Текст книги "Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]"

Автор книги: Ноэль Шатле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

~~~

Кристиана и Бенедикта уехали, дом стал казаться совсем пустым.

Матильда так привыкла, что подруга всегда где-то рядом, что теперь, когда это кончилось, ей стало по-настоящему не хватать Бенедикты. Да и Селина тоже вроде бы места себе не находила.

На этот раз и природа решила соответствовать их настроению: бешеный ветер выл и свистел над домом, над садом…

Мать с дочерью все-таки решили не отказываться от похода на речку, пусть даже вдруг и стало намного прохладнее. Реми, как обычно, поджидал их у входа на ферму, его обтягивал гимнастический костюм, а сам он был еще более лохматым, чем всегда, из-за ветра.

Перед встречей с Реми Матильда немножко трусила, ее стали снова донимать эти вечные «а если»… А если Реми ее больше не любит так, как любил раньше? Но, к счастью, оказалось достаточно одного-единственного взгляда, чтобы она поняла: нет, еще как любит, еще больше, чем раньше, любит, любит, любит, да никогда он не любил ее так, как теперь, после клятвы перед подсолнухами…

– Какой он ужасный, этот мистраль, правда? – воскликнула Селина, как бы призывая Реми, на которого глядела в зеркало заднего вида, в свидетели преступления.

– Мистраль… Ха!.. Мистраль – так только туристы говорят! У нас его зовут «биз». Как хочешь, так и понимай! Он же – просто северный ветер, он же – «поцелуй меня, моя девочка». Вот как он называется, – сделал выпад Реми.

– Ну и ладно, – кротко согласилась Селина.

Матильда улыбнулась Реми. Своему волку. До чего же он ей нравился, когда превращался в дикаря, становился дерзким, нахальным! И потом, этот ветер, который поместному назывался так же, как поцелуй, да еще поцелуй, который дарит девочка мальчику, – нет, это просто с ума сойти!

В отсутствие Бенедикты Матильда и Реми не дожидались крутых поворотов, чтобы коснуться друг друга коленками, они дожидались виражей, когда машину немножко заносило, чтобы шепотом перекинуться парой слов на ушко, потому как в это время Селина в зеркальце не глядела.

Взгляд матери, который иногда удавалось поймать, ужасно интриговал Матильду. Конечно, он был нежным, этот взгляд, но и тревожным тоже. Точно так же мама смотрела на дочку, когда у той была высоченная температура, а доктор где-то задерживался. Сейчас похоже было, что Селина не слишком-то рада видеть Матильду вместе с Реми, что ее мучает какая-то неотвязная мысль…

– Мам, все в порядке? Скажи! Ну скажи, мам! – потребовала Матильда.

– Да, конечно, дорогая. Все в порядке, – ответила Селина. – Но… – добавила она, – я надеюсь… ну, просто я надеюсь, что ветер утихнет еще до нашего отъезда…

Мальчик и девочка на заднем сиденье вздрогнули, услышав это слово. Нет, не «ветер», разумеется, не «ветер», а – «отъезд»! Матильда – не дурочка, она понимает, что вовсе не в ветре дело, что вовсе не ветер волнует ее маму. Еще бы она так думала! Вот и наступил этот страшный момент. Момент, когда пришло время узнать: они тоже вот-вот уедут.

Матильда просунула руку под ладонь Реми.

– Ну и… и когда же мы уезжаем? – спросила она, стараясь, чтобы голос прозвучал естественно.

– Завтра. В двенадцать часов, – ответила Селина, избегая возможности встретиться с дочкой взглядами в зеркальце.

Сзади две детские руки крепко сжали одна другую.

Завтра!..

Как Матильда боялась такого ответа! Обычно «завтра» – это было так далеко, чересчур далеко для того, чтобы беспокоиться о нем: завтра же – это не сегодня. Но сейчас «завтра» просто стучалось в дверь, было совсем рядом, вот оно – наступает.

Матильда посмотрела на Реми. Одна и та же мысль мелькнула у обоих: об их собственном отъезде, о Великом побеге. Они подумали одно и то же: бежать придется сегодня ночью.

И больше до самого берега реки никто не сказал ни слова…

Солнце припекало, но ветер оставался ледяным. Ни Реми, ни Матильде не хотелось играть. Несколько раз из принципа слазив под водопад, они устроились на мохнатых полотенцах и скатерке для пикника за маленьким барьером, сложенным из камешков. Барьер защищал их от ветра и отгораживал от Селины, растянувшейся на подстилке и подставившей спину солнцу, чтобы закрепить провансальский загар. В течение всего времени, что они были знакомы, Реми с интересом следил за тем, как постепенно золотилась кожа Селины – и с орла, как он говорил, и с решки, и Матильда находила этот интерес вполне естественным для нормально развитого мальчика, который, к тому же, не имея собственной матери, обречен был рассматривать чужих. О своей маме Реми по-прежнему говорить не желал, даже когда они были одни, зато становился очень словоохотлив, едва заходила речь об отце… Как и Матильде, ему было совершенно непонятно, почему это отцы все время только и делают, что исчезают. Но он твердо решил, что своего-то точно найдет.

