Текст книги "Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]"

Автор книги: Ноэль Шатле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

~~~

Телефонные звонки раздаются все реже и реже. Типовое письмо сработало.

Получается, что Жак, сраженный взглядом, отступился. Колетт, смягчившись, прислала что-то вроде записки с извинениями, но просила прощения не за свои слова, а за то, каким тоном они были произнесены. Она обещала написать еще, но сообщений на автоответчике больше не оставляла.

Однажды утром, благодаря Дельфине, которая объявилась, вернувшись из Испании, и ее голос в телефонной трубке был до того ясным, что от него словно посветлело в сумеречной гостиной, Соланж поняла, что прошло уже больше трех месяцев. Три месяца?

Она опустила на колени книгу по орнитологии, очень полезную книгу, которая помогла ей наконец назвать по имени всех пернатых, щебетавших в листве каштана у нее над головой.

Дельфина сказала, что приедет немедленно: ей не терпится, подчеркнула она, поцеловать мамочку. Не выразив ни малейшего удивления, дочка записала адрес «Приятного отдыха», – наверное, решила, что это гостиница с рестораном.

Три месяца. Для Дельфины это, конечно, большой срок. Зато для Соланж всего-навсего череда дней. Какая разница – три месяца, три дня или три года?

Время поддалось, уступило новому ритму. Большая и маленькая стрелки в полном согласии освободили место для другого механизма: равномерного шуршания шелка о хлопчатобумажные или нейлоновые – смотря по погоде – чулки.

– Вы Морковку не видали?

Соланж подняла голову: Дама-с-рыжим-котом, совершенно потерянная, трясла пустым ошейником.

– Нет, к сожалению…

Дама-с-рыжим-котом без рыжего кота выглядела какой-то увечной.

– Может быть… может быть, это малышка Эмили? – предположила Соланж.

Расслышала ли ее слова Дама-с-рыжим-котом без рыжего кота? Как бы там ни было, она повернулась и ушла. И Соланж, глядя ей вслед, впервые заметила, что она прихрамывает.

Соланж снова углубилась в чтение. То, что она узнала о нравах кукушки, ей совершенно не понравилось. Она даже пожалела, что столько раз вслушивалась в буколическое пение матери-кукушки, которая – так сказано в книге – неспособна построить себе гнездо и подкладывает яйца в чужие, чтобы самки других пород высиживали ее птенцов вместо собственного потомства, которое кукушка предусмотрительно выкидывает.

Соланж, хоть и перестала возмущаться, поскольку запальчивость плохо сочетается с совершенствованием в бесцельности, все же позволяет себе время от времени кое-какие внезапные перепады настроения, в особенности из-за неизбежных грубых жизненных проявлений, например, природных. Одним словом, она рассердилась на мать-кукушку.

– Мама?

Кроме того, из-за этой кукушки она вспомнила Мишеля, мужчину с толстыми влажными лапами, и его жалкую подружку. Теперь-то ей стало совершенно ясно, в чем заключалась вина той женщины: она принесла в жертву ребенка, выбросила его из гнезда…

– Мама?

Дельфина уже здесь, стоит рядом с плетеным креслом. Она таким вопросительным тоном произносит свое «мама?», словно не уверена, что не обозналась.

Мать и дочь обнимаются, целуются с настоящей, откровенной нежностью, и Соланж, которая вот уже несколько месяцев никого не держала в объятиях, испытывает счастье от этой теплой, благоухающей ласки. Дельфина присаживается на краешек кресла. Они рассматривают друг друга.

Соланж находит, что дочь выглядит великолепно, она просто ослепительна.

