, все отлично!.. Дом чудесный!.. Погода замечательная!.. Устроились просто роскошно!..

Дифирамбы сыпались дождем, нет – как пощечины, как удары… Нет, каждый был – будто подножка… Лишь бы только Онне услышал, лишь бы только Емуне пришло в голову, будто ничего хорошего не выйдет из этих каникул, раз Егонет с ними!

Матильда-то, со своей стороны, находила, что с Нимбыло бы нисколько не хуже, чем без Него,но она умела, если надо, быть скромной и сдержанной.

– Хочешь поговорить со своей дочерью?

Ну вот – именно так у них принято заканчивать разговор! Все! Занавес опускается. Но – никаких аплодисментов.

Матильда хватает трубку. Она взахлеб рассказывает о кроватях для принцесс, о качелях, о горячих абрикосах, об этом кресле – таком забавном. И еще об обещанных козах и сделанном из их молока сыре…

А когда она говорит о большом флаконе лавандовой воды, то краем глаза проверяет, слушает ли Селина (никогда не знаешь наперед, как будет, лучше все-таки запастись свидетелем!). И, прежде чем положить трубку, не спрашивает Его,собирается ли Онк ним поскорее приехать, и только думает об этом так сильно, что, наверное, Онвсе равно слышит – на том конце провода, откуда доносится Егоголос…

После звонка рот Селины снова стал печальным – уголки губ съехали вниз.

Пришлось немедленно достать вожделенное печенье и продолжить приятнейший полдник, усевшись по-турецки между раздвинутыми коленями матери и склоняя голову то к одному, то к другому – ох, какие они одинаковые, какие идеально округлые… Сначала надо, как всегда, обкусать все четыре угла этого печенья – ощущение, будто его нарочно делают такой формы. Сосредоточенно обкусывая третий по счету, Матильда вдруг поняла, что совсем забыла рассказать Емуо подсолнухах.

А может, не забыла, может, на самом деле ей просто не хотелось?

Головокружение при встрече с такой красотой, волнующий язык цветов – такое разве выразишь словами, да и зачем? Особенно – говоря с мужчиной, даже с тем, который в один прекрасный день зачал ее, Матильду, может быть, именно для того, чтобы в другой прекрасный день она смогла все это узнать, увидеть, почувствовать…

Мама, возвышавшаяся над нею, точно так же обкусывала печенье, они хрустели, как две мышки-грызуньи.

– Ой, мам, а ты тоже начинаешь с уголков?

– А с чего же? Конечно!

Отлично, вот еще одна ситуация, в которой девочка и женщина – почти одно и то же!

За окнами надрывались радостным стрекотом цикады, им было совершенно наплевать на телефонный звонок, а здесь, в комнате, вдруг стало прохладно, и холод шел уже не только от плиток пола и закрытых ставней.

Матильде было всегда очень трудно победить озноб, который охватывал маму, когда в их жизнь врывался этот отец-сквозняк. Никакие шерстяные кофточки, никакие шали тут не помогут.

В такие моменты Матильда давала себе слово меньше капризничать и дуться, она верила, что это помогло бы, и это было бы вроде жертвы, потому что на самом деле ей нравилось и дуться, и капризничать, и хмурить брови, особенно без всякой причины, – ведь если есть причина, это уже не каприз, это нормальное недовольство, ничего тут нет общего. Нет, пожалуй, сейчас она не станет – ладно, найдутся другие поводы для капризов, тогда и станет губы надувать и брови хмурить. Хотя, с другой стороны, – если она не станет дуться и капризничать просто так сейчас, пока еще маленькая, то после уже никогда себе такого не позволишь. М-м-м, все-таки иногда выгодно быть маленькой, куда лучше, чем взрослой…

Как было бы приятно вот сию минуточку закапризничать, обкусывая печенье с четырех углов, что-то в этом есть, но сейчас нельзя, сейчас надо – и побыстрее – сменить тему.

– Мам, а если нам сходить на ферму – посмотреть коз, а, мам, скажи! Скажи, ма-а-м!

В ответ – молчание. Колени Селины вдруг показались Матильде твердыми, как камни, какими-то безжизненными, будто им уже ничего не надо на этом свете.

