Текст книги "Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]"

Автор книги: Ноэль Шатле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

~~~

– Эй, Матильда! Ешь быстрей – яйцо остынет!

Ма-Тильда… Ма-Тильда… [5]5
  Здесь игра слов: по-французски «та» – значит «моя», то есть мать называет девочку, как той слышится, «моя Тильда».


[Закрыть]Впервые она ТАК услышала свое имя, да еще – из уст матери!

А может быть, здесь, в этих краях, попросту нарезают имена, как ломтики хлеба, которые лежат сейчас на тарелочке?.. Так, чтобы каждый ломтик что-то значил?.. Ре-Ми… Ма-Тильда… Но самое удивительное, что открытие сделала Селина. Сама по себе. Ни о чем не подозревая.

Нет, это все-таки странно, когда мать умная! Вот так вдруг взяла и назвала ее «своей Тильдой», понятия не имея, что дочку только что именно Тильдой и окрестили! Это даже немножко смущает. Но зато и утешает, потому что ужасно ведь – и таких случаев было сколько угодно! – когда просишь-просишь что-то нужное, а в ответ – всегда одно и то же: «Хватит!» Как будто мама не понимает, что никогда не хватит! Но, может, теперь поймет?

– Давай-ка мы сегодня ляжем пораньше. Ты как на это смотришь? – предлагает Селина.

Вот! Вот! Опять это «мы», от которого так сладко становится! Так сладко… ну, как когда отгрызаешь уголок этого вкуснющего печенья, и еще три уголка впереди! Нет, положительно, здесь – место, где сбывается обещанное, место, где на самом деле можно быть с мамой на равных: мы – женщины!

– Какие хорошие яйца на ферме, правда? – продолжает спрашивать эта – вот уж точно! – проницательная мама.

Яйца хорошие… А что там не хорошее, на этой ферме? Матильду осаждает сразу столько образов, что она не может остановиться ни на одном, даже тогда – или особенно тогда? – когда один из этих образов, самый назойливый, затопляет ее всю целиком, заслоняет другие, мешает им выстроиться по порядку, выстроиться в шеренгу на параде воспоминаний, грандиозном зрелище, о котором Матильда еще не вымолвила и словечка. Она не рассказала о встрече за амбаром, не рассказала ни о волчьих глазах, ни о дырке между передними зубами, ни – тем более – о том, как они скакали верхом на тракторе. Она просто еще не решила, стоит об этом рассказывать или лучше сохранить в тайне.

Селина поставила на стол плошку со свежим козьим сыром.

– А я их видела, коз, знаешь, мам?

– Знаю, конечно, знаю…

Матильда, нахмурившись, посмотрела на мать. Если не верится в то, что мама может быть умной, еще более невероятно, чтобы она обладала способностью оказываться одновременно во многих местах. Хотя… Сколько раз было: вот запрешь свою комнату аж на два оборота ключа, чтобы там секретное какое дело сделать, а мама – из кухни! – все равно видит, что ты там делаешь. А ведь вроде бы занята совсем другим… Ну, прямо так, будто все стены в доме прозрачные! Иногда учительницы в школе тоже это умеют, но они не такие талантливые.

Допустим, мама знает насчет коз, это еще понять можно: Матильда же не скрывала ни от кого, до чего ей хочется на них посмотреть… Но странный все же у нее тон был какой-то, когда она сказала: «Знаю, конечно, знаю». Так вот говорят «знаю, конечно, знаю» те, кто, кажется, знает ВСЕ. В такое «знаю, конечно, знаю» могут уместиться не только козы, но и волк, и этот Реми в тельняшке, и трактор. Не то чтобы девочка чувствовала себя в чем-то виноватой (может, только чуть-чуть – из-за платья в горошек), нет, тут дело в праве собственности: то, что она, Матильда, прожила, принадлежит только ей, как только ей принадлежит право рассказывать об этом, когда она хочет и как она хочет, что-то добавляя или что-то убавляя по своему разумению. Это очень важно – что по своему разумению!

Ну вот, теперь яйцо всмятку в горло не лезет. А от одного вида свежего, еще влажного козьего сыра даже тошнит.

Что там она знает на самом деле, эта мама, которая ВСЁ знает?

Во всяком случае, пусть даже она и видела, как они сидели на тракторе, она же не ощущала этого легкого теплого дыхания на затылке, она не заметила, какие у Реми пальцы – с квадратными кончиками. Она не плыла по Провансу на неподвижном и подпрыгивающем в полете тракторе над подсолнухами, над абрикосовыми деревьями, и ей не играл оркестр цикад.

– Э-эй, Ма-тиль-да! Ты где? Что с тобой?

Что с ней? Правда, что с ней, с ее Тильдой? Ей плакать хочется, вот что с ней. Потому что ее предали. Собственная мать предала, мамочка, которая слишком много знает и слишком скоро выдает все, что знает!

Растерянная Селина решила чем-нибудь отвлечь дочь от грустных мыслей: она всегда делала так, когда на глаза малышки набегали необъяснимые, непонятные слезы, которые, впрочем, кажется, так огорчали и ее саму, что Матильда первой же пыталась сдержать их – по мере возможности, конечно, потому что если еще и плакать нельзя, то уж тогда…

– Слушай, а эти фермеры вроде бы взяли на лето мальчика… К себе в семью, на каникулы…

Матильду мамино заявление застало врасплох. Слезы застыли, не скатившись с ресниц, они могут еще отступить назад, повернуть обратно, вспять по дороге горя, подняться вверх по этой тропинке… Она еще может и не заплакать… Это зависит… Это зависит от…

