Текст книги "Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]"

Автор книги: Ноэль Шатле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

~~~

Ночью горб вырос снова, высоченный горб горя, потому что за ужином Селина опять воткнула Матильде острие в самое сердце, подтвердив, что скоро они уезжают в Париж.

– А Реми? – спросила Матильда.

– Что – Реми? Не поняла… Причем тут Реми? – раздраженно откликнулась Селина, но понятно было, что злится она из-за дочкиного вопроса куда меньше, чем из-за недавнего телефонного разговора.

– Мы возьмем его с собой?

– Не строй из себя дурочку, дорогая. Естественно, нет. Сама подумай! Реми останется здесь, у Фужеролей!

«Дорогая дурочка» больше рта не раскрыла за ужином, даже ради самого любимого своего десерта – пирога с абрикосами. Надуваться так надуваться. Как следует. Даже лучше. Пузырь-шарик-мячик – все сразу…

Они с Бенедиктой поняли друг друга с первого взгляда. И прямо из столовой отправились в свою хижину, куда Бенедикта доставила потихоньку от всех кусок пирога – теперь Матильда могла съесть его, теперь это уже не оскорбляло ее раненого самолюбия.

Нет, все-таки иногда Бенедикта и впрямь бывает потрясающей подругой – в критические моменты.

Она прямо вслух сказала, что мамы обращают слишком мало внимания на мнение дочерей. Совершенно ненормально, что с ним не считаются, когда решение касается всех четверых.

Девочки обсудили ответные меры – такие, как забастовка в день, когда назначат отъезд, или симуляция тяжелой болезни, при которой никак нельзя передвигаться ни в машине, ни в поезде. Такая солидарность успокоила их обеих, и они даже согласились слегка прикоснуться губами к щекам матерей, собираясь в постель, но только слегка – пусть эти мамы почувствуют, что их поведение не одобряется.

И только намного позже, когда Бенедикта уснула, под одеялом у Матильды стал расти горб, а на потолке появились угрожающие тени. Одна казалась девочке особенно страшной: жуткое чудовище, получеловек-полузверь, она знала, что его цель – похищать и разлучать влюбленных. Этот монстр часто появлялся в комнате Матильды, когда Онприходил домой только для того, чтобы лишний раз хлопнуть дверью. Матильда подумала, что появление чудовища – очень дурной знак для нее и Реми, тем более что получеловек-полузверь в этот раз устроился на потолке спальни, совершенно ему не знакомой…

Утром солнце встало точно так же, как вставало каждое утро. И не в первый раз в жизни Матильда заметила, что природа живет своей жизнью: совсем не так, как люди, которые кидаются на помощь друг другу в критические моменты – как, например, они с Бенедиктой. Ей, этой природе, на все наплевать. Потому что, если бы не так, шел бы дождь – ведь Матильда плакала.

Нет, зря небо притворялось таким же голубым, как всегда, – все равно утро было не такое, как другие. У Матильды в голове была только одна-единственная мысль: подсолнухи. Надо подождать Реми у изгороди. Бенедикта, которая знала, что ее не пригласят – даже постоять вдалеке, даже при условии, что она ничего не увидит и не услышит, – решила отправиться с мамами на рынок и вытащить из них по дороге как можно больше информации об этом ужасном отъезде…

Ожидание было долгим, очень долгим, и казалось еще дольше, потому что подсолнухи, хотя и повернулись головками к Матильде, выглядели не так, как обычно. Желтый цвет перестал быть сияющим, ослепительным. Вроде бы они еще больше, чем вчера вечером, почернели, а главное – совершенно не хотели говорить. Или – больше не могли?..

Матильда вздрогнула: ладони Реми легли ей на глаза, она узнала бы эти ладони из тысяч, из всех ладоней мира.

– Ну, кто это? – спросил певучий голос.

– Это ты, ты! – закричала Матильда, скорее от радости, чем от страха.

– А кто это – «ты»? – снова пропел тот же голос.

– Реми, – она вздохнула от избытка чувств.

И вот тут хлынули слезы, размывая выросший за ночь горб, разом выплеснулось все ночное горе: этот внезапный отъезд, к которому ее вынуждают, эта мать, которая запросто убивает дочь острием прямо в сердце, это чудовище, получеловек-полузверь, на потолке ее комнаты и, в довершение всего, эти заболевшие подсолнухи… Реми, который вроде был куда больше озабочен тем, чтобы жадно слизывать ручьями катившиеся по щекам Матильды слезы, чем ее запутанным и переполненным катастрофами рассказом, все-таки, видимо, уловил самое главное, и, когда соленый поток истощился, уверенно объявил:

– Нет, это мыуедем!

– Что? – переспросила Матильда, чье сознание было еще затуманено слезами.

– Что-что! Мы вдвоем, ты и я… Это мы на самом деле уедем! Усекла?

Да. Она усекла. Она сразу усекла. Она же сама сказала маме тогда, после первого полета на качелях: Реми – он гениальный! И теперь это подтвердилось, потому что такого поступка в ответ на угрозу отъезда ни Бенедикта, ни она сама даже и представить себе не могли.

Но то, что минуту назад предложил Реми, было не просто гениально, это было прекрасно. Настоящее чудо красоты… Ей никогда в жизни еще не предлагали таких прекрасных, таких красивых вещей, отроду не предлагали. А она ведь все-таки уже довольно давно на свет родилась: уже шесть лет, даже чуть-чуть побольше… И если бы она уже не дала Реми выпить все свои слезы, она непременно проронила бы еще одну, совершенно другую, чем прежние: слезу радости от встречи с таким чудом.

Они с Реми взялись за руки и посмотрели на подсолнухи. Момент был серьезным. Еще более серьезным, чем тот, когда лютик открывал им свою тайну. Подсолнухи стали свидетелями их общего и окончательного решения. Теперь надо поклясться. Но прежде чем поклясться, прежде чем принести присягу на верность, Матильда хотела узнать, что же такое случилось с подсолнухами.

– Они собираются умереть, наши подсолнухи? – взволнованно спросила девочка.

– Да. Хотя не так. Сначала они примрут, а потом – нет, не умрут вовсе, – ответил Реми.

– Но почему тогда желтый чернеет? – настаивала девочка, которой казалось, что такому желтому, такому желтому, от которого голова кружится, никогда и ничто не должно угрожать. Здесь в ней говорил художник.

– Это семечки чернеют, – объяснил Реми. – Но семечки не могут умереть, из них вырастут другие подсолнухи! И ты тоже, Тильда, ты никогда не умрешь! От тебя будет семечко, а из него вырастет другая Тильда… или, может быть… может быть… – казалось, Реми вдруг застеснялся, – может быть, другой Реми! Поживем – увидим!

Она снова пришла в восторг от глубины познаний Реми во всем, что касалось подсолнухов и природы вообще. Действительно, мама ведь говорила ей когда-то об этом семечке, которое помогло Матильде появиться на свет, и еще вроде бы о том, что Онтут тоже был как-то замешан… Но что бы там ни было, сама идея того, что у нее… у них… могут быть другая Тильда или другой Реми, ужасно ей понравилась.

Теперь оставалось только дать клятву. Вместе дать клятву, что они уедут вдвоем. Они встали навытяжку лицом к подсолнухам.

– Клянусь! – произнесла Матильда, изо всех сил думая о Бабуле и Феликсе, которые первыми сделали так, уехав в Севилью.

– Клянусь! – сказал Реми.

Но в момент, когда он уже собирался сплюнуть, подтверждая клятву, она подставила ему ладонь. Ей, в свою очередь, хотелось слизнуть обещание Реми с подставленной руки, унести его с собой навсегда.