– Ма-а-м, ну, ма-а-м, скажи, мы пойдем на ферму? – настаивала Матильда, она славилась умением добиться своего, и ее упрямая настойчивость считалась в семье одним из главных талантов малышки, своего рода даром Божьим, который со временем совершенствовался, становился как бы тоньше и изысканнее в зависимости от обстоятельств.

Но сейчас совсем не то, сейчас упрямство было – как вызов «скорой помощи». Оно было – спасательный круг, который можно, нужно бросить маме, чтобы она не затерялась, не уплыла на лодке бедствия по этому морю горечи.

– Да… Да… Пойдем… Отличная идея…

Спасительница спрыгнула на пол – рот ее был еще полон печеньем, последним, правда, – и стащила Селину с дивана, хохоча, как сумасшедшая… Слава Богу, кораблекрушения удалось избежать!

Потом Матильда решила переодеться. Ей захотелось пойти на прогулку в новом платье, купленном перед самым отъездом: в желтый горошек и с рукавами-фонариками.

Мама сказала, что, на ее взгляд, переодеваться ради похода на ферму – это вообще-то слишком, но спорить не стала. В таких вопросах с ней обычно можно было договориться, наверное, потому что у самой Селины хватало причуд, когда речь заходила об одежде…

– Прелесть что такое! – оценила она, увидев дочку, разряженную в пух и прах. – Пойдем нижней дорогой или верхней?

– А это что – «верхняя дорога»?

– Мимо подсолнухов. Там вдоль края поля идет тропинка, которая выводит прямо на ферму.

– Да конечно же, конечно же, по верхней!!!

Мать и дочь переглянулись, улыбнулись друг другу. Заговорщицы. Сообщницы.

По дороге им встретились еще сюрпризы – будто добавка к утренним. Например, вот эта маленькая собачья конура с древней проржавевшей цепью… Матильда все время думала о том, ждут ли ее подсолнухи и захотят ли они и сейчас говорить с ней.

Ответ последовал сразу – стоило только за ограду выйти: цветы, все цветы от нее отвернулись! Теперь они смотрели куда-то в дальнюю точку на горизонте. Ну как же так? Ни один не сделает ей никакого знака? Даже простого привета не пошлет? Девочка растерялась, смутилась, почти жалела, что так вырядилась: ей-то казалось, что платье в желтый горошек должно облегчить переговоры с цветами, но переговоры, она прекрасно это понимала, почему-то сорвались окончательно.

Матильда никогда не настаивала на своем, если чувствовала себя безнадежно обманутой. Она умела победить свое разочарование, не высказывать претензий в случае бесспорного поражения. При таком положении дел она всегда сохраняла чувство собственного достоинства и даже прибавляла к нему некоторую надменность…

Не сказав ни слова, девочка взяла мать за руку и повела к спуску на нижнюю дорогу – через виноградники, может, хоть они пообещают, что все будет хорошо, – вниз, вниз, подальше от этих непостоянных подсолнухов!

Но перед тем как совсем уйти отсюда, Матильда бросила последний взгляд на желтые горошки, на оборочки на рукавах, на так волшебно колышущуюся чуть ниже коленок юбку, на белоснежные туфельки… И Селина заметила этот взгляд.

– Какая же ты у меня красавица, детка! Ты вся – прямо как солнышко светишься!