А вот в глазах Дельфины явственно читается легкое смятение, то самое, которое заставило Колетт и Жака задать пресловутый вопрос, что, собственно, происходит? – столь же огорчительный, сколь и бесполезный. Но Дельфина не опускается до того, чтобы задать этот вопрос, как сделала в первый вечер при виде матери в сером костюме (не столько из-за костюма, сколько из-за избыточного и непривычного здравого смысла). Соланж это очень приятно, но она и не ждала ничего другого от собственного ребенка, собственной дочери, иными словами – части ее самой.

– Ну и как, мама, нравится тебе здесь? – только и спрашивает Дельфина, устраиваясь поудобнее на краешке шезлонга.

– Да, очень нравится.

Соланж берет девушку за руку. На ее руке – теневые цветочки, драгоценная вышивка времени, на дочкиной – ни единой отметины, ни единого следа: великолепная, непорочная нагота юности. Справа и слева старые головы глубже уходят в кресла, тихонько подрагивая. Час сиесты.

– Ты здесь надолго?

– А?

– Ты надолго здесь, мама? – спокойно повторяет Дельфина.

– Да… наверное…

– А-а-а, ты сама не знаешь, вот оно что! – с обезоруживающей улыбкой говорит Дельфина.

Вместо ответа Соланж гладит ее руку. Дельфина смотрит в сторону:

– Бегонии у вас тут просто роскошные!

– Да! Вот и ты заметила! Люсьен с ними так возится. Люсьен – это садовник. Я рада, что тебе они тоже нравятся! Окно моей комнаты как раз над ними. Очень удобно – я могу смотреть, как они растут!.. А что у тебя, дорогая моя? Расскажи мне про Испанию!

И дочка принимается рассказывать. Она рассказывает целый час, и мать слушает, как никогда в жизни не слушала, с совершенно нового места, из неведомой доселе точки на карте Нежности.

Под конец они так хохотали над отцом Дельфины, что медсестра издалека призвала их к порядку, приложив палец к губам и показав на спящих старичков. Пришлось понизить голос.

– А ты, мамочка, тоже мне что-нибудь расскажешь? – шепнула в свою очередь Дельфина с притворной непринужденностью.

Соланж подумала о Даме в синем, вспомнила их общую улыбку. Получится ли о таком рассказать?

– Расскажу… – все-таки пообещала она, а потом, без всякого перехода, прибавила: – Ты любишь овощной супчик?

– Обожаю! – ни на секунду не задумавшись, заявила Дельфина.

Не так уж давно она говорила то же самое про жевательную резинку, леденцы и жареную картошку в кулечках. А может, это было и давно, три года тому назад или тринадцать, разницы никакой.

Сладостное видение. Соланж представляется уютный вечерок в кухне с запотевшими стеклами, запах порея. Она выслушивает признания, умиротворенная, надежная. Дельфина – завоевательница, которая лишь ненадолго осталась здесь, за укреплениями; вот только сварится супчик, она поест и снова двинется на штурм, и полки воздыхателей полягут под ураганным огнем…

Птицы в ветвях каштана окончательно разошлись. Одна прямо-таки набросилась на ствол и принялась отчаянно трещать.

– Видишь эту птицу? Это темно-синее, – объяснила Соланж. – В отличие от всех прочих, он клюет, перевернувшись головой вниз.

– Ты интересуешься птицами? – спросила Дельфина, заметив у матери на коленях раскрытую книгу.

– И птицами тоже… Всем понемножку… и ничем особенно… собственно говоря, я…

Соланж не успела договорить: внезапно рядом с ними оказалась Дама-с-рыжим-котом, на этот раз действительно с Морковкой на руках. И уже не прихрамывая.

– Вы оказались правы. Я нашла его у малышки Эмили.

Соланж представила ей Дельфину. Дама-с-рыжим-котом немедленно вывязала, довольно грубой платочной вязкой, целый ряд насчет современной молодежи: очень поучительный для Морковки разговор.

