Текст книги "Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]"

Автор книги: Ноэль Шатле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

~~~

Теперь, после того как они сплетались таким тугим узлом в ледяных водах реки, и после того как Матильда попробовала кончиком розового языка на вкус улыбку Реми, она уже не могла себе представить, что на свете могло бы разлучить их. Впрочем, и все остальные думали так же. «Матильда и Реми неразлучны!» – таково теперь было общественное мнение. Все так говорили – и Фужероли так говорили, и мамы так говорили, и Бенедикта так говорила, а пес Леон пусть даже и не говорил, но хорошо это знал. Все настолько привыкли видеть их всегда вместе, что, когда одного не хватало, начинали беспокоиться о другом.

Единственным человеком, которому не повезло из-за всей этой истории, оказалась Бенедикта, потому что она совсем потеряла надежду соблазнить Реми (хотя для Матильды вопрос оставался по-прежнему острым, ведь выглядела Бенедикта все так же потрясающе), а заодно утеряла и превосходство по отношению к всегдашней подружке, и влияние на нее.

Чтобы не чувствовать себя совсем уж обделенной, а еще потому, что у нее, в конце концов, были кое-какие права, раз уж она в свое время угодила в первые ряды зрителей и «все видела», – Бенедикта продолжала наблюдать за ними, неизменно оказываясь – и оставаясь при этом когда более, а когда менее заметной – поблизости от мест их свиданий.

Поначалу Матильду ужасно раздражала бесцеремонность подруги, но поскольку Реми вроде бы хорошо к ней относился и не обращал на эту бесцеремонность внимания, Матильда тоже привыкла к постоянному присутствию Бенедикты и стала даже иногда предупреждать ее, где предстоит встреча с Реми, но при этом точно определяла, какая роль отводится подруге на этот раз. Иногда ей разрешалось только смотреть. Иногда – только слушать. Иногда – и то, и другое. Все зависело от обстоятельств.

На реку, где пикники устраивались все чаще и чаще, Бенедикту, как правило, приглашали охотно. Она участвовала и в работах по углублению водяной ямы, и в постройке плотины, и – правда, укладываясь чуть вдали от сладкой парочки на большом плоском камне – принимала вместе с ними солнечные ванны. Но и отсюда ей, не хуже чем Матильде, был виден восхитительный загар Реми, и здесь она могла мечтать о том, что прячется там, за этим разрезиком на его гимнастических шортах, хотя обе девочки отлично знали, что за штука там прячется, ведь все мальчики устроены одинаково.

Однажды, когда они собирали помидоры на огороде, Реми рассказал девчонкам, что вообще-то эти плоды называются томатами, а помидорами их назвали итальянцы, и означает слово – «золотые яблоки». Сведения он позаимствовал у папаши Фужероля, а уж Фужероль-то точно все знает, ему можно верить: он же в свадебное путешествие ездил не куда-нибудь, а именно в Италию. Матильда с Реми решили вцепиться зубами в один и тот же помидор и посмотреть, получится ли у них съесть его вместе. И – перемазались, как поросята, горячим соком. Можно было подумать, будто они все в крови… Так вот, когда Реми стал облизывать языком подбородок и шею Матильды, а потом еще и ее коленку, потому что коленка оказалась вся в зернышках, Бенедикту пришлось попросить отойти шагов хотя бы на пять, и она согласилась: всем казалось, что этого расстояния вполне достаточно, чтобы присутствовать, но вместе с тем и не слишком мешать.

А в другой раз, когда они возвращались с фермы, Реми показал подружкам новую дорогу домой, и, к огромному удивлению Матильды, они обнаружили там чуть ли не целую поляну лютиков. Реми, которого было не превзойти в знаниях о плодах, цветах и вообще обо всем, что произрастало в природе, объяснил: лютики встречаются вовсе не только на севере, как говорила Матильдина учительница, они встречаются везде.

Матильда воспользовалась случаем, чтобы обучить Реми хоть чему-то, о чем он и не ведал, несмотря на великие познания во всем, что касалось цветов. Но сначала она потребовала, чтобы Бенедикта отошла как минимум на двадцать шагов, что та и сделала с недовольным видом и беспрестанно ворча, потому что предлог для ее удаления с места действия был выбран явно неудачно: она знала наизусть весь лютиковый ритуал, поскольку сама ему Матильду и научила когда-то.

А Матильда, стоило подруге удалиться, сорвала лютик, велела Реми лечь на спину, села верхом ему на живот и стала придвигать цветок все ближе и ближе к подбородку мальчика.

– Эй, ты что делаешь-то, а? – спросил Реми.

– Смотрю, любишь ты сливочное масло или нет, – с таинственным видом ответила Матильда.

– Ну и что получается?

– Получается, что любишь!

– Интере-е-есно, откуда это ты взяла, что люблю? – Реми был явно покорен могуществом маленькой колдуньи.

– А вот откуда! Если лютик отсвечивает на твоем подбородке, значит, любишь! Тут ты ничегошеньки не можешь поделать: раз подбородок стал желтый, значит, любишь масло!

Реми, казалось, понравилась такая проверка.

– А ты? Ты любишь масло? – спросил он.

– Можешь сам посмотреть!

Матильда, в свою очередь, вытянулась на траве. Реми уселся верхом на ее живот и стал манипулировать цветком.

– Ага! Ага! Ты тоже любишь масло! – воскликнул он, очень довольный, и они расхохотались.