Это солнышко, сияя лучами, торжественно явилось на ферму, а другое тем временем скрылось за холмами…

~~~

Нужно сильно напрячь рассудок, чтобы согласиться с тем, будто девочка, которой только-только исполнилось шесть лет, не имеющая почти никакого прошлого, способна испытать то, что называют дежа-вю: момент, когда всплывает ложное воспоминание о вроде бы виденном, о вроде бы пережитом когда-то. Однако Матильда могла бы поклясться, что видела эту ферму. Она узнала ее. Ферма когда-то запечатлелась в ее памяти.

Но нужно еще сильнее напрячь безрассудство (у кого его нет?), чтобы согласиться с тем, что раз Матильде ферма знакома, раз она ее узнала, то только потому, что они еще встретятся. Потому что эта ферма уже запечатлелась в ее будущем.

У девочки пока не находилось слов, чтобы выразить, назвать по имени эту странность. Потом, когда-нибудь, она скажет, что у нее было предчувствие…

А сейчас, войдя на молочную ферму, она просто поприветствовала хозяев – мадам Фужероль и месье Фужероля – легким реверансом: платье в желтый горошек обязывало поступить именно так. Их, этих хозяев, она тоже мгновенно узнала: его, не выпускавшего изо рта давно погасшей трубки, человека с милым лукавством в глазах, чуть похожего на жениха Бабули – Феликса, только тот постарше, конечно – и ее, немножко хмурую и неприветливую, но понятно же, почему, какой еще тут быть, если кругом дел выше крыши, ее – с этими покрасневшими руками в цыпках, пускай хмурую, но всегда готовую прийти на помощь, оказать услугу – хоть людям, хоть животным, даже если с виду она обращается с ними слишком сурово, иногда и грубовато.

Селина вроде бы слегка удивилась, когда дочка, покончив с приветствиями, принялась носиться от хлева к овчарне, от конюшни к огороду, не задумываясь, где что, чувствуя себя как дома, так, словно всю жизнь прожила на этой земле и вот сейчас искала что-то определенное.

Но это была правда: Матильда действительно искала что-то определенное.

Когда запыхавшаяся, растрепанная она пробегала в очередной раз мимо, то услышала, как мать сказала извиняющимся тоном:

– Знаете, она у меня такая шалунья…

Ну и что – она, правда, такая шалунья…

Но ни мадам Фужероль, ни месье Фужероль, похоже, не рассердились и не стали придираться, так она себя ведет или не так.

– Что вы, что вы, ничего страшного! С нашими козами и не к такому привыкнешь, а уж теперь, с этим…

Тут хозяйка сказала какое-то непонятное слово, а потом они, все трое, стали о чем-то шептаться.

Матильду обижало и раздражало это перешептывание, получалось, ее просто выкинули из разговора за ненадобностью, и она теперь, пусть и очень хотела выяснить, что это еще за странное слово такое, не стала задавать вопроса, который вертелся на языке.

Даже не обратив внимания на то, что пояс платья развязался и некрасиво повис двумя хвостами, взяла да и побежала за амбар…

И наконец обнаружила коз. Они были там – белые козы. Такие белые – белее ее туфелек, белее белоснежной вуали, защищавшей от москитов ее принцессинскую кровать!..

Белизна коз оказалась такой же силы, как и желтизна подсолнухов. Ею можно было только восхищаться. И все. Наслаждаться до головокружения, до тех пор, пока не начнет слепить глаза.

Ни одна из коз не пошевелилась при появлении Матильды. Подобно утренним подсолнухам, они просто повернули к ней головы, не переставая двигать челюстями, ага, они траву жуют, точно… Трава у них вместо жвачки, Матильда знает, но, может быть, они еще и мысли свои вот так пе-ре-же-вы-ва-ют, пе-ре-жи-ва-ют, слова и мысли, которые их мучают. Матильде и самой случалось пережевывать свои переживания, слова и мысли, и это оказывалось очень кстати, даже полезно в «хмурые» дни, когда она чересчур долго капризничала и дулась.

И все-таки во взглядах коз Матильда обнаружила больше человечности, чем у подсолнухов. И больше выражения, и даже – больше симпатии к себе самой. Как будто эти козы были ее сестрами.

Матильда стояла неподвижно. Все хорошо. Она довольна. Она врастает в новое состояние. По праву наслаждается этой живой белизной. Пирует, ощущая внутреннее торжество, – угощается ею досыта.

И ее бы нисколько не смутило, если бы вдруг пришлось обернуться козой.

Но тут прямо на голову рухнула тишина. Какая-то жуткая тишина, неожиданная, почти ненормальная. Словно окрестности внезапно опустели. А на самом деле – это цикады разом умолкли.