Дельфина, которую это непосредственно касалось, готова была ответить, но мать выразительно ей подмигнула. Как бы там ни было, вязальщица все равно удалилась, продолжая рассуждать о пропасти между поколениями и призывая кота в свидетели.

Наградой за выдержку стало безмолвие. Солнце перестало обстреливать лучами ветки каштана. Птицы смолкли. Поползень перестал трещать и перевернулся, высоко вскинув головку.

Господин, дремавший в кресле рядом, проснулся и принялся рассматривать обеих своих соседок, в особенности Дельфину. Рассматривал долго. Должно быть, старался взломать слегка заржавевшую дверцу в одной из ячеек своей памяти, куда давно не заглядывал, а ведь когда-то она всегда была гостеприимно распахнута навстречу девичьим фигуркам.

Дельфина поздоровалась со стариком, грациозно наклонив голову, потом откинула назад непослушную, как у молодой кобылки, гриву.

Соланж нежно взглянула на эти волосы, так похожие на ее собственные: тот же оттенок воронова крыла, та же вызывающая необузданность. В каком-то смысле они приняли эстафету и, если в этом была необходимость, избавили ее еще от одной заботы, позволили чуть больше расслабиться. Мысль о том, что дочка стала ее преемницей, оказалась бесконечно приятной. Послужила доказательством того, что природа не все и не всегда делает шиворот-навыворот, как в случае с матерью-кукушкой.

Дельфина, кроме всего прочего унаследовавшая и интуицию Соланж, почувствовала на себе материнский взгляд.

– Знаешь, мама, тебе очень идет, когда волосы забраны в узел, – без малейшего лукавства заметила она.

– А главное, так очень удобно, – радостно откликнулась Соланж. – И мои седые волосы… Ты видела, сколько у меня седых волос?

Часы в столовой пробили четыре раза. Пора идти на полдник, пришло время гренков с маслом, печенья, теплого шоколада…

Дельфина словно бы обо всем догадалась – встала, одернула коротенькое обтягивающее платьице, которое удивительно шло ей. Если уж речь зашла о наследственности, с ногами тоже получилось удачно.

– Ну хорошо. Тогда я пошла… – жизнерадостно сказала она.

– Может быть, зайдешь завтра вечером поесть супчика… домой? – спросила Соланж, одновременно думая о своре поклонников, бегущих по следу этих сильных загорелых ног, о клыках, впивающихся в подол коротенького и такого соблазнительного эластичного платья.

– Домой? – Дельфину это, казалось, удивило, но вместе с тем и успокоило. – Да-да, конечно, приду!

Мать и дочь снова обнялись, поцеловались. Дельфина, закинув на плечо ремешок сумки, переминалась с ноги на ногу: детская привычка, она всегда так делала, когда не решалась о чем-нибудь заговорить, и, наверное, подумала Соланж, эта привычка так и останется у нее на всю жизнь.

Начали просыпаться и другие старики. Проснулись и таращат изумленные глаза. Можно подумать, они не могут опомниться от удивления, что снова оказались здесь, как будто, прежде чем уснуть, на всякий случай приготовились совершить великий прыжок. И теперь одни приободрились, испытывая облегчение оттого, что все еще существуют на этом свете, другие же, напротив, выглядят сбитыми с толку и слегка разочарованными.

– Знаешь, мама…

– Да, дорогая моя?

– Когда я сегодня к тебе пришла, у меня было такое странное впечатление в первую минуту…

– Да?

– Да… Представляешь, мне на какое-то мгновение показалось, будто ты – это бабушка!.. Глупость какая, да?

Глупость? Если бы это было так уж глупо, с чего бы Соланж стала улыбаться такой понимающей, такой проницательной улыбкой – улыбкой, от которой словно исходит небесное сияние?