А потом сразу умолкли и перестали смеяться. Совсем. Они стали очень серьезными – нет, не печальными, просто очень серьезными, – потому что оба разом подумали об одном и том же. Если мальчик и девочка оба так неопровержимо любят сливочное масло, значит, они, само собой разумеется, любят друг друга.

Реми, сидя верхом на животе Матильды, молчал, и она тоже не произнесла ни слова. Они просто продолжали думать об одном и том же, и так сильно думать, что Матильда неожиданно для себя самой испытала нечто совершенно новое. Она вдруг поняла и почувствовала, что вот так – думая о том же, о чем думает Реми, ощущая животом его тяжесть, ребрами – тиски его коленок, плечами – тепло его рук, глазами – глубину его глаз, немым ртом – немоту его рта, – она сама стала Реми, она превратилась в Реми.

А он? Он стал Матильдой? Конечно же. Конечно же, стал, конечно же, он в нее превратился, сразу видно! Надо сохранить, сберечь в себе это ощущение. Надо поклясться, что никогда его не забудешь. Поклясться, что никогда никто другой, пусть потом, совсем-совсем потом, не станет ею, а она не станет другим, никогда и ни с кем не будет такого, как у Реми и Матильды сейчас.

– Ну, вы! Чем вы там занимаетесь, в конце-то концов?

Бенедикта… Эта нетерпеливая Бенедикта… В двадцати шагах отсюда… В ста километрах… На другой планете…

– Могу я уже подойти? – осведомилась инопланетянка.

Реми встал. Очень-очень медленно. Можно было подумать, он пробуждался ото сна.

– Да, можешь подойти, – ответил он странным голосом, очень странным голосом, и внезапно сам отошел на двадцать шагов, и вдруг стал совсем диким, больше, чем всегда, похожим на волка.

Бенедикта приближалась. Матильда, лежа на траве, все еще чувствовала животом, всем телом тяжесть сидящего на ней верхом мальчика.

– Долго же вы тут… довольно странно… – явно стараясь затеять склоку, начала Бенедикта.

– Да… долго… – признала Матильда.

– А что произошло-то? – настаивала подруга.

– Ничего… совсем ничего не произошло, – ответила Матильда, думая, что говорит сразу и правду, и неправду.

Бенедикта замолчала – больше не стала настаивать. Но было видно, что она не поверила. Она помогла Матильде подняться, потому что ноги у той ни с того, ни с сего стали ватными.

Потом они вернулись домой. Реми всю дорогу шел впереди, девочки за ним, и все словно онемели. Даже Бенедикта не решалась нарушить тишину. Как бы она ни была бесчувственна, как бы ни была неспособна ощутить головокружение перед знаками судьбы, даже она понимала сейчас, что пробил час некоего неведомого ей торжества…

Реми не захотел выпить мятной воды, предложенной Селиной, хотя вообще-то ему нравилось, когда эта женщина принималась угощать его мятной водой с печеньем или бутербродами. Матильда давно заметила, что между ними двоими есть взаимопонимание.

Селина никогда не упускала возможности погладить мальчика по голове. А в глазах Реми всякий раз, как он смотрел на Селину, казалось, кроме обычных его измерительных инструментов – циркуля, угольника, линейки, кальки, копирки, миллиметровки – возникал серьезный вопрос. Было похоже, будто он нуждается в ней для того, чтобы вспомнить что-то… или кого-то.

Реми сказал «нет», когда Селина предложила ему мятной воды, и ушел. Но, пройдя ровно семь шагов, обернулся к Матильде, и они обменялись взглядами. Ровно семь шагов – оба сосчитали. Каждый считал про себя, но считали вместе. Это был ритуал. Прежде чем обменяться взглядами, надо было пройти ровно семь шагов. Прежде чем взглянуть друг на друга в последний раз. Словно и на самом деле – в последний.

Матильда после своей выпила и ту мятную воду, от которой отказался Реми.

– Ты ведь любишь Реми, правда, мам, ну, скажи, скажи! – потребовала она, отставляя стакан.

– Конечно. Очень люблю. Он такой милый мальчик, – ответила Селина.

Матильде показалось, что слово «милый» тут не подходит – слишком плоское какое-то, мелкое, пресное… Сразу видно, что Селина по-настоящему не знает Реми. Но девочка не стала ее поправлять, решив не обращать внимания на эту вообще-то грубейшую ошибку, и продолжала спрашивать:

– А тебе не кажется, что он как-то странно на тебя смотрит?

Нет, раньше Селине так никогда не казалось, но теперь вот – показалось и ей тоже, и они с Кристианой обменялись взглядами, такими понимающими взглядами, которые всегда бывают у мам, когда они что-то знают, а сказать не хотят… Про то, куда не пускают дочерей, даже если они подросли…

Существовало одно место, одно-единственное, куда они не приглашали с собой Бенедикту – ни слушать, ни смотреть, ни, тем более, делать и то, и другое сразу. Это была изгородь перед полем подсолнухов. Над полем, нависавшим над фермой, Матильда и Реми встречались тайно, в глубочайшей из глубоких тайн. Здесь они наблюдали за волшебным, но почти неуловимым движением тысяч цветочных головок, которые поворачивались вслед за солнцем, и слушали, слушали, слушали, держась за руки.

Матильда рассказала Реми о своей первой встрече с подсолнухами, с этой абсолютной желтизной. Теперь они хотели поделить головокружение на двоих, это головокружение, которое заставляет детство покачнуться. Благодаря Реми Матильда почти каждый день узнавала новое слово из языка цветов, потому что Реми всегда умел слушать их и всегда слышал, что они говорят.

Вот почему Матильда нашла справедливым открыть ему в обмен свой лютиковый секрет…