И, должно быть, пережитое девочкой слияние неподвижности и тишины обострило ее восприятие, заставило почувствовать на себе чей-то взгляд. Другой взгляд – не козий.

Где-то совсем близко от нее, очень-очень близко, находились два глаза. И эти два глаза в упор смотрели именно на нее. Эк уставились!

Решительно сегодня ей не удается остаться никем не замеченной. Как будто везде только ее и ждут. Хуже: как будто везде ее подстерегают. А вот эти вот глаза – невидимые, никому не принадлежащие глаза – просто обращают ее в камень.

Хотя вообще-то никакая это не новость: что она – первый раз в жизни испытывает такое ощущение? Так уже бывало: на нее смотрят, а она каменеет. Чаще всего это случалось, когда она просыпалась в спящем, погруженном в тишину доме, и глаза ночи пристально глядели на нее, и ей становилось холодно под этим взглядом.

Но сейчас все-таки было совсем другое. Под взглядом уставившейся на нее пары глаз Матильду не начало знобить, и ей не стало по-настоящему страшно. Да и ощущение было непохожее: за ней не столько наблюдали, сколько изучали ее – всю. Невидимые глаза перемещались по ней – от затылка со светлыми кудряшками к лодыжкам, от подколенки до ямочки на локте…

Ее словно бы обмеряли, ее оценивали, ее вычисляли. К ней подошли с циркулем, угольником, линейкой… С калькой, с копиркой, с миллиметровкой…

Матильда, которая решила, подобно Бабулиному жениху Феликсу, стать художником, отлично знала тысячу и один способ изучать модель, прежде чем приступаешь к наброску (Феликс, кстати, и научил ее этим умным словам), но тут было еще одно: ее не просто рассматривали и оценивали, ее пожирали глазами, попросту ели взглядом – от макушки до пяток.

Ей тут же пришла в голову мысль, что это волк. Наверное, от соседства с козами, с родственницами, с сестрами, а может быть, потому, что хоть эти глаза и оставались невидимыми, они как-то странно светились, да-да, так странно светилась эта пара глаз, которая пробовала ее, лакомилась ею по кусочкам, но почему-то было совершенно не больно – ни затылку, ни лодыжке, ни коленке, ни локтю…

Хм, если это волк, который решил попросту есть ее глазами, но не собирается делать ей больно, проливать ее кровь, – такой волк пусть лучше выйдет из леса!

– Эй! Ты кто? Звать-то тебя как?

Ага, значит, у волка есть голос. Певучий такой голос.

Матильда обернулась к волку – повернулась на голос.

Взобравшийся на сиденье старого трактора парнишка, кажется, постарше ее самой, с шапкой встрепанных темных волос, одетый в тельняшку, которая ему велика, и потому из-под нее высовывались только две ноги цвета то ли грязной медной монетки, то ли коврижки, расхохотался, как сумасшедший.

– Что – испугалась? Так как же звать-то тебя?

Она оторопело, но зачарованно смотрела на рот, который умел ТАК смеяться.

Нет, это были не волчьи зубы, пусть даже они и острые, это не были и зубы волчонка, потому что прямо спереди, сверху, где виднее всего, одного зуба не хватало.

Матильде это показалось невероятным, просто потрясающим: чтобы вот так, во весь рот, смеялся мальчишка, у которого недоставало зуба! Прямо спереди! Она отлично помнила, как прятала за ладонью или платком рот, когда у нее выпадали зубы, считая, что нельзя смеяться, потому что стыдно быть такой беззубой, пусть даже все и говорят, что это мышка уносит выпавший и спрятанный на ночь под подушку зуб, этот позорный кусочек белой кости, обменивая его на денежку или что-нибудь сладкое (ей-то ни разу не удалось убедиться, правда ли это, ни разу не удалось застукать мышку). Она помнила, как не хотела и не разрешала себе есть, особенно – тартинки и бутерброды, потому что с десен будто кожу содрали и было ужасно больно. В общем, куча была всяких запретов, вызванных этой странностью в поведении природы, которая, впрочем, почему-то сильно радовала ее родителей.

А вот здесь – над этим ртом, бесстыдно показывавшим всему миру дырку между зубами, которая должна была показаться кошмарной, чудовищной, но которая зияла – как сияла, – здесь, повыше, сияли еще и два глаза, теперь очень даже хорошо видных, два ярких, два оливково-зеленых глаза на фоне загорелой кожи. Глаза Певчего Волка.

– Ничего я не боюсь. И не боялась… Ну, только чуточку… – добавила Матильда справедливости ради, завязала некрасиво висевший пояс и продолжила – уже кокетливо: – Как зовут?.. А ты догадайся! Ну что – не можешь? Сам догадайся, как!

