Текст книги "Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]"

Автор книги: Ноэль Шатле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

~~~

– Отлично, Марта… А теперь, пожалуйста, чуть-чуть поверните голову в мою сторону…

Марта повернула голову. Она полулежала на софе в мастерской – точно так же, как в тот вечер, когда они устроили себе легкий ужин с гусиным паштетом и кьянти. Вот только поверх синего шелкового платья на плечи Марты сейчас была накинута шаль с бахромой имени Розины, волосы она туго-натуго затянула в узел, а туфли оставила там, где им положено находиться.

Собака свернулась клубком у ее ног, забывшись сном, – голова на светлом бумажном чулке. Она теперь спала с каждым днем все больше, Собака, она словно репетировала сцену прощания – перехода к Великому вечному сну. И не стоит будить ее, даже когда придет время кормежки. Она сегодня такая спокойная, такая умиротворенная. Но, наподобие Марты, часто вздыхает – причем явно с облегчением. Или от удовольствия. Собака тоже будет изображена на картине, которая сейчас представляет собой всего лишь эскиз, набросок, выполненный углем.

А на Феликсе – свободная черная блуза и красный шейный платок, которого Марта никогда прежде на нем не видела.

Солнце, вместе с городскими шумами, вливалось волнами в открытое окно мастерской. Марта молчала. Она мало что знала о живописи, но ей все равно казалось, будто сейчас происходит что-то очень существенное, может быть, самое важное, потому что Феликс перед мольбертом совершал какие-то странные прыжки взад-вперед, и всегда всклокоченные серебряные его волосы при этом вставали дыбом. Он вел себя так, будто дело, которым он занимался, было совершенно неотложным, – вел себя, как возвращающий к жизни умирающего врач «скорой помощи», как разведчик, похищающий у невидимого противника в качестве военного трофея благословение на подпись под этим портретом, столь тщательно режиссируемым.

Марта не говорила ни слова, но догадывалась, что в этот момент она проникает в тайное тайных Феликса, постигает самую загадочную часть его существа.

И вдруг Феликс успокоился, затих. Отложил уголь и уселся на высокий табурет. Вытер повлажневший лоб тыльной стороной руки. Можно было подумать, будто только что он избежал смертельной опасности. Словно подтверждая ее догадку, он улыбнулся. Кому? Чему? Марта не знала, не смогла понять. Эта улыбка никому вроде бы не предназначалась, даже ей. И она решила, что это, должно быть, улыбка, адресованная ангелу-хранителю – так дети улыбаются во сне…

– Ну что? Закончили? – спросила она чуть погодя, не в состоянии больше молчать: уж слишком сильным оказалось для нее это впечатление, будто она помимо воли, но на свой лад, приобщилась к некоему таинственному обряду.

Феликс поднял глаза. Ей почудилось, что он как-то внезапно и резко постарел, но лицо его так же быстро просветлело.

– Нет, все только начинается, – ответил он и снова улыбнулся, на этот раз – ей одной.

И началось…

Феликс поставил на проигрыватель «Севильского цирюльника»: Марта, как они условились, принесла с собой пластинку, а заодно и шаль с бахромой, – видно, художник что-то такое задумал.

Музыка играла, он тихонько подпевал молодому графу и Фигаро, она – Розине.

Марта смотрела, как Феликс вглядывается в нее.

Никогда еще не изучал он ее так пристально, так настойчиво, с таким необыкновенным вниманием. Взгляд его был острым, как у птицы.

А когда глаза Феликса останавливались на ней, Марта чувствовала это как легкое прикосновение к своему лицу, к своему телу. И даже когда он поворачивался к мольберту, она знала, чт о он рисует сейчас – нос или мочку уха. Она просто ощущала физически, что вот сию минуту он выводит округлую линию ее плеча, а вот теперь – икры…

И ей казалось, что именно поскрипывание уголька, движущегося по шероховатой поверхности бумаги, придает жизни ее носу, ее уху, ее плечу, ее икрам, точно так же, как всякий брошенный на них Феликсом взгляд придавал им смысл.

«Интересно, а если бы Феликс не смотрел на меня, я вообще могла бы существовать?» – подумала она. Мысль была совсем простая, без всякого кокетства, даже без мистического налета.

Иногда рука Феликса повисала в воздухе, и томительному ожиданию того, чему же быть дальше, вторила музыка, затем поскрипывание угля возобновлялось, и Марта отдавалась удовольствию быть созерцаемой. Так созерцаемой.

Она купалась, она нежилась в его взглядах, как нежатся женщины на пляже или в солярии, принимая солнечные ванны.

Она согревала свое тело, согревала свою душу под обжигающими лучами глаз, этих феликсовых глаз-угольков.

Собака не шевелилась, лежа мордой на бумажном чулке. Только уши ее слегка подрагивали, потому что даже в самом глубоком сне она оставалась начеку, от нее не могла ускользнуть ни одна мелочь.

– Как вы думаете, Собака уйдет от нас во сне, без страданий? – вдруг спросил Феликс.

– Мне кажется, да, – ответила Марта, положив ладонь на голову животного, в ложбинку между подрагивавшими ушами.

Феликс и Марта улыбнулись друг другу. Они вступили в возраст, когда смерть не пугает, в ту полосу жизни, когда смерть становится частью этой жизни, нормальной, привычной частью, почти дружелюбной.