~~~

Потом все стало происходить очень быстро. С каникулами всегда так: сначала они тянутся, тянутся, тянутся бесконечно, кажется, что никогда не кончатся, и вдруг, в один прекрасный день, все заговаривают о том, что пора ехать. Вытаскивают чемоданы, начинается предотъездная лихорадка. На море было точно так же и так же сбивало с толку. И только обещание, что купят новое пальто и новые краски, делало тогда возвращение в Париж более или менее сносным.

Но в этом году вообще все по-другому. В этом году Матильда ни за что не позволит взять себя как какой-нибудь дополнительный чемодан из багажа взрослых, которые все решают одни, совсем одни: нетушки, и свой багаж она станет собирать сама. Причем по секрету от всех, даже от Бенедикты, чей отъезд с Кристианой теперь неотвратим. Матильда еще колебалась, сказать Бенедикте или не сказать, но Реми решил сохранить их намерения в тайне от нее. Он боялся, что Бенедикта захочет уехать с ними. И не зря боялся. Влюбленным все-таки нужно оставаться одним в особо важные моменты, пусть даже Бенедикта и соглашается отойти как угодно далеко, когда ее об этом просят. Ведь поэтому же, именно поэтому Бабуля не захотела, чтобы Матильда отправилась в Севилью вместе с ней и Феликсом, и Матильда тогда очень хорошо ее поняла. И не стала просить об этом на вокзале, хотя и поплакала немножко, когда стал удаляться последний вагон…

Так что пришлось тайком собирать свои вещички. Но прежде всего надо было навести к отъезду порядок в собственной голове, голове, которая уже начала все видеть и воспринимать по-другому. Другими стали тени на потолке комнаты, другими словами они обменивались с мамой, по-другому играли с Бенедиктой. И даже вкус воды с мятным сиропом изменился.