~~~

Это была приписка в самом конце письма, пришедшего от Бабули из Севильи: «Фотография – для Матильды».

Первый раз в жизни ей дали право на фотографию только для нее самой, только для нее одной, и потому Матильда выставила ее с особой гордостью – как военный трофей – на секретере, рядом с фантастическим розовым камнем, который Реми, рискуя жизнью, выловил для нее со дна водяной ямы в реке. Ей никогда не приходилось, да она и не хотела, добираться туда – из-за форелей, которые кишели там, в этом пространстве, неистовые, в каком-то жадном приступе неиссякаемого обжорства.

На снимке – Бабуля. Она сидит на террасе кафе рядом со своим женихом, Феликсом. На плечи Бабули накинута красная шаль с бахромой, с помощью которой Матильда так любила преображаться в цыганку, а Феликс там – в таком длинном и широком белом шарфе. Непонятно, кому они на самом деле улыбаются, но вид у них ужасно счастливый, и они держатся за руки – в точности так же, как Матильда с Реми, когда слушают вместе разговоры подсолнухов.

– Это кто? – спросила страшно заинтригованная Бенедикта.

– Моя бабушка со своим возлюбленным, – сухо ответила Матильда, не забывая стоять на страже своих интересов.

Бенедикта сразу же заткнулась. Даже не осмелилась сказать, что староваты они как-то для того, чтобы быть возлюбленными. Ну и хорошо. Ну и замечательно.

Чем больше Матильда вглядывалась в фотографию, тем яснее ей становилось: Бабуля все знает насчет Реми. Никто ей не говорил, просто Бабуля всегда обо всем догадывается раньше всех на свете. Она немножко колдунья, нет, добрая волшебница, которая предсказывает только хорошие всякие вещи. А про плохое не говорит никогда, как будто такого и не будет вовсе. Даже думает только на хорошее. Говорят, Севилья – это далеко отсюда. Ну и что? Какая разница? Бабуля обо всем может догадаться, на каком бы расстоянии ни находилась, особенно, если дело касается Матильды и речь идет о таком важном для нее, как Реми. И потом, разве не потому Бабуля прислала ей фотографию, где она снята со своим возлюбленным, разве не потому, что догадалась: у ее внучки тоже завелся возлюбленный?