А потом Марта снова нежилась в своей солнечной ванне, закрыв глаза, чтобы наслаждение было еще более острым.

– Да! Да! Именно так! Пусть глаза будут закрыты, Марта! Господи, как красиво!..

Солнце, настоящее солнце, добралось до дивана и стало играть с красной бахромой шали, полизывать левое бедро Марты, ее бедро старой дамы, бедро бабушки, Бабули.

Она подумала о своих детях, о внуках, о том, что скоро они должны собраться за столом все вместе. А ведь она совсем позабыла о воскресном полднике, не поинтересовалась, сможет ли он, захочет ли он…

– У вас есть дети, Феликс? – спросила она, не размыкая век.

– Нет, – ответил он и засмеялся. – У меня не хватило на это времени!

– Значит, у вас вообще нет никакой семьи?

– Есть сестра, младшая. Ну, и вполне достаточно…

– А-а-а…

Ему не хватило времени. Она подумала о том, куда ушло ее время: вроде бы ни минутки свободной – все какие-то дела, какие-то долги перед кем-то, а на самом деле… Господи, какая пустота, даже тоска и рутина стали привычными!..

Ей было бы трудно рассказать, куда ушло ее время, она вряд ли смогла бы определить это. Да она не смогла бы определить, что такое время вообще. Ушло что-то куда-то – и все тут. А она и не принимала никаких мер, чтобы тратить время с удовольствием или хотя бы с пользой. Она совсем не следила за ним – целых семьдесят лет не обращала внимания на то, что на свете существует время. Целых семьдесят лет – до дня первого свидания с Феликсом… Тогда она впервые, ошеломленная тем, какую бурю чувств вызывает ожидание, заметила, как ме-е-едленно движутся стрелки на кухонных часах и как они потом мчатся, будто сумасшедшие, и поступают так только потому, что она сама сначала томилась, а после стала с ума сходить…

Феликс увлеченно рисовал. Марта почувствовала, как ласково прикасается уголь к ее опущенным векам – там, на бумаге, так, словно здесь, на самом деле… Музыка затихла: наверное, из деликатности, чтобы не помешать Феликсу вдохновенно трудиться, чтобы не помешать Марте грезить. Когда-нибудь она ему расскажет про эти кухонные часы. Расскажет ему, как в ее жизнь вошло время, как оно стало материальным – благодаря цифре «семь», часу свидания с ним.

– Какое наслаждение, какое счастье – рисовать вас, Марта!..

Марте нечего было ответить, она отозвалась только тихим «ах!..».

– Ваши веки – настоящие перламутровые ракушки…

Марта снова превратилась в гальку, стала гладким, влажным камешком на пляже. Мгновение – и волна, покачав, вынесла ее на песчаный берег…

– А вы не устали? Не хотите прерваться, чуть-чуть отдохнуть? – спросила она в свою очередь.

– Нет-нет! Я в порядке. Я в полном порядке. Мне так хорошо…

И Феликс вздохнул – вздохнул легко, как вздыхает человек, когда ему действительно хорошо.

Она не решилась открыть глаза – ведь он сказал про ракушки…

В детстве она во время каникул коллекционировала ракушки – для мамы. Она наклеивала их на канву – превращала в лепестки цветов самых разных нежнейших оттенков. А малышка Матильда, даже не подозревая об этом, – Марте и в голову не пришло ее учить, – делала теперь то же самое…

Марта опять вспомнила о детях, о воскресном полднике.

– Феликс?

– Да…

Она поколебалась и решилась – как в воду солдатиком:

– Скажите, Феликс, вам не покажется неудобным встретиться с моими детьми? С моими внуками… С маленькой Матильдой – помните, той, которая сказала, что я красивая, когда я волосы расчесывала?..

– Не вижу тут никакого неудобства, – мгновенно откликнулся он. – Буду счастлив с ними познакомиться… Если, конечно, такой старый безумец, как я, может быть им интересен!

– Как хорошо! Как это мило с вашей стороны, Феликс!.. Понимаете… Дети…

Феликс не дал ей договорить.

– Конечно же, понимаю, Марта. Конечно, понимаю. А вот теперь вы можете открыть глаза.

– Закончили?

– Закончил.

Последнее слово пробудило Собаку, которая с сожалением зевнула.

– И мне можно посмотреть?

– Разумеется.

Феликс подошел к софе и протянул Марте руку, помогая подняться.

У Марты все тело затекло. У Собаки, видимо, тоже. Обе для начала потянулись, обе встали с усилием.

Феликс смотрел, как Марта рассматривает себя.

Она видела перед собой женщину без возраста, с узлом тяжелых волос на затылке, женщину, лежащую на софе.

Она видела собаку, свернувшуюся в клубок у ног этой женщины.

Но что удивило ее больше всего: глядя на женщину и собаку, она слышала музыку Россини, эта музыка вошла в плоть рисунка, он был весь пропитан ею, музыка звучала в переливающейся бахроме шали, просвечивала сквозь сияющую мордочку собаки, покоящуюся на бумажном чулке, но самым главным и самым бесспорным было волшебство, излучаемое всем вместе, всей этой чувственной, сладострастной непринужденностью, которой дышала картина, абсолютной свободой, снизошедшей на бумагу, как показалось Марте, откуда-то извне. Свыше?

А сильнее всего забилось ее сердце, когда она увидела лежащие на сомкнутых веках женщины две перламутровые ракушки, бледно-розовые перламутровые ракушки, искрящиеся не высохшей еще морской солью…

