Текст книги "Мишка, Серёга и я"

Автор книги: Ниссон Зелеранский

Соавторы: Борис Ларин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

III

Зимние каникулы начались у нас необычно. Раньше, как только кончались занятия, мы разбегались в разные стороны, забывали о школе и встречались один или два раза – в дни коллективных походов в театр.

Нынешние каникулы мы предполагали посвятить почте. Расходясь после классного собрания, на котором Геннадий Николаевич роздал нам дневники с отметками за четверть, мы наперебой стыдили Лариску Дееву, которая собиралась в дом отдыха, и Сашку Гуреева, решившего уехать к родственникам под Москву. Сашку нам удалось переубедить. На него особенно подействовало то, что нам на днях предстояло записываться в боксерскую секцию, а Студя все-таки уехала.

Дома у меня тоже были некоторые столкновения. Мне пришлось жестоко бороться с мамой (видимо, Николай Сергеевич прав: борьба в нашей жизни все-таки еще необходима). Мама кричала, что она не позволит мне работать на почте, что ребенку вредно перегружаться и что на каникулах дети должны отдыхать. Неизвестно, чем кончилась бы эта борьба, если бы не вмешался отец Мишки Сперанского. Он при закрытых дверях поговорил с моими родителями. После этого мама просила меня только об одном: чтобы я не работал больше, чем Миша.

Первого января мы трудились почти так же, как всегда. Я говорю «почти», потому что в каждой квартире нас упрашивали съесть что-нибудь из остатков праздничной снеди.

На следующее утро, подходя к почте, я еще издали увидел наших ребят во главе с Геннадием Николаевичем. Ребята галдели и размахивали руками.

Я подумал, что, видимо, пришел ответ из «Комсомольской правды». Наверное, ребята прочитали его и теперь рассуждают, какие молодцы Верезин и Сперанский.

Это предположение было настолько вероятным, что я окончательно поверил в него. Подойдя, я скромно спросил:

– Состоялось? Здравствуйте, Геннадий Николаевич.

– Состоялось, – мрачно ответило несколько голосов.

Оказывается, заведующий почтой вызвал Геннадия Николаевича и сказал ему, что предпраздничная суматоха окончилась и в наших услугах больше нет нужды. В утешение заведующий сказал, что будет ходатайствовать перед директором школы и райкомом комсомола, чтобы нам объявили благодарность. Заработанные деньги мы можем получить десятого января. Заведующий выражал надежду, что перед восьмым марта мы снова не откажемся помочь почте.

– Что же нам теперь делать? – подавленно спросил я.

– Не огорчайтесь, ребята, – сказал Геннадий Николаевич, – на каникулах отдохнем, а потом придумаем что-нибудь. Может быть, нам завтра в музей сходить?

Неужели Геннадий Николаевич не понимал, что после работы на почте экскурсия в музей казалась нам чем-то вроде манной каши!

– Почему мы такие неудачники? – сказал я с горечью. – Солидные люди из «Комсомольской правды» поддерживают нас в борьбе против роно, а почта сама отказывается от нашей помощи…

– Ребята, – сказал Борисов. – Чего носы вешать? Ведь мы завтра в секцию записываемся!

– Конечно! – оживился Геннадий Николаевич. – Мальчики завтра пойдут в секцию. А с девочками и с теми, кого не примут…

– Кого это не примут? – с тревогой спросил Соломатин.

– Тебя могут не принять. У тебя двойки. А Борисова – из-за зрения…

– Кто им про мои двойки скажет? – сердито перебил Соломатин.

– Там и говорить ничего не надо, – возразил Геннадий Николаевич. – При записи требуется дневник.

– Где собираться будем? – спросил Серёга. – У школы или возле секции?

– Ишь какие! – сердито проговорила Ира. – А нам что делать?

– Придумайте что-нибудь, – посоветовал я.

– Придумаем! – угрожающе пообещала Ира. – Девчата, пошли в театр? Мы пойдем в театр, Геннадий Николаевич.

Геннадий Николаевич посмотрел на нее чуть ли не с благодарностью.

– Я за тобой завтра зайду, – сказал мне Серёга.

– Хорошо, – согласился я. – Только ко мне утром Мишка собирался зайти.