– А ты его видела?

– Кого, детка?

– Да этого мальчика! Видела, видела, мам, скажи, ну скажи!

– Нет. Они мне только рассказали о нем немножко… Ребенок из детского дома, вот и все… А что? Почему ты спрашиваешь?

– А ничего! А нипочему! Нипочему! – повторяла Матильда, которая решила, вместо того чтобы вернуть слезы на место, избавиться от них, шумно высморкавшись в бумажную салфетку.

Селина вздохнула и взяла себе козьего сыра.

Теперь Матильда знала: ее тайна в целости и сохранности, как и ее право открыть секрет или сохранить его только для себя, чтобы наслаждаться в одиночку, облизываться, перебирая в памяти подробности.

– Можно мне сыр посыпать сахаром?

– Конечно, дорогая…

Мать и дочь молча ели – каждая свою часть фермы: Селина – присоленную, Матильда – сладкую, сахарную.

– А что это значит – ребенок из детского дома? – спросила Матильда, проглотив последнюю ложку и чувствуя, что наелась так, будто слопала козу целиком.

– Ребенок, у которого нет родителей и заботу о котором берет на себя государство: он воспитывается вместе с другими такими же детьми.

– Ага… Понятно…

На самом деле ей было непонятно. Она вспомнила огромную тельняшку. Ей-то казалось, что государство должно было бы одевать детей, у которых нет родителей, в подходящие по размеру вещи.

Тельняшка… Сразу же нахлынули – одна за другой – волны воспоминаний об амбаре… Матильда пока еще просто наблюдала за этим приливом, как на берегу океана, когда волны были чересчур большие, высокие, будто выбирая: нырнуть ей вон под ту или подождать следующей, поспокойнее. Босые ноги по щиколотку в пене прибоя, руки судорожно сжимают голубой спасательный круг, в душе борются страх и нетерпение…

Ее мучили вопросы: как женщины поступают в таких случаях? Как они должны поступать? Когда они – подружки? Рассказывают ли они одна другой, если случилась ВСТРЕЧА, все – с начала до конца? А может быть, наоборот, лишь самую малость, главное сохраняя в тайне?

Матильду подбодрил и побудил действовать абрикосовый компот. Они же вместе собирали эти абрикосы, вместе вынимали из них косточки, и было так весело!

Она выбрала волну. Решено: вот эта, которая набежит первой. А теперь – быстро! быстро! чем скорее – тем лучше!

– А я видела!

– Что ты видела? А? – рассеянно спросила Селина.

– Не что, а кого! Мальчика я этого видела! Знаю даже, что его зовут Реми!

А вода-то оказалась не такой страшно холодной… И не так уж тут глубоко… Дно не ушло из-под ног. Она правильно выбрала волну. Вообще-то, уже можно, наверное, отбросить спасательный круг. Ну, почти пора…

– Да ты что? Правда? – воскликнула Селина, ее – по всему было видно – ужасно заинтересовала новость.

Матильда облокотилась на стол.

Мать устроилась напротив в той же позе.

Матильде показалось, что она долго, очень долго ждала этого момента. Больше того, ей даже почудилось вдруг, будто она ради этого и явилась в мир: ради этого рассказа, который до сих пор был ее личным секретом, и способа – способ – это очень важно! – который она выберет, чтобы поделиться тайной с матерью, конечно, самым дорогим для нее существом на свете, если не считать того… Его… ну, того, кто хлопает дверьми между своими командировками, раз от разу все более и более долгими.

Глядя в лицо самого дорогого существа на свете, матери, приготовившейся внимательно слушать, Матильда сразу не поняла ничего, но постепенно, рассказывая, она поймет, что попадает каждым словом прямо в яблочко, да и способ выбрала удачнее некуда.

Лицо Селины отражало все чувства, какие были знакомы девочке, но и еще что-то, что-то другое, чего она пока не знала и чему пока не могла бы найти названия, во всяком случае сейчас, когда она была слишком озабочена тем, как получше объяснить, что с ней приключилось.

Когда Матильда умолкла, на лице Селины расцвела улыбка – одна из самых прекрасных улыбок, какие только видела девочка на лице матери за всю свою жизнь. Особенно с тех пор, как мама почти совсем перестала улыбаться, ну, не перестала, но делает это редко-редко, не так, как раньше…

А Селина, казалось, уже готова была распахнуть объятия, и руки ее вроде бы тоже улыбались, и все это – над абрикосовым компотом… Матильда собралась уже вскочить и кинуться к маме за положенными на закуску нежностями – так обычно и бывало после совместных завтраков или ужинов, если она забиралась на материнские колени, – но вдруг передумала.

Мелькнула мысль, что она не может сейчас себе этого позволить, а кроме того… А кроме того, она вовсе не была уверена, что хочет сейчас почувствовать затылком нежное и ароматное дыхание своей мамы. Потому что другое дыхание – то, о котором она ни словечка не сказала, рассказывая Селине о ВСТРЕЧЕ, сохранив, тем не менее, верность истине во всем остальном, то, другое, дыхание, такое же легкое, но куда более жаркое, до сих пор щекотало ей кожу под пушистыми светлыми кудряшками.

Наверное, именно этому, подумала Матильда, ставя на место тарелку, и надо научиться, когда попадаешь в компанию, где, как мама говорит, «одни только женщины», – сопротивляться желанию нежностей на закуску.