~~~

Ноша оказалась слишком тяжелой: как же иначе, завтра придут малыши, и Марта не забыла купить для них кока-колы.

Ей пришлось несколько раз поставить сумку на землю, чтобы передохнуть. Было очень жарко. Перед каждым воскресным полдником она ругала себя последними словами за эту дурацкую кока-колу, но всякий раз в субботу сдавалась и добавляла ко всему, что надо было купить, огромную бутылку. В конце концов, ребятишки имеют право на свою воскресную гадость, Матильда первая не желает слышать не только о молоке, когда она в гостях у Бабули, но даже о фруктовом соке.

Марта сделала очередную передышку у дверей «Трех пушек».

Мысль о вечернем свидании придала ей сил. Она сразу же заметила, что Валантен с чем-то возится, стоя спиной к входу, у их столика – здесь они сдвинут бокалы совсем уже скоро.

Разволновавшись, Марта подняла свою тяжелую сумку и собралась уже двинуться дальше, но тут заметила их. Феликса и эту женщину. Эту женщину и Феликса. Ее Феликса – с какой-то незнакомкой не больше чем за три часа до свидания с ней!..

Это было так неожиданно и так жестоко, что Марте понадобилось некоторое время для того, чтобы связать между собою пустоту, образовавшуюся в животе, и вид этой парочки, этой парочки за их столиком, в «Трех пушках», откуда и вылетела смертоносная пуля, самая подлая, какую только можно выпустить из самого подлого оружия.

Она инстинктивно прижала руки к груди, помогая сердцу, которое сразу же покатилось куда-то вниз, потом замерло, и что было страшнее всего – она совсем перестала чувствовать его биение, как будто жизнь уже покинула это тело, лишившееся способности двигаться, окаменевшее, превратившееся в соляной столб.

Марта так и думала, что умрет от остановки сердца.

И всегда считала: последним, что она увидит внутренним взором перед уходом, будет ее семья. Ее дети, ее внуки, малыши, радостно галдящие за столом во время воскресного полдника.

Она была готова. Она ждала.

Однако образ семьи, призванный облегчить ее уход из жизни, не возникал. Вместо детей и внуков она увидела Феликса. Феликса, посылающего могучую донную волну в спальню, усыпанную маками. Значит, она не умерла? Нет, вполне живая. И лучшее тому доказательство – глухая боль, распространяющаяся по всему телу из дырки в животе, от места, куда попала отравленная пуля.

Марта, как любая женщина, прожившая долгую жизнь, хорошо знала, что такое боль, хорошо знала, какой она бывает. Она была знакома с самыми мельчайшими оттенками боли, с самыми разнообразными проявлениями. Но такой боли она до сих пор не испытывала никогда. Эта оказалась не похожа ни на одну из ставших ей привычными. Эта была подобна какой-то странной взрывчатой смеси, какому-то сплаву противоречивых чувств с несопоставимыми ощущениями. Жар и озноб. Свет и тьма. Марта и не думала никогда, что любовная страсть способна так быстро обратиться в ненависть, сохраняя тот же пыл, то же, но ставшее вдруг жестоким ликование.