– Я за тобой раньше зайду, – помрачнев, сказал Серёга.

Мишка и Серёга до сих пор не разговаривали друг с другом. Хоть, по-моему, оба хотели помириться. В последнее время они выходили из школы вместе со мной. Один шел справа, другой – слева. Проводив меня до дома, они молча расходились в разные стороны.

Оставаясь наедине с одним из них, я пытался доказать, что им давно пора помириться. Но Серёга заявлял: «Пусть он первый». А Мишка требовал: «Пусть он сначала признает, что был неправ».

По-моему, каждый из них был слишком горд для повседневной жизни.

– Помирились бы, что ли, – сказал я и на этот раз.

– Пусть он первый, – буркнул Серёга.

В это время подошел Мишка.

– Что случилось? – спросил он.

Я пожал ему руку и рассказал все по порядку.

– Ты здорово сделал, Гарик, что написал в газету, – сказал Серёга, когда я окончил свой рассказ. – Теперь роно не будет мешать, если мы затеем что-нибудь вроде почты.

– Конечно, – тут же сказал мне Мишка. – Мы с тобой правильно сделали. Увидели сорняк и вырвали его.

Мы помолчали. Потом Мишка сказал:

– Я к тебе завтра зайду, Гарик. Часов в одиннадцать. Вместе пойдем в секцию.

– Я к тебе завтра зайду, Гарик. Часов в десять, – сказал Серёга.

Мишка укоризненно посмотрел на меня.

– Конечно, заходите, – неуверенно сказал я. – Буду очень рад.

– Мне кажется, Иванов, – медленно проговорил Мишка, глядя в сторону, – что это не совсем красиво.

– Что некрасиво? – спросил Серёга, глядя в другую сторону.

– Я договорился раньше.

– А я зайду раньше.

– Дело в том, что в последнее время, – сказал Мишка, по-прежнему не глядя на Серёгу, – я с Гариком встречался чаще, чем ты.

– А по-моему, я чаще.

– Может быть, спросим у Гарика?

– Законно, – согласился Серёга.

Если бы они так дорожили дружбой со мною и до того, как поссорились, мы действительно были бы неразлучны. Как три мушкетера или как Ильф и Петров. Но я, конечно, не стал им этого говорить. Я только сказал, что дорожу дружбой с обоими и что оба они могут приходить ко мне в любое время.

Мишка и Серёга незаметно покосились друг на друга. Встретившись глазами, они опять сейчас же отвернулись. Я понял, что им очень жаль прекращать ругаться. После «дуэли» это был их первый разговор без посредника.

– Впрочем, Иванов, – помолчав, сказал Мишка, – ты, конечно, можешь зайти к Гарику утром. Я зайду вечером. Я ведь протестовал только из-за справедливости.

– Я тоже могу зайти вечером. А ты заходи утром. Я тоже понимаю, что такое справедливость.

(Было похоже, что мне придется одному идти в секцию.)

– Я никогда не отрицал, что ты это понимаешь, – сказал Мишка.

– Ты просто думаешь, что я плохой человек, – сказал Серёга.

– И этого я не думаю. Я только сказал, что ты некрасиво поступил с патрулем.

– Ты не сказал, что некрасиво. Ты сказал, что подло.

– Ну, – смущенно сказал Мишка и стал смотреть уже не в сторону, а на Серёгины ботинки, – может быть, я выразился слишком сильно. Но ведь ты поступил некрасиво?

– Может быть, и некрасиво, – согласился Сергей, – но мне очень нужно было пойти в секцию.

– Вот, вот, – почти добродушно сказал Мишка. – У тебя всегда так: сначала напутаешь, а потом признаешься, что некрасиво.

– Хорошо хоть, что признаюсь! – уже совсем весело сказал Сергей.

В переулке появилась Аня, и я заспешил ей навстречу. Мишка и Серёга, по-моему, даже не заметили моего исчезновения.

– Что случилось? – спросила меня Аня.

Кажется, все ребята сегодня задавали друг другу этот вопрос. Я невольно улыбнулся и стал объяснять, в чем дело.

Ребята постепенно расходились. Мишка и Серёга стояли в стороне и продолжали выяснять отношения. Но голоса их звучали уже иначе. Они называли друг друга по имени и явно чувствовали себя счастливыми.