Реми и Матильда обсуждали подробности Великого побега. Надо было определить время, выбрать место – словом, все решить. Пока они еще не знали, хотят ли уехать навсегда или только попутешествовать, как Бабуля с Феликсом.

Матильда, по их примеру, предложила отправиться в Севилью, но Реми предпочитал Италию, потому что благодаря папаше Фужеролю уже знал, что «помидор» – это «томат» по-итальянски, а знание языка – почти самое главное. Больше всего Матильде нравилось в Реми то, как он говорил. Однажды она даже сказала ему: «Когда ты говоришь, кажется, что ты поешь…» А он тогда объяснил, что она-то не поет, когда говорит, только потому, что глотает окончания слов, как будто слишком острый ее язык не дает их закончить.

Очень интересное тогда получилось обсуждение. В конце концов они оба высунули языки, чтобы сравнить их. Посмотреть, правда ли у Матильды язык острее, чем у Реми. Им хотелось добиться одинакового произношения, но это оказалось трудно сделать, даже долгий-долгий поцелуй, которым закончился разговор, и тот не помог.

Матильда согласилась на Италию, но вовсе не по лингвистическим причинам: язык – это, в конце концов, не так важно, главное – мороженое. Потом они построили из всех своих мохнатых полотенец и кусочков дерева, которые Реми нашел у реки, нечто вроде палатки или шатра, примерно как в Сахаре. В тряпичном домике оказалось очень мало места, поэтому, скинув сандалии и забравшись под цветную крышу, они улеглись там валетом, подтянув к груди коленки.

Ох, как волновалась Матильда, устраиваясь в этой их первой комнате, в первом доме, где они собирались спать вместе или пусть даже только делать вид, что спят, потому что никогда в жизни они оба еще не были такими шустрыми и настороженными. Находиться там и так – ощущая колени Реми, его ноги, его всего, хотя бы и вниз головой по отношению к ней, – от одного этого Матильда была вся наэлектризована, как в грозовой день.

Ее цельный купальник (она выбрала его, отправившись в магазин с матерью, за ярко-желтый цвет и многообещающее декольте) пока не высох и оттого покалывал тело везде, где соприкасался с кожей.

Они молчали, потому что предполагалось, будто они спят, но девочка была уверена, что Реми так же, как и она, дышит этим смешанным запахом соленых орешков и ванили.

Полотенца громко хлопали под порывами ветра. Матильда подумала и решила: пора притвориться глубоко спящей. Так надо. Она не знала, чего ждет, но чего-то ждала.

Сначала то, чего она ждала, показалось ей неощутимым, потом – все более и более ясным: пальцы ноги Реми начали прогулку, подлезая под ее бедро. Вроде как по нему поползла маленькая мышка, нет, скорее было похоже на мордочку слепого котенка, который тянется к блюдцу с теплым молоком.

Не двигаться. Главное – не шевелиться. Понять, куда хочет дотянуться котенок. Матильда, крепко закрыв глаза, следила за нежной мордочкой, прикосновение которой к коже оказалось приятно щекотным. Вот. Котенок тянется именно туда, куда она думала, так ме-е-едленно, но так уверенно…

Когда они ездили к морю и двоюродные братья разрывали песок между раскинутыми ногами Матильды, они тоже почти дотрагивались до этого самого блюдечка с молоком, но никогда не осмеливались подобраться к нему так близко-близко. А Реми осмелился. Это нормально, правильно – он ведь ее возлюбленный. Ему можно осмеливаться. Он имеет право.

Снаружи ветер на время утих. И такая воцарилась тишина… Только речка билась о прибрежные камешки – словно играла на ксилофоне…

Матильде казалось, что всю свою долгую жизнь она только и хотела притворяться спящей и ждать, пока Реми, пока эта котеночья мордочка…

– Э-эй! Чем это вы там занимаетесь, а? Что это вы делаете?

Голос Селины прозвучал громче воя ветра. Матильда открыла глаза. И увидела то самое выражение лица подозрительной, недоверчивой матери, которого терпеть не могла.

– А что? Ничего не делаем! Спим! – проворчала она в ответ, а лакомка-котенок поспешил поскорее спрятать подальше мордочку.

Их отчитали. Велели немедленно встать и собрать вещи. Переодеться. Бегом, бегом. Надо как можно скорее вернуться домой!

На обратном пути Селина не сводила с них сердитого взгляда – в зеркале заднего вида они были как на ладони. Матильда вздыхала. Реми даже и не думал наклоняться к ней на самых крутых виражах. Он застыл, выпрямив спину, на другом конце сиденья.

Матильду мучили печальные мысли о всевластии матерей, а главное – об их непредсказуемости.

Ну чего она хочет-то, в конце концов, ее мамочка? Пускай бы она решила, пусть решит раз и навсегда, нравится ей, чтобы у дочки был возлюбленный, или не нравится. Да или нет.

Теперь разозлилась Матильда. Разве можно врываться в чужую комнату, где люди спят, даже не постучав в дверь, хотя бы эта дверь и сделана из мохнатого полотенца!

Злость сначала утешила ее, а потом успокоила окончательно: на самом деле куда лучше, чтобы мама стала ее врагом к этой ночи, когда она бросит дом навсегда, даже не попрощавшись, даже не приласкавшись напоследок…