При виде Феликса, сидящего с незнакомой женщиной за их столиком, когда осталось, наверное, даже меньше трех часов до свидания с ней, Марта, вспыхнув подобно молнии, испытала острейшее чувство, в котором слились в одно целое обожание и отвращение. Иными словами, Марта испытала муки ревности, незнакомые сердцу, до недавних пор не знавшему любви.

И как всякая женщина, внезапно застигнутая этой ни с чем не сравнимой мукой, все еще не в силах двинуться с места от дверей «Трех пушек», она сделала именно то, чего ни в коем случае делать была не должна, то, что еще усилило разрывавшую все ее существо боль. Она еще глубже вбила в сердце ржавый гвоздь ревности, она решила посмотреть, какой шарф осмелился надеть, идя на встречу с незнакомкой, Феликс, что у него на шее в этот торжественный момент, когда он совершает явное преступление, она захотела узнать, какого цвета измена.

Второй выстрел оказался куда более метким, куда более страшным, чем первый. Он уничтожил все, что еще оставалось от Марты, раненной любовью. Потому что на Феликсе был шейный платок цвета граната, шейный платок с кашмирским орнаментом, тот самый, любимейший, свидетель их первого порыва друг к другу.

И за несколько секунд Марта полностью преобразилась.

Точнее сказать, она снова стала той, какой была – нет, разве такое возможно? – какой была почти три месяца назад: старой дамой в синем, которая ничем не отличается от любой другой старой дамы, той, кому не улыбалась на улице никакая Женщина-маков цвет, и ни с кем эта особа безмолвно не говорила – по той простой причине, что ей некогда развлекаться, да-да, конечно, какие теперь развлечения, ей не до удовольствий, у нее дела… Было разом покончено со всякой романтикой, с этим новым – редкостно прекрасным – самоощущением, с этой внезапно обретенной молодостью души и тела, без которых она не смогла бы так легко перейти от травяного чая к кофе, в семьдесят-то лет. Марта стояла на тротуаре и тупо смотрела на свою сумку со слишком тяжелой бутылью коричневой жидкости. Кока-кола… Кока-кола…

Да, конечно, у нее остаются дети, остаются внуки, но…

Надо отвернуться от этой двери. Не смотреть туда, на террасу «Трех пушек». Не видеть этот столик, который перестал быть их столиком.

Вернуться домой. Начать, наконец, переставлять ноги. Одну, потом другую. Каждый шаг – как стихийное бедствие. Такой жуткой боли в левом бедре никогда еще не было… Дергает хуже нарыва, хуже воспаленного нерва в зубе…

Марта не слышала, что Валантен зовет ее, высунувшись из дверей «Трех пушек». Ему пришлось подойти, взять ее за руку, окликнуть по имени, чтобы она смогла мысленно оглянуться назад, из себя – словно вывернутой наизнанку.

– Мадам Марта! Да мадам Марта же! – надрывался Валантен. – Господин Феликс уже битый час пытается докричаться до вас! Смотрите, он же вам знаки делает! Он вас зовет! Вы что – не видите?

Марта вздрогнула и вернулась в настоящее. Она посмотрела на Валантена и увидела его: друга, союзника прежних времен, прошлой жизни – до измены, до предательства…

– Вам что – нехорошо, мадам Марта? Давайте-ка мне вашу сумку!

Где это она? Кто она такая? Должна ли она вот так уступать этому человеку, который, схватив в одну руку ее тяжеленную сумку, другой тащит ее куда-то, продолжая говорить с неизменным пылом:

– Вы же понимаете, господину Феликсу так хочется познакомить вас с мадемуазель Ирен!..

Мадемуазель Ирен?.. Мадемуазель Ирен?..

Почему некоторые слова так стремятся обмануть нас? Почему им доставляет удовольствие нас запутывать?

Валантен буквально подтолкнул Марту к столику, из-за которого в едином порыве к ней кинулись Феликс и Собака.

– Марта, дорогая моя!.. Разрешите представить вам Ирен, мою сестру Ирен!

В то памятное воскресенье, когда доктор Бине не позволил малышке Матильде испортить праздник своего появления на свет, Марта чувствовала себя так же. Так же, как теперь, она плавилась от невозможности выразить словами эмоции, так же душили ее одновременно смех и слезы.