Матильда вообще-то знала кучу секретов, а сколько их было у нее самой за долгую жизнь – не счесть, но ТАКОГО, от которого меняется вкус мятной воды, не было никогда! Она даже подумывала о том, осталась ли Матильдой, не вселился ли кто-то другой в нее в ту минуту, когда они давали клятву перед подсолнухами.

Внешне она – та же самая девочка, это ясно, а то бы наверняка кто-то что-то заметил и сказал, но изнутри – нет. Как будто в ней поселилась еще одна Матильда. И в Реми – еще один Реми.

Когда они были вместе, он и она, эти внутренние Матильда и Реми думали о той тайне, которую скрывают оба. Все, что они говорили и делали тогда, становилось таким невозможно сильным, – ну, таким сильным, что просто не умерь они хотя бы силу взгляда, мигом оторвались бы от земли и даже полетели бы, оставаясь неподвижными, и добрались бы до самого солнца. В такие моменты никто и ничто не способно было бы догнать их.

Больше всего обоих волновала природа. Спасибо Реми, который примирил Матильду с насекомыми (кроме пауков, конечно!) – теперь они могли бесконечно долго наблюдать, к примеру, за неловкими движениями жука, который силился перевернуться со спины лапками вниз, или за стремительными падениями с высоты желто-черных полосатых стрекоз, похожих на маленькие вертолеты, четко выделявшиеся на фоне туч мошкары.

Однажды на реке они заметили двух стрекоз, на этот раз голубых, в полете. И Матильда очень хорошо разглядела, как стрекоза-мальчик ухватил стрекозу-девочку за шею, прежде чем выгнуться над ней дугой. Реми шепнул: «Тсс!» – и перед зачарованной Матильдой стрекозы, соединившись, образовали сердечко. Раньше Матильда и не думала никогда, что кто-нибудь может так сильно кого-нибудь любить, и у нее сразу же выступили слезы на глазах.

Приходилось признать, что теперь, когда у них с Реми появилась тайна, она стала еще более восприимчивой и чувствительной ко всему, и ей казалось невероятной возможность скрывать подобный секрет, да еще так, чтобы никто, – а особенно мама, чьи глаза видели сквозь стены, – ничего не заметил.

Отныне их было не двое: Матильда и Реми, их было четверо в двух телах. Обычные, привычные Матильда и Реми, которые ведут себя так, словно ничего такого особенного не происходит, и тайные Матильда и Реми, которые про себя только и мечтают о дне Великого побега.

Бенедикта тоже не понимала, что на реке теперь их не трое, а пятеро, то есть сразу много людей ныряет под водопад, она не отдавала себе отчета и в том, что играют против нее в «Семь семеек» сразу две партнерши, даже если замечала, что у Матильды иногда становится какой-то странный, рассеянный вид.

– Эй, ты где? Далеко убежала? – спрашивала в таких случаях Бенедикта, и ей приходилось повторять это не раз, пока до Матильды доходило, что подруга обращается к ней.

Только что вернувшись с реки, Кристиана объявила, что идет укладывать вещи: они с Бенедиктой уезжают завтра в полдень. Они уезжают… Господи, а Матильда и думать забыла об этом: для нее с некоторых пор существовал только один отъезд отсюда – тот, когда она убежит с Реми.

Полдник как полдник. Бенедикта лениво грызет свой вечный сухарик, который, как всегда, так и не прикончит. Матильда намазывает на бутерброд абрикосовое варенье, которое сварили мамы.

Бенедикта выглядит так, будто вот-вот задаст кому-то, кому это вовсе не доставит удовольствия, неожиданный вопрос.

Нетушки, Матильда ей такого не позволит, она сама сделает первый ход.

– Не пойму, чего ты хочешь-то?

– Хочу пойти на ферму и попрощаться с Реми, – сообщила в ответ Бенедикта.

– Вот это да! – пришла в восторг от ее идеи подруга. Но Бенедикта мгновенно охладила ее пыл.

– Но я пойду туда одна, без тебя!

Матильда вздрогнула:

– Как это – без меня? Почему – без меня?

– Нипочему, – ледяным тоном отрезала Бенедикта.

– Что значит «нипочему»? – Матильда все больше и больше нервничала.