~~~

Полночь – самое лучшее время для побега влюбленных из дому, но сколько же для этого требуется выдержки и терпения! Главное – не заснуть и постараться не разглядывать потолки. Именно не потолок, а потолки! Потому как ночные чудовища проникают не только в спальни, а вполне способны перемещаться куда угодно: хоть, к примеру, на кухню, где Матильда и уселась лицом к большим часам, которые отмеривали удары каждые пятнадцать минут. Рядышком стоял буфет, особенно близко оказалась полка со сластями.

Матильда уселась за кухонный стол и стала на свой лад играть в «Семь семеек», окружив себя пачками печенья и вазочками с джемом.

Она уже успела выдать дочку из семьи Мускуле за сына Озверюшей, успела дождаться рождения девочки у Вермишелей, которые уже и не чаяли, что у них будет ребенок. Она с великим трудом и ужасно горюя похоронила несколько дедушек и бабушек, особенно ее печалила участь бабушек…

Это надо же! Почему она не спросила у Реми его фамилию? Надо будет обязательно спросить, потому что как без этого? Хочется же знать, какая у нее самой будет фамилия, когда они вернутся из этого свадебного путешествия!

За стенами дома все еще выл ветер, хлопая время от времени ставнями, но она все-таки надела платье в горошек с рукавами-фонариками – то, которое больше всего любил Реми. Не забыла и о жемчужном ожерелье с ракушкой сердечком в центре – чтобы Бабуля защищала их в пути.