Ира Грушева, увидев нас, крикнула:

– Анька, иди сюда!

– Иду! – откликнулась Аня и тихонько проговорила мне: – Я тебе потом одну вещь скажу. Не уходи без меня, ладно?

– Конечно, – ответил я.

Я каждый раз не помнил себя от радости, когда Аня при посторонних разговаривала со мной вполголоса.

У нас с Аней сложились какие-то непонятные отношения. На следующий день после первого свидания я пришел в школу чуть ли не одновременно с уборщицами. Почти час я торчал в коридоре, ожидая Аню. Едва она появилась, я пошел ей навстречу, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не побежать. Заглянув ей в глаза, я сказал значительно:

– Здравствуй. Как ты сегодня спала?

(Вторая фраза у меня тоже была заготовлена: «А я до утра не мог заснуть».)

Аня, по-моему, немного смутилась.

– Хорошо, – сказала она. – Почему ты спрашиваешь?

– Допустим, что хорошо, – сказал я с тонкой улыбкой. – Как мы сегодня – в семь у Пушкина?

– Не знаю, – сказала Аня торопливо и покосилась на дверь класса (почему она вдруг стала бояться, что нас кто-нибудь увидит?). – Ты мне позвони потом, ладно?

– Договорились… Кстати, я вчера тебя не успел спросить. Чем я похож на Платона Кречета?

Аня сердито фыркнула, бросила: «Ничем!» – и окликнула выглянувшую из класса Иру Грушеву.

Весь этот день она словно избегала меня. На перемене чуть только я вставал, чтобы подойти к ней, она хватала под руку кого-нибудь из девочек и уходила в коридор. Лишь после уроков мне удалось остаться с Аней наедине. Это было в вестибюле. Обнаружив, что мы вдвоем, она беспомощно оглянулась, словно отыскивая очередную подругу.

– Извини, пожалуйста, – быстро сказала она, – я тороплюсь.

– Я тебя провожу.

Я хотел сказать это очень твердо, но получилось просительно.

– Нет, нет! – торопливо сказала Аня. – Сегодня я не могу.

Увидев у дверей Иру Грушеву, она радостно закричала: «Ирка, подожди!» – и убежала.

Почему она себя так вела? Может быть, она презирала меня за то, что я ее не поцеловал? Но ведь после того, как она мне это разрешила, у меня просто не было возможности!

Два дня я ходил сам не свой. Вот и у меня случилась безответная любовь. Я утешал себя тем, что многие великие люди тоже оказывались в таком положении. Байрон хотя бы. Лермонтов, Блок. Даже Маяковский. Я доказывал себе, что у нас с Аней разные характеры, и мы все равно не могли бы жить вместе. Пройдут годы, и я в конце концов женюсь на другой.

Я повторил про себя все известные мне стихи о несчастной любви. Особенно мне нравилось четверостишие:

 
Я не знаю, много или мало
Мне еще положено прожить.
Засыпать под ватным одеялом.
Ненадежных девочек любить.
 

Аня была именно ненадежной девчонкой. И поэтому я решил вырвать из сердца свое чувство к ней. Я старался не смотреть на нее, говорил ей грубости, а раз даже заявил, что «Платон Кречет» просто слабая пьеса и я не понимаю людей, которым нравится главный герой.

В этот день, после уроков, Аня на ходу бросила мне:

– В семь у Пушкина…

И убежала, не дожидаясь ответа. Я снисходительно усмехнулся и сказал вслух:

– Нет, Анечка, я не из тех, кого можно поманить мизинчиком.

Уже в половине седьмого я топтался у памятника Пушкину.

Но свидание не получилось. Я все время думал только о том, чтобы поцеловать Аню. Это нужно было сделать во что бы то ни стало.

Когда мы подошли к подъезду, Аня, будто почувствовав мою решимость, торопливо протянула мне руку.

– Зайдем в подъезд, – буркнул я.

– Не надо.

– Зайдем.

– Гарик, не делай глупостей, если не хочешь, чтобы мы поссорились.

Так мы и расстались. Просто как знакомые.

Назавтра мы встретились снова. Провожая меня, мама предупредила:

– Возвращайся не позже восьми: придет Миша.