– Что значит, то и значит…

Остановившись после этой нехитрой реплики, Бенедикта вдруг заговорила снова – и как! Будто ее прорвало!

– У тебя всегда было сколько угодно времени, чтобы общаться с Реми. Ты с ним одна только и общалась! Ну, и я хочу, чтобы теперь он немножко побыл и со мной – пусть даже только для того, чтобы попрощаться! Нельзя, что ли? Говори, говори – нельзя?!

Голова Матильды мгновенно распухла от сонма противоречивых мыслей, которые забились в ней, как шмели о стекло, не находя выхода. То, чего требовала от нее лучшая подруга, было вполне законно. И более чем невинно, но одновременно – и неприемлемо, и недопустимо, и ужасно, ужасно, ужасно!!!

«Что должна сделать настоящая женщина в подобном случае?» – в сотый раз спрашивала себя Матильда. Сначала она даже подумала, что стоит пойти посоветоваться с мамой, но сразу же отвергла идею, самолюбие не позволило. Хм… А разве не то же самолюбие подтолкнуло Бенедикту к тому, чтобы она выставила ей такое требование? Ведь на самом-то деле что у нее получились за каникулы, что хорошего в том, чтобы все время находиться в трех шагах, пяти шагах, двадцати шагах от самых важных вещей и никогда в них не принимать участия? Но если это так… Если это так, значит, Бенедикта просто хочет ей отомстить, зная, что подруге тут и возразить-то нечего.

Теперь Матильде ничего не оставалось, как сыграть роль уверенной в себе дамы – не просто благородной, но и великодушной.

– Отлично. Иди, раз уж тебе так хочется. А мне, в общем-то, все равно… – и, окончательно оставляя за собой победу и последнее слово, добавила небрежно: – Передашь от меня Реми: завтра вечером. Он знает, где…

Все время, пока Бенедикта была на ферме, миллионы, нет, какое там, миллиарды лет, Матильда, усевшись против фотографии Бабули с Феликсом, рисовала влюбленных стрекоз – голубые сердечки… Больнее всего ей было думать о прощальном поцелуе. Она пережила внутри себя это мгновение миллион, нет, какое там, миллиард раз, ощутив миллиард уколов острым-преострым карандашом в самое сердце.

Когда ее «палач» вернулся, девочка еще не вышла из комнаты. У «палача» был жутко довольный вид, а ее тенниски оказались все перемазаны навозом.

Жертва пытки отложила рисунки и бухнулась в оригинальное кресло с двумя сиденьями, благодаря которым можно повернуться ко всему миру спиной, если тебя обидят или ты разозлишься.

Бенедикта невозмутимо опустилась на второе сиденье. Теперь они почти соприкасались спинами. А между ними находился Реми. Из-за него. Все из-за него. И это серьезно. Очень даже серьезно.

– Ну и как? – спросила Матильда, силясь изобразить убийственную иронию.

– Никак!

– Реми был дома?

– Куда денется, был.

– И что вы делали?

– Ни-че-го. Ничего не делали. Просто поговорили.

– Обо мне?

– Нет…

– Тогда о чем же?

Бенедикта не ответила. И не ответит – ни сейчас, ни завтра. А хоть бы завтра и захотела ответить… Завтра, в любом случае, будет уже слишком поздно, потому что они уедут. Но Матильде необходимо было срочно узнать все, особенно – насчет прощального поцелуя, ну, пусть – только насчет этого поцелуя. И она продолжила допрос:

– Вы попрощались?

– Да.

– Значит, он тебя поцеловал?

– Да…

– А как? Как он тебя поцеловал? Скажи, ну, скажи!

Бенедикта не ответила. Нет, она не ответит. Ни сейчас, ни завтра.

– Прямо в губы? – с отчаянием настаивала Матильда, уже готовая ко всему.

– Нет…

– Ой! А куда же? – не веря своим ушам, воскликнула Матильда.

– Вот сюда, – спокойно ответила Бенедикта.

Матильда обернулась. Лучшая подруга указывала пальцем на тыльную сторону кисти.

– Он поцеловал тебе руку? – теперь уже не веря и глазам, пробормотала Матильда.

– Да… Как в фильме, который он видел по телеку, – напыжившись, похвасталась Бенедикта.

– И все?!

– Конечно все! Все… А что же еще надо? – удивилась Бенедикта.