В маленький чемоданчик, куда обычно она складывала рисовальные принадлежности и драгоценности (такие, например, как розовый камешек-галька, подаренный Реми, или фотография Бабули), вслед за ними отправились, кроме новехонького несессера и флакона лавандовой воды, белое платье от Кристианы (а вдруг они поженятся прямо в Италии), коротенькие штанишки в клетку с белой блузкой, завязывающейся узлом на животе (на случай, если дело дойдет до качелей), розовая кофточка на резинках (вместе с маминым рецептом, который, правда, еще не доказал своей действенности: кнопки пока так и остались кнопками) и цельный ярко-желтый купальник (чтобы котеночья мордочка вернулась, когда они днем улягутся спать)…

Когда Матильда чувствовала, что веки начинают слипаться, она срочно хватала со стола новое печенье, хотя давно уже вовсе не хотелось есть.

Ей казалось, что мама сегодня никогда не ляжет спать. Селина попивала липовый цвет с мятой, одну кружку за другой. Она как будто уже не сердилась на дочку, и похоже было, что только на саму себя и злится – хотя бы за то, что, не постучавшись в полотенечную дверь, проникла в чужую спальню. Она то и дело упоминала Реми, проявляя все больше внимания к Матильде, и разговаривала с девочкой все более ласково, так что той даже пришлось себе напомнить, что Селина-то понятия не имеет ни о каком Великом Побеге и что для нее все дело в одном: сегодня у Реми и Матильды был в некотором роде прощальный, последний вечер.

Вранье, конечно, какое там – последний! Матильда это знала, чувствовала, как чувствовала бы любая на ее месте. Но иногда вранья не избежать. И приходится врать мамам. Да и вообще вранье – как бы часть воспитания. Но бывает ведь вранье и вранье. Разные. И сбежать из дому, никого не предупредив, это уже очень серьезная ложь. За ужином Матильда несколько раз доходила до такого состояния, что готова была во всем сознаться, такую вину оказалось очень трудно волочь на себе, и особенно виноватой она себя почувствовала, когда Селина поставила на стол роскошную компотницу со «снежками» – такой десерт приготавливался только в особых случаях…

Но, в конце концов, Матильда удержалась и ничего не сказала. Вот так – не сказала и даже ощутила, что немножко подросла от этого. Точно – подросла! Такая ложь, она очень хорошо влияет на кнопки. Такое вранье должно помочь груди стать побольше, и всему остальному тоже. Да и вообще, сейчас уже слишком поздно, чтобы раскаиваться в чем-то или о чем-то жалеть. Пора готовиться к свиданию с Реми – в полночь, в хижине. Это она настояла, чтобы там, в этой хижине, которая так близко к дому… потому что… потому что за стенами дома Матильда… ночью… совсем одна…

Ставни хлопали все громче и громче – они бились почти так же сильно, как ее барабанное сердце, потому что до полуночи осталось всего четверть часа – видно же по циферблату.

Это Оннаучил ее узнавать, который час. Как знать, может, Онтак торопился научить ее этому, предчувствуя, что однажды дочери придется воспользоваться новыми знаниями, чтобы сбежать из дому с Реми? Она задумалась: а Он, Онбы тоже мог, застав их врасплох только потому, что не постучал в полотенечную дверь, закричать так грубо: «Э-эй! Чем это вы там занимаетесь, а?»

Матильда уложила в коробку лото с семейками и накрыла крышками все банки с джемом.

Пора.

Она видела в фильмах, а еще знала из книжек, которые ей читала мама, как себя чувствуют маленькие девочки, которые убегают из дому. Убегают навсегда. Несчастными они себя чувствуют, и иногда Матильда даже плакала вместе с ними. Но ведь совсем другое дело, когда ты убегаешь с возлюбленным, убегаешь взаправду, на самом деле. Нет, чепуха, вовсе не должна она чувствовать себя несчастной! Просто говоришь себе: «Пора!» – и совсем ничего не чувствуешь, ничегошеньки.

Взяв чемодан, Матильда вышла из кухни через дверь, ведущую в сад. Небо было засыпано звездами, но ей сразу же стало холодно, ветер прилепил платье горошком к ногам. Впереди – хижина, Реми, Италия. Позади – дом, мама, школа.