Но избегнуть худшего – это сложное испытание. Марта вдруг поняла, что вокруг нее суетятся. Она увидела склоненные над собой, исполненные сочувствия лица, и только тогда поняла, насколько бурными оказались охватившие ее чувства. Ощутила влажный язык Собаки на руке, поняла, откуда эта слабость, эта внезапная, видимо, и испугавшая окружавших ее людей бледность.

А больше всех заставил ее поволноваться о себе самой Феликс: глаза его стали вчетверо шире от тревоги.

– Ну, слава Богу, она возвращается, она приходит в себя…

Это голос Валантена, он доносится откуда-то издалека, а вискам холодно и мокро – ледышку приложили, наверное…

– Ах, как вы нас напугали, Марта! – Глаза Феликса, в которых еще не совсем угасло беспокойство, уже улыбались.

«Возвращается»… Более точное слово, чем «приходит в себя»… Марта ведь действительно уходила, она уходила в страну абсурда, в страну бессмыслицы, в страну недоразумения.

– Нет, это вы напугали меня, Феликс! – прошептала она так, чтобы, кроме них двоих, никто не услышал, глядя с благодарностью на гранатовый шейный платок, на кашмирский орнамент, потом на Ирен, его сестру, к которой внезапно почувствовала такую же, как к нему самому, неизбывную, сумасшедшую нежность: это же Феликс, Феликс в женском обличье, только волосы не такие всклокоченные и почти без седины…

– Простите меня, пожалуйста, за это… и за… и за… – бормотала Марта.

– Ради Бога, о чем вы… Видимо, дело в жаре… Знаете, Марта, я тоже плохо переношу жару… Позволите мне называть вас просто Марта?.. Феликс столько мне рассказывал о вас, что мне кажется, мы сто лет знакомы! И я знаю о вас все!

– Ах!..

Марта вздохнула и почувствовала, что краснеет. К счастью, подбежал Валантен с ледяным лимонадом. Пришла его очередь угощать.

Она с необыкновенной ясностью вспомнила, как первый раз в жизни пила лимонад на террасе кафе. Лимонадом тогда угостил ее отец, объявляя, что решил отдать за Эдмона. Объявление была кратким и таким же кислым, таким же ледяным, как напиток. Оно не оставляло места для мятежа, для растерянности. Тогда, в тот день, тоже было жарко, и она еще не знала, что в последний раз в жизни носит блузку цвета мака…

Можно было подумать, будто Феликс почувствовал, как в ее воспоминания вторгся Эдмон. Он быстро схватил Марту за руку – так, словно хотел увести с этой печальной тропы, куда завела ее память, где так легко было оступиться, зацепившись за эту память, как за корень дерева, прячущийся среди травы.

Так вот, стало быть, он взял ее руку… И она позволила ему это сделать, несмотря на то, что Ирен пожирала их глазами.

А он, наклонившись еще ниже, спросил тихонько:

– Значит, я напугал вас?

Она ответила не сразу. Она снова увидела себя, окаменевшую, на тротуаре. Она снова почувствовала вкус измены, увидела себя преданной, выкинутой из жизни и старой, сразу же – старой, такой старой, такой основательно и безнадежно старой…

Рука Феликса стала настойчивой, как его вопрос. Эта рука, которой удалось расколоть камень, каким она была, эта рука, которую она считала безвозвратно потерянной…

На этот раз Марта, наверное, смогла бы заплакать.

– Да нет, кажется, я сама себя напугала…

И, поскольку Феликс, судя по взгляду, ничего не понял, она сразу же добавила – на одном дыхании, украдкой, словно бы поцеловала тайком:

– Потом объясню вам… Я все вам потом объясню…

Вот теперь можно примириться и с лимонадом, да что с лимонадом – с жизнью!

Собака от избытка нежности прижималась к ее ногам, ей было жарковато от этого, но голова оставалось свежей и ясной.

Брату и сестре все вокруг казалось забавным, они без конца шутили, смеялись, ребячились, строили из себя заговорщиков.

А Марта думала, что ей всегда не хватало брата, что если бы был у нее брат, то и с Эдмоном жизнь стала полегче, брат смягчил бы ужас этой серой никакой жизни, тоска не была бы такой тоскливой. Между двумя взрывами смеха она думала о том, что произошло несколько минут назад: вспоминала свою ревность, свои подозрения. Ей казалось, что они довели ее до порога смерти.

И прежде чем присоединиться к общему веселью, прежде чем начать смеяться вместе с Феликсом и его сестрой, она сказала себе: у любви и для любви нет возраста, а значит, нет его и для ревности, но – если бы можно было выбирать – она предпочла бы все-таки умереть от любви!