~~~

– Я пошла на качели, мам!

Матильда надела узенькие ниже колен брючки в голубую клеточку и белую блузку, завязав ее узлом на животе – так, она видела на пляже, делают очень даже элегантные дамы.

Селина подняла глаза от книги.

Между ними было решено – от сделки во многом зависело пребывание в Провансе, – что нынешним летом девочка будет сама заботиться о том, какой наряд когда надеть. Матильда была намерена вовсю пользоваться этой свободой выбора, потому что на все случаи жизни существует подходящая одежда, а значит, и обсуждать здесь нечего. Так что матери только и оставалось, что одобрить вкус дочери или не одобрить его, но как полное согласие, так и полное расхождение во взглядах были одинаково лестны для Матильды с ее самолюбием.

На этот раз мнения совпали.

– Что ж, миленько, миленько, – улыбнулась Селина. – Пойти тебя раскачать?

– Да нет, мам, не стоит…

Любой бы понял, что Матильда не сказала вместо этого: «ни за что!» или «ни в коем случае!» исключительно потому, что в последний момент прикусила язык.

Селина и поняла. Это было очевидно. Ее ответная реплика – «Хорошо, дорогая, хорошо, мне все ясно!» – и ее лукавый, «всепонимающий» вид сразу же разозлили Матильду.

Детям, к сожалению, слишком хорошо знакомо чуть ли не самое неприятное свойство родителей: тем ужасно не хватает сдержанности. Вот такую цену приходится платить за ум и способность одновременно находиться везде. Ладно бы они просто понимали все сразу, так нет же, им еще надо показать, что они все поняли, и подчеркнуть, как быстро они все поняли. У Матильдиной мамы это выходило просто автоматически. Ну и что с ней поделаешь?..