Если хочешь еще подрасти – шагай вперед, а не думай о том, что теперь там, позади. И все. Иначе навсегда останешься маленькой девочкой. Но именно позади, за ее спиной, раздался голос, этот обыденный, каждодневный голос:

– Матильда! Матильда, это ты?

И снова Матильде послышалось: «моя Тильда». Это свою Тильду, ей принадлежащую со всеми потрохами, звала сейчас мама, в тоне которой было больше удивления, чем недовольства.

Тильда обернулась. Селина, высунувшаяся из окна спальни, еле различимая в лунном свете, казалось, только что пробудилась от дурного сна.

– А что это ты тут делаешь?

Тильда подумала, что у ее мамы, положительно, какой-то особый дар заставать людей врасплох когда не надо, в самые критические моменты. И еще один дар: задавать неподходящие вопросы, ну такие, каких задавать не стоит: типа «что ты тут делаешь» или «чем это вы там занимаетесь, а?».

На этот раз надо было ответить прямо, с гордо поднятой головой.

– Ухожу. Уезжаю с Реми, – решительно сказала Тильда.

– Что-что?! Это как – уезжаешь с Реми?!

Какой-то шум в комнате, суматоха, хлопает дверь – ох, какой нехороший знак! – и вот уже Селина в ночной сорочке бежит к ней.

Мать и дочь – друг против друга, готовые стоять насмерть, каждая за свое. Одна огромная, другая маленькая. Одна почти вышедшая из себя, другая спокойная, очень спокойная – с чемоданчиком в руке.

Рот Селины кривится, плохо видно и непонятно, то ли от гнева, то ли от желания рассмеяться. Может, он, рот Селины, пока и сам не знает, что делать, чего ему больше хочется?

– Мы уезжаем в Италию, – все так же спокойно объявляет Тильда.

На месте матери она бы рассмеялась, да, да, она засмеялась бы, она бы кинулась обнимать дочку, пожелала бы ей счастливого пути и даже помогла бы донести чемоданчик до хижины. Вот что она сделала бы на мамином месте.

А на своем месте она почувствовала шлепок по щеке. Пощечина! Чаще всего ждешь чего-нибудь в таком роде тогда, когда этого заслуживаешь. И тогда не больно, потому что справедливо. Матильде за ее долгую жизнь досталось не так уж много пощечин, и всегда за дело – так что она и не спорила.

Но ТАКОЙ пощечины в ее жизни еще не было. Неожиданной, потому что незаслуженной – за что?! И было ужасно больно, так больно, что Матильда, схватившись за щеку, села на землю, нет, упала, будто ее толкнули, рухнула прямо нарядным платьем в горошек на землю, выложенную ледяными плитками.

Ветер сразу улегся. Тишина. Прямо хоть спрашивай себя: неужели и впрямь в этих краях ветер принимает такое живое участие в человеческих делах? Да еще настолько активно, даже настолько торжественно.

Матильда не шевелилась. Она прижала одну руку к щеке, другой держала чемоданчик, она не сказала ни слова, не заплакала, потому что – в точности так же, как несколько минут назад на кухне, – напряжение достигло высшего предела, барабан сердца забил отчаяннее некуда, так отчаянно, что она вообще перестала чувствовать что бы то ни было. Совсем ничего не чувствовала. Совсем. Селина тоже ничего не говорила и не шевелилась, все еще горой возвышаясь над дочерью.

Есть такая игра, в которой Матильда очень сильна: игра в «раз, два, три – замри!». Как скажут – надо застыть и не двигаться, даже не моргать, иначе все пропало, проиграл. Сейчас – то же самое. Матильде нельзя двинуться, нельзя моргать, а то проиграет. А если останется сидеть на земле – выиграет. Значит, надо замереть. Надолго. На ледяных плитках. Вот и хватит времени подумать о Реми – как он уже начинает нервничать, как ждет ее со своим чемоданчиком в руке там, в хижине. Вот и хватит времени вооружиться ненавистью – к ней, к той, которая всегда застает врасплох, той, которая только из-за того, что у нее-то нет возлюбленного, мешает своей собственной дочери быть вместе с ее любимым, стать женщиной. А она ведь обещала – тогда, в поезде, она ведь обещала, что они будут наравне: обе женщины, мать и дочь.