Спускаясь по лестнице, я услышал, как мама, выйдя на площадку, крикнула:

– Слышишь, не позже восьми!

В этот вечер Аня была особенно веселой.

– Гарик, ты сегодня почти красивый, – сказала она. – Пойдем в кино.

Мы проводили вместе так мало времени, что тратить его на кино казалось мне преступным. Я сказал, что гораздо лучше было бы посидеть где-нибудь, поговорить друг о друге, о том чувстве, которое нас соединяет.

Аня немедленно возразила, что ей надоело разговаривать.

– Все равно, – сказал я, – на шестичасовой сеанс мы опоздали, а в восемь я должен быть дома.

– Будешь в девять. Или в десять.

– Не могу.

Аня надулась и через несколько минут, холодно попрощавшись, ушла.

Наша любовь так и не стала счастливой. Аня вела себя странно: то не замечала меня, то сама предлагала встретиться. Когда мы гуляли по улицам и я начинал упрекать ее в непостоянстве, она делала круглые глаза и говорила:

– У меня же еще есть дела! Как ты не понимаешь?

Я почему-то не мог ей не верить.

Но как только выяснялось, что мне надо быть дома не позже девяти (или в крайнем случае в половине десятого), Аня на глазах менялась. Она становилась холодной, насмешливой и очень далекой. Она называла меня маменькиным сынком и говорила, что если я всегда буду торопиться домой, то она перестанет со мной встречаться.

В такие минуты я старался выглядеть взрослее, говорил басом и даже пытался быть грубоватым.

Однажды мне удалось издали показать Ане Марасана. Она проводила его жадным взглядом и шепотом сказала:

– Гарик, когда мы его арестуем?

Я замялся, но, вспомнив рассказ «Последнее дело Шерлока Холмса», ответил:

– Арестовать его не так уж сложно. Но мы спугнем всю банду. Немножко терпения.

Аня с сомнением покачала головой, но маменькиным сынком больше меня не называла.

Ужаснее всего было то, что я никак не мог выяснить, любит ли меня Аня (если бы я точно знал, что она меня не любит, мне, наверное, было бы легче). Когда я прямо спрашивал ее об этом, она сердилась и говорила:

– Если бы ты мне не нравился, я бы с тобой не встречалась.

– Одно дело – нравиться, – мрачно возражал я, – а другое дело – любить.

– Оставь, пожалуйста! Ну, люблю.

– Тогда почему смеешься?

– Потому, что ты смешной. Будешь приставать, я уйду.

В отчаянии я загадывал: если мне раньше попадется навстречу женщина, – значит, Аня меня любит; если количество шагов до булочной окажется четным, – значит, не любит. Навстречу мне раньше попадалась женщина, но количество шагов до булочной оказывалось четным…

И все-таки… Все-таки я был счастлив, когда Аня при посторонних заговаривала со мной вполголоса.

Между тем Мишка и Серёга весело рассмеялись и, видимо, совсем забыв обо мне, пошли вверх по переулку, толкая друг друга плечами. Усмехаясь, я посмотрел им вслед.

– Значит, в одиннадцать? – крикнул я. – Договорились, кто из вас имеет право зайти?

– Кто-нибудь зайдет, – сказал, оглянувшись, Серёга. – Не боись.

– Собери все для секции, – добавил Мишка. – Чтоб нам тебя не ждать.

Услышав про секцию, Аня насторожилась. Когда Мишка с Серёгой ушли, она, торопливо попрощавшись с Ирой, подошла ко мне и весело спросила:

– Значит, в секцию идешь, да?

– Да, – сказал я небрежно. – Тебя это удивляет?

Я был очень горд своим решением записаться в боксеры. Тем, кто невнимательно следил за моим перевоспитанием, могло показаться странным, что Игорь Верезин, далеко не храбрец, идет в секцию, где каждый день нужно драться. Честно говоря, временами я испытывал некоторый страх. Но отступление было невозможным. Как бы я выглядел, если бы «Комсомольская правда» узнала, что я испугался стать спортсменом!

Кроме того, секция должна была сыграть решающую роль в моих отношениях с Аней. Когда я буду приходить на свидание с мужественными шрамами на лице, Аня не посмеет назвать меня маменькиным сынком.