Хотя, в общем-то, для того чтобы догадаться насчет качелей, колдуньей становиться вовсе не обязательно. Раз Матильда не нуждается в услугах матери, предлагающей ее раскачать, значит, это сделает кто-то другой… сделает вместо мамы… и этот «кто-то другой» ждет сейчас под ливанским кедром…

Она сама назначила место свидания, спустившись с трактора – ноги у нее тогда были ватными, но голова совершенно ясной… А идея такая: в следующий раз они должны встретиться на ее территории. Пусть теперь он придет к ней.

Реми сказал, что ему не так-то просто уйти с фермы, да еще так далеко, что он никогда еще не добирался до сада над подсолнуховым полем, но что он попробует. А потом, доказывая свою решимость, сплюнул под ноги…

Матильда углублялась в сад, заставляя себя не думать о том, что мать смотрит ей вслед – и какими глазами!

Хотя все тропинки вели к качелям, она поколебалась: какую же выбрать? И выбор пал на ту, в конце которой стояла бамбуковая хижина, где было полным-полно леек, грабель, лопат и приставных лестниц.

Разумеется, это был тот же сад, что вчера, но все-таки ничуть не похожий на вчерашний. Вчера этот сад всё только обещал, но это обещанное им «будет ВСЕ» было каким-то бесформенным, расплывчатым, ну, всякие удовольствия, всякие развлечения, что еще… И Матильда бродила по этому «будет ВСЕ», как по магазину игрушек, переходя от одного чуда к другому, опьяневшая от изобилия чудес. А сегодня она уже выбрала свою игру, она знала, за чем сюда пришла, она не хотела ничего другого. Чудо приняло облик мальчишки с дыркой вместо переднего зуба, зато с двумя лишними нотами в певучем голосе. Мальчишки, который не задумываясь послал плевок к ногам девочки, подтверждая верность данному им слову.

Блуждая между вчера и сегодня, Матильда… Тильда позабыла, что такое скука. Заставив волка спеть и устояв против нежностей на закуску, она подарила себе право на встречу в Саду обещаний.

Блуждая между вчера и сегодня, она поняла, как может закружиться голова при виде Прекрасного, когда стоишь перед полем подсолнухов и цепляешься за материнскую руку, а потом, пролетая над теми же подсолнухами на тракторе, она познала головокружение от новизны ощущений, цепляясь на этот раз только за свое собственное желание.

Блуждая между вчера и сегодня, она потеряла, нет, отпустила руку матери, вот почему сад стал сегодня совсем другим. Он стал другим, потому что она пришла сюда одна. Он стал другим, потому что она двигалась по тропинке к кому-то, кто ждал ее под старым кедром, кто долго добирался к ней из далекого далека.

Матильда шла одна, прямая, как оловянный солдатик, в своих голубых клетчатых штанишках. Она видела, как приближается к ней кедр, растущий в конце тропинки, потом – качели…

Сердце ее чуть не вырвалось из-под белой блузки и – замерло: там никого не было! Что делают в таком случае элегантные пляжные дамы, у которых она научилась завязывать полы блузки узлом на животе? Что они делают, когда никого нет?

Уж конечно, они не плачут, не топают ногами в бешенстве, но что, что они делают вместо того, чтобы заплакать?

Матильда уселась на деревянную доску качелей. Ей стало тесно в узких брючках. Неудобно. Она подумала: а действительно ли самый подходящий костюм для качелей – эти нелепые штаны в голубую клеточку? Разве не лучше было надеть платье или широкую юбку, которая надувалась бы, как парашют, когда качели взлетают? Подумала даже: а может, именно тем, просто тем, что вышла такая промашка с нарядом, и объясняется его необъяснимое отсутствие? Она ведь совсем не знает, что думают мальчишки о том, как надо одеваться девочкам. Может, они насчет этого более придирчивы, чем сами девочки, хотя девочки видят все, от них ничего не укроется… А вдруг он ушел? А если он больше никогда не вернется? А если он просто так плюнул? А если…

– Приве-е-ет! Эй, ты что – меня не видишь, что ли? Видишь или не видишь? Ты ж сказала – «на качелях», вот я и тут, прямо весь – на качелях!

Матильда, обалдев, подняла голову: он, и правда, оказался тут.