Матильда, все еще держась за щеку, медленно подняла голову.

– Ты меня обманула! – бросила она прямо в лицо Селине со всем презрением, на какое была способна в нынешнем состоянии, когда сердце было насквозь пронзено острым-преострым карандашом.

– Я-а-а? Это как же я тебя обманула? – спросила Селина, несколько успокоенная тем, что дочь все-таки заговорила, но сбитая с толку ее атакой.

– Сказала: нас будет четверо – и одни женщины! Наврала! – уже не злобно, а скорее обиженно добавила Матильда.

Селина спустилась со своих высот. Она уселась напротив дочери – прямо на землю, на эти самые ледяные плитки. Разумеется, так лучше для переговоров, раз уж они еще разговаривают друг с другом, но ведь так Матильда может расслабиться, разволноваться и начать меньше ненавидеть эту маму, которую она на самом деле невозможно сильно любит…

– Нет, девочка, это ты меня обманула! – тихо, совсем тихо говорит Селина, четко отделяя одно слово от другого, и – прежде чем Матильда успевает собраться с духом и понять, что к чему, – начинает плакать, да так сильно, так горько, как – дочери казалось – она плакать вообще не способна.

Матильда уже видела маму плачущей. Тогда она плакала из-за Него.Потому что Онне пришел или потому что Онпришел. Потому что Онне написал или потому что Оннаписал. И чаще всего она плакала тайком. Но эти слезы, сегодняшние, они были совсем другие: это были ужасные, самые ужасные слезы на свете, потому что в первый раз за всю свою жизнь Матильда увидела, как мама плачет из-за нее. Что делают в таких случаях? Что надо делать, когда растрепанная, босая, пряча лицо в подоле белой ночной рубашки, твоя собственная мама задыхается от рыданий по твоей собственной вине, и от этого становится похожа на совсем маленькую девочку?

Может быть, надо самой превратиться в маму? Поставить себя на ее место? Спасательный круг, лодка, берущая на борт попавших в бедствие… Матильда невольно снова подумала о том, не слишком ли она еще мала для таких великих трагедий. И неуклюже, очень неловко обняла Селину, погладила ее по волосам, стала баюкать, как могла, как умела, а она никак не умела, потому что никогда никого не баюкала, даже кукол, которых терпеть не могла с младенчества. Она говорила Селине материнские слова, такие как: «ничего, это не так страшно…» и «я же с тобой, моя дорогая», она произносила их с таким странным ощущением, будто вселенная перевернулась, мир встал вверх тормашками, жизнь покатилась колесом…

Наконец Селина успокоилась и вскоре поднялась с земли. К ней вернулись ее размеры, нормальные размеры матери, но она еще не стала такой мамой, которая способна согреть в своих объятиях обратившуюся в ледышку дочь. И они потихоньку двинулись к дому, мелкими шажками, поддерживая одна другую. Они были похожи на раненых солдат, выбравшихся с поля боя – как в фильмах о войне, которым Матильда, тогда не понимая еще, почему, предпочитала фильмы о любви.

В свободной руке Матильда несла чемоданчик. Чемоданчик тоже возвращался домой. И белое платье, и узкие штанишки, и розовая кофточка на резинках, и цельный желтый купальник… все, все возвращались домой.

Само собой разумеется, что Матильда легла в одну постель с Селиной – прямо в платье горошком, потому что ни одной (матери), ни другой (дочери) не хватило мужества его снять. Само собой разумеется, они крепко обнялись. Ласка. Ласка примирения. Ласка утешения.

Но в момент, когда уже почти во сне их ноги стали обвиваться друг вокруг друга, Матильда с необычайной остротой почувствовала, что не может завязаться в узел с мамой. И только тогда она подумала о Реми, который ждет ее в хижине. И только тогда расплакалась. Одна.

Мать уже спала, крепко прижимая к себе девочку в платье горошком.