Я уже видел себя в модном коротком пальто, в ботинках на толстых подошвах и с сумкой, едва не волочащейся по земле.

– Да, – сказал я Ане небрежно. – А что?

– Никуда ты не пойдешь! – с торжеством сказала Аня. – Я взяла билеты в театр. На утро. Ты рад?

– Я рад, но понимаешь…

Лицо Ани сделалось обиженным и заносчивым.

– Любой мальчик из нашего класса, – сказала она ледяным тоном, – был бы счастлив, если бы я пригласила его в театр.

– Я тоже счастлив. Но…

– Ах, так? Можешь идти в свою секцию.

– Ты же сама знаешь, что мне необходимо пойти.

– Я тебе разрешила, что ты оправдываешься?

– Я постараюсь освободиться пораньше. Мы можем попасть на второе действие. Или пойти в кино.

– Ты все-таки выбрал секцию? – грозно спросила Аня. И, ни слова не прибавив, пошла прочь.

Я догнал ее и потянул за рукав:

– Аня!

Не отвечая, она вырвала руку и продолжала идти.

– Так же нельзя! – жалобно сказал я, идя на шаг сзади.

– Нельзя? – переспросила Аня, резко останавливаясь (я едва не налетел на нее). – Нельзя? Ну смотри!

Она достала билеты, разорвала их на мелкие кусочки и пустила по ветру.

Я не знал, что делать.

– Дурак! – крикнула вдруг Аня со слезами в голосе. – Не смей мне больше звонить. Слышишь?

Я покраснел и, надувшись, уставился сначала в Анино лицо, а потом в ее спину, – когда она повернулась и пошла. Потом я тоже повернулся и пошел в другую сторону.

– Гарик! – крикнула Аня.

Я обернулся.

– Гарик, пойди сюда!.. Верезин, если ты немедленно не подойдешь, мы поссоримся на всю жизнь.

– Ну что? – угрюмо спросил я, подойдя.

– Нам нужно расстаться, Гарик, – сказала Аня. – Ты меня совсем не любишь.

– Это ты меня не любишь.

Какой-то прохожий оглянулся на нас, проговорил: «Ну и ну» – и засмеялся.

– Зайдем в подъезд, – сказала Аня, смутившись. – Неудобно об этом говорить на улице.

Мы зашли в подъезд. Ведя меня за руку, Аня отыскала совсем глухой закоулок под лестницей. Здесь пахло пылью, и, когда мы забрались сюда, стало казаться, что на улице уже вечер.

Мы стояли совсем рядом. Мне было очень не по себе. Я смотрел на Анины пальцы, и мне очень хотелось взять ее руку.

– Почему мы все время ссоримся? – огорченно спросила Аня. – Я ведь совсем не хочу ссориться.

– Я тоже, – шепотом сказал я. – Можно взять твою руку?

– Можно, – шепотом ответила Аня и протянула мне узкую и холодную ладонь.

Я почему-то боялся заговорить. Мы оба молчали. Я чувствовал, что мои пальцы потеют. Мне становилось стыдно держать Анину ладонь, но выпускать ее тоже не хотелось.

Вдруг Аня сказала шепотом:

– Если бы я тебе сейчас сказала: давай поедем… ну, куда?.. В Киев. Ты бы поехал?

– Поехал.

– А во Владивосток?

– И во Владивосток.

– А… А в Воркуту?

– Воркута ближе, чем Владивосток. А ты бы со мной поехала на Курильские острова?

– Поехала бы. А ты со мной?

– И я бы поехал.

Аня глубоко вздохнула. Я почувствовал, что она пожала мне руку.

– Знаешь, Гарик, – сказала она, – каждая девочка мечтает, чтобы какой-нибудь мальчик был совсем-совсем ее. Даже Ирка. Вот ты совсем-совсем мой?

– Совсем-совсем твой, – сказал я. – Я бы согласился даже, чтобы меня тяжело ранили на твоих глазах.

– И я бы согласилась, чтобы меня. А ты бы согласился, чтобы тебя убили?

– Согласился бы. Только лучше, чтобы ранили. Чтобы я мог видеть, как ты плачешь надо мной.