– Ну… Камилла или… или… Ага, Лоретта! – предположил насмешливым тоном мальчишка.

– А вот и нет! А вот и проиграл! Матильда!

Казалось, ее имя произвело на него впечатление, и она была довольна эффектом. Цикады все еще молчали – наверное, уважая церемониал знакомства, взаимных представлений. Что же до коз, то они начали жевать с удвоенным старанием, но, видимо, все же не оттого, что их одолевали дурные мысли или предчувствия.

Снова – оценка, снова – обмер. Циркуль. Угольник. Линейка. Калька. Копирка. Миллиметровка. Теперь все сопоставлялось с именем.

– Еще чего! Матильда! Прямо! Тильда – и хватит с тебя! – командирским тоном заключил мальчишка. – Эй, Тильда, хочешь залезть сюда, на мой трактор?

Она поколебалась. Все-таки трактор – не совсем подходящее место для платья в горошек. Да и для Матильды… Хотя… Для Тильды-то…

Она поняла, что предложение – серьезное. Что решается вопрос, будет между ними соглашение или нет. Просто в воздухе висит. Мальчишки, они ведь не шутят с такими вещами. Стоит чуточку попривередничать – и все, слова берут назад, и больше никаких предложений. Хотя, вообще-то, похоже (Матильда замечала это, общаясь с двоюродными братьями), будто они, мальчишки, только того и ждут – подходящего предлога, чтобы отступить, отказаться от своих намерений, так, словно разом и хотят и не хотят, чтобы девочка предложение приняла. И если она сейчас попробует увильнуть, прощай навсегда трактор и еще куча всяких интересных вещей, какие могли бы случиться в жизни. Каких? Нет, этого она не знала, знала только, что ДРУГИХ, пока ей не знакомых, вот в этом могла бы поклясться. Правда, опять не могла бы выразить то, что чувствует, словами. Когда-нибудь позже она назовет это ощущение интуицией…

Матильда еще не успела как следует продумать все, что с ней происходит, не разобралась в смутных впечатлениях, не выдержала паузы для решения, – секунду спустя она уже стояла на подножке трактора, и ее поддерживали две коричневые руки, высунувшиеся из огромной тельняшки.

Она не успела принять никакого окончательного решения, но уже забралась на единственное металлическое сиденье и устроилась там между широко раздвинутыми коленками незнакомого мальчишки (которые при ближайшем рассмотрении оказались все-таки, скорее, коврижечного оттенка, а не грязно-медными), и наступило полное равновесие – над всем миром она очутилась, но в полном равновесии – плевать, в конце-то концов, прилично это или неприлично.

Широкая юбка платья в желтый горошек разметалась по голым ляжкам мальчишки, слегка прикрыла их, и это вызывало у него новый приступ смеха.

Как было приятно смотреть на все вокруг с этой высоты, словно с карусели, которая только и ждет, чтобы закрутиться, но не крутится пока, разве только в голове у Матильды.

Отсюда, сверху, они были так хорошо видны: и абрикосовые деревья, и подсолнухи…

Жаркий воздух его смеха согревал ее затылок, шею, приподнимал светлый пух Матильдиных кудряшек, и от этого становилось щекотно.

Руки мальчишки схватились за руль.

Она смирно положила свои, сложенные, как для молитвы, на платье.

И в первый раз за всю свою долгую жизнь заметила, насколько руки мальчиков отличаются от рук девочек – надо же, какие разные, – а у этого, который называет ее Тильдой и имени которого она до сих пор не знает, они вообще какие-то особенные. Кончики пальцев квадратные, и каждая косточка видна. Наверное, именно это и помогает ему вести трактор, пусть даже и неподвижный. Какая разница – двигается он или нет. Никакой разницы! Неважно!

Трактор стоит на месте, зато они уже в пути – они уже далеко за подсолнухами, далеко за абрикосовыми деревьями: они путешествуют по Провансу. Они скачут верхом, они…

Цикадам надоело оставаться в стороне от событий, и насекомые застрекотали все разом, в унисон и громче прежнего.

Матильде пришлось прокричать, чтобы мальчишка услышал за этим жутким треском.

– А тебя-то как зовут?

– Меня-то? Реми, а как же еще? – горделиво ответил он.

Она про себя несколько раз повторила это имя, новое имя, составленное из двух нот, которые были известны ей только из сольфеджио: «ре», «ми»…

Ре. Ми.

Она поняла, что с таким именем и надо обладать певучим голосом. Можно себе позволить.