Влюбленные, они всегда понимают друг друга!

Матильда решила написать Бабуле. Она решила все-все рассказать ей о себе и Реми, рассказать про полеты – словом, все с самого начала. Про ферму, про коз, про трактор, про качели, про речку… Или нет, лучше – нарисовать! Она выбрала из цветных карандашей желтый, самый желтый из всех желтых, чтобы и от ее подсолнухов закружилась голова. На листе не останется места для абрикосовых деревьев, и тем более – для дома, но это неважно, потому что про дом Бабуля и так уже все знает.

Как всегда, для начала нарисовала себя – на самой середине листа бумаги. Долго колебалась, в чем ей там быть, на этой картине, – в платье горошком или в розовой маминой кофточке, сделав в конце концов выбор в пользу платья горошком из-за цвета: именно этого цвета требовала художественная правда произведения. Оказалось, что очень трудно изобразить Реми в тельняшке, а главное – его улыбку со всеми зубами минус один. Но Матильда знала, что Бабуля-то наверняка догадается и насчет этого недостающего зуба. Художница надеялась, что Феликс как мастер своего дела – он ведь сам художник! – оценит ее работу по достоинству. И, подумав именно о Феликсе, она решительно стерла уже сделанный было набросок Леона – ведь Бабулин жених наверняка сильно расстроится, увидев пса, который обязательно напомнит ему о том, что его собственная Собака умерла. Селина пообещала послать рисунок в Париж, потому что Бабуля с Феликсом должны уже очень скоро туда вернуться…

Когда Селина упомянула о том, что путешествие Бабули и Феликса в Севилью вот-вот закончится, Матильду как-то чуть-чуть зазнобило, несмотря на жару. Впервые за то время, что они живут здесь, зашел разговор о возвращении в Париж, и пусть даже разговор зашел не об их возвращении, пусть даже не имел к ней, Матильде, никакого отношения, но все-таки, все-таки… Сама идея отъезда настолько ужаснула девочку, что она постаралась поскорее забыть об этом: забыть, забыть немедленно, все силы и всю энергию расходуя только на постройку плотины, которая позволит сделать так, чтобы на реке образовался водопад, а под ним – бассейн, не очень глубокий, но зато «без этих форелей», поклялся Реми, пылко сплюнув на место их будущих купаний, которое Матильда не променяла бы теперь на все океаны мира.

Сегодня после обеда они торжественно открывали водопад – после утомительных, прямо-таки доводящих до изнеможения работ, которые Реми сумел осуществить благодаря своей редкостной физической силе. Сила эта оказалась бесконечно соблазнительной для Матильды, потому что, обнаружив в нем эту силу, она заодно открыла для себя, насколько справедливо распределены способности между мальчиками и девочками, и открытие позволило ей почувствовать острое наслаждение: вот здорово родиться именно девочкой и вовсе ей не хотелось бы быть никем иным!

Мамы тоже искупались под водопадом, сказав хором, что это чрезвычайно полезно для фигуры, а надо сказать, проблема талии настолько занимала их, что они могли и про полдник забыть, – а может, только делали вид, будто забыли. Бенедикте, конечно, это все равно, она так и так ничего не ест, зато Матильде и Реми очень даже не безразлично.

Вообще, находясь вместе, они всегда испытывали голод, но для насыщения им требовалось не только полдничное печенье. Правда-правда, им, вроде как щенкам, надо было постоянно лакать, лизать, вылизывать и облизывать. Но главным образом – друг друга. Матильде при этом казалось, что кожа Реми немножко напоминает подсоленные орешки, а Реми утверждал, что кожа Матильды отдает ванилью. Матильда нашла вполне логичным, что девочка слаще мальчика, хотя и не могла бы объяснить, почему должно быть именно так.