Реми, сидевший верхом на ветке кедра и болтавший ногами в воздухе, был страшно доволен тем, что застал ее врасплох, он и не скрывал этого, хохоча от души – все зубы минус один были видны. Красовался в темно-синей майке и таких же шортах – все сидело как влитое и было похоже на гимнастический костюм.

Ну, конечно, этим мальчишкам всегда надо залезть куда-нибудь повыше…

– Ага, значит, ты смог прийти? – глуповато спросила Матильда, все еще не опомнившаяся, причем больше от разочарования, чем от последовавшего за ним изумления.

– Еще как смог! Да надо просто уметь их уговорить, этих Фужеролей, и все! Так ты хочешь, чтоб я тебя покачал?

– Ну да… Конечно… Еще как хочу!

В два счета положение его тела изменилось, и вот уже Реми висит вниз головой, зацепившись ногами за ветку, на которой только что сидел, и держит в руках обе веревки качелей. Матильда просто обомлела от такой скорости и решимости. Впору было чуть не в обморок упасть.

Постепенно качели стали послушны сильным рукам мальчика. Матильда помогала ему, как могла, выбрасывая ноги вперед, ужасно довольная тем, что короткие брючки как нельзя лучше подходят для этого почти акробатического номера.

Они оба, они вдвоем помогут качелям взлететь. Взлететь высоко-высоко. Выше некуда.

Матильда закидывает голову назад. И почти касается головы Реми. Темные кудри смешиваются со светлыми. Это похоже на игральную карту. Одно лицо – нормально, другое – перевернуто. Глаза в глаза. Они рассматривают друг друга, они открывают друг друга, они постигают друг друга.

Никогда еще она не видела мальчика так близко, да еще при этом вверх ногами.

Еще, еще, еще выше!

Кедр сотрясается от корней до верхушки кроны, старое дерево так и ходит ходуном: вперед – назад, вперед – назад… Матильда даже и не задумывается, как это Реми может так долго висеть вниз головой, удерживаясь только силой ног, они кажутся теперь куда более коврижечного оттенка, чем раньше, совсем коричневые, как будто мальчишка – часть древесного ствола, ствола этого кедра из далекой страны.

И еще ей кажется, что Реми висит не только на ветке, а что в не меньшей степени его держат глаза Матильды.

Она не отводит взгляда от двух зеленых оливок, которые сияют от удовольствия, и погружается в них все глубже и глубже с каждым взлетом и падением качелей.

Детское сердце под белой блузкой колотится, как сумасшедшее, стучит, стучит: такой маленький тамтам, в который бьют волнение и отвага.

– Эй, ты не боишься, Тильда? – спрашивает рот, который сверху.

– He-а! Чего мне бояться? – вопросом на вопрос отвечает рот, который, как положено, снизу. Но потом все-таки добавляет тихонько, потому что все деревья сада тоже заходили ходуном, и бамбуковая хижина со всеми ее лейками, граблями, лопатами и приставными лестницами… Потом добавляет тихонько: – Ну, может быть, совсем чуть-чуть…

И тогда они оба – вдвоем, вместе, головы валетом! – решают, что пора спуститься и малость угомонить эти качели… И вот уже бамбуковая хижина твердо стоит на земле, да и деревья, одно за другим, обретают обычное спокойствие и величавость. Кедр возвращается издалека, из страны куда более далекой, чем Ливан, это точно. Взлет больше не равен падению, падение больше не равно взлету.

Матильда озадаченно рассматривает землю, которую она покинула много миллионов лет назад. Пора снова становиться нормальной маленькой девочкой на качелях. Реми уже рядом с ней. Он имеет право надуваться от гордости, он имеет на это право: все-таки уже второй раз он сделал так, чтобы она летала.

Матильда, это Матильда-то, прославившаяся правильностью своих суждений и тонкостью наблюдений, снова ощущает, что становится настоящей дурочкой.

– А ты хотел бы пойти в летчики, когда вырастешь? – спрашивает она только для того, чтобы хоть что-нибудь сказать, а еще – чтобы помешать этим оливковым глазам шарить по ней, измерять ее – циркуль, угольник, миллиметровка, – останавливаясь особенно надолго на завязанной дурацким узлом блузке.

– Летчиком быть? Ну уж нет! Моряком – вот кем я стану, моряком, и точка!

– А почему моряком-то?

– Потому что так смогу папашу своего найти, вот почему.