~~~

С возвращением Дельфины в жизни Соланж ровным счетом ничего не изменилось.

Как только они впервые принялись за супчик, Соланж, набравшись смелости благодаря привычному запаху порея, начала рассказывать. Она прекрасно видела, что Дельфина крайне внимательно слушает ее рассказ, когда они, устроившись за кухонным столом, вместе лущили фасоль для кассуле [4]4
  Кассуле – рагу из белой фасоли с кусочками мяса.


[Закрыть]– блюда, от которого она ждала очень многого, потому что слишком уж долго себе в нем отказывала по диетическим и эстетическим соображениям, теперь представлявшимся ей совершенно невнятными.

Так вот, Дельфина, слушая, не проявляла ни малейшего нетерпения или тревоги, хотя несколько ее тонких замечаний показывали, что она, конечно же, все прекрасно понимает, но при этом нисколько не сомневается, что все это – явление временное. Она то и дело смеялась, она проявила интерес к ботаническим исследованиям, посвященным злакам латиноамериканских индейцев. А перед уходом она даже попросила мать показать ей окно Степенного старого господина, то самое окно, под которым стояли Жак и Колетт и откуда он их испепелял…

С того самого вечера, очень важного для Соланж, твердо решившей не говорить ничего определенного насчет того, окончательны ли происшедшие в ее жизни перемены или все еще можно пережрать, – с того самого вечера Дельфина стала регулярно ее навещать. Приходила она и в «Приятный отдых», но призналась матери, что приходить домой на супчик ей все-таки нравится гораздо больше.

Надо сказать, эти моменты близости стали необходимы им обеим еще больше, чем во времена ресторана «У Пьера», где они встречались по вторникам и, словно озорные сестры, запутавшиеся в бесконечных любовных историях, рассказывали друг другу о своих проделках.

На этот раз роли совершенно определились: Дельфина воспламеняется – Соланж тушит пламя; Дельфина расстроена – Соланж ее утешает. Соланж теперь находится там, где, как ей кажется, она все может понять, все услышать, она стала искушенной и всемогущей, такое у нее впечатление, пусть даже Дельфина и говорит ей иногда, улыбаясь: «Мамочка, ты заговариваешься», а Соланж улыбается в ответ.

Приходя к ней ужинать, дочка на всякий случай приносит подарки – флакон духов или забавную блузочку, хотя прекрасно знает, что все это отправится на нижнюю полку шкафа, в одну из картонных коробок, в которые Соланж убрала весь свой прежний гардероб амазонки. Отдав ей подарок, Дельфина тут же устраивается на табуретке у кухонного окна. Она тоже любит комментировать все, что происходит на улице, но все-таки куда чаще пересказывает всякие шумные и беспокойные городские истории, от которых у Соланж голова идет кругом, и при этом в такт поскрипыванию мельнички, перемалывающей овощи, болтает ногами.

Соланж молча слушает, покачивая головой. Это очень полезный рефлекс, приобретенный в «Приятном отдыхе», – вроде бы и участвуешь в разговоре, сопереживаешь, но без малейших усилий.

Иногда Соланж перестает крутить ручку, чтобы лучше расслышать, без помех разглядеть все, что происходит в душе этой девушки, увидеть мельчайшие трещинки. Только теперь она с удивлением замечает, до чего это сложное устройство – душа.

А когда горячий суп уже налит в тарелки и над ним поднимается пар, Соланж в свою очередь начинает говорить, делиться собственными ощущениями. Дельфина глотает суп заодно с советами.

Поздно вечером, перед уходом, должным образом снаряженная и вооруженная, закованная в броню, готовая к схватке со всем миром, она каким-то особенным, довольно забавным тоном произносит: «Спасибо, мамочка». Чувствуется, что Дельфина никак не может выбрать между удовольствием обзавестись наконец-то мудрой матерью и ностальгическим желанием снова вовлечь ее в собственные шалости. И, уже выйдя на лестничную площадку, Соланж неизменно запечатлевает на лбу юной воительницы мирный поцелуй…

Недели и месяцы продолжают сменять друг друга все с той же беспечностью, ловко пригнанные друг к другу без всякой суровой необходимости, напоминая конструкции из дерева и картона, которые мастерит Степенный старый господин. Отношения с ним у Соланж прежние: идиллические, абстрактные и бессловесные.

В один прекрасный день, как раз после того, как дети полдничают и выходят из школы, Степенный старый господин, протянув Соланж какой-то пакет, произнес ровным счетом три слова: «Возьмите для Дельфины». Откуда он узнал, что у нее есть дочь и, главное, как зовут эту дочь? Может быть, он разглядел ее за кретоновой занавеской в один из вечеров, когда Дельфина навещала мать? Если только Дама-с-рыжим-котом не провязала несколько петель на этот счет…

В пакете, старательно завернутом сверху еще и в целлофан, оказалась очередная штучка из дерева и картона, которую Дельфина назвала «потрясающей» – возможно, с легчайшим оттенком снисходительности, который Соланж прекрасно уловила, но все же оценила похвалу.