Когда они чересчур открыто принимались пробовать друг друга на вкус, Бенедикта отворачивалась с таким видом, будто это зрелище ей отвратительно. Ну и пусть! Кто ее поймет, эту Бенедикту, которой даже никогда не хочется бутерброда с вареньем! Зато Матильда испытывала совершенно новые ощущения: до сих пор она никогда даже и представить не могла, что мальчика можно хотеть как что-то, что едят, что само просится в рот…

Сегодня, после дня, проведенного на реке, все очень устали. Такая громадная на них навалилась усталость… И все четверо, мамы и дочки, рухнули кто куда в гостиной. Мамы стали слушать музыку, а дочки – рассеянно, правда, – играть в лото «Семь семеек». Матильда от усталости совсем перестала соображать и три раза подряд требовала отдать ей карточку с изображением папаши Мускуле, хотя та уже давно лежала на месте. Реми предупредил заранее, что до ужина не сможет прийти на свидание с подсолнухами, а после уже и идти туда было бессмысленно и нельзя – в темноте-то… Опять в нем сегодня нуждались на ферме – эти Фужероли даже вечером находят для него какие-то дела с козами. Вот уже несколько дней не получались встречи у изгороди, но Реми обещал точно появиться там завтра утром.

Может быть, требуя много раз подряд папашу Мускуле, Матильда дала какой-то знак собственному отцу и заставила его возникнуть ниоткуда. Вдруг раздался телефонный звонок. Это Он, а кто ж еще?

Матильда рванула к аппарату. Она хотела схватить трубку первая… Каждый раз, когда Онзвонил, происходило одно и то же: ей хотелось рассказать ему о Реми, но ничего из этого не выходило. Ей становилось страшно: а вдруг Онстанет насмешничать или ругаться, она понимала, что в любом случае такой разговор не доставит Емуудовольствия, даже притом, что мама ее поддерживает.

Ну и пришлось Матильде отчитаться обо всем, что она делала за последнее время, но так, будто во всем этом не принимал никакого участия Реми, хотя это было, конечно, совсем не то же самое, да и попросту смехотворно. Кто может поверить, что с Бенедиктой построишь плотину и сделаешь водопад, кто? Но Онвыслушал все и вроде бы ничего такого не заподозрил.

Селина, должно быть, заметила, насколько сдержанна дочь, поняла, почему она промолчала насчет Реми, и сама тоже, когда трубку возьмет, ни словечка о нем не скажет. Само собой разумеется: женщины ведь всегда понимают одна другую! Но у сдержанности есть свои неудобства: было утаено главное, и это отделило Матильду от Него,гораздо дальше отодвинуло, чем ей хотелось бы, за столько километров, сколько даже и представить себе невозможно, потому что и так они находились слишком далеко друг от друга! Короче, пока Матильда с Нимговорила, ей просто душу раздирали сомнения: признаться или нет, но все-таки она говорить не стала, и они, обменявшись напоследок кучей поцелуев, расстались.

– Передашь трубочку маме? – спросил Он, как обычно, когда все чувства были излиты, спросил совсем другим тоном.

И Селина, как всегда в подобных случаях, приняла эстафету: сама заговорила с ним не так, как с другими, – голосом существа, которое гневается, причем гневается ужасно давно, но ни за что не хочет этого показать.

– Да… Да… И мы, конечно… Скоро вернемся…

Последняя фраза была глупее некуда. Но прозвучала как гром среди ясного неба. Смертельный удар. Сама того не понимая, мать только что совершила нечто вроде детоубийства. Это «скоро вернемся» поразило Матильду насмерть – острым-преострым лезвием, какое сравнение с острием хорошо заточенного карандаша!

Матильда почувствовала, что леденеет, особенно там, куда был нанесен удар.

Ей надо немедленно уйти отсюда, выйти из дома, согреться на вечернем солнышке…

– А тебе случайно не нужен сынок Вермишелей? У меня как раз появился! – спросила, глядя ей вслед, Бенедикта, которая видела, что подружка уходит, но не понимала, что семья Вермишелей… семья вообще… всякая семья… нет ей, Матильде, дела ни до какой семьи, наплевать ей на них на всех с самой высокой колокольни…

Тропинка совершала по саду головокружительные виражи. Весь сад вызывал головокружение, и, выбравшись из него и оказавшись у ограды перед подсолнуховым полем, Матильда уже шаталась…

Она знала, что в этот час, на закате, подсолнухи отвернутся от нее. Реми очень понятно объяснил, что они это делают вовсе не из-за того, что сердятся: просто так всегда бывает по вечерам. А утром подсолнухи снова станут разговаривать.

Но Реми ничего не говорил ей, совсем ничего не говорил о странной черноте, которую она вдруг обнаружила в самом сердце цветка, в самом сердце подсолнуха, склоненного к земле. И у остальных тоже на сердце было черным-черно.