Матильда сразу вспоминает о собственном папе, который часто уезжает, но всегда возвращается. Ей кажется, что он прав, этот коричневый мальчик, этот Реми, он прав, что хочет найти своего отца, который не возвращается никогда.

– А твоя мама? – с ходу, не подумав, задает она следующий вопрос.

Но Реми не отвечает на него. Как будто он этого вопроса не слышал.

– Ну и как, понравилось тебе на качелях?

– Ого! Еще как понравилось! – спешит ответить Матильда, чуть-чуть зарумянившись.

Она хотела добавить еще несколько слов, которые – в этом она уверена! – доставили бы Реми удовольствие, их он рад был бы услышать, – но заметила, что к ним по тропинке направляется Селина.

Реми оборачивается, потом снова смотрит на Матильду, потом опять – на приближающуюся к ним женщину. Почему-то он начинает нервничать, если ли не с ума сходить.

– Эй! Чего ты испугался-то? Это моя мама! Не бойся…

Теперь она понимает, что не совсем ошиблась, когда приняла его за волка. Вот! Вот!.. Каким-то он вдруг стал совсем диким. И глаза, правда, засветились совсем по-другому, и взгляд теперь такой подозрительный, настороженный, даже немножко угрожающий… Матильде это показалось странным, смешным и приятным одновременно: ей-то ведь удалось его приручить, только ей одной, и она его вовсе не боялась, разве что чуть-чуть…

– Ты ведь Реми, да?

Селина погладила темную кудрявую голову, словно не обратив внимания на то, что парнишка дернулся, чтобы увернуться.

Матильда подумала, что матери умеют разговаривать с детьми, особенно – с чужими.

То, что мать Тильды приласкала его и назвала по имени, возымело эффект: Реми удостоил Селину ответной улыбки, показав все свои зубы с просветом впереди. Но и всё. Он исчез после этого так стремительно, что Матильда даже не успела попрощаться с ним.

– Твой Реми, он немножко застенчивый, да?

– Вовсе никакой не застенчивый, а просто дикарь! – возмутилась Матильда.

Что тут общего: застенчивый и дикарь! Ничего тут общего! Когда мальчики застенчивые, девочкам приходится делать все за них: предлагать, чем заняться, завязывать разговор… А с дикарем ты никогда не знаешь, чего ждать, и всегда должна быть готова к тому, что тебя застигнут врасплох, ты всегда должна быть готова к тому, что тебя удивят, всегда должна чувствовать опасность… Но это же гениально!

– Не слышу, что ты там бурчишь себе под нос…

– Говорю, что мой Реми, – она старательно подчеркнула притяжательное местоимение, – гениальный, вот он какой!

Селина расхохоталась.

– Хочешь, чтобы я тебя покачала, или пойдем обедать?

Матильда попыталась представить себе мать, висящую на ветке кедра, как на трапеции, головой вниз.

– Пойдем обедать! – не колеблясь ответила она.

Мать и дочь двинулись по саду к дому, обе – очень довольные, Матильда – в том числе и тем, что ей были обещаны дыня и мороженое.

Они держались за руки. Все-таки в руке матери тоже есть что-то очень приятное, подумала Матильда, особенно, когда можешь время от времени отпускать ее…

– Как ты думаешь, у Реми вообще нет мамы?

– Конечно же есть, только он ее не знает…

Матильде захотелось, чтобы Реми поскорее стал моряком и чтобы он мог познакомиться, по крайней мере, со своим «папашей».

– Пообедаем, немножко поваляемся и поедем на вокзал встречать Кристиану с Бенедиктой, согласна?

Бенедикта!..

Она совершенно забыла про Бенедикту! Ну и что она теперь будет делать с этой Бенедиктой, теперь – когда у нее есть своя игра, есть свой Реми – Реми для нее одной? Теперь, когда она стала егоТильдой?

Нет, она не согласна, нет, она ни за что не согласится!

Матильда резко остановилась.

– Что случилось? Что с тобой?

Селина торопилась, и тон ее стал нервным, так можно и поссориться.

– Меня тошнит, – сказала Матильда, ничего лучше не придумав.

– Это от качелей. Ничего серьезного, сейчас пройдет, – чуть подумав, решила мать и потащила девочку за собой к дому.

Нетушки, это серьезно, это очень даже серьезно!