Спускаясь по лестнице и благоразумно держась за перила, потому что с некоторых пор испытывала слабое головокружение на крутых ступеньках, по которым так часто пролетала на полном скаку, опаздывая и чертыхаясь, Соланж думала о том, что выстраивала она сама, о собственном существовании, держащемся только на бесцельности и случайности. И представить себе невозможно, что могло бы пошатнуть эту свободную и гармоничную конструкцию, идеально задуманную для вечности.

Письма от Колетт в почтовом ящике не оказалось. Хорошее предзнаменование для небольшой программы, которую наметила для себя Соланж за завтраком, между тостом с абрикосовым вареньем – она сварила несколько банок на прошлой неделе – и тостом с акациевым медом. Она собиралась прокатиться до Сены на автобусе.

Восемьдесят пятого пришлось долго ждать, но торопиться ей было некуда, и потом, дул такой приятный свежий ветерок. К тому же она надела сегодня нейлоновые чулки к серому костюму. На остановке собралась довольно большая очередь, необычная для этого места и для этого часа. Люди все подходили и подходили, сердились, возмущались: транспорт стал ходить просто безобразно, не то что раньше.

Соланж открыла свою плетеную кожаную сумочку. Покачав головой, промокнула глаза вышитым платочком.

Автобус наконец-то подошел. Набитый битком. В двери втискивались с боем. Толпа буквально внесла Соланж внутрь.

Она-то рассчитывала спокойно сесть у окошка и любоваться пейзажем, а пришлось стоять зажатой между дамой лет шестидесяти – с довольно элегантной укладкой, седые волосы отливают сиреневым, но духи у нее сомнительные, похоже, фиалка, – и студенткой со стопкой книг и длинными волосами, щекотавшими нос Соланж.

Прямо перед ней сидел молодой парень в наушниках, откуда доносилось назойливое треньканье музыки, суетливый ритм которой ему самому, наверное, нравился, потому что он в такт притопывал ногой.

Соланж удалось все-таки выбраться из тисков, в которые зажали ее соседки, и она встала прямо у парня перед носом, всем своим видом показывая, как ей неудобно оставаться на ногах.

Поскольку она давно, очень давно уже не впадала в гнев – просто потому, что поводов у нее не было, – то не сразу поняла, что именно гнев закипает в ней сейчас, причем гнев праведный, вполне оправданный поведением этого невоспитанного дурачка, которого не научили уступать место старшим.

Нет, ну надо же! Сидит перед ней и ухом не ведет, ему даже в голову не приходит встать.

Рассерженная Соланж раскачивает сумочку у него над головой, выразительно вздыхает.

Автобус дергается, ее трясет, ей трудно устоять, но еще труднее терпеть равнодушное выражение лица этого мальчишки, который весь ушел в свою музыку.

И Соланж, не выдержав, взрывается:

– Послушайте, молодой человек, может быть, вы, в конце концов, все-таки уступите место!

И тут происходит совершенно необъяснимая вещь. Парень и не думает протестовать. Не снимая наушников, он встает и очень вежливо, с самой что ни на есть приветливой улыбкой указывает на свое место… элегантной даме с седой, отливающей сиреневым укладкой, но пахнущей сомнительными духами.

Соланж почувствовала себя ошеломленной и даже, пожалуй, униженной. И решила, что лучше выйти и дождаться следующего автобуса.

Намного позже она все-таки доставит себе долгожданное удовольствие и полюбуется тем, как плещется Сена под Новым Мостом, но сценка в автобусе оставит после себя раздражающее ощущение непонимания. Она по-всякому крутила ее в голове, обдумывала, но так и не смогла понять поведения мальчика в наушниках. Для нее оно осталось окутанным тайной, куда более непроницаемой, чем загадка Мишеля, мужчины с толстыми влажными лапами. Да он хоть посмотрел на нее как следует, этот мальчишка? Наверное, все-таки нет.