– Я бы очень плакала над тобой. А ты когда сегодня уйдешь домой?

– Хочешь, я не уйду, пока ты меня не прогонишь? Хочешь? Хоть до утра.

– Ты уйдешь в десять, – сказала Аня. – Нет, в одиннадцать.

– В двенадцать, – щедро сказал я.

– А ты кого-нибудь любил? – едва слышно спросила Аня.

– Нет, – сказал я гордо. – Никого не любил. А ты?

Аня немного помолчала.

– Я любила, – с раскаянием проговорила она. – Только это была ошибка. Я сначала думала, что он необычный, совсем как ты, а он оказался самый обычный. Гарик, ну чего ты? Ведь это давно было, в Монголии.

Я выпустил Анину руку и вытер свою ладонь о пальто. Все вокруг стало как-то серо и безрадостно.

– Это же было давно! – жалобно сказала Аня.

– Ты любила его сильнее, чем меня? – с горечью спросил я.

– Я ведь тебя тогда не знала. Это было еще той весной. Он гораздо-гораздо хуже тебя.

– Все равно, – неумолимо сказал я.

Но ведь она тогда действительно не знала меня.

Аня с упреком взглянула на меня и прошептала:

– Не бросай меня, Гарик. Мне будет очень плохо.

Я почувствовал, что люблю ее так сильно, как никогда.

– Не брошу, – сказал я великодушно.

Аня уткнулась мне в плечо и, не поднимая головы, прошептала:

– Я хочу, чтобы ты меня поцеловал.

– Куда? – спросил я. Меня вдруг начала бить дрожь.

Неуклюже подняв Анино лицо, я поцеловал ее в щеку и в краешек губ. Я был так взволнован, что даже не разобрал, ответила ли она мне.

Аня отвернулась и притихла.

– Ты обиделась? – растерянно спросил я и взял ее руку.

– Что ты! – сказала Аня, не отнимая руки. Помедлив, она снова обернулась ко мне и, глядя на меня – глаза у нее стали очень большими и светлыми, – спросила:

– Теперь я совсем-совсем твоя, да?

– Да, – сказал я, ощущая огромную, почти невероятную радость.

IV

Чем взрослее я становлюсь, тем труднее мне ладить с моими родителями. Вернее, с мамой. Потому что папа почти не участвует в моем воспитании.

Что же касается мамы… Боюсь, что нам с ней трудно понять друг друга.

Беда в том, что она рассматривает меня как личную собственность. Нечто вроде движимого имущества. Скажем, вроде рогатого скота.

Однажды мы с мамой поссорились, и я заявил, что пойду работать. По крайней мере стану самостоятельным человеком и начну приносить пользу обществу. Мама сейчас же со мной помирилась и стала допытываться, кто мне внушает такие мысли. Я сказал, что никто. Просто я хочу приносить пользу обществу.

– Научись сначала приносить пользу своей матери! – отрезала мама. – Я целый день кручусь на работе, а ты даже тарелку вымыть не можешь!

Слов нет, я иногда бываю несправедлив к своим родителям. Они меня очень любят, заботятся обо мне. И вообще они достойны уважения и любви. Я охотно прощал бы им некоторые их недостатки и привычки. Но я не мог простить, когда они стали унижать мое человеческое достоинство.

Ну что я такого сделал? Ну вернулся домой в двенадцатом часу. Подумаешь! Я становлюсь взрослым и должен иметь время на личную жизнь. Но мне устроили форменный скандал. Оказывается, мама уже звонила в милицию, и в морг, и к Склифосовскому. Папа топнул ногой и закричал, что они с матерью кормят и одевают меня, а я расту неблагодарным щенком.

– Боюсь, я скоро перестану тебя уважать, – горько сказал я папе.

– Молчать! – загремел папа.

Мама трагическим голосом приказала мне идти спать.

– Я вынужден подчиниться, – пожав плечами, сказал я. – Вы же меня кормите и одеваете.

И пошел в свою комнату.

Ложась в постель, я слышал, как мама шептала, что тут явно замешана девчонка, которая дурно на меня влияет.

Я заскрипел зубами от злости. Отныне я буду давать деньги маме на мое питание. Десятого я получу кое-что на почте, а потом еще заработаю. Геннадий Николаевич обязательно что-нибудь придумает.