Матильда бросилась ей на шею. Ее подружка! Самая лучшая на свете подружка! Ее подружка до конца жизни! Они никогда не поссорятся. Никогда и ни из-за чего. Никогда друг на друга не обидятся. Никогда друг на друга не рассердятся. Будут вместе. Это навсегда…

Теперь надо позаботиться о том, чтобы ужин прошел весело. Прежде всего следует воздать должное мамам, которые сами себя превзошли – как в количестве, так и в качестве приготовленных ими блюд. Девочки тщательно выбирали туалеты. Надевая поверх белого кружевного платья (в честь Кристианы!) колье из жемчужинок с ракушкой в форме сердца посередине (в честь Бенедикты!), Матильда наконец поняла – наверное, помогла севильская фотография на секретере, – о чем напоминала ей эта ракушка. О том великолепном портрете Бабули, который Феликс нарисовал в Париже: он тогда прикрыл веки своей невесты двумя розовыми перламутровыми ракушками, которые, казалось, искрились и сверкали засохшей на них морской солью. Именно глядя на эту картину, Матильда и решила стать художником, как Феликс: она никогда в жизни не видела ничего прекраснее этих глаз-ракушек…

Ужин действительно получился очень радостным, хотя это и был последний ужин вчетвером. Вспоминали лучшие моменты этих – таких удавшихся – каникул. Неузнаваемая Бенедикта доедала третью оладушку из кабачков. Может быть, из-за того, что Реми поцеловал ей руку так, как видел по телевизору, она не захотела мыть руки перед едой. Селина и Кристиана валяли дурака, притворялись, что они «малость под мухой», подливая себе вина. В разговорах часто называлось имя Реми, и Матильда каждый раз дотрагивалась пальцами до ракушки в форме сердечка. Теперь стало совершенно ясно, что нежный и сообщнический взгляд Бабули будет всегда направлен на Матильду и станет охранять ее в день Великого побега.

Мамы пришли поцеловать девочек на ночь, задыхаясь от смеха. Они совсем не удивились, найдя Матильду и Бенедикту в одной кровати, тоже хихикающими. Мамы, когда они «малость под мухой», гораздо более сговорчивы. И лучше все понимают. Как, наверное, приятно пить вино, от него все в жизни кажется куда легче. И потом, Матильде так нравится, когда мама смеется без всякой причины…

Кристиана села на кровать со стороны Матильды.

– А вот и подарочек для тебя! – сказала она, что-то вынимая из кармана.

Это оказалась фотография Реми в тельняшке: он сидел на своей ржавой канистре, а вокруг были козы. Матильда никак не могла понять, что ей делать: смеяться или плакать. Она немножко попробовала, что лучше получается, то или другое, но кончилось все смехом. Кристиана не обладала таким даром красноречия, как Селина, но зато дар поступков был именно у нее. И Матильда поняла, наконец, почему Селина так нуждалась именно в этой подруге, когда думала, как поступить, если Онне приходил слишком долго или приходил только ради того, чтобы хлопнуть дверью. Если бы Матильда решилась с кем-нибудь обсудить Великий побег, может быть, она бы выбрала для этого разговора Кристиану…

После нескончаемых объятий и поцелуев свет погасили.

Бенедикта и Матильда скинули ночные рубашки и прижались друг к другу под белой простыней. Кожа Бенедикты оказалась нежной везде – даже на коленках и на локтях. И она не пахла солеными орешками. И была сладковатой на вкус – Матильда попробовала лизнуть: так, что-то вроде лакрицы…

Матильда, раздеваясь, не стала снимать с себя жемчужное ожерелье, и оно, тихонько шурша, царапало простыню. За приоткрытыми ставнями пели сверчки, в щель просачивался лунный свет.

На потолке – ничего. Никаких следов чудовища, получеловека-полузверя.

Матильда подумала о фотографии Реми, которую положила под подушку. Потом она думала о Реми так сильно, что ноги ее сами собой переплелись с ногами подруги. Узел, в который они завязались с Бенедиктой, оказался очень приятным, куда приятнее, чем она могла бы предположить. Надо же, просто поверить трудно: чтобы узел с девочкой так мало отличался от узла с мальчиком…

– Ты спишь? – прошептала Матильда, уткнувшись куда-то в шею Бенедикты.

– Нет, – ответила Бенедикта, и Матильде показалось, что подружке нисколько не меньше нравится узел, который из них получился.

– А у тебя делается гусыниная кожа?

– Гусиная кожа? Не делается… А что – должна? У тебя делается?

– Нет, тоже не делается, – прислушавшись к себе, уверенно сказала Матильда.

– Ну и нормально! – откликнулась Бенедикта. – Чего ей делаться-то? Здесь ведь слишком жарко…

Матильде очень хотелось бы рассказать лучшей подруге на всю жизнь о том, что гусыниной, да и гусиной, кстати, тоже, кожа становится вовсе не от холода. Но что толку ей рассказывать…