Плеск воды, который считается успокаивающим, не помог ей справиться с раздражением. Соланж решила вернуться домой на такси.

А дома ее ждал сюрприз: букет роз у двери в квартиру. С запиской от Жака, удивившего ее своей тактичностью. Не навязываясь, ни на что не намекая, он, по его словам, хотел просто отметить дату.

Что за дату он имел в виду? Соланж никак не могла сообразить, ничего ей не приходило на память, тем более что теперь она каждый прошедший день считает достойным того, чтобы его отметить. Впрочем, она не отрицает, жест очень милый, хотя розы представляются ей теперь куда менее интересными, чем бегонии. Выставляя вазу с цветами на балкон, чтобы розы могли подышать ночной прохладой, Соланж думала о предельной скромности подруги, переставшей донимать ее своими сообщениями на автоответчике и письмами, и спрашивала себя, не приложила ли к этому руку Дельфина, не она ли вправила мозги Колетт и Жаку…

Уже закрывая окно, Соланж заметила его на самом верху крайнего стеклышка. Великолепный паук, гордо восседающий посреди своей паутины. Сердце у нее забилось сильнее. Еще вчера она подумала бы, что от страха, но сегодня точно знает: сердцебиение вызвано особым переживанием, сродни тому, что она испытала в день, когда в трубу камина в кабинете ее отца нечаянно свалилась белая сова. Она помнит, как долго просидела тогда рядом с птицей, а главное – помнит странный взгляд ее слишком больших глаз. Наутро Соланж решила, что смерть совы особенного значения не имеет, важно только то, что произошла встреча, она и останется в памяти – волшебная встреча появившейся из ночной темноты белой совы и семилетней девочки в розовом передничке и с чернильными пятнами на пальцах…

И теперь здесь, в самом центре города, в этой гостиной, когда-то полной голосов и помнящей сплетения тел, паук тоже скрепил некие узы, почтил своим присутствием покой и уединение, поблагодарил хозяйку за тишину и полумрак, за то, что здесь не гуляет тряпка, наградил за рассчитанную медлительность, за новый ритм, за плавное покачивание.

Соланж с улыбкой взглянула на нового друга, разделившего с ней безмятежный покой. Значит, отныне они вдвоем будут ткать умиротворение, подвешивать время к прозрачным нитям своих жизней, удаленных от мира и переплетенных между собой, вдвоем будут покачиваться в пустоте.

Она осторожно прикрыла дверь гостиной, пообещав себе при случае раздобыть какую-нибудь научную книгу о пауках.

Умащиваясь под одеялом, она, как и каждый день, размышляла о том, до чего восхитительно, укладываясь в постель, ощущать не предельную усталость, не полное изнеможение, а всего лишь некую вечернюю истому, влекущую к отдыху, скорее сладостную, чем властную потребность в восстановлении сил.

Появление паука отодвинуло куда-то далеко неприятную сцену в автобусе, о которой Соланж решила больше не думать.

Со стоявшей на тумбочке фотографии в купленной специально для нее – для этой фотокарточки из альбома – стеклянной рамке мать, одетая в серый костюм, смотрела на Соланж.

«Мы прямо как сестры», – в который уже раз поду, мала она, но снова, тоже в который раз, ее поразила печаль во взгляде матери, затуманившая лицо меланхолия. Казалось, будто возраст наложил свой отпечаток, насильственно исказил черты.

Соланж потягивала травяной чай, вздыхая от наслаждения. И думала о том, как ей повезло по сравнению с этой сестрой-матерью, так горестно пережившей предательство старости, потому что матери не удалось, как сделала она, Соланж, двинуться старости навстречу.

Сладкая истома завладела каждой клеточкой ее тела, а потом и мысли, проникнутые той же сладостью, медленно заволоклись туманом. Сон пришел сам собой, вежливо и скромно постучавшись у врат тела, зная, что его ждут с последним глотком вербены с медом.