Утром я встал, когда мама уже ушла. На столе меня ждал завтрак. Молочник был накрыт запиской:

«Сыночек, очень прошу тебя позвонить мне на работу. Мы с папой не хотели тебя обидеть. Помни, что лучших друзей, чем родители, тебе не найти. Крепко целую, мама».

Завтракать я не стал. На обратной стороне записки я написал:

«Звонить не к чему. Я уже все решил».

Вскоре за мной зашли ребята, чтобы идти в секцию. Выходя на улицу, мы столкнулись с мамой.

– Здравствуйте, ребята, – ласково сказала она. – Гарик, можно тебя на минуточку?

– Что еще? – подойдя, холодно спросил я.

– Может быть, ты хочешь извиниться?

– Нет, – сказал я. – Не хочу.

– Гарик!

– Прости, мы торопимся. – Я кивнул на ребят, которые нетерпеливо переминались с ноги на ногу, поджидая меня.

Мама взяла меня за рукав и сердито сказала!

– Ты никуда не пойдешь!

– До свидания, – сказал я, высвобождая рукав.

– Гарик, кто на тебя так влияет? – воскликнула мама. – Неужели эта…

Я так посмотрел на нее, что она не договорила.

– Скоро ты там, Гарька? – нетерпеливо окликнул меня Сергей.

– Какой ты невоспитанный, Сережа! – оборвала его мама. – Удивляюсь, как Гарик и Миша могут с тобой дружить! На Гарика ты очень дурно влияешь!

Серёга покраснел и быстро пошел к воротам.

– Как тебе не стыдно?! – крикнул я маме и бросился за Серёгой.

Мишка задержался возле мамы, пытаясь ей что-то объяснить. Но это было совершенно бесполезно.

Я догнал Серёгу.

– Извини, – сказал я.

– Кто ее укусил? – спросил Серёга. – Бросается на людей.

Я объяснил, что мы с мамой поссорились.

– Правильно, – сказал Серёга. – Ты сегодня ел?

– Нет, – сказал я гордо.

Серёга сказал, что он тоже не завтракал. Но что у него есть булка: по дороге купил.

Мы остановились, поджидая Мишку, и разломили аппетитно хрустнувшую, еще теплую булку.

Подойдя к нам, Мишка растерянно сказал:

– Почему тетя Лиза говорит, что ты меняешься к худшему? Весь класс считает, что ты становишься лучше.

– По-моему, тоже лучше, – сказал я.

– Они тебя попрекали, что кормят и одевают? – спросил Мишка. – Меня как-то тоже попрекнули, так я на всю ночь ушел. Правда, это летом было.

– Тебя тоже попрекают? – удивленно спросил я.

– Все они это любят, – сказал Серёга. – Гарька, ты наелся? Может, еще отломить?

– Ты не завтракал? – догадался Мишка. – Хочешь, колбасы купим? У меня деньги есть. Или мороженого? Я, когда из дома ушел, мороженое с хлебом ел. Вкусно, и наедаешься.

Я вдруг почувствовал, что очень хочу есть.

– Мороженое? – переспросил я и неуверенно добавил: – Вместо чая разве?

Мы купили мороженое и пошли в секцию. На душе у меня стало легко и беззаботно. Честно говоря, меня немножко беспокоило, как же я все-таки буду существовать, пока не получу денег на почте. Теперь я убедился, что, если у человека есть друзья, он не пропадет.

Я осторожно спросил, у кого из ребят можно было бы сегодня пообедать.

– У меня! – в один голос воскликнули Мишка с Серёгой.

Мишка сказал, что у них сегодня на обед утка. А Серёга заявил, что у его мамаши сегодня получка. Обед будет такой, что пальчики оближешь.

Немного поспорив, мы решили, что сегодня мне лучше обедать у Серёги. Если бы я пошел к Мишке, то в дело непременно вмешалась бы его мать. Мишка добавил, что он тоже будет обедать с нами. Принесет из дома колбасы, сыру, банку каких-нибудь консервов.

Почему при школах нет общежитий? Как здорово было бы жить втроем в одной комнате, зарабатывать деньги и никогда не разлучаться! А по воскресеньям ходить в гости к родителям.